Февраля, во время перелета через Амазонку 3 страница

— Четыре Ветра соответствуют четырем основным направлениям на компасе. — Он коснулся основания Божьего Ока. — Первая сторона — Юг, это путь змеи. Человек отправляется в этот путь, чтобы оставить свое прошлое, как змея оставляет старую кожу.

— Путь ягуара лежит на Запад. — Он указал левое плечо креста. — На этом пути ты избавляешься от страха и встречаешься со смертью лицом к лицу.

— Север — это путь дракона, здесь ты открываешь мудрость древних предков и заключаешь союз с Божественным.

— И, наконец, путь орла, — он указал на правое плечо креста, — это Восток, полет к Солнцу и обратно к своему дому, где ты исполнишь свое видение в своей жизни и работе. Легенды говорят, что это самое трудное путешествие, которое может предпринять шаман.

Он спрятал Божье Око в карман пиджака.

— Говорят, что это путешествие-посвящение совершают немногие. Настоящих шаманов мало, мало истинных людей знания. Многие из тех, кто вступил на этот путь, остановились посередине и довольствуются ролью целителей и врачей. Они стали мастерами своего дела. А есть такие, кто попал в капкан власти. — Он сжал пальцы в кулак. — Потерялись в пути. Это путешествие такое, что на него может уйти вся жизнь. — Он разжал кулак. — Но программа увлекательная, не правда ли? И намного проще, чем сефирот еврейской каббалы или буддийский путь к нирване.

Он отодвинул мой дневник ко мне.

— Но вас интересует аяхуаска. Говорят, она помогает пройти Западный путь. Я слыхал об одном человеке, аяхуаскеро из джунглей недалеко от Пукальпы. Я записал в вашей книге его имя и приблизительные ориентиры. Вы можете туда полететь прямо отсюда.

— Вы встречали этого человека? — спросил я.

— Нет. Один из моих студентов оттуда родом, он мне и рассказал. О нем идет молва. Я и сам не раз подумывал съездить туда, да так и не выбрал времени. — Он снова взглянул на часы. — Мне уже пора. Меня ждет группа учеников в развалинах Тамбо Мачай. Когда вернетесь в Куско, мне будет приятно пригласить вас прочитать им лекцию о западной психотерапии. Им будет очень интересно. — Он улыбнулся. — И мне тоже.

Он оглянулся, похлопал себя по карманам и поднялся. Я тоже вскочил и протянул ему руку:

— Благодарю вас, профессор Моралес, за ваше время и терпение. Мне повезло, что я нашел вас.

Он отмахнулся от этих слов.

— И я обязательно вернусь, — сказал я. — Для меня очень лестно прочитать лекцию вашим студентам.

Внимание профессора опять было привлечено чем-то за моей спиной. Я обернулся, но на этот раз недаром. В дверях кафетерия в луже стекающей воды стояли два молодых индейца.

Черные волосы прилипли к их лбам, одежда промокла насквозь. Они стояли босиком, прижав башмаки к животу. Они смотрели на профессора доверчиво и вопросительно.

— Зачем вы взяли обувь, jovenes?

— На дворе дождь, учитель.

— Да, — спокойно сказал профессор, — я об этом догадался. Мы проведем наш урок здесь в кафетерии. Но почему же вы босиком?

Они опустили глаза:

— Мы не хотели, чтобы наши башмаки промокли.

Профессор Моралес вздохнул и положил мне руку на плечо.

— Да, — произнес он на аккуратном английском, — читать им лекцию — это лестно.

 

февраля, во время перелета через Амазонку

Опыт и служба опыту.

Сижу возле окна в жалком реликтовом самолете, проходившем последний техосмотр, видимо, еще во времена Эйзенхауэра. Два спаренных пропеллера молотят воздух и влекуг меня все ближе к какой-то посадочной дорожке в джунглях. Вспоминаю подобный полет три года тому назад. Оахака, Мексика. Индейцы-гвиколы. Опыт? Или служба опыту?

В 1969 году, в самом конце моего последнего курса в колледже, уже со степенью бакалавра в кармане я был зачислен в аспирантуру при новом Институте гуманистической психологии. До этого, чтобы свести концы с концами, я преподавал испанский для небольшой группы студентов частного учебного заведения, и когда пришло сообщение о моем зачислении в аспирантуру, решил отметить это событие четырехнедельной поездкой в Мексику. Трудно сказать, кому больше не терпится, чтобы студенты исчезли на лето, — их родителям или им самим.

Месяц мы провели в Мехико-сити и юго-восточнее, на Юкатанском полуострове и на родине майя, после чего я отправил студентов назад в Сан-Франциско (их чемоданы были набиты грязным бельем, головы — разговорным испанским, а глаза широко открыты после всего впервые увиденного в третьем мире), а сам остался, перелетел в Тепик на западном побережье Мексики и там нанял пилота вместе с его единственным самолетом «Чессна», чтобы добраться до Меса дель Найяр, штат Оахака.

Нам пришлось дважды атаковать узкую посадочную полосу в горах: но ней бродили свиньи, овцы, тощие скелетоподобные коровы — всей этой живностью управлял маленький пастушок в белой одежде. Звали его Жерардо. Я нанял у него ослика, чтобы забраться еще выше в горы, в деревню, из которой, как оказалось, был и он сам.

Я прожил у гвиколов три недели. Я потряс их ребятишек картами мира, нарисованными на песке, узнал кое-что об этой изолированной культуре, о смысле ярких изображений из цветной пряжи, которыми славилось племя. Нити, окрашенные натуральными красителями, вдавливаются в покрытую пчелиным воском доску и образуют пиктографический портрет человека, модель его психодинамики, «ловца духа». Художник является своего рода психологом; он тщательно составляет картину, по которой затем рассказывает историю болезни своего клиента.

Решающим в этом виде терапии оказывается момент, когда душа схвачена на картине. После этого художник, он же целитель, тонко изменяет картину, вызывая тем самым изменения и в состоянии пациента.

Сейчас туризм стал главным источником доходов Мексиканской республики, и картинки из цветной пряжи превратились в популярный сувенир; синтетическая пряжа «дей-гло» вытеснила натуральные цвета и волокна, искусство сохранилось в прежних формах, но потеряло свой смысл.

Но здесь, в отдаленной горной деревушке, сидя на табуретке в дверях своей casita, донья Хуанита, бабушка Жерардо, обрабатывала пряжу собственными руками; грубые мозолистые пальцы ее рук были глубоко пропитаны красителями. Свое искусство и интуицию она в большой мере относила на счет hikuli — пейота, священного кактуса индейских сельских племен Мексики.

Если бы у меня были средства и время, чтобы пожить у гвнколов дольше, чем те несколько недель, я смог бы отправиться вместе с несколькими жителями деревни в одно из их ежегодных паломничеств на северо-восток; там, среди пустыни, на склонах священной горы Вирикута, они собирают пейот. Может быть, я даже научился бы «думать как гвикол», поедая кактус вместе с ними.

Вместо этого, когда заканчивалась вторая неделя, Хуанита предложила мне «пойти побыть» с пейотом. Она показала на вершину горы милях в двух от деревни и велела отправляться туда после обеда два дня подряд, ничего не есть и медитировать там, чтобы очистился мой ум. Два дня я сидел там после полудня на выжженном солнцем гребне, скрестив ноги, и старался придумать что-нибудь, о чем можно было бы думать, и засыпал под жгучим мексиканским солнцем.

Вечером второго дня, возвращаясь домой, я встретил Хуаниту на околице деревни.

— У тебя такая же проблема, как и у оленя, — сказала она. — Ты всегда спускаешься с горы той самой тропой, которой поднимался.

Я читал отчеты о психоделическом действии пейота, о картинах райского блаженства, о мудрости, сообщаемой еле слышными голосами, об ощущении ненаправленного времени, — и мой пустой желудок судорожно сжался от адреналина, когда она сунула мне в руку пять батончиков пейота и сказала, чтобы я обратился к духу растения и медленно жевал батончики, представляя себе, что жую плоть Земли.

Нерешительно побрел я назад, к своему месту на вершине горы, и там съел один за другим все пять кусочков пейота. На вкус это было что-то вроде дважды вырванной блевотины. Я весь дрожал от его отвратительной горечи и на протяжении часа меня тошнило и рвало на куст толокнянки.

Наконец желудок успокоился, спазмы прекратились, и я почувствовал одиночество. Куст толокнянки блестел под лучами раскаленного солнца, и я сидел над непривычно контрастным миром, над Землей, частью которой я не был. Я существовал отдельно.

Смещенный, чужой, непричастный. Лишенный этих камней, кустиков, пыли, блестящей толокнянки, пейзажа передо мной, я чувствовал себя покинутым. Я прикоснулся ладонью к коричневой пыли и почувствовал ее тепло, она смешалась с потом, покрывавшим мои ладони, и я поднес ладонь к лицу и коснулся его; пыль размазалась по лицу и смешалась со слюной в уголке рта.

Белизна солнечного света сменилась пламенеющей желтизной, а затем оранжевым сиянием. Я размазывал по щекам грязь, замешанную на моем поте и слюне. Я стащил с себя рубашку и размалевал тело красно-коричневой землей, я замаскировал себя, я обмазал грязью руки, шею и грудь и тут почувствовал, что теряю силы. Грязь высыхала и трескалась, и я знал, что я из Земли и что в Землю возвращусь. Эта мать будет беречь меня, баюкать и любить, несмотря на то, что я всего-то и делал, что ходил по ней, даже не задумываясь об этом, и искал себе удовольствий, и играл мелодраму собственной жизни.

Солнце садилось, и я не сводил с него расширенных зрачков. Я всасывал его глазами и чувствовал, как его жар насыщает мое тело изнутри и удерживается скорлупой из высохшей, спекшейся грязи. Такая вот планетарная припарка.

Я помню, как обратил внимание на свое дыхание. Я дышал солнцем. Я мог посадить солнце своим дыханием, я ощущал, как сажаю его все ниже каждым выдохом. Я помню удивительное открытие: я проверяю глубину своего дыхания по скорости погружения солнца за горизонт. Глубокий вдох, легкие заполнены, длительный выдох — и солнце исчезло. И я уснул.

Проснулся я где-то после полуночи и направился вниз, тщательно выбирая другую дорогу к деревне. Хуанита ожидала меня. Она смотрела на меня недоверчиво; я обнял ее и позволил уложить себя в постель. Десять часов спустя я проснулся от зловония моего тела; я с трудом выбрался на улицу, солнце уже было высоко. Я вымылся в холодной воде речушки, которая сбегала с гор и протекала рядом с селением. Немного ниже но течению русло расширялось, образуя небольшую заводь; я плавал там на спине, глядя в прозрачно-синее горное небо. Проглоченный вчера шарик пейота с грязью внезапно вызвал у меня резкий приступ диареи, и мой кишечник опорожнился. Я поднялся вверх по течению, помылся и выкарабкался на берег, чувствуя себя так, словно меня выпороли. Я сидел над речкой и думал, что, независимо от количества земли, которую я на себя намазал, я все равно остаюсь белым человеком, и этот человек гадит в воду, которую другие пьют. Этот случай рассказал мне об экологии больше, чем все книги и статьи, которые я читал с тех пор.

Я вернулся в Калифорнию одетым, как гвикол: белые штаны, белая рубашка и яркий вязаный кушак. Но мне тогда было лишь немногим больше двадцати, и я не сомневался, что глубина моих познаний дает мне право на такую вычурность — по сути, на саморекламу.

 

Февраля. Позже

Мы спустились на тысячу футов ниже. Зеленая масса джунглей под нами приобрела определенность, появились ботанические подробности.

Широкий разворот вправо — и мы делаем круг над посадочной полосой. Полоса выглядит как шрам — Нет, скорее прореха на плотной ткани джунглей, на зеленом одеянии Земли. Я подозреваю, что мое пребывание у гвиколов и мое причастие на вершине горы были не более чем опытом. Возможно, таким же поверхностным, как и моя реакция на него.

Поддельная, ненастоящая духовность. Надеть чей-то костюм еще не означает стать его кровным родственником. Возможно, то, что я нагадил в речку, было наиболее подлинным поступком за всю поездку. Я не служил опыту с пейотом (я не знал, как это делается), но все же опыт послужил мне. Он продолжает служить мне, когда я силюсь оценить мою готовность к тому, что ожидает меня впереди, там, внизу, на одной из невидимых полянок в джунглях.

Профессор Моралес намекнул, что я не готов к джунглям, к пути ягуара па Запад. Сначала должен быть Южный путь, что-то вроде сбрасывания с себя прошлого. Интересно, как у меня сейчас с моим прошлым… Гвиколы. Беспокойство. Слова Моралеса сидят во мне, как заноза.

Двести, сто футов над посадочной полосой, вот мы уже вровень с деревьями! Это деревья чиуауако, по сравнению с которыми калифорнийские секвойи выглядели бы карликами; это настоящий масштаб джунглей Амазонки. Первозданный. Земля гигантов.

Теплое дуновение воздуха, несущее запах джунглей, приветствовало мои первые шаги в Пукальпе. Аэропорт был в точности такой, каким он и должен быть. Мощные столбы подпирали тростниковую крышу, посеревшую от давности и выхлопных газов. Обветшалые москитные сетки, тут и там перегородки из рифленого металла, поржавевшая вывеска с товарным знаком кока-колы, расшатанные скамейки, москиты. В конце посадочной полосы автобус с самодельной деревянной крышей, пара потрепанных грузовиков.

Пройдя всего пятьдесят метров от самолета до спрятанной в тени двери рядом с рекламой кока-колы, я почувствовал, что задыхаюсь, льняная рубашка неприятно прилипла к спине. Струйки пота стекали с моей груди, я чувствовал их на животе, когда, прислонившись к стойке бара, стоял перед старым вестингхаузовским вентилятором.

Я подождал, пока низенькая индеанка соберет в нейлоновую сетку запотевшие бутылки с содовой и отсчитает свои soles бармену, полному туземцу с приятным свежим лицом. Рассчитавшись, она поставила себе на голову обшитую джутом корзину, затем, балансируя ею, взялась за пластиковые ручки своей сетки, как бы взвешивая ее, и вышла на солнце. Какое-то время я смотрел ей вслед, вспомнил, что ее фото с обнаженной грудью было опубликовано на обложке географического журнала, и обернулся к хозяину.

— Cen'esa, рог favor.

— Si, senor!

Коротышка широко улыбнулся и наклонился над большим сосудом с ледяной водой, в которой стояли бутылки с пивом и с содовой. Он вытащил бутылку «амазонского», вытер ее влажным полотенцем, открыл пробку и церемониально поставил передо мной:

— Una cervesafriapara el… espahol.

— Я не испанец, — сказал я. — Gringo, americano.

— Но ваш акцент…

— Кубинский.

— Правда? — он смотрел на меня удивленно.

— Это было до революции. — Я подмигнул ему и поднял бугылку. — Salud.

— Salud, senor. — Он перегнулся через бар, рассматривая мой рюкзак на полу. — Инженер?

Я покачал головой. Он глянул на меня понимающе:

— Нефть.

— Нет.

Его нижняя губа полезла на верхикло.

— На американского фермера вы не похожи… — Тут он хлопнул ладонью по прилавку. — Консультант!

— Психолог, — сказал я со смехом. Он наморщил лоб.

— Врач, — сказал я.

— Ага! — лицо его прояснилось. Он подумал секунды две, а затем сказал: — Нет. Вы слишком молоды.

— Ваша правда, — сказал я. — Но, может быть, от здешней жары я стану старше.

— Не беспокойтесь, — сказал он. — Скоро ваше тело успокоится. Сердце заработает медленнее, и вы перестанете потеть. Вы приспособитесь. Еще пива?

— Нет, спасибо. Мне нужно идти дальше. Здесь есть автобус или такси?

— Нет. Автобус ушел. Вам далеко?

Я вытащил из сумки свой журнал и нашел запись профессора Моралеса:

«Дон Рамон Сильва, От аэропорта Пукальна по Трансамазонской дороге до 64-го километра, дальше по тропе налево 2 км».

Он уставился на страницу искренним взглядом человека, не умеющего питать.

— Час дороги, — сказал я. — На юг.

Он оглянулся на дверь и показал мне глазами мальчика лет двенадцати, тащившего грязный холщовый мешок но бетону.

— Это Хорхе. Он возит почту на плантацию. Он может взять вас. — Бармен потер большим и указательным пальцами невидимую бумажку.

Трансамазонская дорога представляет собой трассу через джунгли с двухрядным движением, но в предсмертном состоянии. Тропические ливни и убийственная жара превратили покрытие в сплошные трещины и ямы, тут и там толстые стебли лиан пробиваются сквозь разломы в ограждении и заползают далеко поперек искалеченной мостовой, словно пытаясь затянуть рану. Туземцы ведут постоянную и беспощадную войну с джунглями, обрубывая своими изношенными мачете осторожные щупальца Природы.

Мы с Хорхе подпрыгивали на ржавых пружинах разваленного сиденья в его пикапе. Пластиковая Дева Гвадалуиская, висящая на зеркале заднего обзора, дергалась, подобно марионетке. Мы беседовали о бейсболе, об американских ресторанных компаниях, которые выжигают джунгли ради выгодного разведения скота, о каучуковой плантации в трехстах километрах отсюда.

Я вышел из машины возле белого деревянного столба, обозначавшего 64-й километр. Ни слева, ни справа я не видел ни малейшего просвета в листве, пока Хорхе не спрыгнул вниз и не показал мне изящную банановую пальму, казавшуюся крохотной среда гигантских деревьев.

— Там тропа, — сказал он.

Мы постояли среди дороги, глядя друг на друга. Он пожал плечами и сунул руки в карманы. Я шлепнул себя но щеке и убил москита.

Ночью здесь был ливень, от асфальта шел пар. Жужжали цикады, джунгли непрерывно шелестели. Воздух был насыщен терпкой влагой. Ворчание старого пикапа терялось в ровном, устойчивом шуме Амазонки.

— Зачем вы туда идете? — спросил он.

— Мне нужно увидеться с одним человеком. Он кивнул и продолжал глядеть вдоль дороги.

— Не сходите с тропы, — сказал он, не глядя на меня. — Один шаг в сторону, и вы ее больше не найдете, потеряетесь.

— Спасибо, — сказал я.

— De nada.

— Он залез в кабину, хлопнул дверцей. Я опустил руку в карман и выгреб оттуда прнгоршню soles. Он не снял руки с дверцы, только глянул вниз, на деньги в моей руке, затем покосился на стену деревьев, лиан и листьев за моей спинрй и вдруг широко улыбнулся мне. Для двенадцатилетнего мальчишки это была слишком умная улыбка. Движением головы он отмахнулся от денег и включил газ. Выхлопная труба выстрелила, раздался какой-то вопль.

— Los monos, — сказал он. — Обезьяны.

— Спасибо, что подвез, — сказал я.

— Виеnа suerte, — сказал он. — Счастливо!

Я стоял посередине Трансамазонской дороги и смотрел, как старенький грузовичок запрыгал дальше, начиная расплываться за волнами горячего воздуха и, наконец, исчез, как мираж.

 

Февраля. Позже

Иду но тропе. Ширина четыре фута, трудноразличима. Все здесь преувеличенно разрослось и перепуталось, всюду влага. Под ногами сочная мякоть… Острое ощущение Земли как живого существа, ступаю по ее плоти…

Иду уже около часа. Черт. Дерьмо. Кажется, это тропа. А может, и нет. Чувства на взводе. Ловлю движения света и тени, глаза прикованы к земле, периферийное ощущение угрозы… ум джунглей похож на белый шум, непрерывное однообразное шнппхххххххх, но на этом фоне отчетливо слышно, как хлюпают и чавкают мои башмаки, влажно хрустит валежник, лопочут листья… Пряная сладость гниения в пазухах листьев пахнет жизнью, закрытой теплицей…

Прикосновения папоротников и лиан, они вытягиваются, перегораживают дорогу, колышутся и хлещут меня по лицу… Вкус тревоги.

Я остановился под этим деревом, потому что я слишком быстро двигался. Слишком быстро бьется сердце. Я дышу слишком быстро. Я слишком быстро думаю. Хотелось бы знать, действительно ли в конце этой тропы живет дон Рамон Сильва. Надо надеяться. Очень уж далеко идти обратно до Пукальпы. Я остановился здесь для того, чтобы отдохнуть и успокоиться.

Я боюсь? Нет. Не могу определить это ощущение. Оно входит в меня через поры. Энергия. Но я мог бы заснуть здесь и сейчас же. Возбуждение. Но мой карандаш спокойно и разумно пишет эти строки. Живой. Я очень живой. Я никогда так не чувствовал Природу. Она знает, что я здесь. Я чувствую ее и знаю, что она чувствует меня, и я чувствую, что она знает, что я здесь. Боже мой, какое это могущество!

Я прислонился спиной к дереву, вытянул ноги, скрестив лодыжки, закрыл дневник вместе с карандашом и сунул его в рюкзак. Я закрыл глаза и стал слушать песню джунглей. Не знаю, как долго я слушал. Я почувствовал, что сползаю все ниже, мой метаболизм замедляется, меня заполняет блаженство внутреннего и внешнего комфорта.

Что-то ползет!.. Я дернулся со сна и, уцершись ладонями в землю, подтянулся ближе к дереву и снова прижался к нему спиной. Ничего нет. Никакого движения, никаких змей. Только небольшая перемена в освещении за истекшие полчаса: сдвинулись световые пятна и отрезки лучей, пробившихся сквозь густой потолок листьев, сучьев и лиан. Что же меня так напугало?

Я попробовал подняться, но почувствовал легкое сопротивление. Я посмотрел вниз на свое тело. Там и здесь вдоль моего тела, по ногам и даже по рукам протянулись молодые побеги, тонкие усики уже ощупывали меня, пытаясь обвиться вокруг тела. Я не возражал.

Поляна виднелась в тридцати метрах от меня. Я не дошел каких-то сотни шагов. Дома никого. Дом стоит среди поляны, как архетип примитивного рая в джунглях. Покрытая пальмовыми листьями крыша над Г-образной платформой, стены из переплетенных пальмовых листьев. Куры, свинья на привязи возле пальмы.

Позади дома (здесь, правда, трудно отличить «позади» от «спереди») травяной покров уступает место песку па берегу небольшой лагуны. Утки, болотные куры в коричнево-зеленом оперении. Лагуна окружена бахромой джунглей. Треснувшая от старости долбленая лодка перевернута вверх дном, корма ее затоплена водой и покрыта скользкими водорослями.

У самого края поляны стоит сухое дерево чиуауако с покрученным дуплистым стволом, рядом с ним горит огонь. Здесь же стоят две жестянки из-под растительного масла, наполненные пятнистой красновато-коричнево-фиолетовооранжевой жидкостью. Цвета не смешиваются. К деревянной перекладине над огнем подвешен глиняный горшок, в нем булькает какое-то варево, издающее странно-приятный кислый запах.

Сажусь и жду. Оголепные корни чиуауако служат мне подлокотниками, словно я в кресле.

Я вскочил на ноги и чуть не упал, запутавшись в корнях дерева. Он пришел из джунглей и появился из-за дерева. Ростом он был едва метр шестьдесят; но джунгли дали его телу крепость. У него было мягкое прямоугольной формы индейское лицо, большой крючковатый нос; удлиненные верхние веки придавали глазам азиатскую раскосость. Серебристо-седые густые волосы были зачесаны назад, открывая лоб с глубокими морщинами. От крыльев носа к уголкам рта шли резкие складки. Губы такие же коричневые, как и вся кожа.

— Дон Рамон Сильва?

— Рамон, — сказал он и широко улыбнулся.

Я пожал ему руку. Короткие толстые пальцы, утолщенные, вероятно, от артрита, суставы. Он поднял голову и взглянул на меня снизу сквозь щелочки век:

— Bienvenido, — сказал он.

 

Позже

Он знал, что я приду. Он ожидал меня. Он видел меня во сне. Но он не ожидал, что я такой рослый.

Я сказал ему, что я психолог. Он кивнул. Я сказал ему, что слышал о нем в Куско. Он улыбнулся. Я сказал ему, что профессор Антоиио Моралес Бака рассказал мне, как его найти. Судя по лицу, это не произвело на него никакого впечатления. Он взглянул на мой багаж и как будто удивился, но затем улыбнулся и кивнул, словно что-то понял.

— У нас будет toma, — сказал он.

— Тoma?

— Да. — Он показал на перекладину: — La soga. Веревка.

— Церемония с аяхуаской? — спросил я. Он кивнул.

— Ты ел?

Пища! Я забыл и думать о ней. Теперь я вспомнил, что проглотил тарелку омлета в шесть часов утра в аэропорту Куско. Я взглянул на часы. Без четверти шесть. Двенадцать часов! Я умирал с голоду.

— Нет, не ел, — сказал я. — Я очень голоден.

— Вuеnо, — сказал он. — Значит, у тебя будет хороший аппетит утром.

В пятидесяти метрах от поляны проходит излучина небольшой речки. Вода в лагуне чистая, но почти стоячая; здесь же она неторопливо течет в джунгли, в Амазонку. Я разделся и искупался, выполоскал пот и пыль из одежды. Я ощутил бодрость, но вместе с ней и волчий голод. На поляну мне нужно вернуться после захода солнца.

И вот я сижу скрестив ноги на мокром песчаном берегу и ожидаю нового опыта. Я не знаю, как служить и этому опыту. Либо все пойдет не так, о чем предупреждал профессор Моралес, либо сам опыт подскажет, что делать.

Дон Рамон, видимо, принял меня без колебаний: то ли я ухитрился безупречно представиться (понятия не имею, как мне это удалось), то ли здесь вообще нет предварительных условий (хотя Рамон не производит впечатления неразборчивого человека). Шерстяное пончо, которое я привез из Куско в качестве подарка, не годится: он его никогда не наденет, хотя бы из-за этой дикой жары.

И вот я сижу, и не знаю, как мне быть. Как-то это все нелогично, неразумно и самонадеянно. И смахивает на игру в поддавки. Моралес говорил что-то о неразделимости причины и следствия. Вероятно, мне лучше прекратить эти размышления. Это моя последняя запись перед сегодняшней вечерней церемонией. Перед тем, как я выпью йаге.

Брайен, это для тебя:

— Тринадцатое февраля. Иду вверх по реке.

 

*4*

 

И заповедал Господь Бог человеку, говоря: от всякого дерева в саду ты будешь есть; а от дерева познания добра и зла, не ешь от него; ибо в день, в который ты вкусишь от него, смертию умрешь.

Бытие 2:16-17

 

Я сидел на petate, циновке из переплетенных пальмовых листьев, посередине комнаты. Комната была большая — занимала всю короткую сторону буквы Г — и пустая. Вертикальные грубо обтесанные деревянные столбы, стены из переплетенных накрест пальмовых ветвей, а вверху стропила, и на них обшивка крыши из тех же пальмовых листьев.

Одна из стен была открыта на лагуну, и лунный свет, отраженный от воды, попадал в комнату. Четыре крупные свечи стояли по углам petate и горели высокими недвижными языками оранжевого пламени.

Я сидел, скрестив ноги и положив запястья на колени, и смотрел вниз па два предмета, блестевшие в сиянии свечей: длинную трубку, вырезанную из твердого дерева в виде фигурки индейца, протягивающего, словно дар, чашу на ладонях; ноги его обвивала змея. Неплотно набитый табак свисая через края чашечки. А рядом лежала арфа — простой выдолбленный кусок твердого дерева с тонким проводом, туго натянутым между его концами.

Шум джунглей ночью стал другим. Непрерывное однообразное шипение знойного тропического дня перешло в ритмическую песнь миллионов насекомых. В этот ритм вплелись глубокие, низкие звуки напева; я взглянул в сторону лагуны и на фоне сияющей лунной дорожки увидел силуэт Района. Мелодия его напева соответствовала ритму джунглей. Он держал что-то в руках. Чаша? Он поднял предмет к небу.

Я не мог разобрать слов его песни, но припев повторялся, а текст состоял из четырех куплетов, которые он исполнял поочередно, поворачиваясь к четырем сторонам света.

Это была чаша, деревянная чаша; он поставил ее между нами. В ней был тот же напиток, который я видел над огнем, — густая жидкость цвета грибного супа, свекольного сока и морковного сока, и от нее шел острый запах. Я подумал о тканях моего тела, жаждущих пищи, готовых поглотить все, что угодно.

Йаге выглядел сильнодействующим и опасным.

— Ты думаешь о смерти, — сказал он.

Я посмотрел ему в глаза и кивнул головой. Его глаза медленно поднялись и остановились на какой-то точке над моей головой.

— Это гриб, который растет внутри нас.

Он взял трубку, вытащил прутик из кармана рубашки, зажег его от одной из свеч и поднес к табаку. Он долго раскуривал трубку через мундштук; табак трещал, стрелял искрами и разгорался. Крохотный горящий кусочек табака вылетел из трубки, упал на землю и погас. Рамон глубоко затянулся и выпустил длинную сплошную струю едкого дыма, а затем стал пускать дым клубами на йаге. Дым висел в неподвижном воздухе, плыл над поверхностью напитка и огибал края сосуда. Рамон откинулся назад и стал раскуривать трубку изо всех сил. Табак разгорелся докрасна в толстом деревянном горне трубки, и Рамон наклонился ко мне, пуская мне дым на грудь, на руки и колени, окутывая им мою голову. После этого он передал мне трубку.

Такого крепкого табака я никогда раньше не пробовал. Он перехватил мне горло, обжег легкие, я давился, кашлял, слезы текли градом; я глубоко втягивал воздух. Рамон снова напевал, закрыв глаза и слегка покачиваясь взад-вперед, странную мелодню с невнятными словами и без рефрена. Легкое дуновение качнуло пламя свечей, зашевелило волосы у меня на затылке. Тогда он открыл глаза и скосил их влево. Он что-то увидел.

Я повернул голову, чтобы посмотреть, но он протянул руку и остановил движение моей головы. Наши глаза встретились. Он опустил руку и взял трубку.

— Тебе везет. Тебя выслеживает могучее существо.

— Что это за существо?

— Котик, мой юный друг. Ягуар, черный, как ночь, ягуар!

Это самый могучий партнер; но тебе придется еще много потрудиться, прежде чем ты сможешь назвать его своим. Он кивнул.

— Дух аяхускш — это тоже ягуар. Когда ты встретишь смерть, он возьмет тебя на вершину радуги и отведет в следующий мир. — Он снова кивнул с одобрением. — А теперь вызывай своего ягуара. Требуй, чтобы он помог тебе в твоем путешествии.

Вызывать его? Я закрыл глаза и представил, что стою в конце тропы, ведущей к дому Рамона, и пытаюсь свистом подозвать кота. Сюда, киса! Нет, у меня ничего не получится. Держать глаза закрытыми было трудно. Мои веки дрожали, сердце колотилось от предчувствия. Я нервничал.

Я решил быть последовательным. Древесный вкус от табака, ладони влажные, шея и плечи напряжены. Нервная энергия, тревога. Я сделал глубокий вдох и стал выдыхать медленно, ровно, одновременно опуская плечи. Ягуар. Выслеживает меня. Очень хорошо. Как мне его вызвать? Визуализировать. Вызвать изображение перед внутренним взором. Лоснящаяся пантера, черная, как полированное… Черное дерево. Черная, как смоль. Я представлял, как осторожно, плавно этот зверь передвигается в джунглях, представлял, как умел.