Теория трёх штилей М. В. Ломоносова

§ 1. Основные положения теории «трёх штилей»

Наиболее ёмко и отчётливо идеи М. В. Ломоносова, являющиеся сущностью его стилистической теории, которую исследователи обычно называют “ теорией трех штилей ”, изложены и разъяснены в “Рассуждении (предисловии) о пользе книг церковных в Российском языке” (1757 г.).

В своих изысканиях М. В. Ломоносов "жёстко" ограничивает роль церковнославянизмов в русском литературном языке, отводя им лишь точно определенные стилистические функции и тем самым открывая простор использованию в русском языке слов и форм, характерных народной, бытовой речи [Мешчерский, глава 11]

М. В. Ломоносов начинает описание стилистической системы русского языка с классификации слов в зависимости от принадлежности последних к церковнославянскому и русскому языку. Так, ученый выделяет три группы лексических единиц:

1) общие для церковнославянского и русского языков;

2) характерные только для церковнославянского языка;

3) характерные только для русского языка.

Специфика каждого штиля определяется не употреблением слов какой-то одной группы, а использованием определенных сочетаний слов разных групп. Устаревшие церковнославянизмы из-за их неясности и просторечные русские слова из-за их стилистической неуместности М. В. Ломоносов употреблять не рекомендует [Трахтенберг, с. 4]

По Ломоносову, “высота” и “низость” литературного слога прямо пропорционально зависят от его связи с элементами церковнославянского языка, которые сходятся в пределах “высокого слога”. Литературный язык, по мнению Ломоносова, “через употребление книг церковных по приличности имеет разные степени: высокий, посредственный и низкий”. К каждому из названных “трех штилей” Ломоносов относит виды и роды литературы (Схема 2).

Схема 2 [1]

Высокий штиль складывается из слов общих как для церковнославянского, так и для русского языков, и из слов церковнославянских, “понятных русским грамотным людям”. В высоком штиле могут употребляются только те слова, которые есть в «славенском» языке. Этим штилем следует пользоваться в одах, героических поэмах, философских речах о “важных материях” [Мешчерский, глава 11]

Для каждого стиля характерны свои структурные особенности. Исследователи К. А. Войлова, В. В. Леденёва, Е. Г. Ковалевская выделяют нормативы для высокого стиля.

В фонетико-лексической системе:

Высокий стиль обязует употреблять слова с неполногласными сочетаниями (вран, сребро, класы), с начальными сочетаниями ра-, ла- (в расселинах, равный), с начальными буквами е, ю (еленей, едина, юношей), с фонемами <жд> <щ> (услаждаюсь, провождали, зиждитель, отвращает, хощет). Звук [' э ] сохраняется в позиции после мягкого согласного, перед твердым согласным, под ударением (укрепл[э]нна, дерзн[э]т, жив[э]т) [Войлова, Леденева, с. 232-233]. (Ср: «Вотще твой хитрый был сов е т: // Россию сам Господь блюд е т». Ломоносов М. В. Ода на прибытие Ея Величества великия Государыни Императрицы Елисаветы Петровны из Москвы в Санктпетербург 1742 года по коронации).

В фонетической системе также прослеживается особое ударение, противостоящее ударению в тех же словах низкого стиля. Характерным для высокого стиля было произношение звука [г] как фрикативного — среднего звука между [г] и [х] [Ковалевская, с. 135]. (Ср: «...гордый исторгая ду х; // Там тысящи валятся вдру г». Ломоносов М. В. Ода на прибытие Ея Величества великия Государыни Императрицы Елисаветы Петровны из Москвы в Санктпетербург 1742 года по коронации).

В морфологии:

1) окончания существительных мужского рода в форме единственного числа родительного падежа – а (взгляда, флота, часа); существительного женского рода в форме единственного числа предложного падежа – и (по земли, в пустыни);

2) окончания прилагательных в форме мужского рода единственного числа именительного падежа – ый (ужасный, прекрасный), а родительного падежа – аго (святаго), в форме женского роды единственного числа родительного падежа –ия/-ыя (прежния, истинныя), в формах множественного числа именительного и винительного падежей –ия/-ыя (бегущия богыни, на все земныя красоты).

В синтаксисе нормативными являются усечённые формы прилагательных в качестве согласованных определений (божественны науки, северна страна, в небесну дверь, чрез яры волны), причастные обороты, инверсивные конструкции (главу, победами венчанну).

Блаженство сел, градов ограда,

Коль ты полезна и красна!

Вокруг тебя цветы пестреют

И класы на полях желтеют;

<…>

В безмолвии внимай, вселенна:

Се хощет лира восхищенна

Гласить велики имена.

М. В. Ломоносов. Ода на день восшествия

на Всероссийский престол

Её Величества Государыни

Императрицы Елизаветы Петровны

В среднем штиле происходило совмещение церковно-славянских и народно-разговорных элементов. Средний штиль вбирает в себя единицы языка одновременно из высокого и из низкого штиля, книжные слова и разговорные. Он включает в себя такие жанры, как стихотворные послания, эклоги, элегии, сатиры, историографию и философию.

Поскольку составляющие среднего штиля непостоянны, учёным не всегда удаётся чётко определить его фонетические и морфологические границы, однако в процессе исследования Е. Г. Ковалевская выявила лексические стилеобразующие особенности среднего штиля:

1) К лексике среднего штиля принято относить слова, более употребительные в российском языке, а также допускается принятие некоторых церковнославянских слов, но с осторожностью. Широко употребительны слова, используемые в научных и публицистических сочинениях второй половины XVIII в.

2) Лексика среднего штиля имеет «просветительский характер» и часто отражается в репликах комедийных героев-резонёров. Данная лексика передавала темы XVIII в., касающиеся политики, государства, просвещения, морали, например: благодеяние, благонравный, добродетель, истина, сограждане, человеколюбивый и другие.

3) К лексике среднего штиля также относятся слова, описывающие эмоции и чувства, т. е: любовь, блаженство, смятение, холодность.

Синтаксическая структура текстов среднего штиля чаще всего не отличается от текстов низкого штиля, так как тексты среднего штиля отражают бытовые ситуации, разговорную речь. Часто используются сложноподчинённые предложения [Ковалевская, с. 134-136]

Кузнечик дорогой, коль много ты блажен,

Коль больше пред людьми ты счастьем одарен!

<…>

Но в самой истине ты перед нами царь;

Ты ангел во плоти, иль, лучше, ты бесплотен!

Ты скачешь и поешь, свободен, беззаботен

<…>

М. В. Ломоносов. Кузнечик дорогой…

Болгарские учёные А. Градинарова и П. Филкова выделяют литературные произведения, в которых употребляется низкий штиль: увеселительные эпиграммы, комедии, песни, дружеские письма. [Филкова, Градинарова, с. 13]. Основу низкого штиля составляют общеупотребительные, простонародные слова, что целиком исключает использование церковнославянизмов. Низкий штиль также принимает речения, которые отсутствуют в славянском диалекте. Интересна особая оговорка о простонародных словах низкого штиля профессора МГУ им. М. В. Ломоносова Л. А. Трахтенберга: «...чем резче стилистический эффект, который они могут произвести, тем более строгими правилами должна быть определена возможность их употребления» [Трахтенберг, с. 5-6]

В своих исследованиях К. А. Войлова, В. В. Леденёва и Е. Г. Ковалевская выявили нормы низкого штиля:

Морфологические:

1) у прилагательных в форме мужского рода единственного числа именительного падежа окончания –ой, –ей (неиствой Борей; волчей вой), а родительного падежа – -ого (дневного, дорогого);

2) в низком стиле действительные причастия настоящего времени с суффиксами –уч/-юч, –ач/-яч крайне редки, они уже перешли в разряд имен прилагательных (могучий, вонючий) или стали деепричастиями (думаючи, идучи, будучи) [Войлова, Леденева, с. 233];

3) употребление слов с эмоционально-экспрессивными суффиксами, как: -к, - ечк, - еньк, - ок и др.: доченька, дружок, сынок, солнышко. [Ковалевская, с. 132]

Лексические:

1) широкое использование простонародной лексики: авось, гаркнуть, девка, околеть, рассерчать, смекать и т. п. Подобные просторечия часто употреблялись в текстах басен, комедий и комических опер.

2) использование диалектизмов, характерных для той эпохи: базгалы – шутки, некошной – негодный, прощелыжничать – мошенничать.

3) в большом количестве случаев употребление лексики, описывающей бытовые предметы или явления, названия блюд, одежды и т. п: лапти, каравай, валенки [Ковалевская, там же].

Бородапредорогая!

Жаль, что ты не крещена

И что тела часть срамная

Тем тебе предпочтена.

<…>

Завивать хочу тупеи:

Дайте ленты, кошельки

И крупичатой муки.

М. В. Ломоносов. Гимн бороде

Как отмечает В. В. Виноградов, учение о трех стилях не полностью распределяло и ограничивало фразы и конструкции русского литературного языка, стилистическое разграничение слов, оно лишь послужило ему "удобной рамкой для разграничения основных контекстов русского литературного языка" [Виноградов, с. 133]

За пределами литературного языка М. В. Ломоносов оставил три группы слов: 1) "обветшалые" церковнославянские речения, являвшиеся неупотребительными, не проникавшими в систему литературного языка или исчезли из употребления; 2) "презренные слова", которые ни в каком стиле употреблять не пристойно; 3) "невразумительные речения и заимствования", которые, по Ломоносову, считались "дикими и странными нелепостями" [Ефимов, с. 23]

Таким образом, в общественно-бытовом употреблении разграничение стилей было достаточно сложным. Наибольшие трудности вызывало определение структурных свойств прозаического среднего штиля. В этой области почти до самого конца XVIII в. существовало смешение церковно-книжных или приказных, канцелярских конструкций с формами светско-литературного, «нейтрального», общего и разговорно-бытового языка

Однако реформа М. В. Ломоносова послужила обновлением старого принципа, предоставив его развитие и варьирование индивидуальному вкусу [Виноградов, там же]. Огромная заслуга М. В. Ломоносова заключается в том, что теоретически определил нормы стилей литературного языка, развил учение о принципах и способах их конструирования, указал пути соединения в русском языке исконно русских и церковнославянских элементов. В ломоносовском учении о трех стилях, пишет М. Ю. Лотман, полностью проявилось его верное и глубокое понимание генетических и стилистических отношений, исторически сложившихся в русском литературном языке [Лотман, с. 461].

Заключение

Создание теории «трёх штилей» во многом было обусловлено объективной языковой ситуацией в XVIII веке. Особенностью периода Ломоносова является одновременное функционирование трех языковых пластов в России – церковнославянизмов, европеизмов и русизмов.

Программа М. В. Ломоносова имела множество целей, важнейшими из которых были изучение современного ему строя русского языка и создание общего вербального и письменного языка, в котором присутствовали бы элементы как литературного, так и разговорного стиля. Особый закон был создан и о введении иностранных слов в русский язык.

В «теории трёх штилей» М. В Ломоносов наиболее развёрнуто описывает свою стилистическую систему. Учёный выделяет те группы языковых единиц, сочетания которых составляют собой каждый штиль.

Высокий штиль складывается из старославянских и общерусских слов. Принципиальной особенностью высокого штиля является ориентир на церковнославянский язык — язык, на котором говорят с Богом. Произведениями этого штиля являются хвалебные произведения: оды, героические поэмы и т. д.

Средний штиль составляют русские разговорные и общерусские лексические единицы. Этот штиль является наиболее переходным и неопределённым, поскольку сфера его использования — просвещенная русская речь, преследующая цель не восхвалять, а скорее, воспитывать. В среднем штиле необходимо было писать послания, эклоги и историографические произведения среднего штиля поднимают морально-нравственные и просветительные темы.

Низкий штиль состоит из русских просторечных и разговорных лексических единиц. Главной целью этого стиля явилось описание «сегодняшнего дня», а особенностью - употребление не только разговорной лексики, но также просторечий и диалектизмов. Комедии, песни и прочие произведения, написанные в низком штиле, показывают читателям бытовые явления и ситуации.

Таким образом, вклад М. В. Ломоносова в историю языка огромен. Именно М. В. Ломоносов впервые предпринял научно обоснованную попытку «навести порядок в родном языке», систематизировать и кодифицировать современный ему русский язык. Примечателен и тот факт, что система «трех штилей» оказала существенное влияние на дальнейшее развитие русского языка, во многих произведениях русских поэтов XIX века просматриваются творчески осмысленные «законы», предписанные для поэтов М. В. Ломоносовым.

Исследователи научного творчества М. В. Ломоносова считают, что его вклад в науку определяется именно «энциклопедическим складом ума, всеобъемлющим типом сознания, в котором эстетическое начало неразрывно связано с научным мировоззрением и социальной концепцией. Эта неразрывная связь эстетики, прагматики и идеологии и характеризующая научную позицию Ломоносова, его научных манифестов» [Лебедева, с.173]. Подобную точку зрения высказывает и М. Т. Белявский, определяя заслуги М. В. Ломоносова в истории развития русского национального языка: Ломоносов выступает «и как исследователь законов русского языка, и как страстный его защитник и реформатор, и как популяризатор, своими литературными произведениями и историческими сочинениями убедительно доказавший, на что способен русский язык»

25.

Поэтическое мышление М.В.Ломоносова (“разговор с анакреоном”)

“Разговор с Анакреоном” — одно из наиболее известных и, казалось бы, изученных произведений М.В.Ломоносова. Ни одна работа о творчестве поэта не обходится без традиционных цитат о “геройском шуме” и “возлюбленной Матери” — России, что дает основание исследователям утверждать: именно в данном стихотворении Ломоносов выразил свое представление о задачах поэзии и назначении поэта, которое совпадало с требованиями классицизма. Наряду с этим “Разговор с Анакреоном” воспринимался либо слишком прямолинейно, как “полемически обращенный к определенному классовому адресату” 1, либо крайне однозначно: “Ломоносов четко разделяет личную жизнь поэта и его поэтическое творчество” 2. Не менее странно звучит и мысль, что “стихотворение проникнуто антивоенным духом, в нем прославляется человеческий труд” 3. Таким образом, позиция Ломоносова в “Разговоре с Анакреоном” представлялась довольно упрощенно, в результате чего и все стихотворение в целом воспринималось как простая декларация, форма которой могла и не учитываться. Наиболее показательны в этом отношении хрестоматии по русской литературе ХVIII века А.В.Кокорева и А.В.Западова 4, где из текста ничтоже сумняшеся изъяты соответственно ХХIII и ХI оды, что разрушает смысловое и художественное единство произведения. Уже Д.К.Мотольская обозначила явное внутреннее противоречие в позиции Ломоносова в “Разговоре”: “Он подавлял в себе поэта-лирика, но тем не менее интимная лирическая струя никогда не замирала в его творчестве” 5. Попытка вскрыть внутреннюю логику стихотворения и осмыслить его форму была сделана А.В.Западовым 6. Однако только Е.Н.Лебедев, рассмотрев “Разговор с Анакреоном” “в контексте общих представлений Ломоносова об истине, о нравственной свободе” 7, пришел к выводу, что поэт не проповедует гражданский долг, а признается в любви к России. Именно в этой любви, по мнению исследователя, возможно совмещении личного и общего, в чем и состоит истина. И все-таки при практически полной философской исчерпанности разбор Е.Н.Лебедева не учитывает особенностей формы ломоносовского стихотворения, фокусируется только на концептуально-смысловом плане. Попытаемся осмыслить ломоносовский текст как универсальное целое, где значимы не только мысли поэта, но и форма их выражения. “Разговор с Анакреоном” Ломоносов пишет в 1761 г. Это одно из последних его стихотворных произведений, которые вполне можно считать своеобразным “художественно-философским завещанием” 8. Ломоносов в “Риторике” как пример поэтического силлогизма приводил собственный перевод “Памятника” Горация. Однако, в отличие от последующей поэтической традиции (Державин, Пушкин), он не пытался сделать перевод поводом для оценки собственного поэтического творчества. Эта задача в определенной мере решается в “Разговоре с Анакреоном”, где глубина философской мысли соединилась с поэтическим мастерством зрелого стихотворца. Прежде всего обращает на себя внимание жанр произведения. “Разговор”, по определению Ломоносова в “Риторике”, — это “когда данную материю предлагают два, или три, или больше вымышленных лиц, разговаривая между собою” (276), т. е. это “диалог”, “беседа”. Выбирая жанр, Ломоносов уходил от характерной монологичности оды (а равно и надписи, переложения, размышления — жанров, традиционных для поэта), а следовательно, и от замкнутости монолога. Именно разговор, диалог предполагал открытость реплик, идей и позиций, что влекло за собой большую свободу, простоту и естественность. В 249 “Риторики” Ломоносов писал, что “расположение”, т.е. композиция, “полезно и необходимо нужно, ибо что пользы есть в великом множестве разных идей, ежели они не расположены надлежащим образом? Храброго вождя искусство состоит не в одном выборе добрых и мужественных воинов, но не меньше зависит и от приличного установления полков”. Композиция “Разговора с Анакреоном” внешне очень проста. Стихотворение состоит из переложений четырех од Анакреона, последовательно чередующихся с ответами самого Ломоносова. Чередование этих пар строго продумано, спаяно внутренней логикой, а потому полностью исключает перестановки или сокращения текста. В оде I Анакреон четко заявляет об основной направленности своей поэзии, подчеркивая: Ломоносов переводит эту оду трехстопным ямбом с перекрестной рифмой, что передавало легкость и изящество анакреоновой мысли. Ответ Ломоносова строится как подражание своему собеседнику, прежде всего, по форме. Это тот же трехстопный ямб с перекрестной рифмой. И смысл ответа сводится к определению объекта поэтического изображения. Однако подражая, Ломоносов одновременно заявляет о своей непохожести: Акцентируя свое “я” в последней строке, Ломоносов заявляет о возможности индивидуального, самостоятельного поэтического выбора. В следующей оде ХХIII Анакреон углубляет свою мысль. Античный поэт воспевает любовь, вино, веселье, поскольку это соответствует мироощущению, это его жизненная философия и позиция. Зная, что “жизни положен срок”, Трехстопный ямб и здесь подчеркивает естественность позиции поэта, легкость принимаемых им решений. Ответ Ломоносова на эту оду идентичен по форме, но размышления его приобретают все большую самостоятельность. Ломоносов решается оценить позицию Анакреона, право на это ему дает время: А.В.Западов и другие исследователи считают, что эти строки пронизаны авторской иронией. Действительно, в первой строке смысловое ударение падает на слово “верно”. Если бы оно было вводным, то ирония была бы очевидна. Однако во всех печатных текстах (а рукопись не сохранилась) “верно” выступает как самостоятельная лексическая единица (в значении “действительно”), подчеркивая смысловую насыщенность второй строки. А последующие десять строк раскрывают мысль Ломоносова. Главным для него является то, что Анакреон “жил по тем законам, / Которые писал”. Эта естественность, органичность жизненной позиции Анакреона-человека — одна из причин бессмертия Анакреона-поэта: Неожиданно резко звучат последние четыре строки ответа, посвященные Луцию Аннее Сенеке, римскому философу-стоику. И обращается к нему Ломоносов совсем не случайно. Сенека проповедовал отказ от радостей жизни, полный аскетизм, хотя в обыденной жизни понимал толк в наслаждениях. Но перед лицом смерти, по его мнению, человек должен от них отказаться. Совершенно очевидно, что позиция Сенеки абсолютно противоположна позиции Анакреона. Во-первых, потому что она искусственна (“правила сложил”), во-вторых, потому что она умозрительна (“И кто по оным жил?”). Сам Ломоносов категоричен в отрицании Сенеки (“Возьмите прочь”), а поэтому последние четыре строки, звучащие явно иронично, — это еще один довод в пользу Анакреона. В этой паре стихотворений обозначается важная тема — тема жизни и смерти. Слово “жизнь”, формы глагола “жить”, равно как слова “смерть”, “кончина”, “рок”, пронизывают текст всего “Разговора с Анакреоном”. Второй ответ Ломоносова ставит проблему возможного изменения жизни или манеры поведения в ожидании “рока”. Ода ХI Анакреона, безусловно, продолжает размышления на эту тему. Анакреон не хочет обращать внимания на старость, хотя она все заметнее окружающим. Он убежден, что Лысый старичок с зеркалом в руках, безудержно веселящийся, выглядит довольно нелепо. Особенно выразительно слово “старичок” (Ср. у Кантемира: “Что найпаче старику / Должно веселиться, / Ибо смерти ближе он” 10). Трехстопный ямб в данном случае создает ощущение приплясывания, что делает образ еще более выразительным. Казалось бы, Анакреон, как и в предыдущей ХХIII оде, остается верен себе и своим жизненным принципам, но центральный зрительный образ заставляет усомниться в однозначности предыдущей оценки: нет, Анакреон — не идеал, в его поэзии есть определенные изъяны. Напрашивается вопрос о другом варианте. Каков же ответ Ломоносова? Он противопоставляет Анакреону (“роскошен, весел, сладок”) ворчащего и нахмуренного Катона, ярого республиканца, фанатично служащего идее. Анакреон и Катон — явные антагонисты: В своем противостоянии Анакреону Катон, безусловно, близок к Сенеке. Но в отличие от последнего он жил не по сложенным правилам. “Однако я за Рим, за вольность твердо стану”, — такова жизненная позиция Катона, и он пойдет на все, даже на убийство (отсюда — кинжал в его руках). Практически все исследователи, кроме Е.Н.Лебедева, приходили к выводу, что Ломоносов в конце концов оказывается на стороне Катона. Однако при этом не учитывалось то, что Катон у Ломоносова непривлекателен: “ворчит, нахмурившись”, “Его угрюмством в Рим не возвращен покой” “жизнь пренебрегал”, “сам себе был смертный супостат”. Он фанатик, готовый на убийство и кончивший жизнь самоубийством, т. е. преступивший нравственные нормы и заповеди. В результате Анакреон — комичен, а Катон — страшен. При всей разности они схожи в одном — в своем максимализме. И Ломоносов приходит к такому выводу: Анакреон и Катон равновелики, равноценны. Каждый из них — личность, по-своему цельная и самобытная. Признание самоценности личности, закономерности индивидуального выбора оказывается для Ломоносова главным итогом размышлений. Значимость этого ответа в тексте “Разговора с Анакреоном” подчеркивается интонационно-ритмически и графически. Ломоносов отказывается от легкого трехстопного ямба и пишет ответ шестистопным ямбом с парной рифмой (“александрийским” стихом), неторопливым, спокойным, соответствующим глубоким размышлениям автора. Этим он практически отграничивает себя от Анакреона, по сути дела обретает собственный голос и взгляд на мир. Центральный образ оды XXVIII — “любезная ” Анакреона, портрет которой он хочет заказать художнику. Но прежде сам поэт словом прописывает черты своей возлюбленной. Обращение к художнику носит в стихе условный характер, поскольку истинный живописец — сам поэт. Его слова-краски насыщены и густы, в них нет полутонов: “кудри черны”, “очи небесны”, “Дай из роз в лице ей крови / И как снег представь белу”. В портрете явно подчеркивается чувственность образа: “взор прелестный”, “приятные уста”, “прекрасная шея”, “И не тщись всю грудь закрыть”. Последний мазок поэта удивительно эффектен: “Надевай же платье ало...” Ломоносов в переводе находит тот цвет, который наиболее соответствует чувственности героини. Алый — это не просто красный, а горящий, живой, горячий, вызывающий цвет. (Ср.: в переводе А.Д.Кантемира — “бледно-багряна одежда” 11, а у Н.А.Львова — “риза пурпурова” 12). Зрительный ряд дополняет “благовоние духов”. Протяжность звуков дает возможность почувствовать влекущую, окутывающую пряность аромата. “Любезная” Анакреона прекрасна своей чувственностью, она обещает любовь и наслаждение, т.е. то, что поэт ценит выше всего. Ломоносов переводит эту оду четырехстопным хореем, который, по его мнению, лучше всего может выразить обыкновенные “аффекты” (чувства). Важно и то, что Ломоносов разбивает текст на строфы, октавы, тем самым фиксируя отдельные черты в портрете, делая их более рельефными. еще раз подчеркивают мысль, прозвучавшую в предыдущем ответе, о том, что каждый волен выбирать свой образ жизни, свой поэтический идеал, у каждого свое представление о прекрасном. Здесь не может быть единого и однозначного мнения. Вечной, переживающей “рок”, остается поэзия. Только в ней — истина и смысл жизни поэта: Анакреон — настоящий поэт. Теперь в его руках лира (не “гусли” и не “струны”, как в оде I) — атрибут истинного поэта. И опять Ломоносов решает подражать Анакреону, но только в определении предмета изображения. Он тоже хочет создать портрет, но не любимой девушки, а возлюбленной Матери. Далее Ломоносов рисует великолепный по своей силе и мощи аллегорический портрет России, подчеркивая ее зрелость, здоровье, материнскую силу, мудрость, величие и гордость. Изображение абсолютно лишено чувственности, оно торжественно и монументально. Ломоносов насыщает текст славянизмами (“потщись”, “чело”, “глава”, “очи”, “млеко” и др.), усеченными формами (“здравы”, “небесны”, “кудрявы”, “созревша” и др.), использует инверсию (“Огонь вложи в небесны очи / Горящих звезд в средине ночи”). Благородно, “велелепнейше” звучит любимый Ломоносовым четырехстопный ямб (его благозвучие оттеняется четырехстопным хореем). Но ответ Ломоносова отличается не только исключительной изобразительностью, в нем заключен важный для понимания всего творчества поэта смысл. Россия — это возлюбленная Мать для Ломоносова, а поэтому он любит ее той глубокой любовью, которая естественна как сама жизнь. Но Россия — это и Богиня. Ей поклоняются, а поэты ее воспевают. Более того, Россия — Муза Ломоносова. Такая позиция и человека, и поэта ставит Ломоносова в один ряд с Анакреоном и Катоном. Отсюда и форма разговора на равных с образцовым поэтом. Эту равновеликость Ломоносов подчеркивает в тексте следующим образом: Анакреон Ломоносов Ода I Ответ В целом же последний ответ Ломоносова смыкается с началом “Разговора с Анакреоном”. Заявленные в оде I и в ответе на нее Ломоносова мысли постепенно наполнились глубоким философским смыслом. Перед нами единое, целостное стихотворение с четкой внутренней логикой, стройной композицией, продуманной ритмической организацией и системой образов. Наряду с этим “Разговор с Анакреоном” касается еще одной важной теоретической проблемы классицизма — проблемы подражания. Ломоносов в своем стихотворении демонстрирует наглядно, как перевод или переложение рождает подражание и по форме, и по содержанию (Ответ на Оду I), но затем, сохраняя форму, поэт стремится наполнить ее новым смыслом (Ответ на Оду ХХIII), а это, в свою очередь, ведет к поискам новой, индивидуальной формы (Ответ на оду ХI). Результат этого процесса — собственное, оригинальное творчество (Ответ на оду ХХVIII). Эта “схема”, обозначенная в “Разговоре с Анакреоном”, была выражением общей закономерности, характерной для литературного процесса в России ХVIII века. Осваивая античный и западноевропейский материал, русская литература не просто подражала, но, подражая, оставалась сама собой. И этот сложный процесс был залогом, условием дальнейшего самобытного развития нашей словесности.

25.