Тяжёлые дни генерала Эверса 5 страница

– Белокурая бестия! – пьяно расхохотался Миллер.

– О, Ницше мой бог! Он вылечит нас, немцев, от слюнявого идеализма. Пусть гибнет человек, сотни, тысячи, миллионы людей во имя сверхчеловека! Почему вы так на меня смотрите, барон? Ха‑ха‑ха! Вы боитесь переступить черту, отделяющею человека от сверхчеловека. Один‑два допроса, и вы убедитесь, что это не так трудно, если вы родились настоящим аристократом духа, а не жалким рабом!

Заугель все больше пьянел. Его золотистые волосы рассыпались, глаза покраснели, длинные пальцы холёных рук то судорожно сжимались в кулак, то снова медленно разжимались.

Генрих едва сдерживался, чтобы не запустить этому «аристократу духа» бутылку в голову.

– Так принимаете моё предложение, Генрих? – спросил Миллер, которому надоела пьяная болтовня его помощника.

– Я должен посоветоваться с отцом. И, если он даст согласие, я думаю, мы втроём как‑нибудь уговорим генерала Эверса отпустить меня в СС.

– Я уверен, что герр Бертгольд согласится и даже благословит! Так выпьем за его согласие! И за то, чтобы мы поскорее увидели здесь, в Сен‑Реми, баронессу Лорхен Гольдринг! – поднял рюмку Миллер.

– Боюсь, что это будет не так скоро! Повенчаться мы решили, когда кончится война. Но помолвка состоится в начале февраля, в день рождения моей невесты.

– И вы хотите убедить меня, что всё время будете вести себя, как святой Антоний? – улыбаясь, спросил Миллер.

– Бог мой, вы не так меня поняли! Надо быть действительно святым, чтобы устоять против красивой женщины. Но положение жениха обязывает меня быть осторожным и, по секрету вам скажу, скрывать свои шалости! Хотя, собственно говоря, скрывать нечего: тут, в Сен‑Реми, я вынужден терпеть такой режим.

Заугель наклонился к своему начальнику и что‑то прошептал ему на ухо, Миллер захохотал.

– Хотите немного развлечься, святой Антоний? вдруг спросил он.

– Смотря как.

– Герр Заугель, вы уже допрашивали француженку из Бонвиля?

– Вторая стадия, – бросил тот, икнув.

– Не понимаю, о чём речь? – насторожился Генрих.

– Герр Заугель разработал свой метод допроса. Он имеет три стадии первая, как вы уже слышали, – внутренняя обработка, вторая стадия – внешняя, а третья – комбинация из двух первых, – смеясь пояснил Миллер

– И что ж дала ваша обработка, герр Заугель? Она призналась? – спросил Генрих и, почувствовав, как дрогнул его голос, закашлялся. Заугель недовольно поморщился.

– Пока нет, но это меня не волнует – ко второй стадии обработки мы только приступили! Сегодня как это, как это говорят? Ага! Сегодня она увидела лишь цветочки, а завтра попробует и ягодки! Будьте уверены, почувствует их вкус и сразу скажет, зачем и к кому ехала.

– Но женщина, может быть, не виновата?

– Дорогой Генрих! – вмешался Миллер. – Вам как будущему нашему сослуживцу надо знать: из гестапо человек может попасть на тот свет или в концлагерь. Концлагеря поблизости нет, поэтому остаётся одно – тот свет! И на месте Заугеля я бы с ней долго не возился, я придерживаюсь принципа: меньше французов – меньше врагов. Эту, правда, жаль выпускать, не приголубив, – очень красивая.

– Красивая женщина, и вы мне её не показываете!

– Герр Заугель, барон прав. Прикажите!

Пошатываясь, Заугель вышел из комнаты и, открыв дверь кабинета, крикнул дежурному.

– Приведите Людвину Декок!

Генрих почувствовал, что его волнение достигло предела. Мозг лихорадочно работал: сделать вид, что очарован красотой женщины, попросить оставить с ней вдвоём, а дальше действовать в зависимости от обстоятельств… Но как? Симулировать побег отсюда невозможно. Предложить этим двум тварям поехать кататься на машине, захватив с собой арестованную якобы для развлечений? Это, вероятно, единственный выход. Но их надо ещё больше подпоить, чтоб не помнили, на каком они свете! Заугель уже близок к этому, а вот Миллер…

Делая вид, что пошатнулся, Генрих локтем сбил свою рюмку со стола, злобно выругался и потребовал стакан, чтобы все пили из стаканов. Одни желторотые студенты пьют коньяк из рюмок. Миллер, тоже нетвёрдо державшийся на ногах, принёс три больших бокала и налил их почти до краёв. Заугель выпил свой до дна. Миллер, пьяно хохоча, тоже попробовал осушить бокал залпом, но закашлялся так, что едва отдышался.

– Черт, у меня все плывёт перед глазами! – простонал он и сжал голову руками.

– У меня, признаться, тоже какие‑то круги перед глазами, – засмеялся Генрих, разыгрывая пьяного. Своего бокала он даже не пригубил, резонно рассудив, что этого никто не заметит.

Послышались шаги, и автоматчик ввёл в комнату молодую женщину. Она была в одной рваной сорочке и дрожала от холода. От левого плеча через грудь тянулась кровавая полоса.

Увидев Заугеля, арестованная отступила назад к двери, и все её тело тотчас напряглось. Но на окаменевшем лице не дрогнул ни один мускул. Эта неподвижность казалась неестественной, словно мысленно женщина уже переступила границу, отделявшую её от смерти. Мертвецкое спокойствие застыло в её больших карих глазах.

Заугель попробовал подняться, но пошатнулся и мешком свалился на стул. Его посоловевшие глаза мгновенье тупо смотрели на Людвину Декок и вдруг блеснули.

– Ма‑мадам может сесть! Я пригласил вас не на допрос, а… а на поминки. Согласитесь, очень любезно и оригинально пригласить даму на её собственные поминки.

Женщина не шелохнулась. Казалось, она не слышала Заугеля, не видела присутствующих в комнате.

– Ах, вы брезгуете? – лейтенант снова попытался подняться, сделал даже шаг вперёд, но его занесло вправо, и он изо всей силы больно ударился локтем об острый угол буфета.

– У‑у‑у! – пискливо застонал он, и его раскрасневшееся лицо так побледнело, что казалось, он вот‑вот потеряет сознание. Миллер подбежал к своему помощнику и обхватил его руками за плечи.

– Я же говорил вам – нечего с ней возиться! Везите к обрыву! – И Миллер щёлкнул пальцами, имитируя звук выстрела, как обычно.

– Да, да, к обрыву, к обрыву, к обрыву! – стучал кулаком по столу и вскрикивал Заугель.

Миллер, пошатываясь, прошёл в свой кабинет и через минуту вернулся с книжкой.

– Вот реестр, распишитесь!

Заугель проворно схватил авторучку и склонился над книгой. Генрих увидел, как против фамилии Людвины Декок появились четыре слова. «Приговор приведён в исполнение. Заугель»

– Ганс! – Генрих тронул Миллера за плечо. – Можно вас на минутку? Миллер отошёл с Генрихом чуть подальше от стола.

– У меня к вам маленькая просьба. Ганс, разрешите мне выполнить этот приговор! Ваш Заугель всё равно не способен это сделать. А мне эта женщина нравится… вы меня понимаете?

– А, святой Антоний не устоял перед искушением! Пожалуйста! Развлекайся сколько угодно! – Миллер перешёл на ты. – Хочешь остаться здесь или желаешь отвезти её к себе? Только чтобы ни одна душа не видела!

– Можешь быть спокоен, у меня есть ключ от чёрного хода.

– И до утра постарайся все кончить! Заугель, объясните барону, где вы это делаете! Тьфу, он уже спит! Ну, тогда я сам тебе расскажу. Из нашего переулка вверх идёт дорога прямо к скале, что над речкой. Ты ставишь её на край обрыва, стреляешь или толкаешь – и ни одна душа не знает, кто здесь был пущен в расход, река отнесёт тело далеко на юг и так его изуродует…

– Понятно. А теперь прикажите отвести красотку в машину и во что‑нибудь завернуть. Пусть её постережет автоматчик, пока мы с тобой выпьем ещё по одной. Ну, наливай, а то у меня руки дрожат… верно, с непривычки.

– О, в первый раз всегда так бывает. – Миллер снисходительно потрепал Генриха по плечу. – Ничего, привыкнешь!

Был третий час ночи, в гостинице уже все спали, и Генрих незаметно провёл Людвину Декок к себе в комнату. Женщина всю дорогу молчала и по лестнице шла, словно лунатик, не глядя под ноги, не касаясь руками перил. Только в номере она словно проснулась – впервые за весь вечер Генрих услышал её голос.

– Мерзавец! – крикнула Людвина. – Ещё отвратительней того палача с лицом херувима!

Обессиленная взрывом ненависти и гнева, она пошатнулась, но когда Генрих приблизился, чтобы помочь ей сесть, оттолкнула его с неожиданной силой.

– Не подходите, я всё равно не дамся живой!

– Хорошо, я не подойду. Но вы всё‑таки сядьте, Людвина Декок! Я сейчас позову мадемуазель Монику, и она…

– Я не знаю никакой Моники!

– И она вам все объяснит.

– Повторяю, я не знаю никакой мадемуазель Моники!

– Тогда я вам напомню: это та девушка, которая передала вам в Бонвиле сведения о поезде и которая сегодня встречала свою кузину на вокзале.

– У меня здесь нет ни одной знакомой души, и никто меня не встречал.

– Хорошо, мы сейчас проверим…

Генрих подошёл к телефону и набрал номер. Очевидно, звонка ждали, трубку тотчас сняли.

– Моника, прошу немедленно зайти ко мне в номер, услышала Людвина спокойно произнесённые слова, и сразу же глаза её застлал туман, и она почувствовала, что проваливается в бездну.