Никон — Патриарх Московский и Всея Руси

Предисловие

Святейший Никон, Патриарх Московский и всея Руси, — одно из самых великих явлений Русской и Вселенской Церкви, отечественной и мировой истории и культуры. Значение его до сих пор не вполне осознано по ряду определенных объективных причин.

В XVIII—XIX вв., в период становления и развития нашей исто­рической науки, имя Никона слишком тесно связывалось с его борьбой против абсолютистских притязаний царского самодержавия на господ­ство в церковных делах. Эта борьба привела в 1666 году к возникнове­нию знаменитого судебного «дела» Патриарха; его лишили сана, сосла­ли в заточение в монастырь. И хотя в конце жизни он был возвращен из ссылки, а затем разрешен и восстановлен в патриаршем достоинстве, русская монархия, начиная с Петра I, сохраняла к нему отрицательное отношение. Предвзятый судебный процесс создал определенную офици­озную версию о личности Никона, умышленно искажавшую его духов­ный облик. Эта версия без особых изменений перекочевала затем в труды таких видных историков, как С. М. Соловьев, митрополит Макарий (Булгаков) и др., которые жили и писали в условиях той же мо­нархии и насильственно лишенной Патриаршества «синодальной» Церкви.

Были еще две причины, побуждавшие многих отечественных исто­риков не очень заботиться о пересмотре «дела» и о перемене отношения к личности Никона. В образованном обществе прошлого столетия до­вольно прочно укоренился взгляд на историю России, согласно которому только после того, как Петр I «прорубил окно в Европу», к нам оттуда хлынул «свет» истинного просвещения и культуры, а всё, что было до этого, представлялось в основном некоей тьмой невежества… При таком взгляде на вещи, личность и деятельность Никона не могли быть объ­ективно рассмотрены и поняты. К этому присоединялось также и переживание в русском обществе явления церковного раскола старообряд­чеством, в возникновении которого привыкли винить Патриарха Пикона (что не совсем верно, как мы потом увидим). Так создался хрестома­тийный штамп, представлявший жизнь и личность Никона в отрицатель­ных чертах.

Однако интерес к деяниям Патриарха, связанным с очень важными церковно‑государственными и общественными процессами, не ослабе­вал, а со второй половины XIX и в начале XX в. даже неуклонно возрастал. Были опубликованы все документы судебного «дела» Никона, многие редкие документы, относящиеся к периоду его Патриаршества; об этом святителе гражданскими и церковными историками было напи­сано столько, сколько ни об одном другом!

В этой обширной литературе можно встретить работы, в которых личность и деятельность Патриарха рассматриваются как положитель­ное явление (например, у Н. Субботина, архимандрита Леонида (Каве­лина), М. В. Зызыкина). Но «гипноз» хрестоматийных представлений был слишком силен, и в общественном мнении образ Патриарха Никона продолжал рисоваться в темных тонах¹. Современная историческая наука, вообще далекая от церковной проблематики, за пересмотр «дела» Патриарха Никона попросту не бралась.

Между тем Никон — это далеко не только обрядовые исправления и судебное «дело». Это целая эпоха важнейших и интереснейших ре­шений, событий и начинаний, определивших во многом дальнейший ход отечественной истории и общественной жизни, оставивших и целый ряд «завещаний» и загадок, которые еще нуждаются в расшифровке. Па­триарх Никон — это проблема Вселенской Православной экклезии и места в ней Русской Церкви, проблема развития иконографического учения Православия, острейшая проблема отношений монархии и Церк­ви, когда была предопределена неизбежность падения самодержавия в России. Никон — это дивное и уникальное явление в русской архитек­туре, вносящее драгоценный вклад в сокровищницу национальной и мировой культуры и искусства (построенный Патриархом Новоиерусалимский монастырь академик И. Э. Грабарь назвал «одной из самых пленительных архитектурных сказок, когда-либо созданных человече­ством»).

Жизнь и деятельность Никона поразительно многообразны и оста­вили след в истории значительными и порой великими свершениями. Никон явился сгустком самых разносторонних талантов. Он прекрасно разбирался во всех тонкостях зодчества, был знатоком и ценителем ико­нописи, пения, литургики, прекрасно владел искусством управления Церковью и государством, знал военное дело, был выдающимся органи­затором, обладал огромными но тому времени познаниями в области священной и гражданской истории, различных областей богословия, занимался медициной, греческим языком, собрал прекрасную библиоте­ку самых разнообразных сочинений от Аристотеля и Демосфена до святых отцов и учителей Церкви. При всем том Патриарх был великим молитвенником и подвижником.

Выходец из простых крестьян, Никон глубоко и искренне любил свой народ и, будучи вознесен на высоту патриаршего престола, явился яр­ким выразителем духа и воли русского народа, его бесстрашным и ре­шительным заступником, прославился как деятельный защитник при­тесняемых и угнетенных.

Всё это достаточно основательные мотивы для того, чтобы отметить 300‑летие кончины Патриарха Никона попыткой заново рассмотреть основные стороны его жизни, деятельности и личности, воссоздать, на­сколько возможно, хотя бы важнейшие общие черты его духовного облика.

Начало жизненного пути

«Горних ища, рода земна весьма отречеся.

Братства Анзер при мори монахом почтеся,

Един в Кожезерской немало пустыни,

От печалей удален живяше во святыни».

(Эпитафия Никону) [[Эпиграфами в настоящем очерке служат строки из стихов XVII в., вырезанных на камне в Новоиерусалимском монастыре.]]

«В лето от мироздания 7113 (1605) в месяце мае в пределах Нижняго Новаграда, в веси нарицаемой Велдемановой, родися он, Святейший Патриарх, от простых, но от благочестивых родителей… и наречено ему имя Никита, по имени преподобного Никиты Переяславского чудотворца, егоже Святая Церковь прославляет майя в 24 день». Так начинается «Известие о рождении и о воспитании и о житии…» Патриарха Никона, написанное его преданным клириком иподиаконом Иоанном Шушериным². Это единственный источник, который сообщает о самом раннем, начальном периоде жизни великого святителя. В скупых непритязательных строках содержится то, что в свое время, по-видимому, сам Патриарх рассказывал окружающим о своем детстве и юности и что много лет спустя записал Шушерин.

Мать Никиты Мария умерла, когда мальчик был совсем маленьким. Отец его, крестьянин Мина, женился второй раз, и «мачеха его зело к оному Никите бысть зла». Она избивала пасынка, морила его голодом и холодом. Однажды он решился сам взять в погребе что-нибудь поесть и был наказан ею таким ударом в спину, что, рухнув в глубокий погреб, «едва тамо не лишися духа жизни». Как-то Никита, спасаясь от холода, залез в погасшую, но еще теплую русскую печь и, пригревшись, уснул там. Мачеха увидела его в печи, тихо заложила дровами и зажгла их… Крики мальчика, проснувшегося в дыму и огне, услышала его бабушка, выбросила дрова из печи и спасла внука. В другой раз мачеха начинила пищу мышьяком и с не­обычайной ласковостью предложила Никите поесть. Всегда голодный ребенок набро­сился на еду, но, ощутив жжение в гортани, оставил пищу и стал жадно пить воду, это и спасло его от верной гибели. Возвращаясь с тяжелых сельских работ, Мина часто заставал сына избитым до крови, голодным, продрогшим. Усмирить жену он не мог, и видеть сына в таком состоянии было тяжело.

Тогда, как пишет Шушерин, «по желанию Никитину, паче же по Божию смотре­нию, отец вдаде его научению грамоте Божественного Писания». Никита неожидан­но проявил большие способности, старание и быстро научился «святых книг прочитанию». Окончив начальное обучение, он вернулся домой, стал, помогать отцу по хо­зяйству, но скоро заметил, что забывает изученное. Тогда он решился оставить дом, отца, хозяйство и тайком бежать в монастырь «ради научения Божественного Писа­ния». И бежал в Макарьев Желтоводский монастырь близ Нижнего Новгорода, где стал послушником…

Там обнаружилось одно из важнейших свойств души будущего Патриарха: Божественные истины бытия, постигаемые через духовные знания и подвижническую жизнь, явились тем сокровищем, к которому паче всего устремилось его сердце (Мф. 6, 21). Интересно отметить, что это стремление ускоряется в своем проявлении тяжелыми страданиями от жестокости в детстве. Злоба человеческая оказала и еще одно важное влияние на характер будущего святителя: она заставила Никиту более всего ценить в отношениях с близкими людьми противоположные качества — искрен­нюю любовь, подлинную и верную дружбу. Он действительно, как показывает его дальнейшая жизнь, более всего ценил именно это, причем настолько, что никаких иных отношений вообще не признавал.

В монастыре послушнику Никите назначили клиросное послушание. Не оставлял он и «непрестанного прилежания» к чтению Божественного Писания. После пережитого дома строгая монастырская жизнь не казалась ему тяжелой, и он охотно при­лагал труды к трудам. «Видя своя детская лета, в них же обыкл есть сон крепок быти», Никита в летнее время ложился спать на колокольне у благовестного коло­кола, чтобы не проспать начала раннего богослужения. В нем начал пробуждаться истинный подвижник, хотя монашеского пострига он еще не принял.

В это время с ним случились два странных происшествия. Об одном из них повествуется в «Житии Илариона, митрополита Суздальского»³, о другом — в этом же Житии и в «Известии» Шушерина.

Неподалеку от монастыря, в селе Кириково, жил некий учительный и благочести­вый священник Анания, к которому Никита любил ходить для духовных бесед и наставлений. Однажды он попросил о. Ананию подарить ему рясу. Тот ответил: «Юно­ша избранный, не прогневайся на меня; ты по благодати Духа Святаго будешь носить рясы лучше этой; будешь ты в великом чине Патриархом». В другой раз Никита со сверстниками-послушниками попал в дом некоего гадателя-мордвина (по Шушерину — татарина), и, гадая о Никите, тот в сильном волнении объявил: «Царь будешь или Патриарх» (по Шушерину — «будешь Государь великий Царству Российскому»). Такие предсказания должны были бы сильно возбудить тщеславные мечты у одарен­ного юноши, уже вступившего на путь иночества, но он не был подвержен любоначалию. Произошло обратное: он не придал им никакого значения. И обнаружилось это в событии неожиданном, резко нарушившем такое, казалось бы, определившееся течение жизни.

Обманом вызванный из монастыря в родное село, Никита пережил смерть отца и любимой бабушки и, поддавшись «от сродник многих советом и прошением», же­нился… Женитьба не пресекла духовного подвига Никиты. Стремление к Царству Божию по-прежнему осталось главным для него, так что и женатый он не мог жить вне храма и богослужения. Сначала Никита становится псаломщиком в одном из сёл в родных местах, а затем — священником в этом же приходе.

Скоро он с семьей переселяется в Москву. Историки — митрополит Макарий (Булгаков) и С. М. Соловьев пишут, что о. Никиту как незаурядного священника заметили столичные купцы и взяли с собой в Москву. Но Шушерин ничего не гово­рит об этих купцах, зато сообщает, что в Москве у Никиты были родственники⁴. Не кажется безосновательным предположение, что в Москву Никиту потянуло всё то же желание углубления и совершенства духовных знаний и опыта. В этом отно­шении столица, конечно, давала одаренному священнику очень большие возможности. И если судить по времени пребывания в Москве (не менее семи лет, а то и бо­лее) — он в полной мере ими воспользовался. Но в то же время Москва-столица открывала с особой отчетливостию и все соблазны и пороки мира сего. Здесь окон­чательно решался для Никиты вопрос о его отношении к миру, определялся даль­нейший жизненный путь. Священник Никита сделал твердый выбор: «зря мира сего суету и непостоянство», он решил навсегда оставить мир. Этому способствовали и семейные обстоятельства. За десять лет совместной жизни супруги имели троих детей, но они умерли один за другим в младенческом возрасте. Казалось, что отня­тием детей Господь не благословляет их супружество. Возможно, вспомнилось, что женитьба Никиты произошла как бы в нарушение того сердечного обета о монаше­стве, который он носил в себе, когда был послушником. Однако, с промыслительной точки зрения, семейная жизнь не была для будущего Патриарха случайностью. Она дала ему возможность всесторонне изучить жизнь и нравы современного общества, познать действительное положение людей. Много лет спустя Павел Алеппский напи­шет о том, что Патриарх Никон потому так хорошо разбирается в государственных и мирских делах, что сам был женат и жил мирской жизнью.

Никита стал уговаривать жену принять монашество. С Божией помощью это уда­лось, и она, «восхотев Богу паче, нежели миру работати», ушла в московский Алексеевский девичий монастырь⁵, а о. Никита, «желая ко спасению обрести путь удоб­ный», отправился на край света — на Белое море, в Анзерский скит Соловецкого монастыря.

Если бы действительным стремлением души о. Никиты было не духовное вос­хождение к Богу, а, скажем, продвижение по иерархической лестнице, он не ушел бы к Полярному кругу, а постригся в монашество скорей всего в столице… Отметим эту исключительную цельность натуры подвижника в его стремлении к Горнему миру: она многое объяснит в последующей жизни Патриарха.

Отцу Никите был примерно тридцать один год, когда в Анзерском скиту он при­нял монашеский постриг от преподобного Елеазара († 1656; память 13 января), получив имя Никон, в честь преподобномученика Никона епископа (память 23 марта). Нача­лась его новая жизнь. Анзерский скит расположен на небольшом острове Белого моря, в 20‑ти верстах от Соловецкого монастыря. Скудная растительность, очень короткое лето, лютые холода зимой, полярная ночь, бесконечное море, ветры и вол­ны… Правило монашеского жития было очень строгим. Келлии иноков располагались на расстоянии двух поприщ (трех километров) одна от другой и на таком же рас­стоянии от соборной церкви. В каждой келлии жил только один монах. Братия не виделись друг с другом целую неделю, сходились в субботний вечер в церковь, слу­жили вечерню, повечерие, утреню, стихословили все 20 кафизм, после 10‑ти кафизм читали толковое воскресное Евангелие и так проводили в непрерывном бдении всю ночь до утра. С началом дня они, не расходясь, служили литургию, а потом проща­лись, давая друг другу братское целование, прося молитв, и возвращались в келлии в полное одиночество снова на всю седмицу. Пищей монахов была в основном мука, в небольшом количестве жертвуемая из государственных запасов, случайная милосты­ня рыболовов и те немногие овощи и ягоды, которые успевали вырасти летом на острове.

С благословения старца Елеазара иеромонах Никон предался особым подвигам поста, молитвы и воздержания. Помимо положенных молитвословий вечерни, утрени, кафизм, канонов, утренних и вечерних молитв, Никон в каждое «дненоществие» прочитывал всю Псалтырь и совершал по тысяче земных поклонов с Молитвой Иисусо­вой, до крайности сокращая время сна. Притом он нес иерейское послушание в церк­ви скита. В этих условиях Никону пришлось лицом к лицу столкнуться с тем, с чем сталкивались все истинные аскеты и подвижники благочестия. Духовные подвиги его оказались нестерпимы для врага человеческого спасения и выманили демонские силы на открытое противоборство. Как повествует Шушерин, когда Никон решался отдох­нуть немного от трудов своих, «тогда абие нечистии дуси приходяще к нему в келлию, его давляху и иныя пакости и страшилища многообразными своими мечты деяху, и, от труда ему почити не даяху». Страдая от таких напастей, Никон стал читать еще и молитвы от обуревания злыми духами и каждый день совершать водоосвяще­ние, окропляя святой водой свою келлию. Напасти прекратились. Но главное, — Никон вышел победителем в борьбе со страхом перед силами зла. Так в трудах, подвигах, молчании и молитвенном общении с Богом прошло почти три года.

Однажды старец Елеазар собрался в Москву за милостыней на постройку камен­ной церкви в ските и взял с собой иеромонаха Никона, на которого, следовательно, особенно полагался. Никон оправдал доверие преподобного. Они побывали в Москве у «многих благородных и благочестивых» людей, били челом самому государю Ми­хаилу Федоровичу и, собрав около пятисот рублей (по тем временам сумма, доста­точная для постройки храма), вернулись в Анзер.

Но здесь Никона подстерегало неожиданное искушение. Из самых благих побуж­дении (чтобы разбойники, узнав о деньгах, не перебили братию) Никон стал пред­лагать Елеазару или поскорее начать строительство, или отдать деньги на сохране­ние за надежные стены Соловецкого монастыря. Старцу эти предложения были не но душе, и он стал гневаться на Никона. Никон скорбел, старался достичь прими­рения, но не смог и решил покинуть скит. Трудно теперь в точности выяснить, что все-таки произошло. Невероятно, чтобы утверждающий себя в строгом иноческом по­слушании Никон дерзнул как-нибудь оскорбить старца, от которого принял постриг. Невероятно также, чтобы святой Елеазар всерьез возненавидел своего постриженника за доброе желание обезопасить обитель или не смог по-отечески простить ему даже грубость, если таковая и была допущена. Может быть, Елеазар, как наставник монахов, счел неполезным для подвижника столь живой интерес к вещам, не каса­ющимся его духовного подвига. Как бы там ни было, но Никон воспринял эту пере­мену отношения к себе настоятеля как пресечение прежней любви между ними и, после безуспешных попыток восстановить ее, решил уйти.

«Если нельзя быть в любви и согласии, то нельзя быть вместе вообще» — вот формула действий Никона. Сделавшись Патриархом, Никон немало благотворил пре­подобному Елеазару и Анзерскому скиту. Значит, он не таил обиды на старца.

Отправляясь в лодке на материк, Никон едва не утонул во время бури, дав обет построить монастырь на Кийском острове Онежской губы, куда лодку его при­било волнами, что впоследствии и исполнил.

С большими трудностями он затем добрался до Кожеозерской пустыни, где его приняли в число братии. Поначалу Никон служил в монастырской церкви, но скоро, «сжалившися о уединенном пустынном житии», умолил настоятеля и братию отпу­стить его на одинокий остров посреди озера, где и начал жить «чином Анзерския пу'стыни». Помимо молитвенных подвигов, деланием Никона на этом острове была ловля рыбы для братии. Тем временем почил в Бозе престарелый игумен Кожеозер­ской обители. Братия, видевше «от Бога одаренный разум» и «добродетельное жи­тие» иеромонаха Никона, стали просить его быть им игуменом. Он отказался. Бра­тия просили еще и еще, и Никон отказывался. И лишь «по многом отрицании», видя, что монахи не устают просить, он, не желая «презрети» «многаго их прилежнаго про­шения», согласился. Во игумена Кожеозерской пустыни Никон был поставлен в Нов­городе митрополитом Новгородским и Великолуцким Аффонием в 1643 г.⁶ Воротясь в обитель, он продолжал жить строго и просто, по-прежнему занимался рыбной лов­лей и любил сам готовить рыбу и угощать ею братию. В 1646 г. монастырские нужды (скорее всего — сбор пожертвований) заставили его отправиться в Москву. Вряд ли он думал, что отправляется к вершинам своей славы и власти.

Возвышение

«О благочестии истинный бысть ревнитель».

(Монастырский летописец)

Прибыв в Москву, игумен Никон представился царю. По обычаю тех времен, каждый приезжавший в столицу настоятель монастыря обязан был представляться государю. Но в этот период молодой Алексей Михайлович и его духовник протоие­рей Кремлевского Благовещенского собора Стефан Вонифатьев с особой присталь­ностью всматривались в каждого приезжающего. Они искали таких духовных лиц, которые смогли бы стать союзниками в задуманном ими великом деле очень важных церковных преобразований, имевших далеко идущие политические цели.

Алексей Михайлович рос и воспитывался под двойным влиянием: дядьки своего боярина Бориса Ивановича Морозова и духовника о. Стефана. Морозов — опытный царедворец и плут — знакомил молодого Алексея с мирской стороной жизни, а о. Стефан стремился воспитать царя в духе строгого православного благочестия, чему очень помогал весь жизненный уклад тогдашнего русского общества, так что влияние о. Стефана оказалось особенно сильным⁷. Алексей Михайлович вырос искренне веру­ющим человеком. Он не мыслил себя вне церковной жизни, близко к сердцу прини­мал все ее события и дела, очень любил богослужение, в совершенстве знал Устав, сам читал и пел на клиросе, любил зажигать лампады в церкви, постился всегда строго по Типикону⁸. Алексей Михайлович очень почитал церковную иерархию, и авторитет духовного лица, особенно если его отличала и подлинная святость личной жизни, был для царя непререкаем. Не без умысла духовник читал ему сочинения Феодора Студита и Житие Иоанна Златоуста — людей, страдавших от нечестия царей и боровшихся против этого нечестия⁹. Однако при всем том Алексей Михайлович был обычным человеком, и свойственная человеческой природе поврежденность неред­ко обнаруживалась в таких его поступках и словах, которые показывали, что влия­ние Морозова и вообще страстей мира сего не проходило для него бесследно¹⁰. Это не мешало ему считать себя глубоко православным христианином и потому полагать главной задачей царя хранение и укрепление веры, церковности и благочестия в на­роде. По его словам, православный государь должен «не о царском токмо пещися», но прежде всего о том, «еже есть мир церквем, и здраву веру крепко соблюдати и хранити нам: егда бо сия в нас в целости снабдятся, тогда нам вся благая стояния от Бога бывают: мир и умножение плодов и врагов одоление и прочия вещи вся добре устроятися имуть»¹¹. Иными словами, — если царь не будет прежде всего заботиться о делах веры и Церкви, то пострадают все государственные дела и благосостояние народа, вверенного ему Богом.

К этим общим воззрениям на задачи царской власти присоединялась у Алексея Михайловича еще и твердая убежденность в том, что он, русский царь, является единственной в мире опорой Православия, законным наследником и продолжателем дела великих византийских императоров. Поэтому он должен всячески заботиться о православных народах, томящихся под турецким игом, о Вселенских Патриархах, вообще о Вселенской Церкви и при возможности обязан постараться освободить пра­вославный Восток от турок, присоединив его к своей державе. Эти идеи усиленно внушались ему русским и особенно греческим духовенством. Царь вполне усвоил их и даже просил прислать ему с Афона Судебник и Чиновник «всему царскому чину прежних благочестивых греческих царей»¹². Он готовился занять их трон. Это было не праздным мечтательством юного царя. Государственная дипломатия, тайные служ­бы всерьез работали в восточном направлении, подготовляя и разведывая возмож­ности присоединения к России Греции и других земель, населенных православными народами. Алексей Михайлович не раз позволял себе высказываться в том смысле, что он должен стать освободителем православного Востока. Павел Алеппский пере­дает такие его слова: «Со времен моих дедов и отцов к нам не перестают прихо­дить Патриархи, монахи и бедняки, стеная от обид, злобы и притеснения своих поработителей, гонимые великой нуждой и жестокими утеснениями. Посему я боюсь, что Всевышний взыщет с меня за них, и я принял на себя обязательство, что, если Богу будет угодно, я принесу в жертву свое войско, казну и даже кровь свою для их избавления»¹³.

Это была заманчивая идея единой православной монархии с Россией и русским царем во главе. Идея имела свою предысторию, но что касается Алексея Михайло­вича, то в его сознании она оформилась в особенности под влиянием духовника Стефана Вонифатьева. Однако, чтобы претендовать на роль царя восточных православ­ных народов, русский царь должен был возыметь с ними прежде всего полное рели­гиозное единство, показать и подчеркнуть свое совершенное согласие с Церквами Востока. Но здесь открывались немалые трудности. Греческие иерархи, приезжавшие в Россию, постоянно отмечали различные расхождения русских церковных чинов и обрядов с греческой богослужебной практикой. Указывалось на это и до правления Алексея Михайловича, и при нем. Духовник о. Стефан убедил Алексея Михайловича в необходимости исправить русское богослужение и обычаи так, чтобы привести их в совершенное соответствие с греческими¹⁴. Но такой шаг встретил бы сильное про­тиводействие со стороны тех, кто придерживался довольно распространенного тогда мнения, что только в России сохранилось подлинное благочестие и правая вера, а у греков все это «испроказилось»¹⁵. Вот почему о. Стефан и Алексей Михайлович собирали вокруг себя способных и сильных единомышленников, искали человека, мо­гущего осуществить нелегкое и опасное дело церковных преобразований. Теперь можно себе представить приблизительно, под каким углом зрения смотрел царь на пред­ставленного ему Кожеозерского игумена Никона.

Алексею Михайловичу в 1646 г. было всего 17 лет. Год назад он лишился отца и матери. Характер у него был в общем добрый, мягкий (подчас даже до боязли­вости), но в то же время упрямый, деятельный и живой, и была в нем унаследованная от отца способность сильно привязываться к людям, которые полюбились.

Перед молодым царем предстал человек поразительный, словно вырубленный из северного камня. От Никона изливалась могучая и добрая духовная сила, способная легко покорять сердца людей. Основными чертами и слагаемыми этой мощи явля­лись глубокая молитвенность, большой жизненный опыт, многолетний аскетический подвиг в самых суровых условиях, цельность души в ее стремлении к Богу, отрешен­ность от земных страстей, порождающая спокойную внутреннюю независимость, пора­зительная прямота и честность (Никон никогда не умел хитрить). К этому еще при­бавлялись живой ум, бодрость духа, очень большая начитанность, прекрасное знание Священного Писания, умение вести беседу (даже с царем!) непринужденно, без робо­сти и в то же время с должным почтением. Это было то природное благородство души, которое не редкость в простом верующем русском народе и которое всегда вызывает восхищение. Если еще учесть и внушительную благообразную внешность сильного телом и душой монаха, то можно представить, какое глубокое впечатление произвел игумен Никон на юного царя. Алексей Михайлович буквально влюбился в этого человека («Никон от великаго самодержца зело возлюбися», — пишет Шушерин). Понравился Никон и строгому ревнителю благочестия о. Стефану Вонифатьеву. Решено было поставить Никона архимандритом царского Новоспасского монастыря в Москве.

Алексей Михайлович повелел, чтобы Никон каждую пятницу приезжал к нему во дворец к утрени, после которой государь «желал его беседою наслаждатися». Скоро, однако, эти беседы приобрели неожиданный характер. Люд московский, про­знав о близких отношениях Новоспасского архимандрита с царем, живо использовал это обстоятельство. Никону в монастыре, в храме, на улицах люди стали вручать челобитные с прошениями о самых разных нуждах. Здесь были и просьбы о защите от притеснений, жалобы на несправедливость судей, ходатайства о помиловании осуж­денных, мольбы, сетования — слезы народные. Никон по опыту жизни знал, как трудно, а порой и невозможно бедному человеку найти управу и защиту, прорываясь сквозь взяточничество, неправду и жестокость «дьяков» и «подьячих». Новоспасский архимандрит собирал все эти челобитные и без церемоний выкладывал ворох бумаг перед царем после утренней службы. Алексею Михайловичу ничего не оставалось, как тут же вместе с Никоном разбирать эти бумаги и давать по ним немедленные реше­ния¹⁶. Никону стало трудно выезжать из монастыря из-за множества ожидавшего его народа. Его авторитет в глазах царя чрезвычайно вырос. Теперь царь приглашал его не только по пятницам, а по каждому удобному случаю. Никон сделался, по выра­жению Алексея Михайловича, его «собинным (особым) другом». Глубокая личная привязанность этих двух людей возрастала с каждым днем.

Но еще более полюбил архимандрита угнетаемый и притесняемый народ. Молва о Никоне как о заступнике людей распространилась далеко за пределы Москвы и положила начало тому глубокому почитанию Никона в народе, с которым мы встре­чаемся не раз в дальнейшей судьбе Патриарха. Однако такое поведение человека, близкого к царю, не могло не восстановить против Никона многих царских бояр и князей. В свою очередь, и Никон не мог не занять враждебную позицию по отно­шению к высшему сословию. Выходец из народа и строгий аскет, он привык смот­реть на сильных мира сего как на людей особенно подверженных страстям, а неожи­данная близость к государю давала ему возможность проявить вполне свое презре­ние к подобной бездуховности. Правда, это обнаружилось не сразу. Поначалу только закладывалась основа будущего конфликта между Никоном и знатью; и следует подчеркнуть, что это начало положено искренним заступничеством Никона за народ (через головы и в обход боярско-княжеской верхушки).

Став архимандритом, Никон принялся заново перестраивать Новоспасский мона­стырь. Это был первый опыт будущего Патриарха в строительном искусстве и, надо сказать, весьма удачный. Никон выстроил на месте обветшавшей церкви новый вели­чественный храм, воздвиг новые келлии и окружную монастырскую стену с баш­нями¹⁷. Получился прекрасный архитектурный комплекс, отличавшийся монументаль­ностью и красотой. Знаменитый Павел Алеппский, архидиакон Антиохийского Патри­арха Макария, посетив Новоспасский монастырь в 1655 г., записал: «Великая церковь (собор) выстроена Патриархом Никоном в бытность его архимандритом этого мона­стыря. Она благолепная, красивая, душу веселящая; мы не находим в этом городе (Москве) подобную ей по возвышенности и радующему сердце виду»¹⁸. В архитекту­ре этого собора впервые выявились художественные вкусы Никона — он любил мону­ментальность, размах и православные традиции русского зодчества. Со свойственной ему пытливостью ума и основательностью Никон вникал во все процессы строитель­ных работ. Здесь он, без сомнения, учился строительному искусству, осваивая всё — от составления и чтения чертежей до хитростей каменной кладки. Документы, отно­сящиеся к дальнейшим его постройкам — Иверскому, Крестному, Новоиерусалимскому монастырям, обнаруживают в Никоне подлинного специалиста, до тонкостей знающе­го все строительное дело. Зодчество оказалось не побочным увлечением Никона. Со временем оно станет главным в его жизни и деятельности.

В Москве у Никона началась очень напряженная жизнь. Богослужение, молитва, монастырские дела отнимали большую часть суток. А ему еще нужно было встре­чаться с царем, многими людьми, читать и заниматься. Никон открывал для себя новые духовные горизонты, вынужден был думать о больших общецерковных пробле­мах. На фоне общего очень высокого благочестия русского народа особенно отчетливо стали выделяться в то время некоторые отрицательные явления церковной жизни. Расшаталась нравственность народа и духовенства, после Смутного времени заметно понизился уровень образованности священнослужителей, расстроилось богослужение, в котором тщетно пытались достичь единства, давно прекратилась живая церковная проповедь, а службы в храмах утратили учительный характер. Для сокращения служ­бы читали и пели одновременно в три-четыре, а то и в пять-шесть голосов, чтобы таким образом в краткий срок исполнить всё, что предписывалось Уставом. Например, на утрени могли одновременно читать шестопсалмие, кафизмы, каноны, на фоне этой многоголосицы диакон одну за другой возглашал ектений и т. д. Стоящим в церкви при всем желании невозможно было ничего понять; служба теряла структуру и после­довательность. Так называемое «хомовое» пение нелепыми ударениями, добавлением лишних гласных к словам коверкало священные тексты, превращая их в бессмыслицу. В русские богослужебные книги вкралось множество ошибок и описок. В некоторые обряды проникли серьезные искажения. В народе процветали самые грубые суеверия, возрождались языческие обычаи.

Борьбу с подобными отрицательными явлениями Церковь вела давно. В ближай­шее к Никону время Патриарх Филарет возобновил и оживил дело церковного книго­печатания, пытался устроить греческую школу при своем дворе, организовал дело переводов с греческого на русский, а что особенно примечательно — стал широко привлекать греческую ученость к делу исправления русских обрядов и книг¹⁹. Сам Патриарх Филарет был ставленником Иерусалимского Патриарха Феофана и глубоко чтил авторитет Восточной Церкви. По внушению Феофана, Филарет упразднил у нас обычай преподносить мирянам Святое Причастие троекратно (во образ Святой Трои­цы) и установил единократное причащение. Также по настоянию Иерусалимского Патриарха был оправдан архимандрит Троице-Сергиевой Лавры Дионисий, постра­давший за исправление русских богослужебных книг по греческим, в частности за исправление в русском Требнике чина Великого освящения воды. В соответствующей молитве у нас читалось: «Освяти воду сию Духом Святым и огнем». Слова «и огнем» были исключены Дионисием как неправильные. За это его осудили как еретика. Но Патриарх Феофан убедил русских, что здесь действительно ошибка. Агиограф Дионисия между прочим замечает: «Дивный, Патриарх Феофан учинил многи сыны Право­славия греческие книги писать и глаголать, и философство греческих книг до конца научил ведать»²⁰. Не прекращавшееся никогда братское общение Русской Церкви с четырьмя Вселенскими Патриархатами при Филарете приобрело особое значение. В Москве постоянно жили несколько греческих иерархов, множество монахов и стар­цев, некоторые восточные архиереи становились русскими епархиальными епископами (Нектарий, Арсений). Патриарх Филарет в 1632 г. просил Константинопольского Патриарха Кирилла Лукариса прислать хорошего православного учителя для обуче­ния «малых ребят» греческому языку и для перевода книг на русский. С этой целью остался в Москве протосингел Александрийского Патриарха Иосиф²¹. Кончина Пат­риарха Филарета в 1633 г. прервала его начинания. Но они ясно показывали, что Русская Церковь прочно стала на путь единения с Восточной Церковью, приведения русской литургики в соответствие с греческой.

Такая перемена в отношении к греческому Православию не привела тогда к по­трясениям и расколам, хотя противников подобной линии в России было много. Об отношениях с греческой Церковью спорили еще в XVI в. Нил Сорский, Максим Грек, Курбский и др. полагали, что Русская Церковь во всем должна подчиняться греческой. Они даже отказывались признавать святыми Митрополита Иону и тех, кто был канонизован после учреждения автокефалии Русской Церкви. Против этой партии выступила группировка Иосифа Волоцкого. Признавая Митрополита Иону святым, преподобный Иосиф выразил идеи своей партии в словах «Просветителя»: «Русская земля ныне благочестием всех одоле». Эта позиция как будто согласовыва­лась с широко принятой в России идеей старца Филофея о Москве как о «Третьем Риме» и о России как наследнице погибшей за отступление от благочестия Великой Римской империи (Византии). Мнения Иосифа — Филофея в русском обществе побе­дили, самостоятельность нашей Церкви была признана законной, особенно после учреждения Патриаршества. На греков многие стали смотреть как на отступников от настоящего благочестия. Мнения эти так прочно укоренились в русском духовен­стве, что всякая иная точка зрения считалась отступлением от Православия, чуть ли не ересью. Таких взглядов держался поначалу и Никон. Вряд ли можно сомневаться в справедливости слов И. Неронова, впоследствии говорившего Никону: «Мы прежде сего у тебя же слыхали, что многажды ты говаривал нам: «гречане-де и Малыя России потеряли веру и крепости и добрых нравов нет у них, покой-де и честь тех прельстила, и своим-де нравом работают, а постоянства в них не объявилося и благо­честия нимало». Неронов говорит об этом в связи с тем, что Никон потом начал «иноземцев (греков) законоположения хвалить и обычаи тех принимать» и называть греков «благоверными и благочестивыми родителями»²².

Но одно дело — духовно-нравственное состояние современных Никону греков, другое — богатейшее богословское и литургическое наследие Вселенской греческой Церкви! Разности этой не могли понять многие на Руси, но в целом Русская Цер­ковь поняла. Понял и Никон.

Была своя правда и неправда и в позиции сторонников «Третьего Рима», и в позиции заволжских старцев. Время отсеяло неправды и оставило истину. С падением Византии Россия действительно становилась единственной православной мировой дер­жавой — Третьим Римом. И действительно, при этом русское благочестие, несмотря на все отрицательные явления церковной жизни, было достойно всяческого восхище­ния. Но Русь приняла Православие от греков, так сказать, «в готовом виде». Бого­словские формулы, литургика Православия были выстраданы Византийской Церковью в процессе тысячелетнего богословско-литургического творчества, острейшей борьбы с множеством ересей. Вот этого богословско-литургического творчества Русь не зна­ла. Это не означает, что церковная жизнь в России была чем-то окостеневшим, ли­шенным жизненного развития. Нет, наполняемая изнутри благочестием и живой верой, она развивалась; на протяжении веков складывались особые русские церков­ные обычаи, не противоречившие Уставу, возникали новые праздники, самобытные черты символики и обрядности. Но это был, хотя и не совсем, но в значительной мере стихийный или, лучше сказать, непреднамеренный, естественный процесс. И ког­да выяснилось, что вместе с этими добрыми и бесспорно благочестивыми чертами русской церковной жизни в нее вкрались нелепости, ошибки, явно противоречившие Уставу и духу Церкви, или обычаи спорные, не получающие единодушного призна­ния, то обнаружилось, что установить верное и отбросить неверное в России очень трудно. «Своим» не верили. Даже соборного определения большинством голосов («за» или «против») для русских людей было недостаточно. Требовался авторитетный беспристрастный богословский разбор, опирающийся на богатство святоотеческого учения и опыта Вселенской Церкви.

Арбитром в таких спорах могла быть только греческая ученость. Таким образом, говоря упрощенно, если Русь превосходила Восток благочестием, то он, в свою оче­редь, превосходил ее «богословской ученостью. Сложилась прекрасная основа плодо­творного общения и взаимообогащения! Русь, впрочем, и по достижении полной цер­ковной самостоятельности не мыслила себя никогда в отрыве от Вселенской Право­славной Церкви. Это означало бы раскольническую позицию, а раскола Русь чужда­лась как самого страшного греха. Но в XVII в. к тому же положение «Третьего Рима» всё чаще стало восприниматься не как основание для превозношения, а как ответственность за судьбу «Рима Второго» — всех древних православных народов, о чем уже было сказано. В этой стадии своего развития идея «Третьего Рима» органи­чески слилась с идеей о необходимости полного церковного единения с православным Востоком, признания учительного авторитета Греческой Церкви, прежде всего — авторитета четырех Вселенских Патриархов в вопросах вероучительных, канонических, литургических. Такая позиция обнаруживала и подчеркивала верность России Все­ленскому Православию и чрезвычайно увеличивала духовный авторитет России на православном Востоке.

Так нашли свой исторический синтез и примирение взгляды на Греческую Церковь Иосифа Волоцкого и Нила Сорского, сторонников и противников идеи «Третьего Рима».

Таким образом, стремление царской власти к религиозному единству с право­славным Востоком, носившее преимущественно политический характер, целиком сов­пало с насущными духовными потребностями Русской Церкви. Политическое и духов­ное, государственное и церковное оказались в неразрывном единстве. Необходимость церковных преобразований стала особенно острой, важнейшей задачей для русского общества.

27 января 1649 г. в Москву прибыл Иерусалимский Патриарх Паисий, который на первом же приеме у государя заявил при всех: «Пресвятая Троица… да умножит Вас превыше всех царей… благополучно сподобит Вас восприяти Вам превысочайший престол великого царя Константина, прадеда Вашего, да освободит народ благочести­вых и православных христиан от нечестивых рук… да будеши новый Моисей, да освободиши нас от пленения, якоже он освободил сынов израилевых от фараоновых рук…»²³.

Как бы в ответ на подобные заявления, от царского двора в русское общество шли мысли, достаточно выраженные в печатавшихся книгах. Кириллова книга, издан­ная при Патриархе Иосифе, утверждала, что четыре Вселенских Патриарха «право и неизменно веру, данную им от святых Апостолов, и их учеников, и седьми Вселен­ских Соборов, ни в чем не нарушающе, ни отлагая, проповедали и проповедают, дер­жали и держат»²⁴. «Книга о вере» (1649 г.) высказывалась еще более определенно: «Святая Восточная в грецех обретенная Церковь правым царским путем… ни напра­во, ни налево с пути не совращаяся и Горнему Иерусалиму сыны своя препровож­дает… и ни в чесом установления Спасителя своего и блаженных Его учеников, и святых отец предания, и седми Вселенских Соборов, Духом Святым собранных, Устав не нарушает, не отменяет, и в малейшей части не отступает… аще телесную чувствен­ную, от телесного и чувственного врага неволю терпит, но веру истинную и совесть свою чисту и нескверну… сохраняет. Ничесожь бо турци от веры и от церковных чинов отымают, точию дань грошовую от греков приемлют… И якоже люди Божии, егда в работе египетстей были, веры не отпадоша, и первые христиане, в триста лет в тяжкой неволе будучи, веры не погубиша; тем же образом и нынешнее время в неволе турецкой христиане веру православную целу соблюдают… да заградятся вся­кая уста глаголющих неправду… на смиренных греков… Русийскому народу Патриар­ха Вселенского, Архиепископа Константинопольского, слушати и ему подлежати и повиноватися в справах и в науце духовной есть польза, и приобретение велие, спа­сительное и вечное»²⁵.

С благословения Патриарха Иосифа были изданы «Шестоднев», «Учительное Евангелие», «Кормчая», в которых говорилось, что они исправлены по греческим кни­гам и указанию греческих святителей и по книгам «острожския печати», т. е. южно­русским²⁶.

В 1649 г. в Россию с Украины по вызову властей приехали Арсений Сатановский, Дамаскин Птицкий, Епифаний Славинецкий, устраивая обучение русских людей язы­кам и наукам, занимаясь исправлением русских книг по греческим, переводами с гре­ческого и собственными сочинениями. С такой же целью боярин Федор Михайлович Ртищев в 1649 г. создает под Москвой Андреевский монастырь, населяя его учеными малороссийскими монахами (до 30 человек), приглашает 12 киевских певчих, которые заводят в Москве пение по киевским распевам, обучая тому же и русских хористов. Кроме того, Ртищев отправляет нескольких молодых москвичей на учебу в Киев²⁷. В Россию приезжает множество восточного и киевского духовенства.

Дело исправления русских книг и обрядов в пользу греческих идет полным ходом задолго до того, как Никон становится Патриархом. Для большего успеха этого дела в 1649 г. на Восток посылается старец Троице-Сергиевой Лавры Арсений Суханов с целью сбора древних книг и рукописей.

В 1652 г., еще при жизни Патриарха Иосифа, им самим было сделано распоря­жение поминать на многолетиях по всем церквам четырех восточных Патриархов²⁸, что означало публичное признание единства Русской Церкви с Восточной Церковью и признание греческих Патриархов православными. Отсюда с неизбежностью следовал вывод, что их авторитет в вопросах церковной жизни не подлежит сомнению.

Параллельно с этим идет дело общего оздоровления церковной и духовно-нравст­венной жизни России. При содействии о. Стефана и царя на архиерейские кафедры и видные протоиерейские места поставляются примерные и деятельные пастыри, стремя­щиеся к водворению подлинного благочестия во всех областях жизни, а наипаче — в богослужении. Возрождается живая устная проповедь, отменяется хомовое пение, упраздняется не без борьбы многогласие²⁹. Алексей Михайлович и о. Стефан приоб­щили к себе плеяду людей, составивших, по выражению проф. Н. Ф. Каптерева, «кру­жок ревнителей благочестия». В него входили боярин Федор Михайлович Ртищев и его сестра Анна, много сделавшие для привлечения южнорусской, киевской учености в церковную жизнь России, и ряд духовных лиц: протоиерей московского Казанского храма Иоанн Неронов — деятельный проповедник, имевший большой успех в обще­стве, протоиерей Аввакум, поставленный настоятелем собора в г. Юрьевце-Польском, протоиерей Даниил из Костромы, протоиерей Логгин из Мурома и другие. Эти люди пользовались расположением царя и большим влиянием в обществе. Они постоянно участвовали в решении важных церковных дел, свободно входили к Патриарху, пред­лагая ему свои советы и пожелания, писали обличительные и нравоучительные письма архиереям. Дом Федора Ртищева сделался центром, где все ревнители благочестия часто встречались друг с другом, спорили, делились мнениями, где можно было, не боясь, говорить всё, что на душе.

В этот же дом, в атмосферу этих споров и деяний вошел и архимандрит Никон, быстро сделавшийся одним из самых видных и авторитетных ревнителей. Все они стояли за улучшение духовной и церковной жизни, но в отношении к авторитету греческой Церкви резко разделялись на две группы. Ртищев и его сестра придержи­вались взглядов царя и о. Стефана о необходимости единения с греческой Церковью и обращения с этой целью к греческой учености. Неронов, Аввакум, Даниил, Логгин, напротив, полагали, что для улучшения церковной и духовной жизни в России доста­точно лишь исправления нравов, отмены многоголосия, введения живой проповеди и некоторых книжных исправлений по древним русским же книгам и рукописям. Греческую православную ученость и практику тогдашней Греческой Церкви они реши­тельно отвергали на том единственном основании, что современные греки представ­лялись им крайне неблагочестивыми людьми (много едят, нет у них смирения, не­правильно или небрежно крестятся и т. д.). По мнению этой части ревнителей, не русские отступили от древних обрядов, а греки, и оттого образовалось несогласие в книгах и церковной практике между Русской и Восточной греческой Церквами. Исключение здесь представлял один Неронов, который все же признавал авторитет Вселенских Патриархов и допускал возможность исправления греческими учеными наших книг, но только после тщательного испытания этих греков на благочестие.

По своим прежним представлениям будущий Патриарх Никон поначалу примы­кал к этой части ревнителей. Однако, встретившись с противоположными точками зрения, он в силу своей врожденной пытливости и стремления разбираться во всем до конца дал себе труд вникнуть в суть вопросов поглубже. С огромным вниманием Никон вел беседы с такими людьми, как Иерусалимский Патриарх Паисий (бывший в Москве в 1649 г.), митрополит Назаретский Гавриил (прибывший в Москву в 1650 г. по поручению Паисия специально для убеждения Никона), митрополит Навпакта и Арты Гавриил Власий, посланный в Россию с единственной миссией убедить русских в православности и учености греков, киевские ученые монахи, особенно Епифаний Славинецкий³⁰.

Общение с этими людьми решило идейный выбор Никона. Он стал склоняться к признанию авторитета Греческой Церкви. Патриарх Паисий после беседы с Никоном направил через Посольский приказ письмо государю, в котором писал: «…в прошлые дни говорил есми со преподобным архимандритом Спасским Никоном, и полюбилась мне беседа его; и он есть муж благоговейный и досуж (т. е. в данном случае — любящий проводить досуг в серьезных духовных беседах. — Прот. Л.) и верный царст­вия вашего; прошу, да будет иметь повольно приходити к нам и беседовати по до­сугу, без запрещения великого вашего царствия»³¹. Запрещения, очевидно, не после­довало. Алексей Михайлович был явно рад тому, что беседа его «собинного друга» «полюбилась» Иерусалимскому Патриарху. Это утверждало царя и о. Стефана в правильности их оценки Никона.

По словам самого Никона, Патриарх Паисий в этих беседах «зазирал» его «за разные церковные вины» и в том числе за неправильное двуперстное крестное зна­мение, настаивая на троеперстии³².

Таким образом, уже в 1649 г., в конце своего настоятельства в Новоспасском монастыре, Никон понял указанный выше характер взаимоотношений России с Гре­ческой Церковью, понял и необходимость церковных преобразований для приведения русской литургической практики в соответствие с греческой, согласился на троепер­стие. В противном случае вряд ли, узнав о поставлении Никона в митрополиты, Пат­риарх Паисий написал бы государю: «Похваляем благодать, что просвети вас Дух Святый и избрали есте такого честного мужа, преподобного инокосвященника и архи­мандрита господина Никона… и он есть достоин утверждати Церковь Христову и пасти словесныя овцы Христовы».

В 1649 г. по крайней слабости здоровья просил об уходе на покой Новгородский митрополит Аффоний, некогда поставивший Никона во игумена Кожеозерской оби­тели. Единодушным решением царя, его синклита, Патриарха Иосифа, собора архие­реев и кружка «ревнителей» на виднейшую в России Новгородскую кафедру был избран архимандрит Никон и 11 марта 1649 г. возведен в сан митрополита. Архиерей­скую хиротонию совершил Патриарх Иосиф с митрополитами Варлаамом Ростовским, Серапионом Сарским, архиепископами Маркеллом Вологодским, Моисеем Рязанским, Ионой Тверским и епископом Рафаилом Коломенским³³.

Архиерейский сан не изменил строгого подвижнического образа жизни Никона, придав ему только еще больше сил в деяниях на благо Церкви. Совершая частые богослужения, отличавшиеся чинностью и благолепием, Никон с увлечением пропове­довал, что привлекало в храм множество народа (живая проповедь была в те вре­мена еще очень необычным явлением). Он построил в Новгороде митрополичьи палаты, четыре новые богадельни для сирот, испросив им ежегодное царское пособие, в трудные времена старался помогать горожанам, чем мог. В его митрополичьем доме была открыта «погребная» палата, где в период голода ежедневно кормились от ста до трехсот и более человек³⁴. Однако новгородцы не сразу прониклись лю­бовью к новому Владыке. В связи с повышением цен на хлеб в неурожайном 1650 году и попыткой правительства, несмотря на это, вывезти из псково-новгородских земель значительные партии хлеба в Швецию в Пскове и Новгороде вспыхнули восстания³⁵. Митрополит Никон пытался воздействовать на возмутившихся новгород­цев проклятием зачинщиков и словом увещания, но это не помогло. Более того, 19 марта толпа ворвалась к Никону на Софийский двор. Митрополита ударили ослопом в грудь, серьезно ранив его, потом били кулаками и, израненного, потащили в земскую избу. От побоев Никон не мог идти и упросил новгородцев отпустить его, так как ему предстояло служить обедню. Его отпустили. Через несколько дней он оправился и продолжал уговаривать возмутившихся прекратить бунт, тайно посылал вести царю о положении дел, заступался за новгородцев, прося одних простить, дру­гим смягчить наказания, и своими осторожными и мудрыми действиями не только способствовал благополучному исходу всего дела, но и избавил от суровых кар множество людей, которые только теперь оценили своего архипастыря. Особым пись­мом к царю Никон содействовал также тому, что и бунт во Пскове не повлек за собой массовых репрессий и кровопролитий³⁶. Все это привело Алексея Михайловича в подлинное восхищение своим «собинным другом».

Каждую зиму по вызову царя святитель Никон приезжал в Москву, живя здесь по нескольку месяцев, принимал участие в общецерковных делах. Никон понимал, что должен с великой ответственностью воспользоваться любовью царя во благо Церкви и Родины. В этот период возникло решение перевезти в Успенский собор Кремля мощи трех Московских святителей: первого русского Патриарха Иова — из Старицы, святого Митрополита Филиппа — из Соловецкого монастыря и Патриарха Гермогена — из Чудова монастыря. При этом совершенно особое значение и невидан­ный характер приобрело перевезение мощей святого Филиппа, за которое взялся сам митрополит Никон. Святитель Филипп, как известно, был убит по приказу царя Ива­на Грозного за обличение царских беззаконий и жестокостей. Это было первым и самым серьезным конфликтом между самодержцем и Главой Церкви в России, где проявилось притязание царской власти на безудержное самоуправство и полное от­рицание церковного авторитета. Возносимый к вершинам святительской власти, Никон очень серьезно размышлял об отношениях Церкви с самодержавием. Он глубоко почи­тал Митрополита Филиппа. Его страдание за правду, за должный духовный автори­тет Церкви в русском обществе стало для Никона образцом и примером. Теперь было крайне важно, чтобы личная любовь между Никоном и царем сделалась основой прочного единения Церкви и государства и чтобы это было явлено всему русскому наро­ду. Самым удобным случаем для проявления духовного почтения царской власти к церковной могло стать публичное изъявление сыновней любви царя не к Никону, а к пострадавшему святителю Филиппу. Никон отыскал в книгах рассказ о том, как император Феодосии, посылая за мощами святого Иоанна Златоуста, обращался к давно почившему святителю с покаянной грамотой, прося в ней прощение за свою мать, гнавшую святого. По предложению Никона Алексей Михайлович написал в таком же духе послание Митрополиту Филиппу³⁷. В этой грамоте царь приносил покаяние за прадеда своего Ивана Васильевича, признавал его вину в «нерассудности, зависти и несдержанной ярости» и изъявил свое почтение к мученику-митрополиту в таких выражениях: «Преклоняю пред тобою сан мой царский за согрешившаго про­тив тебя, да отпустишь ему согрешение его своим к нам пришествием, и да упразд­нится поношение, которое лежит на нем, за изгнание тебя. Молю тебя о сем, о свя­щенная глава, и преклоняю честь моего царства пред твоими честными мощами, повергаю на умоление тебя всю мою власть…»³⁸. Восстанавливались надлежащие от­ношения между Церковью и царской властью. В общественном сознании залечивалась рана, почти сто лет не получавшая врачевания.

Никон отправился за мощами Митрополита Филиппа с большой свитой. Он про­чел царскую грамоту над его гробом в Соловецком монастыре, вывез мощи на мате­рик и направился с ними в Москву. В это время, 15 апреля 1652 г., в Великий четверг, скончался Патриарх Иосиф. С телом всероссийского святителя Филиппа к столице приближался будущий всероссийский святитель Никон. Избрание его на пре­стол было уже предрешено, по крайней мере, в ближайшем к царю окружении.

Никон — Патриарх Московский и Всея Руси

«Манием дивным даде ему Бог стражу стада,
Постави его пастыря всего си града,
Архиерея России всей преименита
Отца Святейша, всем концам знаменита».

(Эпитафия Никону)

Необходимость выбора нового Патриарха очень взволновала «ревнителей благо­честия». Сперва они предложили на этот высокий пост духовника царя о. Стефана Вонифатьева. Но Стефан отказался и предложил Никона (ведь именно на Никона возлагал сам о. Стефан особые надежды). Тогда «ревнители», в том числе прото­иереи Иоанн Неронов, Аввакум, Лазарь, Даниил и прочие, написали царю и под­писали челобитную с просьбой поставить Патриархом митрополита Никона³⁹.

В Москве собрался представительный собор архиереев и духовенства, которому были предложены 12 имен кандидатов в Патриархи, чтобы избрать из них одного — достойнейшего. Собор указал митрополита Никона. 22 июля 1652 г. царь, бояре и духовенство отслужили в Успенском соборе молебен Святой Троице, Богородице (с акафистом), Бесплотным Силам, апостолам, Московским чудотворцам — святителям Петру, Алексию, Ионе и Филиппу. После молебна послали нескольких архиереев и высоких сановников на новгородское подворье, где находился митрополит, с при­глашением прибыть в Успенский собор.

Но тут произошло непредвиденное. Никон решительно отказался. За ним посы­лали несколько раз и всё безуспешно. Наконец, царь распорядился привести святи­теля против его воли. Растерявшийся Алексей Михайлович и весь собор у раки Мит­рополита Филиппа начали уговаривать Никона. Он категорически отказывался, ссы­лаясь на свое неразумие и неспособность к великому служению. В напрасных моль­бах прошло так много времени, что стало вполне очевидным, что Никон отнюдь не «смиренничает», а в самом деле с твердой решимостью отрекается от предлагаемой чести. Все планы царя и о. Стефана рушились. Тогда Алексей Михайлович упал на землю и заплакал. За ним повалились архиереи, бояре, народ, плач пошел по всей церкви. Этого святитель Никон не мог выдержать. Вспомнив, что сердце царя, по Писанию, «в руце Божий», он обратился с речью ко всем присутствующим. Никон сказал, что хотя мы и приняли от православной Греции истинную веру, «но на деле не исполняем ни заповедей евангельских, ни правил святых апостолов и святых отцов, ни законов благочестивых царей греческих». «Если вам угодно, чтобы я был у вас Патриархом, — предложил Никон, — дайте мне ваше слово и произнесите обет в этой соборной церкви пред Господом и Спасителем нашим и пред Его Пресвятой Матерью, ангелами и всеми святыми, что вы будете содержать евангельские догматы и соблюдать правила святых апостолов и святых отцов и законы благочестивых царей. Если обещаете слушаться и меня, как вашего главного архипастыря и отца, во всем, что буду возвещать вам о догматах Божиих и о правилах (по С. М. Соловьеву — «и дадите мне Церковь устроить»), в таком случае я, по вашему желанию и проше­нию, не буду больше отрекаться от великого архиерейства».

Царь, бояре, епископы, духовенство и народ пред Евангелием и иконами при­несли обет исполнить всё, что предложил Никон. После этого святитель изрек свое согласие. 25 июля он был посвящен в Патриарха Московского и всея Руси собором архиереев во главе с митрополитом Казанским Корнилием в присутствии царя и мно­жества народа в том же Успенском соборе Кремля⁴⁰,

Условие всеобщего себе послушания в делах веры, поставленное Никоном, — явление необычное и требует объяснений. Прежде всего, следует вспомнить, что Ни­кон — воспитанник русского монастыря, и его психология — это психология мона­стырская. Он смотрел на Патриаршество как на игуменство в большом монастыре. А монастырская жизнь —это, главным образом, послушание, подвиг добровольного отречения своей воли в пользу игумена, который вовсе не тиран и властитель (в мир­ском смысле), а отец, пекущийся о душевном спасении своих чад. Такого послу­шания себе как отцу и всероссийскому игумену и потребовал Никон. Иначе он не мог и не хотел мыслить своего Патриаршества.

Такой взгляд на вещи имел глубокое основание в жизненном укладе и мировос­приятии людей России того времени. В основе русской духовной жизни лежали Свя­щенное Писание, Типикон, сочинения отцов Церкви и жития святых. Содержанием этих книг, самим духом традиционного Православия и определялась жизнь всего общества. Любое земное общество человеческое далеко не однородно. В нем всегда есть и отпетые грешники, и люди «половинчатые», подверженные отчасти греху, от­части добродетелям, и, наконец, — люди святые. Русское общество было достаточно богато явлениями как отрицательного, так и положительного характера. И все же можно говорить о господствующем «духе общества», и судить о нем по тем духовно-нравственным идеалам, которые являются общепризнанными. В народных массах свя­тых людей так же мало, как золота в массах земли, но оттого-то и велика их духов­ная ценность и притягательная сила примера! Но вопрос о том, кого общество почи­тает святыми, перед каким образом жизни оно преклоняется? Россия середины XVII в. более всего чтила монахов-подвижииков и Христа ради юродивых. Всецелое отречение от страстей и суеты мира сего признавались всеми самым верным и луч­шим образом жизни во Христе. Благочестивые русские люди на смертном одре стре­мились принять монашество и даже великую схиму. Не все могли стать иноками в полном, смысле этого слова, но все должны были быть подвижниками, — таково было общее убеждение. Даже люди, погрязшие, казалось бы, в самой глубине грубейших страстей, знали, что они совершают грех, и перед подлинной христианской святостью испытывали истинное благоговение. Павел Алеппский, наблюдавший в это время Рос­сию церковную за богослужением и молитвой, рисует поразительно светлый лик рус­ского Православия, сообщает яркие примеры народного благочестия, необычайной любви парода к Церкви. «Монахи подражают ангелам, а мирские должны подражать монахам» — эти слова Иоанна Лествичника можно считать девизом русского обще­ства середины XVII в. Монашеский в основе своей Устав церковной жизни и службы не знал различий между монастырем и обычнымприходом, был одинаково обязате­лен для всех. Сердечная привязанность русских людей к своей вере и Церкви явля­лась могучим источником народного патриотизма.

С этой точки зрения, Россия в самом деле была чем-то вроде огромного мона­стыря со своими писанными и исписанными уставами, духовными традициями и обы­чаями. «Свой монастырь» старались ревниво ограждать от всех чуждых влияний, особенно от западных. В настоятельство этим «монастырем» и вступал теперь Пат­риарх Никон, и поэтому его требования при избрании на Патриаршество были всеми поняты и у современников его не вызывали недоумений.

Не следует, повторяем, идеализировать духовное состояние общества того вре­мени. Потому Никон и взял у России обещание в послушании, что прекрасно пони­мал и знал, что в обществе, как, впрочем, и в монастыре, далеко не все благочестивы и послушны. Это относилось в особенности к высшему сословию. Когда Никон, еще будучи митрополитом, ездил за мощами святого Филиппа, в его свите находились некоторые царские сановники, в том числе князь Иван Хованский, который написал царю слезную жалобу, говоря, что он совсем «пропал» и «пропасть» его состояла в том, что Никон заставил его присутствовать ежедневно на молитвенном правиле. Алексей Михайлович по этому поводу сообщает Никону: «да и у нас перешептывали на меня: никогда-де такого бесчестия не было, что теперь государь нас выдал мит­рополитам». Царь «молит» Никона, чтобы он освободил Хованского от молитвы, замечая при этом: «добро, государь, учить премудра, премудрее будет, а безумному — мозолне ему есть…» Царь пишет далее, чтобы Никон не говорил князю, что узнал о его жалобах от царя, но сказал бы, что ему «от других» стало известно об этом⁴¹. Павел Алеппский рассказывает, как однажды Алексей Михайлович приказал при всем народе бросить в Москву-реку нескольких бояр, не явившихся к воскресной литургии, приговаривая: «Вот вам награда за то, что вы предпочли спать со своими женами в утро этого благословенного дня»⁴².

Именно в высшем сословии находило себе страстных поклонников влияние Запа­да, заползавшее в Россию через «немецкую слободу» в Москве, гостиные дворы и лавки иностранцев в других крупных городах⁴³.

Так что прежде всего от придворной знати (для которой послушание духовному лицу казалось «бесчестием») мог ожидать Никон противодействия своей патриаршей власти. Эта знать была важнейшим звеном системы государственного управления страны. Во главе системы стоял царь. Патриарх — и царь… Церковь — и государство. Два начала в одном православном обществе… Это как дух и плоть в одном существе человека. При общей греховной поврежденности определенная борьба между ними неизбежна. В России за всю ее многовековую историю был известен только один серьезный конфликт между Церковью и монархией при Иване Грозном. После Смут­ного времени особым Промыслом Божиим обществу был указан образ отношений монархии и Церкви: царем был избран Михаил Федорович, а Патриархом оказался его родной отец — Филарет (Федор) Романов… Если любовь и согласие царя Михаи­ла и Патриарха Филарета основывались на кровном, плотском родстве, то отноше­ния Алексея Михайловича и Патриарха Никона восходили на новую, высшую ступень, становясь союзом духовной любви, родства во Христе. Большего и лучшего и быть не могло! В то же время это было и самым естественным и здоровым для христи­анского общества, где многое строилось не только (и не столько) на законе, сколько на духе подлинной семейной любви и братства. Можно сказать, что неразрывное, хотя и несмешиваемое, единство государственной и церковной власти составляло есте­ственную основу общественной жизни Руси. Духовное главенство при этом, конечно, принадлежало Церкви, но оно было именно духовным и никогда не превращалось в главенство политическое. В свою очередь и царь (за исключением Ивана Грозного) никогда не использовал своей политической самодержавности для самоуправства по отношению к Церкви, так как конечный смысл жизни всего русского общества в целом, включая царя, состоял в том, чтобы в Церкви и через Церковь обретать вре­менное и вечное единение с Богом. При тогдашних системах управления личные от­ношения царя и Патриарха в значительной мере с неизбежностью превращались в отношения государства и Церкви. О личных отношениях Патриарха Никона и А