Побудительная к принятию святого крещения 3 страница

Итак: в начале бе Слово. О чудо! Как все речения равносильно сопряжены между собою! Слово бе, равнозначительно с словом в начале. Где хулитель? Где язык христоборный, говорящий: "Было некогда, когда Он не был?" - Слушай, что говорит Евангелие: в начале бе. А если был в начале, то когда же не был? Нечестие ли их оплакивать мне или с отвращением смотреть на их невежество? Но "прежде нежели рожден, Его не было"? Но знаешь ли "когда" рожден, чтобы это "прежде" относить ко времени? Ибо "прежде" - речение времени, предполагающее давность одного сравнительно с другим. А есть ли сообразность, чтобы Творец времени имел рождение, подлежащее именованиям, употребляемым о времени? Итак: в начале бе. Ежели не отступишь от сего бе, то лукавой хуле не дашь никакого доступа. Ибо находящиеся на море, когда держатся на двух якорях, презирают бурю; так и ты, если душа твоя будет укрыта под защитой сих речений, посмеешься этому лукавому смятению, какое духи злобы производят в мире, приводя в колебание веру многих.

Но мысль наша доискивается: кто бе в начале? Сказано: Слово. Какое слово? Человеческое ли слово? или слово ангельское? Так, Апостол открыл нам, что и Ангелы имеют свой собственный язык, когда сказал: аще языки человеческими глаголю и ангельскими (1 Кор. 13, 1). Притом понятие слова двояко: есть слово, произносимое голосом, но по произношении исчезает в воздухе; и есть слово внутреннее, заключенное в сердцах наших, мысленное и иное искусственное слово.

Посему смотри, чтобы не ввела тебя в обман подобоименность слова. Ибо как быть в начале человеческому слову, когда человек получил начало бытия уже потом? Прежде человека - звери, прежде человека - скоты, все пресмыкающиеся, все живущее на суше и в воде, птицы небесные, звезды, солнце, луна, растения, семена, земля, море, небо; поэтому не человеческое слово бе в начале; но и не ангельское; потому что всякая тварь позднее веков от Творца получила начало бытия. Но и слово в сердце, и оно новее каждого мысленного предмета.

Напротив того, боголепно понимай Слово. Ибо беседующий с тобою об Единородном, Его наименовал Словом, как несколько после называет Его светом, и жизнию, и воскресением. И ты, слыша речение: "свет", не обращаешься к этому чувственному и глазам видимому свету; и слыша речение: "жизнь", не разумеешь сей общей жизни, какою живут и бессловесные; так слыша и речение: "слово", остерегайся, чтобы, по немощи своей мысли, не увлечься в мысли, пресмыкающиеся по земле и низкие, но исследуй смысл речения. Почему Слово? Чтобы показано было, что произошел из ума. Почему Слово? Потому что рожден бесстрастно. Почему Слово? Потому что Сын - образ Родившегося, всецело показывающий в Себе Родившего, ничего не отделивший от Него, и Сам в Себе совершенный, как и наше слово изображает собою целое наше понятие. Ибо что помыслили мы в сердце, то же самое произнесли речью; и выговоренное есть изображение сердечного мышления, потому что слово произносится от избытка сердца. Сердце наше есть как бы некоторый источник, а произносимое слово - как бы некоторый ручей, текущий из сего источника. Поэтому утекает столько же, сколько источено первоначально; каково сокровенное, таково и обнаруженное. Итак, наименовал Словом, чтобы изобразить тебе бесстрастное рождение Отца, изложить богословское учение о совершенном существовании Сына, а чрез сие показал довременное единение Сына со Отцом. Ибо и наше слово - порождение ума, рождаемое бесстрастно; оно не отсекается, не отделяется, не истекает; но всецелый ум, пребывая в собственном своем составе, производит всецелое и совершенное слово; и происшедшее слово заключает в себе всю силу породившего ума. Почему, что благочестиво, то из речения: "слово", бери в богословие об Единородном; а что найдешь несходным и видимо несообразным, того избегай и всеми мерами старайся то миновать.

В начале бе Слово. А если бы сказал: в начале бе Сын, то с наименованием Сына привходило бы у тебя понятие о страсти; потому что рождаемое у нас рождается во времени, рождается со страстию. Посему предварительно наименовал Словом, предупреждая неприличные предположения, чтобы душу твою сохранить неуязвленною.

И Слово бе у Бога. Опять бе, ради говорящих хульно, что Сына не было. Где было Слово? Не в месте, потому что не объемлется местом беспредельное. Где же было? У Бога. Отец не в месте, и Сын не в каком-либо объеме, и не в известном очертании заключен; но как бесконечен Отец, так бесконечен и Сын. Что ни представишь умом, куда ни пойдешь духом своим,- найдешь, что всюду сораспростерта Ипостась Сына.

И Слово бе у Бога. Подивись точности каждого речения; не сказал: в Боге было Слово, но у Бога, чтобы изобразить отличительное свойство Ипостаси. Не сказал: в Боге, чтобы не подать повода к слиянию Ипостаси. Ибо лукава и эта хула, когда стараются все смешать, говорят, что одно подлежащее - Отец и Сын и Святой Дух, но одному предмету даны различные наименования. Лукаво это нечестие; его не менее должно бегать, как и тех, которые хульно утверждают, что Сын Божий по сущности не подобен Богу и Отцу.

И Слово бе у Бога. Речением: слово, воспользовавшись для того, чтобы показать бесстрастие в рождении, вскоре потом устранил и вред, какой могли бы извлечь и из самого речения: Слово. И как бы сам себя спасая от клеветы хулителей, говорит: что такое Слово? - Бог бе Слово. Не ухищряйся в каких-то различениях слов и, по своей злонамеренности, не наноси никакой хулы учению Духа. Тебе дано определение: покорись Господу. Бог бе Слово.

Сей бе искони у Бога. Евангелист опять в немногих речениях сокращенно излагает все свое богословие, какое передал нам об Единородном. Кто Сей? Сей Слово-Бог. Ибо когда довел в тебе до правильности понятие о Нем, посредством учения как бы напечатлел в душе твоей неведомое, и вселил бы в сердце твоем Слово-Христа: тогда говорит: Сей. Каков Сей? Не обращай взоров вовне, теряя из виду Того, Кто показан тебе этим указательным речением; но войди в таинницу своей души, и о Ком научен, что Он - Бог Сущий в начале, происшедший как Слово, и Сущий у Бога, Того познав, Тому почудившись, и поклонившись Владыке своему, утвердившемуся в тебе посредством учения, познай, что Сей бе искони, то есть всегда у Бога Отца Своего.

Храните немногие речения, как печать назнаменовав в своей памяти. Они будут нерушимою стеною при устремлении наветующих; они - спасительное ограждение для душ от нападающих. Придет ли кто к тебе, и скажет: "Не сущий рожден; ибо если был, то как рожден?" - Ты как демонского голоса бегай этой хулы на славу Единородного; а сам возвратись и прибегни к евангельским речениям: в начале бе Слово, и Слово бе у Бога, и Бог бе слово. Сей бе искони у Бога. Четырекратно скажи: бе, и отразишь это их:"не был".

Сии основания веры да будут незыблемы. На них, Бог даст, будут созидать и прочее. Ибо не возможно беседовать с вами вдруг о всем: иначе продолжительностию слова соделаем для вас бесполезным трудолюбиво собранное. Мысль, не имея сил обнять все одним разом, подвергнется тому же, что терпит чрево, которое при излишестве насыщения не способно переваривать сообщаемого ему. Потому желаю вам, чтобы вы усладились вкушением и воспользовались предложенным. А я готов служить вам и прочим, о Христе Иисусе Господе нашем, Которому слава и держава во веки веков! Аминь.

 

Беседа 17

На день святого мученика Варлаама [ I ]

 

В прежние времена смерть святых чествовали сетованием и слезами. Горько плакася Иосиф об умершем Иакове (Быт. 50, 1); немало сетовали иудеи о кончине Моисеевой (Втор. 34, 8), и Самуила почтили многими слезами (1 Цар. 25, 1). А ныне ликуем при кончине преподобных, потому что естество скорбного изменилось после креста. Не плачем уже сопровождаем смерть святых, но в восторженных ликованиях веселимся при их гробах; потому что смерть для праведных - сон, вернее же сказать, - отшествие к лучшей жизни. Поэтому закалаемые мученики радуются; желание блаженнейшей жизни умерщвляет в них ощущение болезней при заклании. Мученик смотрит не на опасности, но на венцы; не ужасается ударов, но вычисляет награды; видит не исполнителей казни, бичующих здесь на земле, но представляет себе Ангелов, приветствующих с неба; имеет в виду не кратковременные опасности, но вечные воздаяния. И у нас уже мученики пожинают светлый залог славы, потому что, от всех оглашаемые восторженными приветствиями, из гробов уловляют они в мрежу свою тысячи народа.

Сие самое исполнилось ныне над мужественным Варлаамом. Прозвучала бранная труба мученика и, как видите, собрала воинов благочестия. Провозглашен лежащий Христов подвижник, и окрылил зрелище Церкви. И как сказал Владыка верных: веруяй в Мя, аще и умрет, оживет (Ин. 11, 25), так мужественный Варлаам умер, и созывает торжественные собрания; поглощен гробом, и приглашает к пиршеству.

Теперь благовременно нам воскликнуть: где премудр, где книжник, где совопросник века сего? (1 Кор. 1, 20). Сегодня у нас непобедимым учителем благочестия поселянин, которого мучитель влек, как удобоуловляемую добычу, но в котором, по испытании, узнал непреодолимого воина, над которым смеялся за его неправильную речь, и который устрашил ангельским мужеством: ибо нравы его не огрубели вместе с орудием слова, и рассудок не оказал в себе тех же недостатков, какие были у него в слогах. Но стал он вторым Павлом, с Павлом говоря: аще и невежда словом, но не разумом (2 Кор. 11, 6). Бичующие его исполнители казни приходили в оцепенение, а мученик оказывался возрастающим в силах; ослабевали руки строгающих, но рассудок строгаемого не преклонялся; бичи расторгали сплетения жил, но крепость веры делалась более нерасторгаемою; исчезала плоть на истерзанных боках, но цвело любомудрие разума; большая часть плоти омертвела, но мученик был бодр, как не начинавший еще подвигов.

Когда любовь к благочестию поселится в душе, тогда все виды браней для нее смешны, и все терзающие ее за любимый предмет более услаждают, нежели поражают. Свидетелем мне в этом любовь Апостолов, которая некогда делала для них приятными бичи иудеев. Ибо сказано: идяху радующеся от лица собора, яко за имя Его сподобишася безчестие прияти (Деян. 5, 41).

Таков и ныне прославляемый нами воин. Мучения вменял он себе в веселие, бичуемый думал, что бросают в него розами; теней нечестия избегал, как стрел, а гнев судии почитал тенью дыма; смеялся свирепым приказам копьеносцев; шествовал среди опасностей, как среди венков; увеселялся побоями, как почестями; жесточайшим мучениям радовался, как бы блистательнейшим наградам; презирал обнаженные мечи; с таким же ощущением принимал на себя руки исполнителей казни, как бы они были мягче воска; древо казни лобызал, как спасительное; темничными затворами наслаждался, как лугами; вновь изобретаемыми мучениями услаждался, как разнообразием цветов. Правая рука его была крепче огня, который враги употребили против него как последнее средство. Ибо, возложив огонь на жертвенник для возлияния демонам, привели и поставили пред ним мученика, и велев ему над жертвенником держать распростерши правую руку, употребили ее вместо медного алтаря, злодейски возлагая на нее горящий ладан. Они надеялись, что рука, препобежденная силою огня, вскоре по необходимости сложит ладан на жертвенник.

Увы, какое хитросплетенное обольщение нечестивых! "Поелику,- говорят они,- тысячи ран не поколебали его воли, то поколеблем пламенем хотя руку упорного борца. Поелику разнообразными средствами не потрясли его душу, то приведем в потрясение по крайней мере десницу, действуя на нее огнем". Но жалкие эти люди не воспользовались сею надеждой. Ибо, хотя пламень пожигал руку, но рука продолжала держать на себе пламень подобно пеплу; она не обратила хребта, подобно беглецам, враждующему огню; но неизменно держалась, доблестно борясь с пламенем, и дала мученику случай сказать словами пророка: благословен Господь Бог мой, научаяй руце мои на ополчение, персты моя на брань (Пс. 143, 1). Огонь вступил в брань с рукою, и поражение оказывалось на стороне огня. Завязалась борьба между пламенем и правой рукою мученика, и рука одержала какую-то небывалую в борьбах победу; хотя пламень проникал сквозь руку, однако же рука была еще распростерта для борьбы. Подлинно, это рука, превосходящая упорством огонь! Рука, не учившаяся уступать огню! Огонь, наученный терпеть поражение от руки! Железо уступает огню, смягчаемое его мучительной силой. Медь не противится его властительству. Огнем препобеждается твердость камней. Но все преодолевающая сила огня, сожигая простертую руку мученика, не поколебала ее! Справедливо мученик мог воскликнуть при сем к Владыке: удержал еси руку десную мою, и советом Твоим наставил мя еси, и со славою приял мя еси (Пс. 72, 23-24).

Как наименую тебя, доблий воин Христов? Назову ли изваянием? Но много унижу твою терпеливость. Огонь, приняв на себя изваяние, размягчает его; а правую твою руку не убедил и к тому, чтобы она показала движение. Наименую ли тебя железом? Но нахожу, что и этот образ ниже твоего мужества. Ты один убедил пламень не делать насилия руке; ты один имел руку алтарем. Ты один пламенеющею десницею поражал лица демонов, и тогда обращенною в уголь рукою поразил их главы, а ныне обращенною в пепел десницею попираешь и ослепляешь их полчища.

Но для чего детским лепетом уничижаю добляго подвижника? Уступим место языку величественнейших в честь его песней; призовем на сие велегласнейшие трубы учителей. Восстаньте теперь передо мною вы, славные живописатели подвижнических заслуг! Добавьте своим искусством это неполное изображение военачальника! Цветами вашей мудрости осветите неясно представленного мною венценосца! Пусть буду побежден вашим живописанием доблестных дел мученика; рад буду признать над собою и ныне подобную победу вашей крепости. Посмотрю на эту точнее изображенную вами борьбу руки с огнем. Посмотрю на этого борца, живее изображенного на вашей картине. Да плачут демоны, и ныне поражаемые у вас доблестями мученика! Опять да будет показана им палимая и побеждающая рука! Да будет изображен на картине и Подвигоположник в борьбах, Христос, Которому слава во веки веков! Аминь.

 

Примечания:

 

[ I ] Память сего святого мученика совершается Церковью в 19 день ноября.

 

Беседа 18

На день святого мученика Гордия [ 1 ]

 

Таков естественный закон у пчел - не вылетать из ульев, пока не будет предводительствовать ими в полете царь. И я, поелику вижу, что народ Господень в первый раз идет ныне к небесным цветам - мученикам, ищу предводителя. Кто же подвиг этот многочисленный рой? Кто зимнюю унылость превратил в весеннюю светлость? Ибо народ ныне действительно в первый раз, как бы из ульев, высыпав из города, наполнил своими толпами это украшение предградия, это священное и прекрасное поприще мучеников. А поелику чудо мученика и меня, возбудив и доведя до забвения немощи, привело сюда, то, как бы на цветке каком, прожужжу и я посильным голосом деяния сего мужа, совершив тем дело и благочестивое и вместе приятное здесь присутствующим. Ибо похваляему праведну, возвеселятся людие, говорил нам недавно премудрый Соломон (Притч. 29, 2).

Впрочем, недоумевал я сам себе, что значит загадка сия у приточника: то ли, когда какой-нибудь ритор, или искусный вития составит слово на удивление слушателям, тогда увеселяются люди каким-то увлекательным звуком, приятно поражающим слух, одобряя и изобретение мыслей, и расположение, и пышность, и стройное течение речи? Но сего никак не мог сказать тот, кто никогда не употреблял такого рода речи. Не мог советовать нам - торжественно с велеречием говорить похвалы блаженным, кто сам везде предпочитал слог ровный и речь безыскусственную. Поэтому, что же говорит он? То, что люди веселятся духовным веселием, при одном напоминании о заслугах праведников, возбуждаясь к соревнованию и подражанию благам, о которых слышат. Ибо история людей, благоустроенных в жизни, ищущим спасения дает как бы некоторый свет, озаряющий путь жизни. Потому, как скоро мы выслушаем жизнь Моисея, повествуемую Духом, тотчас рождается в нас соревнование добродетели сего мужа, и кротость нрава для каждого становится достоподражаемою и достоуважаемою. Другим людям похвалы слагаются чрез распространение слов; а в рассуждении праведников, и того, что действительно соделано ими, достаточно к показанию превосходства их добродетели. Посему, когда пересказываем жития прославившихся благочестием, прежде всего Владыку прославляем в рабах Его; восхваляем же праведников засвидетельствованием о том, что знаем, и людей увеселяем слышанием прекрасного. Так жизнь Иосифа есть увещание к целомудрию, а повествование о Сампсоне - побуждение к мужеству.

Поэтому Божественное училище не знает закона похвальных речей, вменяет же в похвальную речь свидетельство о делах, как и к похвале святых достаточное, и стремящимся к добродетели в довольной мере полезное.

Как закон похвальных речей тот, чтобы доведаться об отечестве, разыскать род, описать воспитание, так наше правило, умолчав о соприкосновенном, наполняет свидетельство тем, что собственно принадлежит каждому. Досточестнее ли я от того, что город совершил некогда трудные и великие подвиги, воздвиг славные памятники побед над врагами? Что мне из того, если положение его благоприятно, удобно и зимою и летом? А если он и людьми изобилен, и может прокормить много скота, какая мне из этого польза? Пусть и множеством коней превосходит все города под солнцем; может ли это соделать нас совершеннейшими в человеческой добродетели? А также, описывая вершины соседней горы, что они заоблачны и высоко подъемлются в воздухе, не обманываем ли сами себя тем, что будто бы чрез это восписываем похвалу людям? Всего будет смешнее, когда праведники презирают целый мир, а мы станем наполнять похвальные им речи ничего не стоящими малостями. Итак, достаточно памятование для всегдашней пользы. Ибо самим праведникам не нужно приращение славы, но нам, которые еще в этой жизни, необходимо памятование для подражания. Как за огнем само собою следует то, что он светит, и за миром - то, что оно благоухает, так и за добрыми делами необходимо следует полезное.

Впрочем, и то не маловажно, чтобы в подробности узнать истину совершившегося тогда; потому что нам передан неясный слух, которым сохранены доблестные мужа сего дела в подвигах; и наше, как кажется, дело - уподобляться живописцам. И они, когда списывают изображения с изображений, весьма далеко (что и естественно) уклоняются от подлинников; и нам, которые лишены зрения самых действий, немалая настоит опасность - умалить истину. Но поелику настал день, приносящий нам память мученика, который славно подвизался в свидетельстве за Христа, то скажем что знаем.

Он родился в сем городе, за что и более любим мы его, потому что он - собственное наше украшение. Как плодовитые дерева возращенные ими плоды отдают собственной земле, так и сей мученик, произойдя из недр нашего города и восшедши на величайшую высоту славы, родившему и воспитавшему его городу даровал наслаждение собственными его плодами благочестия. Прекрасны плоды и иноземные, когда они сладки и питательны; но гораздо приятнее чужеземных плоды отечественные и туземные: они, сверх наслаждения, по близости к нам, доставляют еще и некоторое украшение.

Гордий, вписанный в военную службу, и в воинских списках отличаясь и телесною силою, и душевным мужеством, делается славен; почему начальству его вверено сто воинов. Когда же мучитель того времени лютость и жестокость души простер до того, что объявил войну Церкви и богоборную руку поднял на благочестие, повсюду сделаны объявления, и на каждом торжище, на каждом видном месте прочитаны указы не поклоняться Христу или поклоняющимся наказанием будет смерть; дано также повеление, чтобы все кланялись идолам и почитали богами камни и дерева, на которых искусство отпечатлело некоторый образ, или не покоряющиеся жестоко постраждут; когда во всем городе были беспорядок и мятеж, а благочестивые подверглись грабежу; расхищали имущество, мучили побоями тела христолюбцев; жен влекли по всему городу, не миновали юности, не уважали старости; не сделавшие никакой неправды терпели, как злодеи; тесными делались темницы, опустели богатые дома, а пустыни наполнялись бегущими; виною же терпевших все это было благочестие; и отец предавал сына; сын доносил на отца; братья неистовствовали друг на друга; рабы восставали на господ,- какая-то страшная ночь объяла мир; от диавольского умоповреждения все не узнавали друг друга: дома молитвы разоряемы были руками нечестивыми; ниспровергались жертвенники; не было ниже приношения, ниже кадила, ни места, еже пожрети (Дан. 3, 38); но все, подобно облаку, обдержало страшное уныние; изгоняемы были служители Божии; всякое благочестивое собрание было приводимо в ужас, а демоны ликовали, все оскверняя туком и кровию,- тогда сей доблий муж, предварив принуждение судилищ, свергнув с себя воинское препоясание, удалился из города. Презрев власть, презрев славу, всякого рода богатство, родство, друзей, рабов, наслаждение жизнию, все, что вожделенно для людей, пошел в самые глубокие и непроходимые для людей пустыни, жизнь со зверями почитая для себя более приятною, нежели общение с идолослужителями, и подражая в сем ревнителю Илии, который, когда увидел превозмогающее идолослужение сидонянки, удалился на гору Хорив и жил в пещере, взыскуя Бога, пока не увидел желаемого, сколько человеку можно видеть Бога. Таков был и Гордий, бежавший городских мятежей, торжищной толпы, высокомерия чиновников, судилищ клеветников, продающих, покупающих, клянущихся, говорящих лживо; сквернословия, сладкоречия и всего иного, что городское многолюдство влечет за собою, как корабль - малую ладью.

Очищая слух, очищая очи, и прежде всего очистив сердце, чтобы прийти в состояние видеть Бога и стать блаженным, он видел в откровениях, изучал тайны, ни от человек, ни человеками (Гал. 1, 1), но имея великого учителя - Духа истины. Отсюда перешедши к размышлению о жизни, как бесполезна, как суетна, как малосущнее всякого сновидения и всякой тени, сильнее возбудился к вожделению вышнего звания.

И как подвижник, ощутив, что довольно уже упражнял себя и умастил к подвигу постами и бдениями, молитвами, постоянным и непрерывным поучением в словесах Духа, заметил тот день, в который весь город поголовно, совершая празднество в честь браннолюбивого демона, занял место зрелища, чтобы видеть конское ристалище. Итак, когда весь город собрался вверху, были там и иудей, и эллин, а к ним примешалось немалое число и христиан, которые, живя без осторожности, заседая с сонмом суетным (Пс. 25, 4), не уклоняясь от сборищ лукавнующих (Пс. 63, 3), и в этот раз стали зрителями быстрого бега коней и опытности возниц; когда и рабов отпускали господа, и дети из училищ бежали на зрелище, явились и женщины из простого народа и незнатные; когда поприще было полно, и все уже напрягали взоры видеть ристание коней,- тогда сей доблий муж, великий сердцем, великий разумом, с высоты горы сойдя на место зрелища, не устрашился народа, не стал вычислять, какому множеству враждебных рук предает себя, но с бестрепетным сердцем и возвышенным разумом, как бы сквозь частые камни или множество дерев, протеснившись сквозь сидевших вкруг поприща, стал посредине, подтверждая собою то слово, что праведник яко лев уповает (Притч. 28, 1). И сколько неустрашим был душою, что, стоя на открытом месте среди зрелища, с бестрепетным дерзновением (и доныне живы некоторые из слышавших это) возгласил следующие слова: Обретохся не ищущим мене, явлен бых не вопрошающим о мне (ср.: Ис. 65, 1), показывая тем, что не нуждою приведен в опасность, но добровольно отдал себя на подвиг в подражание Владыке, Который, неузнанный иудеями во мраке ночи, Сам объявил о Себе.

Необычайностию зрелища вскоре обратил на себя внимание зрителей человек по наружности одичавший, у которого от продолжительного пребывания в горах голова была всклокочена, борода стала длинна, одежда грязна, все тело иссохло; в руке у него был жезл, и с боку висела сума. Во всем же этом видна была какая-то приятность, втайне его озаряющая. А как скоро узнали, кто он,- тотчас подняли все смешанный крик. Присные [ 2 ] по вере рукоплескали от радости, а враги истины побуждали судию убить его и наперед уже осуждали на смерть. Все исполнилось криком и смятением; перестали смотреть на коней; перестали смотреть на возниц, показ колесниц обратился в напрасный шум. Ни у кого не было досуга глазам видеть что-нибудь, кроме Гордия; ничей слух не терпел слышать что-либо иное, кроме его слов. Какой-то неясный гул, подобный легкому ветру, проходя по всему собранию зрителей, оглашал ристалище. Когда же глашатаями подан народу знак к молчанию, утихли свирели, замолкли многочисленные органы. Слушали Гордия, смотрели на Гордия.

Тотчас он представлен был к градоначальнику, который тут же сидел и располагал подвигом ристания. Сначала тихим и кротким голосом спрошен Гордий: кто он и откуда? А когда наименовал отечество, род, степень достоинства, какую занимал, причину бегства, возвращение,- тогда присовокупил: "Я здесь, чтобы самым делом доказать презрение к вашим приказам и веру в Бога, на Которого возложил я упование. Я здесь, ибо слышал, что многих превосходишь ты свирепостию, потому и избрал это время, как удобное к исполнению моего желания". Сими словами, подобно огню, воспламенив ярость градоначальника, возбудил против себя все его неистовство. "Позови исполнителей казни, - говорит он. - Где свинцовые шары? Где бичи? Пусть растянут его на колесе; вывертывают ему члены на дереве; принесут орудие пытки, приготовят зверей, огонь, меч, крест, яму. Но что приобретает,- продолжал он,- однажды навсегда умирая, этот беззаконник?" - "Сколько же терплю ущерба,- сказал немедленно Гордий,- что не могу умереть за Христа многократно!" А градоначальник, при своей природной свирепости, делался еще более жестоким, смотря на достоинство мученика и почитая собственным бесчестием мужественную возвышенность его мысли. Чем более видел неустрашимости в его сердце, тем более ожесточался и тем более усиливался противоборство сего мужа препобедить измышлением мучений. Так действовал градоначальник!

А мученик, обращая взор к Богу, услаждал свою душу словами священных псалмов, говоря: Господь мне помощник, и не убоюся: что сотворит мне человек (Пс. 117, 6); и: не убоюся зла, яко Ты со мною еси (Пс. 22, 4), и повторяя другие изречения, с ними сходные и возбуждающие к мужеству, какие знал он из Божиих словес. Сколько же далек он был от того, чтобы уступить угрозам и бояться, что сам призвал к себе мучения. "Что медлите,- говорил он,- что стоите? Терзайте тело, вывертывайте члены, мучьте как угодно! Не завидуйте мне в блаженном уповании. Чем более увеличиваете мучения, тем большее готовите мне воздаяние. У нас есть об этом договор со Владыкою. За язвы, появляющиеся на теле, в воскресение процветает на нас светлое одеяние, за бесчестие - венцы; за темницу - рай; за осуждение с злодеями - пребывание с Ангелами. Сейте на мне больше, чтобы пожать мне еще гораздо больше".

Когда же не могли преодолеть его страхом и дело оказалось неисполнимым, переменив средства, прибегали к ласкам. Ибо таково ухищрение диавола: робкого устрашает, мужественного расслабляет. Такова была и тогда хитрость злокозненного. Когда увидел, что мученик не уступает угрозам,- покушался окружить его обманами и приманками. И дары обещал, и одни уже давал, а в других ручался, что даны будут царем, именно же: значительное место в войске, денежные награды и все, чего бы ни захотел. Когда же покушение его не удалось,- блаженный, слыша обещания, посмеялся его безумию, если он действительно думал дать что-нибудь равноценное Небесному Царствию,- тогда мучитель не мог уже владеть гневом, обнажил меч, сам принял на себя должность исполнителя казни, и рукою и языком совершая убийство, осудил блаженного на смерть.

Все зрители перешли на сие место, и кто оставался в домах, все стеклись к городским стенам,- все смотрели на это великое и подвижническое зрелище, дивное для Ангелов, и для всей твари, мучительное для диавола, страшное для бесов. Город опустел от жителей; подобно какому-то потоку, народ толпами стремился на место сие: не хотели лишить себя зрелища ни одна женщина, ни один мужчина, неизвестный или знатный; стражи домов оставили свою стражу; незапертыми остались лавки купцов; товары лежали брошенные на торжищах. Единственною стражею и безопасностию для всего служило то, что все ушли, и даже худого человека не оставалось в городе. Рабы оставили господские службы, и что ни было в городе пришлых и туземцев, все явились здесь видеть мученика. Тогда и дева, осмелившись предстать мужским взорам, и старец, и больной, пересиливая свою немощь, были вне городских стен.

Друзья, обступив блаженного, стремящегося к жизни, приобретаемой смертию, окружали его, оплакивая и лобызая в последний раз. Проливая о нем горячие слезы, умоляли не предавать себя огню, не губить своей юности, не оставлять этого приятного солнца. Другие пытались сладкоречивыми советами ввести его в заблуждение, говорили: "Словом только произнеси отречение, а в душе имей веру, какую хочешь. Без сомнения же, Бог внемлет не языку, но мысли говорящего. Так можно тебе будет и судью смягчить, и Бога умилостивить". Но мученик был непреклонен, несокрушим и неуязвим при всех приражениях искушений. Незыблемость его мысли можешь уподобить храмине мудрого, которую, по причине безопасного утверждения на камени, не сильны поколебать ни неукротимые порывы ветров, ни сильный дождь, льющийся из облаков, ни разлившиеся потоки (Мф. 7, 24-25).