Диффузный вид: человек разумный

“Простота хуже воровства”. “Смотрите на этого человека: свободный, он бежит в ярмо!”

Дхаммапада: 344

Основным отличительным признаком диффузного вида является внушаемость, или в осовремененном звучании — конформность. К диффузному виду относится и так называемый “нонконформист” (упрямец), “самостоятельность мышления” которого является все той же конформной установкой, но только более ранней и потому более сильной, доминантной, и проявляющейся в нежелании переменить однажды усвоенную точку зрения в том или ином вопросе, даже и несущественном. Вот эта-то внушаемость, легкая поддаваемость суггестии, будучи фундаментом рассудочного поведения, дает возможность проведения абсолютно корректной границы между человечностью и антропоморфным зверством, и уточнить и само это весьма расплывчатое понятие “человек”.

Понятие какой бы то ни было нормы в применении к человеку, к его поведению слишком неустойчиво. Это сейчас асоциальная психология подразделяется на криминалистическую и патологическую дисциплины необъятного спектра психологических исследований. В прошлом же преступники и умалишенные не подразделялись и содержались вместе, т. к. сводились к общему знаменателю: ненормальному поведению, т. е. нарушению принятых в обществе норм. Что же такое “ненормальное поведение”? Это — невозможность корректировки извне действий индивидов. Следовательно, ненормальное поведение — это невнушаемость! И это определение, введенное Б. Ф. Поршневым, справедливо для любой эпохи, для любого общества. “Что именно внушается, какие нормы поведения, речи, мышления — все это исторически изменчиво”. Невнушаемость может проявляться либо как невменяемость сверхактивного маньяка, либо как недоступность кататоника, заблокированного своей депрессивностью. Эти два полюса характеризуются непроницаемостью для антропических раздражении, т. е. для средств вербально-смыслового воздействия. Неукротимость, упрямство предельной формы — с одной стороны, и недоступность, пассивность — с другой. Таким образом, нормальный человек должен подвергаться суггестии, он идет на контакт, находясь в относительно узком диапазоне между двумя этими крайностями —

[26]

полюсами невнушаемости. Вот эта-то полоса в спектре невнушаемости, неконтактности и характеризует “человека разумного разумного”… И поэтому ответ на вопрос о том, можно ли считать человеком невменяемого фанатика, непререкаемого властителя, непреклонного неустрашимого полководца и т. п. “несгибаемых” авторитариев, однозначен: нет! Ибо это не что иное, как проявление поведения нечеловеческого! Либо это психопатия, болезнь мозга и она тогда поддается медикаментозной корректировке (за исключением явных клинических случаев обусловленных экзогенными факторами: опухоли, травмы), либо это — видовое поведение палеоантропов и суггесторов, и ничто не изменит их установку.

Т. е. нормальное для палеоантропов поведение, базирующееся на смертоносной агрессивности, с человеческой точки зрения предстает, как поведение животного, но только обладающего способностью к рассудочной деятельности, или более точно — это сверхживотное (суперанимал). Для них существует и хлесткое народное определение — нелюди, уже предельно точное, ибо оно несет в себе и обязательный негативный смысл: это существо страшнее любого животного, чудовище из чудовищ.

Поведение же суггесторов, способных изображать как поведение людей, так и имитировать повадки палеоантропов-суперанималов, необходимо определить, как псевдочеловеческое, или оборотневое. И эта “позиция оборотня” занимается ими подсознательно, для них она естественна, не требует научения и потому так успешна; “врожденный артистизм”, “патологическая лживость” — некоторые ее признаки.

Видовое поведение медикаментозно не корректируется, возможно лишь полное подавление внешних признаков хищной активности, да и то при помощи лошадиных доз депрессантов. Другими словами, даже бы современные психотропные средства — транквилизаторы, нейролептики и т. п. — не смогли бы оказать существенного воздействия на поведение одиозных исторических фигур, были бы бессильны в изменении их этических установок. Так что с человеческой (!) точки зрения все эти Александры и Петры Великие, гениальные эти Наполеоны, и бесноватые фюреры — Гитлеры заслуживают — сообразуясь с нравами тех эпох, в которых орудовали вышеозначенные чудовища — содержания в клетке, в яме на цепи, в тюрьме замка Иф и мюнхенской психиатрической клинике, соответственно.

Нужно, отметить, что попытки объявления кого-то из людей нечеловеком в настоящее время общественным мнением пресекаются. Причем делается это предельно некорректно, скорее эмоциональным, нежели логическим способом. Т. е. декларируется, что подобные “негуманные” утверждения могут исходить лишь от индивидов, которые сами не могут даже претендовать на звание человека. И таким образом, по логике получается, что так или иначе, но люди “нечеловеческого формата” все же существуют. И

[27]

это неуместное табуирование существует вопреки тому, что человеческое общежитие прямо-таки кишмя кишит чудовищными фактами и кровавыми последствиями жуткой деятельности монстров в человеческом обличьи.

Таким образом, диффузный вид и является, собственно, “человеком разумным”, хотя в точном смысле своей таксономии (а “по науке” человек уже даже дважды разумный!) поведение его таковым, т. е. действительно разумным, никогда не являлось и не является до сих пор. В силу своей гипертрофированной конформности диффузные люди на протяжении всего исторического времени всегда и везде пребывали в полном распоряжении хищных видов — сверхживотных и псевдолюдей. И это распоряжение “человеком разумным” было действительно полным буквально: диффузный вид шел в ход полностью — “с потрохами”! Это именно диффузный человек строил для них на своих костях каменные пирамиды и мраморные дворцы. Это именно его мясо использовалось в качестве “пушечного” в батальных забавах и ратных утехах хищных властителей.

Диффузный вид наиболее плодовит, это его второе основное качество, которое “культивировалось” в нем наряду с внушаемостью. Кроме того он мало подвержен влиянию таких причиндалов хищных видов, как “любовь” и “каноны красоты”. “Стерпится — слюбится”, “с лица воды не пить” — таково примерно сексуальное кредо диффузного вида. Всем этим объясняется повышенная, опять-таки “малоразумная”, рождаемость в беднейших условиях, что стало основной причиной демографического взрыва, который есть не что иное, как высвобождение диффузной и неоантропической составляющих человеческого семейства — собственно, именно людей — из смертельных тисков суперанималов и суггесторов. Ведь и войны, и репрессии, а опосредованно — и эпидемии, и голод — все это следствия жутких общественных отношений и жизненных условий, создающихся с трагической неизбежностью при господстве хищных, при претворении в жизнь (точнее, “в смерть”) их “морали господ”, тождественной ее полному отсутствию.

Термин “диффузный” охватывает и дополняет понятие конформности с внешней, поведенческой стороны. Т. е. если конформизм -это способность легко верить власть имущим и другим “авторитетам”, то диффузность — это уже “претворение этой веры в жизнь”: всегдашняя готовность маршировать в нужную хищным сторону. Отсюда и необычайная адаптируемость этого вида к практически любым условиям — пока еще по большей части жутковатым; их способность проникать, “диффундировать” в любые социальные щели и приспосабливаться к ним, существовать в самых невероятных, предельно дискомфортных — и психологически и физиологически — социальных средах, безо всякого на то желания изменить их или вырваться оттуда. Конечно же, это не может не иметь трагических сторон: при всяких “переходных процессах” или

[28]

“периодах адаптации” люди в невероятных количествах гибнут, но в итоге оставшиеся в живых привыкают ко всему. Но все же задним числом они могут иногда удивляться тому, как это они только могли так раньше жить, хотя их нынешнее “улучшенное” новое положение опять-таки имеет незамечаемую ими уже теперь свою чудовищную составляющую. Хуля умершего тирана, они носятся, как с писаной торбой, со следующим, лишь потом спохватываясь, что и “так жить нельзя” тоже.

Они точно так же способны и на хищное научение, как и на любое другое, что, собственно, и смазывает общую видовую картину человечества: они загораживают собой истинных хищников, подобно тому, как подзуживаемая толпа растворяет в себе “серых иерархов” — подстрекателей. Но в этом как раз и заключается то важное обстоятельство, что при открывшихся бы перед диффузными людьми честных позитивных путях, они непременно последовали бы и по ним. Так что есть достаточно определенная уверенность в том, что при устранении хищной социальной среды диффузный человек точно так же пойдет и по пути к нормальной человеческой жизни, хотя возможно и с большей долей сопротивления (на умное дело его уговорить труднее, чем подбить на дурость, т. к. она ему “ближе и роднее”, именно в этом обстоятельстве состоит горькая обоснованность “необходимости твердой руки” властей по отношению к народу), чем, например, та, с которой он неосознанно противился тому, как его большевистской “дубиной загоняли в земной рай”, оказавшийся, после более чем 70 лет проверки на соответствие с “материально-техническим заданием”, действительно построенным в проектируемом месте, т. е. на Земле, но только — адом: “твердая рука” у безумной и безнравственной “головы” неизбежно покрывается кровью безвинных, никому не нужных жертв.

Таким образом, нужно всегда помнить, что диффузный вид, собственно, народ, является большинством человечества и именно он и есть единственный гарант и основа будущего, и если оно — это будущее — и состоится, то только лишь благодаря выходу диффузного вида на неоантропический уровень, и первым шагом на этом пути должен явиться полный отказ от хищного научения. Но к сожалению, удивительные конформно-адаптивные (диффузные) свойства этого вида пока что способствуют ему в хищном научении, под которым понимается подражание поведению хищных видов. Но получается это у них очень плохо (что и хорошо!), и поэтому таких диффузных “выучеников” обычно “видно за версту”, ибо у них нет ни врожденного артистизма суггесторов, ни звериной жестокости и безоглядной смелости суперанималов. А самое важное отличие состоит в том, что того психосоматического наслаждения от содеянного, которое и является, собственно, движителем для хищных, диффузные — хищно ориентированные — люди не получают, больше радуясь, например, золоченым атрибутам власти, с ее такими “бубенчиками”, как спесь, чванство и

[29]

самодурство, чем самой этой предоставившейся возможности уничтожать людей. И в итоге они практически всегда приходят к раскаянию — в том случае, конечно, если остаются достаточно долго в живых, бродя по хищным тропам и успевая, к сожалению, “натворить дел”.

И если бы не было этой способности диффузного человека приобретать — пусть и неумело — облик хищника, то положение суперанималов и суггесторов было бы откровенно незавидным: их отлавливали бы “всем миром” моментально — до такой степени они выделялись бы тогда на общем нехищном фоне своей злобностью и хитростью (“умом животного”). Но наличие таких вот — способных на раскаяние (нередко — предсмертное) — диффузных людей, нравственно деформированных тяжелым детством или же дурацкой “романтикой” лихой бесшабашной юности и приобретших в итоге хищную жизненную ориентацию, заставляет общественное мнение (а его всегда формирует диффузное большинство, и в этом заключен далеко не смешной парадокс утверждения “народ всегда прав”) экстраполировать возможность искреннего раскаяния на всех людей без исключения, тем самым оставляя преступления хищных на их “совести”, в понимании которых все эти представления о совести, морали, нравственности есть нечто вроде степеней безумия, последняя из которых как раз — раскаяние. И весь увещевательный эффект по отношению к хищным наиболее точно выражен в известной пословице: “Как волка ни корми, он все равно в лес смотрит!”

[30]

Суггесторы: псевдолюди.

“Всякая возможность причинить зло своим ближним доставляет им особое, изощренное удовольствие”.

Б. Данэм

“Легко живется тому, кто нахален, как ворона, дерзок, навязчив…”

Дхаммапада: 44

В процессе видообразования суггесторы выделились на втором этапе, уже после образования диффузной группы “кормильцев”. Суггесторы “благополучно” отпочковались от этой явно “неблагополучной” группы, пойдя по пути имитации интердиктивных действий палеоантропов — внутривидовых агрессоров. Суггесторы смогли успешно подражать их агрессивности и смелости, оттесняя при этом свой собственный страх, удачно маскируя его своей противоположностью — видимым бесстрашием. Это все то, что ныне именуется “наглостью”, “нахальством”. На свет божий вслед за “злом” выступило “коварство”. “Хищническая духовная позиция включает в себя две черты: злобность и коварство” (Т. Веблен, “Теория праздного класса”).

На протяжении всей истории человечества суггесторы были единственным видом из четырех, большинство которого жило в свое удовольствие практически в любых условиях. Суггесторы всегда образуют общественный слой так называемых “ликующих” в этом мире. Именно они и составляют подавляющее большинство чудовищного конгломерата “сильных мира сего”, создавая собой прихлебательское и “подсиживающее” обрамление при тех, кто находится “ в силе”, “в законе”. Не имеющие совести, не способные иметь ее изначально, a priori, суггесторы могут переживать и страдать лишь от пресыщения теми или иными “радостями жизни”. Психологическое ядро этого вида по типологии К. Юнга составляют “сенсорные экстраверты”, стремящиеся к рафинированным удовольствиям. Большинство же суггесторов неудержимо стремится к удовольствиям вообще, как к таковым, вплоть до самых грубых и примитивных. Если суггестор

[31]

имеет высокий социальный статус, то он именуется в прижизненных биографиях не иначе как “жизнелюб” (в медицинской терминологии — “биофил”), если же оказывается на опальных социальных позициях, то получает тогда более звучные и к тому же более объективные определения: развратник, потаскун, сволочь и т. д. по нисходящей вплоть до многочисленных нецензурных характеристик просторечья, впрочем сохраняющих свою объективность.

Суггесторы очень часто — в традиционном понимании — талантливы во многих областях, но в особенности — в искусстве притворства, блефа, их частенько именуют “артистами в жизни”. При средних интеллектуальных способностях они, как правило, становятся “жучками” в сфере сервиса, мелкими мошенниками, актерами, согласными играть любые роли, солистами в похабных ревю, “придворными” поэтами и литераторами — одо- и борзописцами, соответственно. Отсутствие совести у них простирается до своей крайней формы: до физиологического бесстыдства, зачастую оказывающегося для них незаменимым техническим приемом в их хлопотной балаганной деятельности. При более высоком уровне интеллекта суггесторы нередко становятся маститыми конъюнктурными писателями, “гибкими” политиками, крупными дельцами-махинаторами. Все они в обязательном порядке безнравственны в той или иной форме: ханжеской или откровенной. При отсутствии же “выпячивающихся” талантов суггесторы стремятся пробраться к власти, пристроиться в ее эшелонах, при этом уже не считаясь ни с какими своими дополнительными “отсутствиями”, как физиологическими, так и умственными, и даже, можно сказать, продвигаясь наперекор им. Именно поэтому в неконтролируемых обществом властных структурах так много всякого рода чудовищно ущербных личностей, наводящих ужас на подчиненных своей уникальной неординарностью и немыслимой подлостью.

Но все же главное для суггестора — это слава и успех, даже неважно на каком поприще и какого качества — вплоть до геростратовой. Поэтому хотя власть для него в общем-то и более приоритетна, но все же власть без славы, тайная власть “кардинала инкогнито” его чаще всего не устраивает. В этом обстоятельстве заключается их главное расхождение в “вопросе власти” с суперанималами, которым зачастую присущ аскетизм фанатического толка. И если суггесгору предоставится возможность добиться быстрого успеха на альтернативном поприще, то он изменит своим прежним устремлениям безо всякого сожаления. Самым свежим примером может послужить массовый — на манер многотысячных юбилейных спортивных забегов — переход в ряды активнейших борцов за перестройку прежних сверхлояльных служителей советского истеблишмента и рьяных гонителей инакомыслящих в бывшем СССР. Не менее

[32]

примечательна и мгновенная перековка бывших партаппаратчиков: выход их из оборотневой роли коммунистов-бессребренников и включение в неподдельную “клондайковскую” золотую лихорадку СП, совместных — с бывшими “врагами” — капиталистами -предприятий.

Суггесторы и суперанималы зачастую отличные ораторы “трибунного” типа. Дело здесь в том, что речь для суперанималов и большинства суггесторов является пределом функционирования их мозга. Многие из них думают только тогда, когда говорят — сами с собой или же при стечении толп. Для них утверждение бихевиористов о том, что мышление — это внутренняя речь, т. е. беззвучное проговаривание мыслей и ничего больше, справедливо в своей предельной, очевидной форме, так что и лабиринтных крыс для доказательных экспериментов не требуется. Слова для них значительны, “огромны”, и они ощущают их физически, с хищной точностью, нередко — с совершенно бессмысленной вкусовой и цветовой атрибутикой. Поэтому они и не могут подняться “выше” слов: при незначительной содержательности высказываемой мысли, а часто — и вовсе при полной ее “пустопорожности”, главные усилия они вкладывают в вербальное оформление своего перла и в обязательную эмоциональность изложения, вплоть до жестикуляции физкультурного или “амсленгового” типа. Но эта смысловая “сниженность” ничуть не мешает им становиться (вот она “польза” наглости и беспардонности!) яркими ораторами-политиками (“пламенными трибунами”), поэтами-декламаторами, специфическими лекторами-шарлатанами. В отличие от суперанималов, лучше справляющихся с непосредственной агитацией, например, организацией мятежной или стяжательной толпы (типа грабителей винных складов), суггесторы способны воздействовать и на аудиторию, успех в которой определяется голосованием или убеждением (— с использованием, как правило, лживой аргументации). Но если эмоциональность распатланных декламаторов похабщины и синих от водки политических агитаторов понятна, то внешне сдержанный треп иных политиков содержит эмоциональность уже в неявном виде, она как бы возводится ими в некую степень и тем самым помещается на более высокий уровень, подразумевается ее включение в контекст важности излагаемой проблемы, тоже, как правило, лживой. Но в отдельных случаях она все же может прорываться у эмоционально невыдержанных вождей и ораторов. Таковы Мирабо, Марат, Гитлер, Гесс, Троцкий, Муссолини, Ленин, Кастро, Горбачев…

К счастью для людей, палеоантропы и суггесторы, точно так же как и всякие хищные в системе трофических цепей Природы, составляют по необходимости “подавляющее меньшинство” и в человеческих популяциях. В противном случае была бы невозможна и недостижима жизнеспособная социальность из-за ее

[33]

нестабильности: любой конфликт в общественном месте с необходимостью перерастал бы во всеобщую поножовщину, подобное можно наблюдать в притонах и злачных местах. Но если в Природе соотношение растительной, травоядной и хищной ступеней биомасс соответствует разнопорядковости (100:10:1), то у людей хищных особей, судя по всему, несколько больше. Ориентировочно в так называемых “цивилизованных” странах их сейчас насчитывается около 15%: “каждый седьмой может стать истинно жестоким”.

Совершенно очевидно, что не может быть никакого разговора об “исправлении” ступивших на преступный путь суггесторов и суперанималов (палеоантропов). Это — как породистой охотничьей собаке дать свежей крови загнанной дичи при натаскивании. Отсюда естественным образом вытекает вывод о неискоренимости преступности в хищной социальной среде. Поэтому тщетны и попросту наивны все попытки “перевоспитания” этих “человекодавов”. Скорее наоборот, тюрьмы делают их еще более жестокими и учат большей предусмотрительности при совершении ими очередных преступлений. Воздействие же подобных наказаний на нехищных людей, причинение им — пусть и “заслуженных” — страданий в первую очередь и главным образом проявляется в нравственной деформации личности: происходит деморализация. Пенитенциарные заведения не только не могут прибавить гуманности, но наоборот, отнимают и все то, что было. Случаи “духовного противостояния” достаточно редки и в общем русле — аномальны, чаще и “естественнее” происходит “хищная переориентация”, нравственное падение: “с волками жить — по-волчьи выть”. Становится совершенно понятной бесполезность жестоких наказаний, и даже их неуместность, в тех случаях, когда действительно ставится цель перевоспитания (точнее бы, спасения) личности. В этом свете видится откровенно и неимоверно жестокой практика совместного содержания и “перевоспитания” рецидивистов и остальных преступников. По логике вещей, следовало бы периодически выбирать паханов и “черных” из общей массы осужденных и формировать из них группы совместного содержания по олимпийской системе: “четвертьфинальные”, “полуфинальные” и т. д. с полнейшим невмешательством в их “образцовый, ударный быт”, за исключением объявления “перемирий для уборки трупов”. Этот метод позволил бы сдержать хищную переориентацию диффузных людей в местах заключения. Ну, а распространение подобной же “неразборчивой” практики содержания и на детские “исправительные” учреждения — это уже проявление неприкрытого зверства со стороны властей, создающих таким образом в обществе хищную среду уже “повышенного качества”, “сеющих ветер” для потомков.

[34]

На численности хищных видов помимо начавшегося “дружного” взаимоистребления сказалось также и своеобразие сексуальных отправлений, которое часто оказывается у них несовместимым с нормативным половым поведением и созданием семьи любой конфигурации в диапазоне от полигинии до полиандрии. Патология, если говорить точно, еще дочеловеческих отношений — противоестественная направленность агрессивности, как хорошо известно, напрямую связанной с эротическим влечением, и ее гипертрофия не могли не затронуть самые глубинные психофизиологические структуры, в результате чего извращенность и сексуальный аномализм стали у хищных видов в значительной степени их нормой. К тому же многие суггесторы в силу своих недюжинных способностей занимать лучшие места в жизни (— в смысле благополучия и присвоения всеми неправдами материальных благ), находясь среди “ликующих”, имеют и больше возможностей для удовлетворения своих изощренных желаний и прихотей, что делает для них диапазон нормативных гетеросексуальных отношений слишком узким, и достаточно быстро — из-за его доступности — перебрав его, суггесторы соскальзывают в “голубое” болото таких перверсий, которые традиционно именуются развратом: юно- и педофилия, групповой секс и иные извращенные формы, мало связанные с функцией деторождения. Даже заводя семью, а то — и несколько, суггесторы, будучи крайне эгоцентричными, относятся к потомству, мягко говоря, без должного энтузиазма, подобные настроения передаются детям, и все это как бы обрекает в итоге продолжение рода — “порождает вырождение”, плодя лишь разврат в обществе. Суперанималы же вообще наименее плодовиты, ибо в силу своей предельной тяги к насилию они являются несокрушимым оплотом таких махровых сексуальных — уже не аномалий, а скорее монстралий, как садизм, некрофилия, так же мало связанных с “задачами продолжения рода”, как убийство — с воспитанием.

Суггесторы-биофилы наиболее приближаются к приматам, т. е. в них много “обезьяньего”. Это следствие того, что они пошли по пути имитации поведения как нелюдей-палеоантропов, так в дальнейшем — и людей, а подобная двойная маскировочная адаптация потребовала от них очень и очень многого: заимствования определенных приматогенных качеств и их дальнейшего усиленного развития — “причеловечивания”. И произошло отступление этого вида вспять — на приматный уровень, в том смысле, в котором традиционно понимается обезьянье поведение именно негативного характера. Другими словами, при этом ими были заимствованы не добродушие, не наивность, но совершенно наоборот, все это — настоящее богатство — было отброшено (за исключением своих оболочек, взятых кое-кем для издевательской маскировки: это хорошо известные разновидности “улыбчивых” и “работающих под дурачка” мерзавцев) и

[35]

“благоприобрелись” чисто обезьяньи “сокровища”: кривляние, передразнивание, гримасничание (— пусть все это зачастую и в салонных или сценических “высокохудожественных” своих формах) и прочие такого же рода регалии, вплоть до неконтролируемой похоти. Для них наиболее подходяще толстовское определение — “пьяные от жизни”.

Но самая тяжкая потеря суггесторов — это обязательное отсутствие у них чувства меры, являющегося основным техническим, материальным и поддающимся коррекции компонентом художественного творчества, а также — важным моментом иных творческих поисков. Чувство меры — дар адекватного самоограничения — делает реальным (и в этом — его величие!) существование для людей островков душевного благополучия с желанием выхода на другой — более высокий — уровень восприятия Мира. Пока что людям известны и в той или иной степени освоены ими три таких уровня. Это во-первых, эстетический уровень, в общем-то являющийся необязательным для людей, как бы “факультативным”. Затем — уровень этический, к сожалению имеющий свои множественные “ложные солнца”. И наконец, религиозный уровень, сравнимый по своей структуре с неким конусом, в основании которого находятся верования и конфессии, а в вершине — наддогматическое признание Бытия Бога и Высших Сил Мира. Соскальзывание с этого уровня являет собой опустошенность, а падение — остервенелость сатанизма. Подобное, но более образное и красивое описание религиозного уровня существует у Д. Андреева: перевернутый животворным стеблем вверх цветок — Роза Мира.

Суггесторы же — как благополучные “ликующие” биофилы, так и опальные неудачники (— чрезвычайно быстро “переключающиеся” на получение удовольствия в холении своей озлобленности и в злопыхательстве) не могут внутренне, духовно подняться выше эстетического уровня, хотя и паскудят своим присутствием все остальные, опошляя и профанируя их: вульгарный материализм, воинствующий атеизм, а равно и все виды шарлатанства — это все их работа! В итоге дурная бесконечность якобы разнообразных ощущений и всепоглощающая погоня за ними и составляет весь смысл их — во всех смыслах праздного — существования. Их девиз при этом — “новое — это хорошо забытое старое”. Они, как никто другой, реализуют в жизни бернштейнианский принцип “цель — ничто, движение — все!”. Все это не что иное, как демонстрация бесконечного и беспросветного шастанья на одном и том же уровне, находящемся непосредственно над анимальным, этологическим и даже пересекающемся с ним, на уровне чувственного восприятия Мира, на манер беготни белки в — пусть и сверкающем позолотой — колесе!

Поэтому суггесторы никогда “не успокаиваются на достигнутом”, даже в том случае, если добиваются побед своих

[36]

революций. Как например, революции сексуальной. Мотивируя ее необходимость и обосновывая свои “революционные” требования к “отсталому” обществу архаичностью прежних взаимоотношений полов, постреволюционная ситуация в сексуальной сфере точно так же их мало устраивает, т. к. они теперь будут страдать импотенцией в результате именно вседоступности, в отличие от их дореволюционной эрекционной обездоленности, вызванной, наоборот, сексуальными препонами. Точно так же они до охрипа требуют благ, повышения жизненного уровня, имея же все это, они могут ходить в рваном — к тому же еще и не по росту — рубище, жить в непролазной грязи, с пылью в палец толщиной на хрустале, с паутиной на дорогих картинах. Это все то, что в обиходе именуется “беситься с жиру”. В более научной форме отмеченное “зажирание” суггесторов описывается с привлечением, введенного К. Лоренцем, понятия “доместикации”, т. е. одомашнивания, точнее бы — “охлевливания”. Подвержен этому явлению до некоторой степени и диффузный вид, правда, реже (— “не до жиру…”) и в менее изощренных формах: например, место диковинного гурманства занимает примитивное обжорство.

Но все же такое энергичное “хлопотание” суггесторов вокруг эпицентров благ и удовольствий жизни, хотя и оказывается где-то в дальнем итоге “бесцельным”, тем не менее имеет и свой позитив. При социальных отступлениях — резких снижениях жизненного уровня в результате стихийных бедствий, войн или революций (которые, к сожалению, бывают не только сексуальными или научными) — наиболее приспособленными к столь внезапно изменившимся условиям оказываются именно суггесторы. Министры — нимало не сожалея о потерянном портфеле — организовывают тараканьи бега; банкиры — потеряв все свои капиталы — делают прибыльный бизнес на перепродаже колбасы из конской падали. Другие же виды, в особенности диффузный, менее приспосабливаемы к обрушивающимся на их головы страшным невзгодам, и поэтому все трагические последствия — в основном их удел: “пришла беда — отворяй ворота!”

Кстати, гибель плодов социальных революций, точно так же, как и послевоенные безобразия во всех сферах общественной жизни до наведения должного порядка происходят именно из-за резкого нарушения видового баланса претерпевших катаклизм обществ в пользу суггесторов — в силу их большей выживаемости. Войны — и особенно гражданские — наиболее “выгодны” для суггесторов, ибо при этом возрастает их процентная численность в популяциях, впавших в невзгоды лихолетий. В то же самое время численность суперанималов в такие “грозные” периоды резко — примерно наполовину — сокращается, т. к. они всегда грызутся между собой всем поголовьем, самозабвенно и непременно до чьей-либо окончательной победы из-за непреодолимой тяги к “великому делу борьбы”. И вот суггесторы, оказавшись на

[37]

руководящих постах, да к тому же и без “должного” контроля со стороны — погибших — суперанималов (смена из “резерва” приходит чуть позже), предаются самому беззастенчивому (естественно, хищническому) использованию своего служебного положения со всеми вытекающими отсюда безобразными последствиями, неся при этом обществу такие беды, от которых даже у потомков волосы встают дыбом, а у современников — часто в ночь седеют. К слову сказать, знаменитый механизм “пожирания Сатурном-революцией своих детей” (ее зачинщиков) действует очень просто и потому надежно, “без сбоев”. При захвате власти хищные по необходимости сбиваются в стаи. После ее захвата им необходимо перестроиться: обрамить себя прихлебателями безопасного толка — недалекими преданными диффузными “соратниками” или же “повязанными” суггесторами. Главенствующему же революционеру — “вождю стаи победителей” — требуется всего лишь несколько приспешников (постоянно грызущихся между собой — “выслуживающихся”), и поэтому начинается обязательная самовыбраковка: подсиживание и протаскивание на ограниченное количество вакантных мест своих “надежных людей”. И естественно, что большинство включившихся в эту борьбу за место “на Олимпе” выбывает из нее ногами вперед. Т. е. происходит не что иное, как формирование на вершине власти главной, “первой среди равных”, асоциальной малой группы (того самого “тюремно-камерного социума”) из большого числа достойных претендентов на места в одной-единственной правительственной камере.

О гибельности же диффузного вида, “простых людей” в такие тяжкие времена и говорить-то даже тяжко, абсолютные цифры всегда просто ужасающи своей астрономичностью, “наворотившие дел” всячески стремятся утаить “численность”: в этом и заключена вся их “совесть” — боятся все же! Создается такое впечатление, что людей в какие-то бездонные пропасти сталкивают миллионами, даже закапывать сил у них не достает, поэтому сами же жертвы роют себе могилы: “Этот миллион туда же для ровного счета! Раздайте им лопаты!” Подобные жуткие времена катаклизмов и обильных общественных кровопусканий частенько высокопарно именуются “великими эпохами” (Великая Французская…, Великая Октябрьская…), и считается, что они порождают “под стать” себе и столь же “великие личности”. В действительности же в такие периоды вырываются из ослабевших социальных пут оппозиционные хищные и начинают вытворять сообразные своим “душевным устремлениям” чудовищные вещи, вовлекая в них и ведя за собой конформно-придурковатые диффузные толпы в направлении самозакапывания. Вот для них эти эпохи и вправду великие: для первых — организацией и зрелищем “великих, упоительных” потрясений, для последних — принесением “великих”, неисчислимых жертв. Во всем этом

[38]

прямая аналогия с хищниками, выпущенными вдруг по злому умыслу на свободу из местного зоопарка или из заезжего цирка в дотоле мирно спавшем уютном тихом провинциальном городке.

…Существуют два крупных смежных заблуждения, и хотя они уже достаточно толково разъяснены психологами, но тем не менее человечество продолжает находиться в состоянии некоего самообмана, пришедшего на смену прежнему дремучему неведению в этой области человеческих чувств.

Во-первых, это знаменитая соправительница мира (напарница голода”) — “любовь”, которая на самом деле является не чем иным, как до некоторой степени специфическим оформлением агрессивных устремлений на человека, желанием как бы безраздельно “присвоить” его себе и никому не отдавать, оберегая его с помощью “противоугонного” механизма ревности. Совершенно естественно полагать, что особенно сильно подобного рода чувство должно бы проявляться у хищных. Так оно и есть: эти “пылкие ухажеры” способны на что угодно, на любое преступление, вплоть до убийства, ради овладения объектом своей “горячей любви”, не говоря уже о каком-нибудь там пустяковом зверском избиении соперника или же самого предмета своего “высокого чувства”. Все люди раньше или позже испытывают чувство любви, являющееся психологической надстройкой над либидоносным биологическим базисом личности. Но это — по большей части романтическое, нежное чувство — в корне отличается от граничащих с умопомешательством ощущений половозрелых суперанималов и суггесторов обуреваемых “любовью”. Кстати, одна из “вечных тем” искусства, поэзии и литературы эксплуатирует именно этот феномен: “любовь (доводящая кого-то) до гроба”. Нехищный же аналог любви — это дружба, покровительство, жалость (— в народе не случайно бытует именно этот эквивалент понятия “любовь”, и это отнюдь не синоним), соответствующие уровню агрессивности достаточной для самообороны и защиты близких, и именно такой ее направленности.

И во-вторых, здесь же рядом прослеживается неразрывная связь, если не тождественность, таких чувств, как нежность и ненависть, имеющих, как это становится ясным, общие психологические корни — “от любви до ненависти один шаг”. Отсюда следует чисто математически вывод (соответствующий решению школьной пропорции a: b = с: х) о том, что пресловутое “добро” — то самое, которое “с кулаками” — в своем “техническом”, психосоматическом оформлении есть точно такая же агрессивность, как и в случаях откровенно выраженного, не маскируемого “зла”. Например, дважды знаменитый лейтенант П. Шмидт в детстве был подвержен беспричинным спорадическим припадкам: приступам необыкновенно сильной нежности к окружающим, но тем не менее он все же легко смог найти себя на

[39]

поприще смертельной борьбы. В неменьшей степени примечателен также и его столь же знаменитый “почтовый роман”: возникновение у него необычайно сильного и внезапного чувства “любви” к случайной попутчице в поезде. Есть все основания полагать, что менее щепетильные субъекты с хищным поведением испытывают аналогичные по своей силе чувства при совершении ими изнасилований, и следовательно, необходимо признать изнасилование нормативным сексуальным поведением для хищных видов, “венчающимся” своими крайними формами сексуально выраженной агрессивности: калечащим садизмом и предельной некрофилией, т. е. совмещающейся с летальной подготовкой “объекта любви”.

Таким образом, не только явное и откровенное насилие, но и всякая, какая бы то ни было направленность устремлений на личность и есть зло в его истинном представлении. Отсутствие же подобных устремлений и есть подлинная человечность, существующая пока что лишь в идеале. Т. е. отсутствие как “зла”, так и “добра”, в том числе и их такой симбиозной разновидности, как “ненависть против ненависти” — этакого отражения насилия в хищном зеркале и тем самым удваивающегося. Именно здесь находятся корни буддизма, но само это вьющееся растение большинством своих красивейших ветвей все же стелется в хищную сторону этически неоправданного невмешательства, совпадающего по внешним признакам с холодным безразличием американских толп зевак к пострадавшему и японской сверхщепетильностью, мешающей оказать помощь постороннему человеку. И здесь же рядом проставлена отправная — она же и конечная точка бумерангового пути кантовского категорического императива, проделавшего свой эффектный, шелестящий тысячами страниц упоминаний о себе, но в итоге пока бесполезный полет в сторону звездного неба. Злоба, гнев, свирепость, точно так же как и неуемное желание навязать кому-нибудь свое “архидоброе” отношение, а не то — и сделать его силой “счастливым” — все это является насилием над личностью, и это уже уход от сапиентации, утрата духовности: феномены пока еще не превзойденного и не преодоленного зверского состояния человечества, ведущего и поныне к гибели людей в многообразных и многочисленных конфликтах. Справедливо и обратное: когда ставится задача культивирования в людях агрессивности, то в первую очередь возникает необходимость снять с них слой человечности. Так для воспитания воинственности в армии применяется муштра: примитивное, но эффективное отупляющее средство, значительно снижающее рассудочные возможности мозга — до степени достаточной для успешного прохождения воинской службы в беспрекословных легионах.

[40]

К слову сказать, процесс снижения кровожадности человечества шел одновременно со становлением более снисходительного отношения к понятию “любовь”, что объясняется именно взаимообусловленностью чувств нежности и ненависти. Существует даже официальная фиксация этого обстоятельства: так в Британской Энциклопедии 1935 года издания слову “атом” уделены три страницы и одиннадцать — слову “любовь”, в 1965 же году статье “атом” отведены тринадцать страниц и лишь одна — “любви”.

Становится также совершенно понятным и тот факт, что нередко бывшие преступники в какой-то момент своей уголовной “карьеры” становятся наиболее рьяными и ценными сотрудниками официальных репрессивных органов. И такой переход для них абсолютно безболезнен и безнадрывен, он подобен демонстративному — в пику тренеру — переходу талантливого спортсмена из одной команды в другую того же самого спортивного общества. Другими словами, такая смена деятельности у хищных видов по своим характеристикам внешних проявлений подобна “триггерному переключению” или явлению “гистерезиса” в физике, т. е. допускаются два равноправных состояния, в данном случае — две этические ориентации: “добро” и “зло”. На обоих путях открыты каналы для проявления агрессивности, они сходятся в своем “низовье”, где их “иолноводность” — степень агрессивности — уже такова, что попросту неуместно было бы говорить о том, во имя чего — “добра” или “зла” — это делается. Здесь агрессивность сливается в “доброзло”: мстя поверженному тирану, остервенело рубать его в фарш, счастливо улыбаясь, пытать разоблаченного палача концентрированной серной кислотой. В “среднем же течении” обоих потоков расположились голливудские павильоны благодатной для вестернов тематики: якобы хороший человек мститель Билл с трудом настигает и — перед тем как его добить — эффектно мучает откровенного гада Фрэнка. И собственно, лишь видовая идентичность дает возможность сотрудникам органов охраны правопорядка внедряться в банды и, наоборот, преступникам — в органы. На этом держится и деятельность “бойцов невидимого фронта” шпионо-разведчиков. Как правило, вся эта сексотская публика — суггесторы, для них служение “двум (и более) господам” является наиболее полнокровной жизненной самореализацией. А если бы не было этой идентичности, то следовали бы моментальные разоблачения, и все такие “шпионские игры” потеряли бы всякий смысл и прекратились.

[41]