Мудрец всю жизнь ищет смерть, и потому смерть не страшна ему»

Жизнь тела есть зло и ложь. И потому уничтожение этой жизни тела есть благо, и мы должны желать его». – говорит Сократ.

Жизнь есть то, чего не должно бы быть, - зло и переход в ничто есть единственное благо жизни». – говорит Шопенгауэр.

Всё в мире – и глупость и мудрость, и богатство и нищета, и веселье и горе – всё суета и пустяки. Человек умрёт, и ничего не останется. И это глупо». – говорит Соломон.

Жить с сознанием неизбежности страданий, ослаблении, старости и смерти нельзя – надо освободить себя от жизни, от всякой возможности жизни». –говорит Будда.

И то, что сказали эти сильные умы, говорили, думали и чувствовали миллионы миллионов людей, подобных им. И думает и чувствует Толстой.

Обманывать себя нечего. всё – суета. Счастлив, кто не родился, смерть лучше жизни; надо избавится от неё.

Как ни странно, ни неимоверно непонятно автору кажется то, как мог он, рассуждая про жизнь, просмотреть окружавшую его со всех сторон жизнь человечества, как он мог до такой степени смешно заблуждаться, чтобы думать, что жизнь его, Соломонов и Шопенгауэров есть настоящая, нормальная жизнь, а жизнь миллиардов есть нестоящее внимание обстоятельство, как ни странно это ему теперь, Толстой видит, что это было так. В заблуждении гордости своего ума ему так казалось несомненным, что мы с Соломоном и Шопенгауэром поставили вопрос так верно и истинно, что другого ничего быть не может, так несомненно казалось, что все эти миллиарды принадлежат и тем, которые ещё не дошли до постижения всей глубины вопроса, что и искал смысла совей жизни и ни разу не подумал: «Да какой же смысл придают и придавали своей жизни все миллиарды, жившие и живущие на свете?»

 

Вера есть сила жизни

«На себя оглянулся: я жил, пока знал смысл жизни. Как другим людям, так и мне смысл жизни и возможность жизни давала вера.

Оглянувшись дальше на людей других стран, на современных мне и на отживших, я увидал одно и то же. Где жизнь, там вера, с тех пор, как есть человечество, даёт возможность жить, и главные черты веры везде и всегда одни и те же.

Какие бы и кому бы ни давала ответы какая бы то ни была вера, всякий ответ веры конечному существованию человека придаёт смысл бесконечного, - смысл, не уничтожаемый страданиями, лишениями и смертью. Значит - в одной вере можно найти смысл и возможность жизни. И я понял, что вера в самом существенном своём значении не есть только "обличение вещей невидимых" и т.д., не есть откровение (это есть только описание одного из признаков веры) не есть только отношение человека к Богу (надо определить веру, а потом Бога, а не через Бога определять веру), не есть только согласие с тем, что сказали человеку, как чаще всего понимается вера, - вера есть знание смысла человеческой жизни, вследствие которого человек не уничтожает себя, а живёт.

Вера есть сила жизни. Если человек живёт, то он во что-нибудь да верит. Если б он не верил, что для чего-нибудь надо жить, то он бы не жил. Если он не видит и не понимает призрачности конечного, он верит в это конечное; если он понимает призрачность конечного, он должен верить в бесконечное. Без веры нельзя жить.

И я вспомнил весь ход своей внутренней работы и ужаснулся. Теперь мне было ясно, что для того, чтобы человек мог жить, ему нужно или не видеть бесконечного, или иметь такое объяснение смысла жизни, при котором конечное приравнивалось бы бесконечному» [1,с.72-74].

«И приснилось мне»

 

Возможно, Толстой сам себе ответил на вопрос, где же искать этот смысл жизни. Ведь во сне, который он увидел ответа как такового не было. Зато задуматься есть над чем: он же смотрел вниз, не зная где он, ему было страшно от того, что будет дальше, и мысль о том, что он скоро упадет с этой страшной вершины, пугала его. Посмотрев наверх и забыв о том, что есть внизу, он успокоился. Ведь так и есть: Толстой задается вопросом что делать ему дальше, если в прошлом он сотворил все, что желал. Тогда и вывод такой: зачем заглядывать в прошлое, возможно настоящее покажется не так страшно, если посмотреть на него с другой стороны – правильной.

Вот этот сон:

Вижу я, что лежу на постели. И мне ни хорошо, ни дурно, я лежу на спине. Но

я начинаю думать о том, хорошо ли мне лежать; и что-то, мне кажется, неловко

ногам: коротко ли, неровно ли, но неловко что-то; я пошевеливаю ногами и

вместе с тем начинаю обдумывать, как и на чём я лежу, чего мне до тех пор не

приходило в голову. И наблюдая свою постель, я вижу, что лежу на плетёных

верёвочных помочах, прикреплённых к бочинам кровати. Ступни мои лежат на

одной такой помочи, голени -- на другой, ногам неловко. Я почему-то знаю,

что помочи эти можно передвигать. И движением ног отталкиваю крайнюю помочу

под ногами. Мне кажется, что так будет покойнее. Но я оттолкнул её слишком

далеко, хочу захватить её ногами, но с этим движеньем выскальзывает из-под

голеней и другая помоча, и ноги мои свешиваются. Я делаю движение всем

телом, чтобы справиться, вполне уверенный, что я сейчас устроюсь; но с этим

движением выскальзывают и перемещаются подо мной ещё и другие помочи, и я

вижу, что дело совсем портится: весь низ моего тела спускается и висит, ноги

не достают до земли. Я держусь только верхом спины, и мне становится не

только неловко, но отчего-то жутко. -- Тут только я спрашиваю себя то, чего

прежде мне и не приходило в голову. Я спрашиваю себя: где я и на чём я лежу?

И начинаю оглядываться и прежде всего гляжу вниз, туда, куда свисло моё

тело, и куда, я чувствую, что должен упасть сейчас. Я гляжу вниз и не верю

своим глазам. Не то что я на высоте, подобной высоте высочайшей башни или

горы, а я на такой высоте, какую я не мог никогда вообразить себе.

Я не могу даже разобрать -- вижу ли я что-нибудь там, внизу, в той

бездонной пропасти, над которой я вишу и куда меня тянет. Сердце сжимается,

и я испытываю ужас. Смотреть туда ужасно. Если я буду смотреть туда, я

чувствую, что я сейчас соскользну с последних помочей и погибну. Я не

смотрю, но не смотреть ещё хуже, потому что я думаю о том, что будет со мной

сейчас, когда я сорвусь с последних помочей. И я чувствую, что от ужаса я

теряю последнюю державу и медленно скольжу по спине ниже и ниже. Ещё

мгновенье, и я оторвусь. И тогда приходит мне мысль: не может это быть

правда. Это сон. Проснись. Я пытаюсь проснуться и не могу. Что же делать,

что же делать? -- спрашиваю я себя и взглядываю вверх. Вверху тоже бездна. Я

смотрю в эту бездну нёба и стараюсь забыть о бездне внизу, и, действительно,

я забываю. Бесконечность внизу отталкивает и ужасает меня; бесконечность

вверху притягивает и утверждает меня. Я так же вишу на последних, не

выскочивших ещё из-под меня помочах над пропастью; я знаю, что я вишу, но я

смотрю только вверх, и страх мой проходит. Как это бывает во сне, какой-то

голос говорит: "Заметь это, это оно!" и я гляжу всё дальше и дальше в

бесконечность вверху и чувствую, что я успокаиваюсь, помню всё, что было, и

вспоминаю, как это всё случилось: как я шевелил ногами, как я повис, как я

ужаснулся и как спасся от ужаса тем, что стал глядеть вверх. И я спрашиваю

себя: ну, а теперь что же, я вишу всё так же? И я не столько оглядываюсь,

сколько всем телом своим испытываю ту точку опоры, на которой я держусь. И

вижу, что я уж не вишу и не падаю, а держусь крепко. Я спрашиваю себя, как я

держусь, ощупываюсь, оглядываюсь и вижу, что подо мной, под серединой моего

тела, одна помоча, и что, глядя вверх, я лежу на ней в самом устойчивом

равновесии, что она одна и держала прежде. И тут, как это бывает во сне, мне

представляется тот механизм, посредством которого я держусь, очень

естественным, понятным и несомненным, несмотря на то, что наяву этот

механизм не имеет никакого смысла. Я во сне даже удивляюсь, как я не понимал

этого раньше. Оказывается, что в головах у меня стоит столб, и твёрдость

этого столба не подлежит никакому сомнению, несмотря на то, что стоять этому

тонкому столбу не на чем. Потом от столба проведена петля как-то очень хитро

и вместе просто, и если лежишь на этой петле серединой тела и смотришь

вверх, то даже и вопроса не может быть о падении. Всё это мне было ясно, и я

был рад и спокоен. И как будто кто-то мне говорит: смотри же, запомни. И я проснулся.

 

 

Вывод

 

Смысл жизни не может заключаться в том, что умирает вместе со смертью человека. Он не может заключаться в жизни для себя, для других и даже для человечества, ибо все это не вечно. Вопрос о смысле жизни подводит к понятию Бога. Стремление к Богу как к изначальной полноте истины есть свобода. Не знай человек никакой истины или знай ее всю, он не был бы свободен. Свобода связана со срединностью человеческого бытия и состоит в движении от меньшей истины к большей. Свобода ведет человека по пути к Богу. Любить Бога – таков высший закон жизни и нравственный императив человека, вытекающий из его объективного положения в мире. Понятие Бога, свободы и добра Толстой рассматривает как смысложизненные понятия.

 

В своем сообщении я донесла всю идею осмысления жизни Толстого, его жизненные позиции, его восприятия. Все началось с того, что вера перестала играть важную роль в его жизни, после чего он пошёл по далекому странствию в поисках верной истины, в поисках целей, задач жизни. Утратив веру, он утратил самого себя. В конце своего пути он снова пришёл к вере. И так вера стала для него самым главным событием в его жизни. После чего возможно он больше не задается этим бессмысленным поиском смысла жизни. Хотя, возможно, он для себя уже выработал новую позицию, поиски которой он не стал начинать снова.