Архиепископ и хирург Войно-Ясенецкий

В операционной Городской больницы уже много лет висела икона Божьей Матери, оборотясь на которую Войно-Ясенецкий имел обыкновение осенять себя перед операцией крестным знамением. Заведено это было так давно и исполнялось так часто, что неверующие врачи перестали обращать на это внимание, а верующие считали делом самым обычным. Но в начале 1920-го года одна из ревизионных комиссий приказала икону убрать. Комиссия высказалась в том смысле, что "операционная - учреждение государственное. У нас церковь отделена от государства. Если вашему хирургу хочется молиться, пусть молится, никто ему не мешает, но пусть держит икону у себя дома". В ответ на это Валентин Феликсович ушел из больницы и заявил, что вернется только после того, как икону водворят на место. Вмешалось, однако, обстоятельство непредвиденное: крупный партиец привез в больницу для неотложной операции свою жену. Женщину мог бы прооперировать любой хирург, но она категорически заявила, что никакого другого врача, кроме Войно-Ясенецкого, не желает. "Войно вызвали в приемную, - пишет профессор Ошанин. - Он подтвердил, что очень сожалеет, но, согласно своим религиозным убеждениям, не пойдет в операционную, пока икону не повесят обратно... Доставивший больную заявил, что дает "честное слово" - икона завтра же будет на месте, лишь бы врач немедленно оперировал больную... Войно счел честное слово партийца достаточной гарантией. Он немедленно пошел в хирургический корпус, оперировал женщину, которая в дальнейшем вполне поправилась. На следующее утро икона действительно висела в операционной.

В один из первых дней февраля 1921 года Войно-Ясенецкий появился в больничном коридоре в рясе священника, с большим крестом на груди. Высокий, худощавый, очень прямой ("как военный", - вспоминает сестра Канцепольская), он как обычно прошагал в кабинет, снял там рясу, и в халате явился в предоперационную мыть свои удивительно красивые руки. Предстояла операция. Ассистенту, который обратился к нему по имени-отчеству, ответил глуховатым, спокойным голосом, что Валентина Феликсовича больше нет, а есть священник отец Валентин. "Вы не можете себе представить тот шок, который мы пережили, - говорит бывшая медсестра М.Г. Канцепольская. Одно дело личная вера, даже икона в операционной. К этому мы привыкли. Но надеть рясу в то время, когда люди боялись упоминать в анкете дедушку-священника, когда на стенах домов висели плакаты: "Поп, помещик и белый генерал - злейшие враги Советской власти" - мог либо безумец, либо человек безгранично смелый. Безумным Войно-Ясенецкий не был..."

Ученье у Войно-Ясенецкого давалось сотрудникам нелегко. "Шеф" никогда подчиненных не хвалил (исключение делалось только для санитарок). До крайности сосредоточенный, погруженный в свои мысли, Войно-Ясенецкий тем не менее мгновенно замечал любой промах подчиненного и разил немедленно. Однажды он вошел в операционную в ту минуту, когда женщина-хирург нечаянно уронила на пол инструмент. На свою беду она сделала импульсивный жест, как бы желая поднять упавший предмет. И не подняла даже, а только чуть наклонилась в ту сторону. И сразу была уволена. Главный врач с негодованием говорил потом о ее "недостойном хирурга" поведении. "Мы имели обыкновение читать историю болезни вслух, пока профессор мыл руки, готовясь к операции, - пишет профессор Б.А. Стекольников. - Однажды я читал, таким образом, историю болезни, но так как не успел записать некоторые детали, то пропущенное произносил, не заглядывая в бумагу. Валентин Феликсович заметил это и спросил, почему я не все записал. Я ответил, что у меня абсолютно нет времени. Ни слова не говоря, он отменил операцию. Это произвело на меня тяжелое впечатление, но зато я научился полностью и детально вести историю болезни".

О подготовке к занятиям Б.А. Стекольников вспоминает: "Однажды Валентин Феликсович вызвал меня к себе вечером на квартиру. Когда я вошел, он сидел за столом. На листе бумаги был начерчен контур стопы, и в этот контур он вписывал многочисленные кости стопы. На столе не было ни атласа, ни скелета стопы, он рисовал на память... Так тщательно и добросовестно готовился он к каждой лекции". Сам не имевший в юности учителей, он умел учить только примером. То же самое повторялось с научными докладами. Прочитав за два часа до выступления на научном обществе доклад Стекольникова, Войно-Ясенецкий безаппеляционно заявил: "Никуда не годится". "Что же делать? Как исправить доклад?" - взмолился ученик. И получил в ответ типичную для "шефа" реплику: "Нечего исправлять. Доклад - как бриллиант. Куда не повернешь -должен сверкать. Ваш не сверкает".

Источник: Марк Поповский «Жизнь и житие Войно-Ясенецкого, архиепископа и хирурга».

Медсанбат

Что такое медсанбат? Это дивизионный пункт, куда из всех полков доставляют раненых, которым в медсанбате делают операции, и затем отправляют в тыл. Иногда приходится слышать: «Ну, медсанбат - это тыл, не передовая. Вам было легче...» Делается обидно. Неправильные это рассуждения. Что такое на новом месте развернуть мадсанбат? Это значит спилить 30-40 деревьев, которые и вдвоем не обхватить. А все это делали девушки, которые до войны не держали в руках ни пилы, ни топора. Надо поставить палатки, утеплить их, оборудовать, добыть воды. Развернуть все операционные, подготовить инструменты. В сутки нам приходилось принимать по 400-500 раненых. Операционные сестры и врачи, когда дивизия вела наступление, не выходили из операционной по 5-6 суток, ели наспех, о нормальном сне и речи не было.

Знали бы вы, как делались эти операции! Свет в палатку подавался в лучшем случае от видавшего виды движка, но чаще это были фонари «летучая мышь» или лучина. А ведь делали сложнейшие операции: при ранении в живот, в грудную клетку, ампутации конечностей и т. д. Среди хирургов были специалисты с большим стажем, но были и вновь испеченные, нам присылали зубных врачей, психиатров, студентов-старшекурсников. Эту разношерстную публику надо было организовать, научить (а времени нет), чтобы после боя принять 350-400, а иногда и 500 раненых, всех прооперировать, накормить, эвакуировать дальше на долечивание. На станции Понизовье медсанчасть разместилась в подвальном помещении. Был наш обычный напряженный рабочий день. И вдруг начался жуткий обстрел, фашисты словно озверели. В подвале вначале погас свет, подаваемый от движка. А затем мы услышали страшный грохот над головой, посыпалась штукатурка. И наступила полная тишина. В это время шла сложная полостная операция. Слышу голос хирурга Лии Бенциановны: «Спокойно, всем оставаться на местах. Пучко, Зиновьева, зажгите лучину. Быстро». И девушки встали у операционного стола с зажженными лучинами. Хирург закончила операцию. Наступила другая беда: в помещении становилось невыносимо душно, было трудно дышать. Мы поняли, что перестал поступать воздух. И вот в этот критический момент Лия Бенциановна не растерялась. Она, бодрая и даже веселая, подходила то к одному, то к другому раненому, подбадривала, как будто ничего не случилось. А в это время солдаты нас откапывали: ведь дом-то был разрушен, и мы оказались под развалинами. Только через пять часов раненых удалось перенести в безопасное место.

Вот так боролся и жил медсанбат. И его душой была Лия Бенциановна. Она не только оперировала, учила других работать. Она отдавала свою кровь раненым, когда это было необходимо, А здоровье у нее самой было уже неважным. Сказывались сильное напряжение, постоянное переутомление. "Ее наши сестры уговаривали отдохнуть иной раз, пойти выспаться. Она послушно оставляла операционную, но не больше, чем на час. И опять начиналась борьба за жизнь людей. Во время бомбежек Лия Бенциановна просила медсестер наклоняться ниже к раненому. Для чего? Да для того, чтобы закрыть его тело от случайных осколков, которые нередко влетали в операционную. Какую же надо было иметь силу воли нашему ведущему хирургу!

Пусть знают наши потомки, что изнурительный труд, бессонные ночи, постоянная тревога за жизнь людей навсегда оставили рубцы в сердце каждого медицинского работника, кто был причастен к судьбе раненых. Война испытывает человека на прочность. Только не биологические законы тут действуют, а законы мужества, законы гуманизма и человечности.

Источник: Савченко Л.Ф. Моя судьба – С-Пб, 1995. – с.75-77

Первоисточники по теме

С. Я. Долецкий – знаменитый детский хирург, заведовал кафедрой детской хирургии Центрального института усовершенствования врачей и одновременно много лет руководил хирургическими отделениями больницы имени В. И. Русакова в Москве. Его книга «Мысли в пути» представляет собой собрание размышлений педиатра-хирурга с огромным опытом работы – это и личные воспоминания, и короткие истории из врачебной практики, и профессиональные рекомендации родителям, наставления студентам, экскурс в историю медицины. Эпиграфом к своей книге С. Я. приводит слова А.П. Чехова: «Медицина – это так же просто и так же сложно, как жизнь».

Вопросы:

Определение врачевания по С.Я. Долецкому? Что С. Я. Долецкий считает основой хирургического мастерства? Какие принципы врачевания в педиатрии выделяет С.Я. Долецкий в своей книге как наиболее важные? Каким образом должны строиться взаимоотношения врача, маленького пациента и его близких?

Долецкий С.Я «Мысли в пути» (фрагменты)

Начнем с того, что врач должен быть человеком интеллигентным. Оставляя в стороне общеизвестное значение этого слова, напомню, что первоначальный смысл латинского «интеллигентус» - понимающий. Стремиться постигнуть всю сложность жизни и свое собственное в ней место, работать на благо общества, а не прозябать за его счет - все это, по-моему, качества интеллигентного человека. Как это утверждение ни банально, но каждый врач должен любить людей и обладать высокоразвитым чувством, которое хорошо определяется старым, вышедшим ныне из обихода термином - милосердие. Нам, детским хирургам, важно уметь почувствовать все то, что ощущает маленький пациент, оторванный от привычной обстановки, от родителей. Наверное, сильнее всего чувство страха. А для этого надо представить себе, что вот так, оторванный от тебя, среди чужих людей лежит твой ребенок, испуганный, больной, одинокий. Тогда появится забота, внимание, ровный и спокойный тон, а главное, приветливая улыбка и ласковое слово - аргументы более веские, нежели принесенный в кармане леденец. Впрочем, и он иногда полезен.

Среди принципов врачевания в детской хирургии особо выделяются два. Первый - необходимость понять характер ребенка. Кстати, при небольшом желании это значительно легче, чем понять характер взрослого. Ребенок еще не научился скрывать свои чувства, он весь как на ладони. Знание характера поможет не только общению и контакту с ребенком, но и влиянию на него в трудные минуты. Например, одна из наиболее сложных проблем нашей специальности - установление диагноза. Новорожденный и грудной ребенок не в состоянии рассказать о своих ощущениях и изложить свои жалобы. Общение с таким пациентом - дело трудное. «Типичная ветеринария»,- сказал один из наших молодых ординаторов. И он был не так уж далек от истины, хотя выразился грубовато. Дети постарше боятся врача, склонны согласиться с ним, лишь бы он скорее ушел. «Здесь больно?» - спрашивает врач. «Да, да», - охотно соглашается ребенок, хотя болит совершенно в другом месте. Ребята еще более старшего возраста, не понимая опасности заболевания, но, страшась операции или неприятной процедуры, просто лукавят. Зная, что при аппендиците живот болит справа, они нередко «очень искренне» заявляют: «У меня животик болит вот здесь (слева), а вот здесь (справа) никогда и ни чуточки не болит». Именно в этих случаях важно знать характер маленького человека и войти с ним в хороший деловой контакт. Второй принцип - никогда не обманывать доверие ребенка. До сих пор у меня стоит перед глазами сцена, которая произошла много лет назад на лекции по кожным болезням. Женщина-врач демонстрировала нам больную девочку. «Повернись-ка спинкой, - сказала она, - я тебе ничего делать не буду». А затем быстрым и ловким движением сорвала марлевую салфетку, прилипшую к большой язве на спине. Нас сразу оглушил и вид этой отвратительной язвы, и громкий крик испуганной девочки. Я хорошо помню, что острее всего тогда почувствовал обиду: зачем же ее так ни за что обманули? И хотя сейчас мне ясно, что лектор не была педиатром и не имела времени на длительные уговоры ребенка, который наверняка начал бы плакать, но это не уменьшает жестокости ее поступка.

Еще одна сложная проблема - выхаживание оперированного больного. Бывают случаи, когда легче прооперировать ребенка, нежели выходить его. Яркий пример - проведение трахеотомии у младенца, когда его судьба непосредственно зависит от правильности и тщательности последующего лечения. Моральное право на операцию хирург получает не только потому, что он в деталях изучил ее ход или обладает ловкими пальцами. Все зависит от того, как он сумеет подготовить больного, определить показания к операции в конкретной обстановке (специализированная клиническая или общехирургическая районная больница), хорошо ассистировать, а главное - благополучно довести ребенка до выписки. Трагические ситуации совершенно стандартно возникали в случаях, когда лечащий врач пренебрегал своими обязанностями, сам литературу не изучал, персонал не инструктировал, а ведущему хирургу, по естественным причинам, ничего не говорил. Как-то ребенку после операции было назначено постепенное, на протяжении суток, вливание жидкости. Лечащий врач аккуратно записал в историю болезни дозу раствора, но не указал темпа вливания. Молодая сестра не была осведомлена об опасности, и уже к середине дня ребенок получил полностью всю порцию. Состояние его ухудшилось. Хорошо, что во время вечернего обхода опытный хирург быстро во всем разобрался и принял меры. Лечащий врач был строго наказан.

Иногда мы забываем о необходимости вызывать в больных или их родителях чувство уважения к себе. Прекрасно написано у Гиппократа о внешнем облике врача, который должен быть спокоен и приветлив, скромно и хорошо одет и пр. Ведь пациент испытывает сомнение, видя чрезмерно молчаливого или чрезмерно болтливого доктора, одетого ультрамодно или безвкусно и небрежно. У меня создается впечатление, что, несмотря на прогресс науки и новые мощные лекарственные средства (антибиотики, гормональные препараты и др.), современные медики порой помогают больному меньше, чем наши предшественники лет 30—50 назад. Внимание к человеку, индивидуальная забота, неторопливость - все это внушало доверие к советам врача и мобилизовывало внутренние ресурсы больного, его волю, силы, а поэтому зачастую приводило к значительному успеху. Это одна сторона вопроса. А другая - отношение к молодому ординатору в коллективе. Если он добросовестно и четко выполняет свои обязанности, все, начиная с младшего персонала, думают одинаково: «Ему можно верить». Значит, все будет им сделано хорошо. О неясном или непонятном он спросит. Запишет аккуратно и именно то, что было на самом деле. И многое другое. К сожалению, бывает и наоборот. Есть врачи, которым не верят или, в лучшем случае, не доверяют. Почему-то прямо о таких людях говорить не принято. А зря! Странно, но мысль о доверии или недоверии из подсознательного отношения к человеку в практической работе часто перерастает в отчетливую и жесткую характеристику, которую коллектив дает врачу, особенно когда речь идет об ответственных процедурах: «Нет, Сидорову не нужно этого поручать, не потянет». И дело не в том, что Сидоров недостаточно умен или безграмотен. Имеется в виду именно такой склад характера человека, при котором на него нельзя положиться. На фронте в нашем госпитале работал доктор - высокий, полный, красивый блондин. Он соглашался выполнить любое распоряжение, сопровождая согласие чем-то наподобие современного «будьсделано». Забыв, напутав или допустив ошибку, он смотрел вам прямо в глаза, огорченно говорил: «Виноват». У меня было такое впечатление, что в детстве его очень любила и баловала добрая тетя. Хотя, возможно, никакой тети и не существовало...

«Что же всё-таки основное в хирургическом мастерстве? Наблюдая в своё время операции С.С. Юдина, я не мог понять, в чём их необычайное эстетическое влияние и профессионализм. Лишь позднее, когда кончилась война и Юдин после долгого перерыва вернулся в Москву, я вновь на одной из операций подумал об этом, и ответ пришёл сразу, в очень конкретной форме: совершенная операция – когда хирург не делает ничего лишнего, а только абсолютно необходимое. Если не ошибаюсь, А. П.Чехову принадлежит определение изящного как отсутствие всего лишнего. Скорее всего, этому может соответствовать современный термин – лаконизм. Вот конечная задача, которая решается упорным трудом и постоянным обдумыванием того, что предстоит выполнить».