Прекращались ли изобретения?

Как предполагало большинство исследователей истории техники, авторитарная промышленная и военная техника, на которую опиралась цивилизация, достигла фазы плато в чисто механическом отношении еще в раннем железном веке: начало этого периода можно грубо датировать 1200 г. до н.э. О направленности такого прогресса и результатах такого мастерства свидетельства древней мудрости не оставляют почти никаких сомнений.

 

Кто же тот первый, скажи, кто меч ужасающий создал?

Как он был дик и жесток в гневе железном своем!

С ним человеческий род узнал войну и убийства,

К смерти зловещей был путь самый короткий открыт⁶⁷,

— писал в I веке до Рождества Христова Альбий Тибулл, вторя давним сетованиям Гесиода.

Можно не сомневаться, что современники Тибулла⁶⁸ сочли бы такое описание «истерическим», но уже к V веку н.э. на зловещие последствия «железного века» нельзя было закрывать глаза, а оставленные им глубокие следы — хотя бы потому, что они увеличили и расширили возможности мегамашины — видны нам и сегодня. Когда историки сравнивают общий объем изобретений, сделанных за этот длинный период, с тем, что происходило в Западной Европе с XVIII века до наших дней, они обычно ищут объяснений тому, что кажется им любопытной технической отсталостью, и задаются вопросом: «Что же встало на пути изобретений?» Они даже не пытаются пойти в своих исследованиях по иному пути и задать себе другой вопрос, который сейчас собираюсь рассмотреть я: «Действительно ли прекращались изобретения?»

Но вначале давайте изучим влияние железа. Железо оказалось наиболее удобным сырьем для изготовления не только смертоносного оружия, но также роющих и режущих инструментов. В этом смысле, оно облегчило бремя труда, или, по крайней мере, повысило уровень производительности при тех же затратах человеко-часов. В сельском хозяйстве железная мотыга давала громадные преимущества по сравнению с костяной или каменной; лопата, заступ и железная кирка снабдили земледельца всеми орудиями, необходимыми для того, чтобы справиться с любым типом почвы. А железный топор оказался настолько мощным инструментом, что ему можно отчасти вменить в вину (наряду с прожорливыми козами) беспощадное уничтожение лесного покрова во всем Средиземноморье.

Ддктор Фриц Гейхельгейм полагает даже, что применение железа поначалу послужило своего рода общественным уравнителем, улучшив условия жизни рабочих классов, и расширило ареал культивации, так как железный плуг позволял обрабатывать более неподатливые и тучные долинные земли. В то же время, возросшее производство железа настолько удешевило его, что правители стали целиком оснащать свои войска железными доспехами и оружием и затевать все более смелые завоевательные походы. Тот же ученый-классик замечает, что «население Средиземноморья уменьшилось между 201 и 31 гг. до н.э. благодаря римским завоевательным и гражданским войнам, социальным переворотам и охоте за рабами.»

Преобладающее сегодня мнение склоняется к тому, что, когда применение железа стало повсеместным, развитие техники, по-видимому, достигло мертвой точки, и не изменялось между 100 г. до н.э. и 1500 г. н.э.; а вместо совокупного прогресса, который сопровождался бы ускоренным появлением новых изобретений, повсюду, напротив, наблюдалось замедление и затухание всякой технической деятельности. Даже столь сведущий историк техники, как Р.Дж.Форбз, тоже придерживается такого суждения и объясняет его, как и многие другие ученые, преобладанием рабства, которое якобы и служило главным стимулом к производству экономящих затраты труда машин. Это во многих отношениях сомнительное объяснение. Разве не экономящая затраты труда хлопкоочистительная машина — джин Эли Уитни69 — породила еще больший спрос на рабов в хлопковых штатах Северной Америки?

С другой стороны, иногда такую предполагаемую несостоятельность технических изобретений и инициативы приписывают оторванности высших сословий от ручного труда, поскольку древние считали, что свободному уму положено заниматься лишь умозрительными размышлениями, не опороченными ручным трудом или вульгарной приземленностью. Даже Архимед, этот виртуоз технических знаний, по-видимому, разделял подобную точку зрения, хотя война и побудила его придумать ряд хитроумных приспособлений, чтобы отразить нападение римского флота на Сиракузы.

Однако это «патрицианское» презрение к труду, распространявшееся даже на торговлю, было далеко не абсолютным: так, знатные афинские юноши приходили поучиться мудрости к старому камнерезу по имени Сократ. Не послужило оно и препятствием для возникновения весьма деятельного купеческого сословия. Ничто не мешало свободным ремесленникам, работавшим на самих себя или на хозяев маленьких мастерских, изобретать машины, если у них имелся к тому достаточно сильный интерес. В тех ремеслах, которые были затронуты торговлей на экспорт по Эгейскому региону, — например, гончарное или ткацкое дело, напоминавшие скорее систему массового производства, нежели изготовление индивидуальных предметов, рассчитанных на одного покупателя, — должно быть, уже наметилось разделение и обособление различных операций. Еще несколько шагов, и такую работу можно было бы переложить на специальные машины, как это произошло в Европе между XV и XIX веками.

Хотя высшие сословия и смотрели с пренебрежением на «жалкие механические уловки», как они их называли, рабский или принудительный труд преобладал только в металлургическом деле и в крупномасштабных общественных инженерно-строительных работах. Даже при тиранических режимах у инженеров и ремесленников имелся большой простор для введения технических усовершенствований; да, собственно, ряд усовершенствований и был сделан.

Наше собственное сегодняшнее понимание затуманивалось тем, что величайшие технические достижения древности относились к сфере статики, а не динамики, гражданского, а не механического инженерного дела, строительства зданий, а не машин. Если историк видит недостаток изобретений в более ранних культурах, то это оттого, что он принимает за главный критерий механического прогресса особые виды машин или автоматов, работающих от собственного источника энергии, — критерий, к которому сейчас так привязан западный человек, и в то же время не придает значения таким важным изобретениям, как центральное отопление и уборная со смывом — или даже невежественно приписывает последнее изобретение нашей собственной «промышленной революции»!

Несомненно, и рабство, и презрение высших сословий коварно способствовали подрыву уважения к работнику как к личности и, пожалуй, снижению его собственного интереса к труду. Шекспировой жестокой карикатуре на «Рыло» и «Заморыша»70 — как будто телесные уродства и муки голода были предметом для веселых насмешек! — вторило тысячеголосое эхо схожих эпитетов. Такое отношение и существование общественных барьеров, возможно, отбивало интерес к механическим изобретениям: но и это еще не всё.

Общее мнение, будто между совершенствованием мегамашины в «железном веке» и ее воскрешением уже в нашу эпоху не происходило сколько-нибудь значительного технического прогресса, отчасти объясняется и тем, что современные исследователи, как правило, недооценивают уровень производительности в древнем мире. Должно быть, наблюдался порядочный излишек во многих сферах, помимо земледелия, который и позволял постоянно вести дорогостоящие войны и массовое разрушение городов; и немалая часть этого излишка являлась результатом механических изобретений.

Главным центром таких изобретений была Греция, где физический — «рабский» — труд считался неподобающим занятием для свободного гражданина. Однако едва ли случайно новые механические изобретения зарождались именно там; ведь греческая культура в главных городах, в частности, в Афинах, осудила и свергла режим царской власти весьма рано. Даже в гомеровских поэмах цари предстают не более чем местными вождями, живущими в хоромах, весьма напоминающих постройки позднейшей феодальной Европы, а отнюдь не превознесенными до небес священными владыками, обладающими божественными прерогативами; и греческие мифы, хотя они и имели отдаленные месопотамские корни, никогда всерьез не поддерживали «нелепых сказаний» (если воспользоваться нелестной характеристикой Геродота), связанных с культом божественной царской власти. Даже в период возвышения эллинской городской культуры демократическая деревенская мерка продолжала сохранять прежнее значение; и, как правило, удерживала горные проходы или на мощных греческих военных галерах гребла горстка мужественных свободных людей, а не многочисленная армия.

Дело в том, что большинство составляющих позднейших сложных машин было или изобретено греками между VII и I веками до н.э., или изготовлено при помощи тех машин и механических деталей, которые первыми изобрели греки. Вот два главных таких изобретения: винт и токарный станок.

Создание греками винта (возможно, в VII веке до н.э.) сделало возможным целый ряд других изобретений. Архимед применил принцип винта к подъему воды — и это открыло для земледелия новые территории по всей Северной Африке и всему Ближнему Востоку. Позднейшие ирригационные машины, некогда называвшиеся «типично восточными», на деле, как указывает Гейхельгейм, были изобретены в III веке до н.э. в ходе эллинистического прогресса в математике. Ктесибий, живший позже Архимеда, изобрел всасывающий и нагнетательный насосы, которые вскоре вошли в употребление⁷¹; а Архит⁷², предположительно изобретатель винта, применил знание геометрии к механике, как прежде другие геометры применяли его к зодчеству. Это не первый и не последний пример взаимодействия между точными науками и машиной.

Изобретение токарного станка было не менее важным достижением, так как осторожно поворачиваемые просверленные цилиндры и колеса служат главным элементом любой вращательной машины. Хотя нельзя с определенностью указать ни места, ни времени этого изобретения (некоторые авторитеты считают, что оно имеет раннее месопотамское происхождение), представляется вероятным, что винту предшествовали машинные валы. Так или иначе, без винта переход от одушевленной машины, состоявшей из людей, к машине неодушевленной едва ли мог бы осуществиться.

Хотя усовершенствование винта происходило медленно, он с самого начала был таким же незаменимым приспособлением, экономящим затраты труда, как колесный транспорт или парусное судно, а благодаря множеству способов применения — и в той же степени важным. Непосредственное применение производные токарного станка находили в подъемных устройствах, шкивах, лебедках и кранах, а также при погрузке товаров и поднятии парусов; однако нашлось этому приспособлению место и в классической греческой трагедии: так, бог, в критический момент вмешивавшийся в человеческие дела, назывался «бог из машины» (по-латыни deus ex machina), поскольку он спускался на сцену сверху при помощи настоящей машины. Разве тот факт, что греческие зрители не видели в этом приспособлении ничего несообразного, не наводит на мысль, что машину они воспринимали как некоего сверхъестественного посредника?

Если винт и токарный станок были наиболее выдающимися изобретениями, то сопутствовали им и многие другие новшества. Чеканка металлов для изготовления монет — греческое изобретение VI века — совершила переворот в области торговых сделок, хотя пришлось ждать еще долгие века, прежде чем процесс клеймения стали использовать в печатном деле. Что касается потрясающего мастерства греков в отливке бронзовых статуй методом «выплавленного воска», — то здесь мнение об их предполагаемом равнодушии к технике или неосведомленности в ней оборачивается фантастической ложью. Всякий, кто помнит рассказ Бенвенуто Челлини о том, как трудно ему было отливать своего Персея — довольно небольшую фигуру, — поймет, сколь огромное техническое мастерство требовалось для отливки гораздо больших по величине бронзовых изваяний, которые во множестве создавали греческие ваятели.

Восхищаясь законченной формой греческого храма, архитектурные критики нередко забывают, какая инженерная изобретательность потребовалась, например, для перевозки тяжелых каменных глыб вверх по крутым склонам Акрополя при строительстве Парфенона. Не меньше поражают форма и подгонка массивных каменных плит, положенных в основание храма Аполлона в Дельфах: эти каменные плиты с гладкими поверхностями, но совершенно неправильной формы, без цемента подогнанные друг к другу, словно в какой-нибудь составной картинке-загадке, были отличной защитой от землетрясений; изучив разметку и подгонку плит храма Аполлона, уже невозможно впасть в соблазн недооценки греческой инженерной сноровки.

Следует признать, что блестящие технические новшества не всегда находили немедленное применение, как, например, паровой шар (эолипил) Герона Александрийского73; к тому же, не надо забывать, что параллельные изобретения, столь же самобытные, делались в Китае, Индии и Персии — изобретения, которые помогают понять и поразительные достижения этих народов в ваянии и зодчестве. Но весьма сомнительно, чтобы ряд механических усовершенствований, вводившихся в Западной Европе начиная с XI века, мог бы воплотиться в жизнь или даже зародиться в чьей-нибудь голове, если бы не долгая цепочка давних предварительных усилий и поисков.

Я приберег напоследок самое революционное из всех этих механических изобретений, тоже, по всей видимости, греческое, — водяную мельницу. Изначальный образец для такого изобретения, возможно, занесли войска Александра, возвращаясь из Индии, где игрушечные водяные колеса использовались для массового «начитыва-ния» буддийских мантр. Но опять-таки, едва ли случайность, что водяная мельница не как магическая игрушка, а как практическое изобретение пришла к нам из Греции — из культуры, которая упрямо сохраняла демократичную технику архаической деревни и никогда не пресмыкалась перед тоталитарной идеологией царской власти, лишь позднее возрожденной Александром Македонским и его преемниками — «царями-спасителями».

К тому же, надо отметить, что афиняне не переняли и другую необходимую составляющую мегамашины — профессиональную и постоянную бюрократию. Они сохранили как горделивый знак гражданства административные должности, которые в иных государствах передавались специальным чиновникам; вместо того, чтобы сделать управление чьим-то пожизненным занятием, греки предпочитали сменный порядок несения государственных обязанностей. Поэтому механический перводвигатель в его чистой форме — без применения даже животной силы — стал греческим изобретением; это была первая успешная попытка вытеснить коллективную человеческую машину как источник энергии для производительного труда.

Судя по имеющимся свидетельствам, древнейший тип водяной мельницы представлял собой небольшое горизонтальное устройство (известное теперь как «норвежский» тип), годившееся только для местного домашнего употребления, хотя именно оно и подходило для маленьких речек. Возможно, первыми это изобретение стали использовать жители греческих горных деревень; а первое упоминание о водяной мельнице в литературе мы находим в стихах Антипатра Фессалоникского, жившего в I в. до н.э. — I в. н.э.:

 

Дайте рукам отдохнуть, мукомолки; спокойно дремлите,

Хоть бы про близкий рассвет громко петух голосил:

Нимфам пучины речной ваш труд поручила Деметра;

Как зарезвились они, обод крутя колеса!

Видите? Ось завертелась, а оси крученые спицы

С рокотом движут глухим тяжесть двух пар жерновов.

Снова нам век наступил золотой: без труда и усилий

Начали снова вкушать дар мы Деметры святой,⁷⁵

 

Такое точное описание верхнебойного водяного колеса с лопастями, хотя его безо всяких объяснений отверг бы историк техники, на самом деле указывает на гораздо более раннюю дату изобретения, поскольку нижнебойное мельничное колесо предположительно более древняя и менее эффективная его разновидность. По самым разумным оценкам, должно было пройти сто или двести лет, прежде чем подобное изобретение привлекло бы внимание поэта — даже поэта местного значения — и вызвало бы такое лирическое восхваление, по-видимому, прекрасно продемонстрированного успеха. Вероятно, более малогабаритный и простой тип мельницы был изобретен еще раньше; он и просуществовал на Гебридских островах76 вплоть до XIX века.

Здесь важно понять, что с этим изобретением неизбежная ранее рутина домашнего помола муки — по крайней мере, теоретически, — закончилась, хотя многие и продолжали пользоваться ручными мельницами. Возможности водной энергии как способа сбережения человеческого труда были оценены по достоинству. Если это изобретение медленно распространялось по Средиземноморью, то, вероятно, скорее в силу географических условий, чем по вине человеческой лени и инерции; ведь в Греции горные речки летом часто пересыхают, превращаясь в тонкую струйку, и, что того хуже, независимо от времени года, во многих местах никак не обойтись без мельничной плотины или мельничного лотка.

Хотя сфера применения водяной мельницы оказалась вынужденно ограниченной, о ее распространении и активном использовании там, где это было возможно, сохранились достоверные свидетельства. Сделанная в Барбегале, под Арлем, находка — шестнадцать водяных мельниц, водруженных на восьми симметричных фундаментах и относящихся к 308-316 гг. н.э., — доказывает, по мнению Бертрана Жилля, что при Диоклетиане и Константине77 спад в использовании рабского труда привел к широкому применению энергетических машин, которые вытеснили систему рабского и свободного домашнего труда другой системой, основанной на механических перво-двигателях. Пожалуй, это самое раннее историческое свидетельство о полностью механизированном массовом производстве, хотя другой поэт, Авсоний из Бурдигалы (ныне Бордо), живший чуть позже, упоминал об использовании водяных мельниц для распиливания известняка в Мозельской долине. У нас имеются основания предполагать, что в XI веке, когда вновь появились документальные свидетельства о широком применении водяных мельниц, это было возвращение к давнему изобретению.

Хотя я выделил три ключевых греческих изобретения, сделав это потому, что их обычно недооценивали, но к ним следует добавить и многие другие, производные от уже названных, — например, бурав, шкив, лебедку и винтовой пресс для механической отжимки масла и вина. Они указывают на то, что общепринятая оценка целого периода как технически отсталого по причине рабства отражает лишь стереотипное академичное суждение, которое, к сожалению, успело прочно закрепиться до того, как обнаружились противоречащие ему свидетельства.

Все, что было здесь сказано по поводу греков, в равной степени относится и к целому ряду изобретений, совершенных в других странах и в позднейшие века. Они долгое время оставались сокрытыми, а некоторые, без сомнения, так никогда и не обнаружатся, потому что о них не было сделано записей в книгах и от них не сохранилось никаких вещественных улик. В промышленном музее в Дойлстауне, штат Пенсильвания, собрано множество примеров замысловатых ранних американских изобретений; чаще всего, это деревянные приспособления для упрощения домашней работы и облегчения труда земледельца. Но, как и машина для рубки репы на корм скоту, большинство этих штуковин исчезло из-за коренных перемен в методах культивации и животноводства, и если бы не такие вот музеи, о них не осталось бы и следа в памяти людей.

Точно так же, как наш помешанный на машинах век не догадался поставить в один ряд с механическими изобретениями разведение овощей и фруктов, отказал он в названии изобретения и обработке пищевых продуктов методом соления, копчения, варки, жарки, возгонки и так далее. Яркие описания подобных процессов в Месопотамии и Египте, восхвалявшие усовершенствования во вкусе пива, привлекают внимание к схожим поискам и в других областях кулинарного искусства. Хотя мы не можем даже приблизительно указать, когда было впервые отжато оливковое масло или приготовлена первая колбаса, и то, и другое засвидетельствовано в классической греческой литературе. Колбаса сама по себе — настолько замечательное средство для сохранения мяса в удобной форме, что она благополучно просуществовала до наших дней, не претерпев никаких улучшений до тех пор, пока не появилась сомнительная пластиковая упаковка. Ни от одного из подобных усовершенствований не следует отмахиваться, их просто нужно оценивать иначе, нежели механическую изобретательность или производительность.

В своей озабоченности масштабными промышленными способами применения мы позабыли о технических нововведениях в других областях. Чрезвычайное разнообразие древнеримских хирургических инструментов, крайне специализированных, напоминает нам о том, что и в медицине не прекращались изобретения; а рассказ Геродота о ряде операций по удалению матки, сделанных наложницам лидийского царя, почти наверняка указывает на открытие действенных обезболивающих; этот профессиональный секрет был известен и жрецам в Дельфах, которые удаляли глазную катаракту, предварительно усыпив пациента. Но, к сожалению, секрет этот столь бдительно охраняли, что, по всей видимости, он не дошел до последующих поколений.

 

Более широкий обзор

Прежде чем завершить обзор ранних технических достижений, которые наша эпоха неблагодарно усвоила, даже не заметив этого, мне бы хотелось указать на одну важную причину и промышленной, и общественной отсталости, до сих пор обойденную историками, занимающимися развитием техники. И причина эта куда серьезнее, чем рабство: речь идет о многократных, хронических разрушениях и опустошениях, причинявшихся войнами.

Множеству достижений со знаком плюс нам придется противопоставить этот колоссальный минус. Когда выжигались деревни и стирались с лица земли города, неоднократно уничтожалось нечто большее, нежели просто здания и мастерские: уничтожались традиции промыслов, секреты ремесел, новые изобретения, а также исчезало то чувство уверенности в будущем, которое и пробуждает в людях желание жертвовать драгоценными днями своей жизни ради наслаждения, полученного впоследствии от плодов работы. В условиях постоянных набегов и нападений можно было сохранять и передавать лишь часть технической традиции, даже если работников не убивали, а обращали в рабство. Ибо рабство сопровождалось утратой личной инициативы и, по-видимому, определенной долей мстительного саботажа — «сознательным снижением эффективности».

Большинство ремесленных знаний умещалось в голове человека и находило применение лишь тогда, когда под рукой были подходящие материалы: процессу учились, наблюдая за мастером или слушая его наставления, и поэтому потери, наносимые войной, должно быть, оказывались огромными — немыслимо огромными.Не видеть в войне причину общей технической отсталости и сосредоточиваться лишь на ее побочных продуктах — рабстве и презрении правящего класса к утилитарным искусствам — значит принимать вторичные факторы за первичные.

Пожалуй, наименее всего были признаны существенные технические достижения в области домашних искусств: медленное, но постоянное усовершенствование утвари и различных предметов, которые создают и повышают домашний уют. Я имею в виду широкий спектр изобретений, от тканей и ножевых изделий до стульев и кроватей. Если формы некоторых из этих предметов, например, посуды, оставались устойчивыми, то это потому, что какие-либо дальнейшие усовершенствования были уже просто невозможны. Безвкусные или нелепые фантазии в дизайне мебели, посуды и прочей домашней утвари, стремящиеся завлечь наших современников своей чудовищной новизной, служат достаточным доказательством от противного преимущества древних изобретений.

Если обратиться к обстановке жилища и кухонному оборудованию, то мы поймем, что уже в весьма ранний период люди сделали целое множество ценных изобретений в этой области. Например, паз в виде ласточкина хвоста — древнеегипетское изобретение, благодаря которому выдвижные ящички — тоже чрезвычайно полезная вещь — не разваливались. Плетеный стул, по форме напоминавший современный китайский стул, был также изобретен в Египте, а этруски еще до римского завоевания изготовляли и стулья, и кровати из бронзы — за тысячи лет до того, как англичане стали самодовольно расхваливать железные остовы кроватей как уникальный пример викторианского прогресса в механике.

Многие искусные изобретения для ухода за детьми, личной гигиены или сельского хозяйства относятся к якобы неизобретательному «междуцарствию», установившемуся после того, как стали пользоваться лошадьми и железо сделалось главным промышленным металлом. Даже частичный перечень изобретений или народных приспособлений включает в себя складной походный стул, детский ночной горшок (греческий), ванну, душевое устройство, систему отопления трубами с горячим воздухом и водопровод, уборные со смывом, систему стока нечистот, цеп, жатку, бочку, маслобойку, насос, подкову, стремя, строительный лоток, тачку и — не на последнем месте по важности — бумагу. Заметим, что лишь отдельные из этих изобретений можно назвать машинами. Многие, как явствует из их сельскохозяйственного или домашнего предназначения, являются предметами повседневной утвари или оснащения, производными от исконно неолитического искусства находить применение различным видам емкостей, о котором я говорил раньше.

Что касается города, то он — сам представлявший собой сложное социальное изобретение со множеством обособленных элементов — служил фоном для многих других изобретений, одновременно функциональных и, что никак не менее важно, наполненных особым смыслом. Общественные бани, гимнасии, театры, общественные сады, — всё это было настоящими изобретениями, ничуть не менее полезными оттого, что они находятся вне области механики. В своей сегодняшней одержимости динамизмом, промышленным оборотом, быстрыми перевозками мы напрочь забыли о том, что жизнь, лишенная устойчивых вместилищ, стала бы просто разваливаться на куски — как это, собственно, и происходит сейчас очень быстро с нашей собственной жизнью. Во всем мире город безжалостно принесли в жертву всеобщему желанию иметь личный автомобиль, хотя одиночные перевозки на автомобилях самая неэффективная замена, какую только можно было придумать, сложной транспортной сети, необходимой для обслуживания — и спасения — города.

Я не замедлю дать обзор этого длительного, якобы застойного междуцарствия уже с совсем иной точки зрения, нежели основанной на производительной эффективности. Пока я лишь старался показать, что действительная производительность как в сфере изобретений, так и в сфере их приложения, недооценивалась из-за нынешнего пристрастного отношения западного мира к орудиям и машинам. Но даже после такого обзора, тем не менее, остается несколько областей, в которых отсутствие технического прогресса не поддается никаким объяснениям сколько-нибудь правдоподобными рациональными причинами: возьмем, например, стекло. Первые стеклянные бусы относятся приблизительно к 4000 г. до н.э.; а культура, которая изобрела печь для обжига и плавильню для руды, могла бы без труда развить технику изготовления стекла: ведь ее главное сырье — песок — раздобыть куда легче, чем металлосодержащие каменные породы. Но, если не считать тех бус, самые ранние известные нам предметы из стекла датируются примерно 2500 г. до н.э., и лишь спустя несколько тысячелетий вновь появляются первые стеклянные сосуды.

К концу I века до н.э. относятся достаточно убедительные свидетельства о существовании стеклодувного дела; а менее чем век спустя Сенека рассказывает как о новинке о «стеклянных окнах, которые позволяют проникать полному блеску дневного света сквозь прозрачную поверхность». Но, хотя не имелось никаких серьезных препятствий для изготовления оконных стекол — и хотя наблюдалась явная потребность в лучшем освещении помещений в жилищах, а особенно в скрипториях78 и ремесленных мастерских, — прозрачные оконные стекла, по-видимому, оставались диковинкой даже в Риме; такое положение дел сохранялось в жилых домах Европы вплоть до XVI века, а кое-где и дольше.

Такая медлительность представляется еще более загадочной ввиду того, что совсем недавно (в 1965 году) в пещере в окрестностях Хайфы был найден огромный кусок стекла, вес которого оценивается примерно в восемь тонн, а датировка колеблется между 400 и 700 гг. н.э. Что это: результат уникального технического фокуса, подобно столбу химически чистого железа, найденного в Индии, или же следы некоего трезвого замысла, осуществлению которого помешал очередной взрыв вооруженного насилия? В любом случае, применение стекла для изготовления самых разных предметов — от ваз и химических перегонных кубов до очков и зеркал, — начинается лишь с XIII века — с той самой эпохи, которую зачастую тоже ошибочно считают периодом пустых богословских диспутов и технического застоя, хотя Линн Торндайк приводит множество документальных свидетельств в пользу противоположной точки зрения.

Разумеется, существовала необъяснимая отсталость отнюдь не в одной области, где техническое усовершенствование было вполне осуществимо без нарушения каких-либо общественных установлений или ремесленных традиций. Однако отчасти такую отсталость можно объяснить, исходя из той же теории, которую я уже приложил к отсталости в сфере изготовления орудий до возникновения позднепале-олитической культуры: просто интересы человека сосредоточивались совсем в иных областях — на религиозном ритуале, магии, литературе, пластическом и графическом искусствах. Когда появились основополагающие ремесла и простые машины, успехи в технике достигались преимущественно за счет роста мастерства, оттачивания формы, проработки деталей. Жертвовать эстетической стороной или функциональной «правильностью» ради удвоения количества продукции или даже для того, чтобы ускорить процесс производства, — было в корне чуждо всему строю до-механизированной цивилизации, как демократичной, так и авторитарной.

Нельзя сказать, чтобы количеством вовсе пренебрегали: это появилось вместе с капитализмом и торговлей с дальними странами. Даже в случае символических объектов количество и дешевизна могут играть определенную роль. Уменьшив размер производимого предмета — например, танагрской статуэтки, — ремесленники стали поставлять на рынок большее число таких товаров по более низким ценам. В целом, забота о качестве долгое время служила тормозом для производства; но, снижая производительность и уменьшая круг возможных потребителей, она, с другой стороны, не давала товару слишком быстро устаревать и предотвращала появление чрезмерного мусора. Если считаться с этими противоречиями между авторитарной и демократичной техникой, то они помогут создать более точную картину технического развития, чем та, которая получится, в результате грубого сравнения древней техники с техникой нынешней эпохи.

 

Первичность искусства.

Итак, вся картина «отсталости» переменится, как только мы перестанем судить о древней технике по провинциальным меркам нашей собственной сосредоточенной на власти культуры с ее преклонением перед машиной, ее трепетом перед всем единообразным, перед массовым производством и массовым потреблением, с ее невниманием к индивидуальности, разнообразию и выбору, если только они не находятся в строгом соответствии с требованиями мегамашины.

Исходя из сегодняшних критериев, все прошлые культуры, вплоть до наступления нашей собственной, действительно покажутся неизобретательными. Но как только мы осознаем, что при ремесленном производстве, пусть даже оно подчинялось мегамашине, главным источником изобретений оставалось искусство, — тогда взаимное положение двух типов техники окажется перевернутым. Если смотреть сквозь эстетическую и символическую призму, то как раз наша нынешняя культура сделалась болезненно неизобретательной, с тех пор, как еще в XIX веке ремесла и сопутствовавшие им народные искусства лишились всех жизненных соков. Конечные продукты живописи и скульптуры — по крайней мере, те, из которых можно сегодня извлечь наибольшую прибыль, — теперь намеренно низводятся до уровня, находящегося неизмеримо ниже древнейших палеолитических творений.

В то время, как утилитарные изобретения переживали медленный и прерывистый прогресс вплоть до XIX века, — для каждой культуры, даже самой скромной, были характерны свои особые эстетические изобретения, отмеченные обилием разных стилей, образцов и творческих форм. Как это происходило и при начальном отдалении человека от своих немых животных предков, наиболее напряженный поток человеческой энергии всегда, вплоть до наших дней, устремлялся в искусства выражения и общения: именно здесь, а не в области промышленности или инженерного дела, находилось главное поле приложения изобретений.

Даже весьма беглое перечисление эстетических изобретений, сделанных между 3000 г. до н.э. и 1800 г. н.э., оказалось бы задачей более трудной, чем написание истории техники в собственном смысле слова. Такой перечень превратился бы в целую увесистую энциклопедию всех искусств, как народных, так и дворцовых; и они представали бы не просто как формы в пространстве, а как языки человеческого духа, вполне сравнимые по богатству и тонкости с языком как таковым.

Эстетические изобретения играли в попытках человека создать осмысленный мир не меньшую роль, чем практические нужды; а из-за своих требований они служили и значительным стимулом к развитию техники. Величайшие технические завоевания древней цивилизации после того, как были завершены неолитические процессы одомашнивания, переместились в область строительства и домашних искусств. Начиная с древнейшего шумерского зиккурата⁷⁹, зодчество сделалось ареной для целого ряда крупнейших изобретений: по сути, каждая постройка, благодаря своему сочетанию объема, массы, цвета, орнаментального узора, фактуры, являлась новым изобретением, выражавшим и варьировавшим идею о взаимоотношениях человека с мирозданием. Пирамида, обелиск, башня, арка, купол, шпиль, крестовый свод, перекидная подпора, окно из цветных витражей, — вот лишь немногие примеры необузданной технической дерзости, приведенной в исполнение не в порядке удовлетворения физических потребностей или желания материального достатка, а в силу более глубокого поиска смысла.

Хотя архитектура, использующая сразу множество искусств и по природе своей обладающая изначальной сложностью, может послужить главным примером эстетической изобретательности, то и для остальных искусств было характерно то же бесконечное движение форм, включая даже изготовление самых обычных горшков и тканей. Ни один предмет, даже предназначавшиеся для приземленного каждодневного использования, не мог считаться завершенным, если на нем не лежала некая узнаваемая печать человеческого духа — будь то роспись или внешняя форма. Это множество эстетических изобретений выдерживает в свою пользу сравнение с общей массой механических изобретений, сделанных за последние несколько столетий. Но эстетика отнюдь не ущемляла технику (как сегодня экономика ущемляет искусство): напротив, обе ветви изобретений взаимодействовали друг с другом.

Таким образом, нынешнее размежевание искусства с техникой дурная примета современности. До того, как машина единолично завладела нашим вниманием, имелось постоянное взаимодействие между количественным порядком и рабочей производительностью, с одной стороны, и качественными ценностями и целями, отражавшими человеческую личность, с другой. Отказывать в имени изобретения творческим выражениям субъективных форм — значит отказывать в цельности самому организму и отпечатку, оставляемому человеческой личностью.

Изготовление музыкальных инструментов, начиная с пастушьей свирели Пана, барабана и арфы, насчитывает историю не менее долгую, чем, например, искусство ткачества. Наверное, не случайно одним из самых ранних наблюдений в математической физике явилось открытие Пифагором связи между длиной вибрирующей струны и соответствующей ей музыкальной нотой. Таким образом, отнюдь не будучи отсталыми, субъективные искусства не только порождали собственные методы и стили, но и, в свою очередь, стимулировали развитие механических изобретений. Так, Герон Александрийский придумал водяную мельницу, работавшую как орган, а позднее стали использовать пар для приведения в действие воздуходувных мехов, — задолго до того, как обе силы додумались применять для откачивания воды из шахт.

Такая тесная взаимосвязь между искусством и техникой сохранялась, к их обоюдной выгоде, на протяжении всего времени существования штучного ремесленного производства. Скрипка, усовершенствование которой явилось великолепным вкладом не только в барочную музыку, но и во все позднейшие оркестровые сочинения, сама по себе была исключительным изобретением; ибо тот обманчиво простой с виду инструмент, какие изготовляли в Кремоне, состоял из семидесяти отдельных частей, сделанных из специально отобранного, обработанного и получившего нужную форму дерева. Что до музыкальных сочинений, которые позволяла создавать скрипка, то и они являлись изобретениями в не меньшей степени, чем те инструменты, на которых их исполняли.

Даже самый беглый исторический обзор искусств выявляет плодовитость изобретений в области формы, не знавшую никаких утилитарных аналогов в области инженерного дела вплоть до XIX века. А выработка новых эстетических форм предъявляла новые требования к технической изобретательности, как это случилось с рядом изобретений в текстильном деле, исторически начатых дамасскими ткачами, получивших продолжение в средневековых гобеленах и, наконец, сказавшихся в изысканных орнаментальных узорах, которые привели к возникновению жаккардова станка⁸⁰. Именно жаккардов станок помогает понять тот взгляд, который я отстаиваю, так как его сложное карданное устройство послужило моделью для позднейших изобретений, например, сортировальных и счетных машин.

Итак, в декоративных, символических и выразительных искусствах прогресс сохранялся даже в те эпохи, которые в ретроспективе кажутся нам застойными. Задолго до появления парового двигателя и моторного ткацкого станка здесь были сделаны первые важные шаги к количественному производству: причем не просто с помощью печатного станка, но и в самих искусствах гравюры по дереву и по металлу, что позволяло тиражировать изображения — порой даже величайших художников — в достаточном количестве, чтобы их за разумную цену могли покупать для частных домашних коллекций.

Таким образом, значительную часть еще не автоматизированного производства характеризовали не только эстетические, но и механические изобретения, делавшиеся ради достижения или усовершенствования чисто эстетических или символических результатов. Этот вклад всегда недооценивали — несмотря на его техническую подоплеку, сводя понятие техники исключительно к завоеванию времени, пространства и энергии. Древнюю ремесленную традицию, передававшуюся главным образом через устное слово и личный пример, было не так-то легко утратить или уничтожить, ибо она успела распространиться по всему миру. Если бы в Китае разучились делать глазурованную посуду, то пропавшее искусство восполнила бы Япония или Италия. Если бы все мастерские в каком-нибудь городке оказались сожжены, то отдельные ремесленники, которым удалось бы спастись и спасти свои инструменты, при необходимости смогли бы восстановить их. Война, разумеется, тормозила дальнейшие усовершенствования, но неолитическую технологию, распространенную по всему миру, нельзя было полностью подавить, пока сама мегатехника не приняла столь же повсеместный характер.

Чтобы истребить широко распространенную и хорошо укорененную техническую традицию, понадобилось бы полностью уничтожить ее опору — соответствующую культуру и отдельную личность. Это, собственно, и стало происходить после XVI века, с «изобретением изобретения», наделившим машину той первичностью, прежде принадлежавшей ремесленнику-художнику, которая отныне сводила личность всего лишь к сосчитанным частям, в принципе переносимым на неодушевленный механизм.

По трагичной иронии судьбы, это произошло как раз в то время, когда в распоряжении демократичной техники, сосредоточенной в стенах маленькой мастерской, оказалось достаточно механической энергии, чтобы она могла соперничать с работой мегамашины. С появлением в малом масштабе энергетических машин, способных повысить количественное производство, не разрушая эстетической восприимчивости и не ущемляя личного творческого начала, расцвет искусств, наблюдавшийся в Европе начиная с XIII века, мог бы продолжаться и дальше. Создавалась настоящая политехника, которой было по силам примирить порядок и эффективность мегамашины с творческой инициативой и индивидуальностью художника. Однако всего за несколько веков вся эта система оказалась подорванной новой безличной рыночной экономикой и воскрешением в новом обличье тоталитарной мегамашины.

Многие процессы, относившиеся к различным ремеслам, можно было укоротить, упростить или усовершенствовать с помощью машины — как, например, когда-то усовершенствовали гончарное дело, изобретя гончарный круг. Всякий, кому, как и мне однажды, посчастливилось увидеть за работой старомодного токаря в Чилтерн-Хиллс в Англии, который разрубал топором приготовленное бревно на одинаковые полена, а затем быстро и точно вытачивал из них на своем токарном станке ножки для стула, — знает, что между ручным ремеслом и самой машиной нет никакой врожденной вражды. Напротив: при личном контроле машина или машинный инструмент — настоящая благодать для свободного работника.

В прошлом веке два мыслителя быстро осознали преимущества передовой технологии — с применением малых машин, работающих на эффективной и дешевой электрической энергии, — для восстановления естественного человеческого масштаба, а с ним и коммунального сотрудничества, присущего тесной общине, что к тому же, не уничтожало преимуществ быстрого сообщения и перевозок: ими были Петр Кропоткин и Патрик Геддес. В своем сочинении «Поле, завод и фабрика» Кропоткин обращал внимание на возможности этой новой экономики. Любопытно, что доктор Норберт Винер, чьи научные труды содействовали автоматизации, заново открыл эти возможности двумя поколениями позже, хотя и не знал ничего о предыдущих аналитических работах, написанных Кропоткиным, Геддесом и мною. Но господствующие силы XIX века, в том числе и авторитарный коммунизм Карла Маркса, оставались на стороне крупных организаций, централизованного управления и массового производства: рабочий мыслился не иначе как трудовая единица мегамашины. И потому эти возможности были хотя бы отчасти изучены лишь в современном американском доме с его множеством обогревательных и охладительных приборов, стиральных машин, миксеров, тостеров, кофемолок, кухонных комбайнов, пылесосов и прочего.

Свободе ремесленника-кустаря не суждено было дожить до наших дней, одолев авторитарную экономическую систему, основанную на организации сложных машин, которые не под силу ни купить, ни контролировать ни одному рабочему, и обещающую «надежность» и «изобилие» лишь в обмен на подчинение. Философу А.Н. Уайтхеду⁸¹ удалось разглядеть важность этого кульминационного периода в западной ремесленной традиции лучше, чем большинству историков, и его слова стоит процитировать. «Что касается их индивидуальной свободы, то в Лондоне в 1633 году было больше свободы... чем сегодня в любом промышленном городе мира. Нам не понять общественную историю наших предков, если мы забудем о растущей свободе, которая существовала в городах Англии, Фландрии или в долинах Рейна и Северной Италии. При нашей теперешней системе промышленности такая разновидность свободы теряется. Эта утрата означает, что из человеческой жизни исчезают ценности, имеющие для нее безграничное значение. Индивидуальный темперамент уже не может найти себе различных применений и достичь разнообразных видов удовлетворения в серьезной деятельности. Остаются лишь «железные» условия найма и банальные развлечения в качестве досуга».

Если не считать того, что Уайтхед выбрал в качестве примера XVII век (что, пожалуй, верно для Англии, но слишком поздно для остальной Европы), его характеристика подводит нас к огромному разлому в западной истории, когда демократичная техника оказалась побежденной авторитетом, мощью и массовым успехом — в собственных узких рамках — мегамашины. Но, прежде чем приступать к этой истории и пытаться объяснить себе ее результаты, мы должны рассмотреть ту силу, которая противодействовала мегамашине на протяжении почти двух тысяч лет: это сила «осевых» религий и философий, различные, но вместе с тем родственные друг другу системы ценностей, бросавшие вызов и пытавшиеся сбросить бремя «цивилизации», за счет направления усилий на преобразование не окружающей среды, а индивидуальной души.