Алонсо Отважный и Краса Имоген 3 страница

— Предали? — повторила мать Святая Урсула, которую в сопровождении шедшей с ней в паре монахиней как раз привели стражники. — Не предали, а изобличили! Узнай же во мне свою обвинительницу! Ты не ведаешь, сколь хорошо известна мне твоя вина! Сеньор, — продолжала она, обращаясь к дону Рамиресу, — предаю себя в ваши руки. Я обвиняю настоятельницу монастыря святой Клары в убийстве и своей жизнью ручаюсь за истинность моего обвинения.

Чернь разразилась удивленными криками, послышались громогласные требования немедленного объяснения. Дрожащие монахини, напуганные криками и общей сумятицей, разбежались кто куда. Некоторые вернулись в обитель, другие поспешили укрыться в домах своих родственников, многие же, ничего в ужасе не понимая и торопясь выбраться из толпы, просто разбрелись по улицам, сами не зная куда. Одной из первых бежала красавица Виргиния, и толпа потребовала, чтобы мать Святая Урсула поднялась на опустевший престол, откуда ее будет лучше видно и слышно. Монахиня повиновалась и, взобравшись на этот сверкающий пьедестал, обратилась к собравшимся со следующей речью:

— Каким бы странным и неподобающим для женщины, а тем более монахини ни казалось мое поведение, необходимость полностью его оправдает. Тайна, страшная тайна, невыносимо обременяет мою душу. И я не буду знать ни минуты покоя, пока не поведаю ее миру и не призову кару за невинную кровь, которая вопиет из могилы об отмщении. Ради этой возможности облегчить свою совесть я подвергла себя большой опасности. Не удайся моя попытка изобличить преступление, заподозри настоятельница, что тайна эта мне известна, гибель моя была бы предрешена. Ангелы, неусыпно хранящие тех, кто заслуживает их милости, помогли мне избежать такой участи. И теперь я могу поведать историю, которая оледенит ужасом каждую честную душу. Мне назначено сорвать покрывало с лицемерия и показать неразумным родителям, чему могут подвергаться их дочери, оказавшиеся во власти монастырской тиранки. Среди монахинь святой Клары не нашлось бы более милой или более кроткой, чем Агнеса де Медина. Я хорошо ее узнала. Она поверяла мне все тайны своего сердца, я была ее другом и наперсницей, я глубоко ее любила. И в этом не составляла исключения. Ее искренняя набожность, неизменная готовность помочь и ангельский характер сделали ее дорогой всем, кто в обители заслуживал уважения. Сама настоятельница, гордая, придирчивая и надменная, воздавала Агнесе ту дань одобрения, в которой отказывала всем прочим. Но не найти смертных без недостатков, и, увы, у Агнесы была своя слабость. Она нарушила устав нашего ордена и навлекла на себя ненависть мстительной настоятельницы. Устав ордена святой Клары суров. Но со временем многие его требования оказались в небрежении, были забыты или, по общему согласию, кары, ими предусматриваемые, заменялись более мягкими. Наказание за грех Агнесы было самым жестоким, самым бесчеловечным! Правило это давным-давно не соблюдалось, но, увы, его не отменили, и бесчеловечная настоятельница решила извлечь его из забвения. По этому правилу виновную бросали в глухую темницу, нарочно сооруженную для того, чтобы навеки скрыть от мира жертву жестокости и тиранического суеверия. В этом ужасном заточении ей предстояло оставаться в вечном одиночестве, считаясь мертвой для тех, кого привязанность к ней могла толкнуть на попытку освободить ее. Вот так она была обречена остаток своих дней чахнуть, не имея иной пищи, кроме хлеба и воды, иного утешения, кроме воли предаваться слезам!

 

Негодование, вызванное этим рассказом, было столь велико, что матери Святой Урсуле пришлось умолкнуть. Когда снова воцарилась тишина, она продолжала, и каждое ее слово вызывало все больший ужас на лице настоятельницы.

— Был созван совет из двенадцати старейших монахинь, и я входила в их число. Настоятельница в весьма преувеличенных красках описала проступок Агнесы и объявила о восстановлении почти забытого правила. К стыду нашего пола должна признаться, что либо воля настоятельницы в стенах обители была всесильной, либо уединение, обманутые надежды и постоянные накладываемые на себя ограничения настолько очерствили их сердца, что варварский этот приговор был утвержден девятью голосами из двенадцати. Мой голос не был среди них. Много раз имела я случай убедиться в добродетелях Агнесы, а потому искренне ее жалела и по-прежнему любила. Ко мне присоединились мать Берта и мать Корнелия. Мы возражали как могли, и настоятельница почувствовала, что ей надобно уступить. Хотя большинство было на ее стороне, она побоялась открыто вести с нами спор. Она знала, что стоит нам заручиться помощью семейства Медина, и мы окажемся сильнее. К тому же она понимала, что ей не избежать гибели, если Агнеса, ввергнутая в темницу и объявленная умершей, затем будет найдена живой. Поэтому она отказалась от своего намерения, хотя и с величайшей неохотой, и потребовала нескольких дней, чтобы придумать кару, которая будет приемлема для всех, обещав вновь собрать совет, как только примет то или иное решение. Прошло два дня, вечером третьего было объявлено, что на следующий день Агнесу допросят и ее наказание будет смягчено или сделано более строгим в зависимости от того, как она будет себя вести.

Ночью, в час, когда обитель, как я полагала, была уже погружена в сон, я прокралась в келью Агнесы, велела ей ободриться и положиться на поддержку своих друзей, а потом условилась с ней о знаках, какими на допросе буду подсказывать ей, отвечать ли «да» или «нет». Не сомневаясь, что ее врагиня постарается запутать ее, смутить и запугать, я опасалась, как бы у несчастной не вырвали признания, которое поставит ее в опасное положение. Разговаривала я с Агнесой недолго, так как хотела, чтобы мое посещение осталось никому не известным. Я просила ее не падать духом, смешала мои слезы со слезами, которые струились по ее щекам, нежно ее поцеловала и уже собралась уйти, как вдруг услышала за дверью кельи приближающиеся шаги. Я попятилась и торопливо укрылась за широкой занавеской, закрывавшей нишу с большим распятием. Дверь отворилась, и вошла настоятельница в сопровождении четырех монахинь. Они приблизились к лежавшей в постели Агнесе, и настоятельница осыпала ее жесточайшими упреками, объявила, что она опозорила обитель, сказала, что намерена избавить мир и себя от такого чудовища, и потребовала, чтобы она выпила до дна чашу, которую ей протянула одна из монахинь. Зная о роковых свойствах этого напитка, страшась Вечности, на краю которой вдруг оказалась, злополучная девушка самыми трогательными мольбами тщилась воззвать к жалости настоятельницы. Она просила о жизни в словах, которые смягчили бы и сердце Дьявола. Она обещала покорно принять любую кару, стерпеть позор, заключение, пытки, лишь бы ей позволили жить. О! Прожить хотя бы еще месяц! Еще неделю! Еще день! Ее беспощадная врагиня равнодушно выслушала эти мольбы, а потом сказала, что сначала намеревалась сохранить ей жизнь и если изменила свое решение, то пусть она поблагодарит за это своих друзей. А теперь пусть испьет яд, моля о милосердии не ее, но Всевышнего, ибо через час заснет мертвым сном. Убедившись, что эту бесчувственную женщину ничем тронуть невозможно, Агнеса попыталась вскочить с постели и позвать на помощь в надежде если и не избежать уготованной ей участи, то хотя бы заручиться свидетелями произведенного над ней насилия. Настоятельница разгадала ее намерение, схватила за плечи, повалила на подушку и, выхватив кинжал, приставила его к груди несчастной, грозя вонзить его ей в сердце, если она вскрикнет или откажется сию же минуту выпить яд. Уже полумертвая от страха, бедняжка не могла более сопротивляться. Монахиня протянула смертоносную чашу. Настоятельница принудила Агнесу взять ее и выпить до дна. Она подчинилась и ужасное деяние было совершено. Тогда монахини сели вокруг постели. На стоны умирающей они отвечали поношениями. Прерывали насмешками молитву, которой она поручала свою душу Господнему милосердию, грозили ей местью Небес и вечной гибелью. Пусть не чает прощения, твердили они и утыкали страдальческое ложе смерти самыми острыми шипами. Таковы были муки несчастной, пока судьба не освободила ее от злобы этих мучительниц. Она испустила дух, ужасаясь прошлому, страшась будущего, и ее агония могла с избытком утолить ненависть и мстительность ее врагинь. Едва ее жертва перестала дышать, настоятельница удалилась со всеми своими приспешницами.

Только тогда я вышла из моего тайника. Попытаться помочь моей злополучной юной подруге я не осмеливалась, понимая, что ее не спасу, а только обреку себя такой же расправе. Ужас случившегося вверг меня в столь тягостное смятение, что я лишь с трудом добралась до своей кельи. Но, выходя из кельи Агнесы, я осмелилась взглянуть на бездыханное тело той, что была так хороша, так мила! Я помолилась за ее отлетевшую душу и поклялась отомстить за ее смерть, обличив ее убийц, чтобы их не минули заслуженные позор и кара! С большим трудом, вопреки многим опасностям, я сдержала свою клятву. На похоронах Агнесы я, забыв от горя об осторожности, неосмотрительно обронила несколько слов, которые показались подозрительными нечистой совести настоятельницы. С той минуты за каждым моим действием наблюдали, за каждым моим шагом следили. Подручные настоятельницы не спускали с меня глаз, и прошло много времени, прежде чем мне удалось дать знать о моей тайне родственникам бедной Агнесы. Им было сообщено, что она скончалась от внезапной болезни. Этому поверили не только они и ее друзья в Мадриде, но и почти все в обители. Яд не оставил никаких следов на ее лице, никто не догадывался об истинной причине ее смерти. О ней знали только ее убийцы и я.

Мне более нечего сказать. А за истинность всего мною сказанного я ручаюсь своей жизнью. И повторяю: настоятельница — убийца. Она лишила жизни, а может быть, и Небес несчастную, чей грех не был смертным. Она злоупотребила данной ей властью и показала себя жестокосердной тиранкой и лицемеркой. Я обвиняю также четырех монахинь, Виоланту, Камиллу, Аликс и Мариану, как ее сообщниц и пособниц, не менее преступных, чем она сама.

На этом мать Святая Урсула закончила свой рассказ. Он на всем своем протяжении вызывал ужас и удивление, но когда она описывала бесчеловечное убийство Агнесы, толпа уже столь громогласно выражала свое негодование, что последние ее слова трудно было разобрать. Шум продолжал нарастать, а затем толпа потребовала, чтобы настоятельницу отдали им на расправу теперь же. Дон Рамирес ответил решительным отказом. Даже Лоренцо обратился к черни со словами, что ее еще не судили и что наказание ее — дело инквизиции. Но уже ничто не могло утишить бурю возмущения. Толпа ярилась все больше. Тщетно пытался Рамирес увести арестованную. Куда бы он ни поворачивался, путь ему преграждали бунтующие и громче прежнего требовали, чтобы ее отдали им. Рамирес приказал стражникам проложить дорогу силой, но их теснили со всех сторон, и они даже не могли извлечь мечи. Он грозил черни мщением инквизиции, но толпа была уже в таком исступлении, что даже эти зловещие слова утратили прежнюю силу. Хотя судьба сестры внушила Лоренцо глубочайшее отвращение к настоятельнице, он не мог не сжалиться над женщиной в столь ужасном положении. Но вопреки всем усилиям и его самого, и герцога, и дона Рамиреса, и стражников толпа продолжала наступать. Самые отчаянные прорвались между стражниками к намеченной жертве, уволокли ее прочь и учинили над ней скорую и жестокую расправу. Обезумев от ужаса, сама не понимая, что говорит, преступная женщина с воплями умоляла пощадить ее хотя бы на минуту. Она твердила, что неповинна в смерти Агнесы и может очиститься от этого обвинения, так что никаким сомнениям места не останется. Взбунтовавшаяся чернь, охваченная варварской жаждой мести, ничего не желала слушать. Настоятельницу осыпали площадной бранью, швыряли в нее грязью и мусором, вырывали из рук друг друга, и каждый новый мучитель оказывался свирепее предыдущего. Кровожадным воем и руганью они заглушали ее пронзительные мольбы о пощаде и продолжали волочить ее по улицам, бросать на мостовую, топтать и учинять над ней всяческие жестокости, какие только могли им подсказать ненависть и мстительная ярость. В конце концов острый камень, брошенный меткой рукой, поразил ее прямо в висок, она рухнула на землю, обливаясь кровью, и через минуту-другую простилась со своей жалкой жизнью. Однако, хотя она уже не могла слышать их оскорблений, бунтовщики продолжали вымещать бессильное бешенство на ее трупе. Они били его, топтали, подвергали всяческим издевательствам, пока тело не превратилось в кровавое месиво, бесформенное, непристойное и отвратительное.

Не в силах помешать этой гнусной расправе, Лоренцо и его друзья следили за происходящим с глубоким ужасом. Затем из вынужденной бездеятельности их вывело известие, что чернь бросилась громить монастырь святой Клары. Взбунтовавшаяся толпа, уже не различая невинных и виновных, решила разделаться со всеми монахинями этого ордена и не оставить от обители камня на камне. В тревоге Лоренцо и остальные поспешили в монастырь, чтобы оборонять его, а в случае неудачи спасти тех, кто там находился, от ярости бунтовщиков. Многие монахини так туда и не вернулись, но несколько остались верными своей обители. Их положение стало теперь по-настоящему опасным. Однако они догадались запереть внутренние ворота, и Лоренцо надеялся, что сумеет благодаря этому сдержать толпу, пока не подоспеет дон Рамирес с большим отрядом.

Поскольку толпа увлекла его на расстояние нескольких улиц от монастыря, он добрался туда не сразу и увидел, что ворота окружены плотной толпой, пробраться сквозь которую будет нелегко. А чернь с неугасающей злобой осаждала монастырь. На стены обрушивались удары импровизированных таранов, в окна летели пылающие факелы, со всех сторон доносились клятвы, что к рассвету ни единой монахини ордена святой Клары не останется в живых. Лоренцо только-только протиснулся к воротам, как одна створка была взломана и бунтовщики хлынули внутрь здания, вымещая ярость на всем, что попадалось им под руку. Они ломали мебель, срывали со стен картины, уничтожали реликвии, забыв о почитании святой из-за ненависти к ее служительницам. Одни разыскивали монахинь, другие крушили стены, третьи поджигали сваленные в кучу дорогую мебель и картины. Они-то и произвели наибольшее опустошение — последствия их действий оказались куда более быстрыми, чем они того ожидали или хотели. Пламя, пожрав приготовленное для него топливо, быстро охватило стены, древние и сухие, а затем начало стремительно распространяться по зданию. Огненная стихия разбушевалась не на шутку: обваливались стены, рассыпались колонны, крыши рушились на головы бунтовщиков, погребая под собой многих из них. Отовсюду доносились вопли боли и стоны. Обитель пылала, и все вокруг являло вид гибели и опустошения.

Лоренцо был потрясен тем, что, пусть и не по своей воле, оказался причиной всех этих ужасов, и попытался искупить свою вину, защитив беспомощных монахинь. Он вбежал в монастырь одним из первых и пытался утихомирить ярость черни, но затем быстрое распространение огня заставило его подумать о собственном спасении. Люди теперь торопились убраться вон с тем же рвением, с каким устремлялись внутрь. Но двери были слишком узки, чтобы пропустить всех сразу, и многие погибали, не успев выбраться наружу. Счастливая судьба привела Лоренцо к небольшой двери в дальнем приделе часовни. Засов был уже отодвинут, он отворил дверь и оказался у входа в склеп святой Клары.

Там он остановился, чтобы отдышаться. Герцог и часть стражников последовали за ним. Оказавшись в относительной безопасности, они начали совещаться, что им делать дальше, чтобы спастись, а между массивными стенами монастыря клубился огонь, тяжелые арки с грохотом рушились, отовсюду доносились крики монахинь и бунтовщиков, которые задыхались, гибли в пламени или под обваливающимися стенами.

Лоренцо спросил, куда ведет дверь в наружной стене. В сад капуцинского монастыря, был ответ, и тут же они решили проверить, не путь ли это к спасению. Герцог отодвинул засов и вышел на кладбище, а стражники, толкаясь, поспешили за ним. Лоренцо, оставшись последним, уже собирался последовать их примеру, как вдруг дверь склепа тихо приоткрылась. Кто-то выглянул, но, увидев вооруженных мужчин, с громким криком отпрянул и кинулся вниз по мраморным ступеням.

— Что это значит? — воскликнул Лоренцо. — Тут кроется тайна! За мной!

С этими словами он поспешил за убегающей фигурой. Герцог, не знавший, чем вызвано его восклицание, но полагая, что причина должна быть веской, без колебаний последовал за племянником вниз по лестнице в сопровождении стражников, и вскоре они достигли ее подножья. Сквозь оставшуюся открытой дверь проникали отблески пожара, и Лоренцо видел перед собой бегущего и длинный подземный проход между склепами. Но затем крутой поворот лишил его путеводного света, и в непроглядной тьме только замирающий в отдалении топот подсказывал ему, куда направляется беглец. Преследователи вынуждены были продвигаться вперед осторожно, однако и беглец теперь замедлил шаги — звук их стал не таким частым, как прежде. Однако вскоре преследователи заплутались среди хитросплетений лабиринта и в темноте потеряли друг друга. Охваченный нетерпением разгадать тайну, движимый смутным и непонятным чувством, Лоренцо не сразу заметил, что остался в полном одиночестве. Звук шагов впереди затих, нигде не было слышно ни звука, он не мог себе представить, где ему искать беглеца, и остановился, раздумывая, как возобновить преследование с большим толком. Он был убежден, что лишь какая-то особенная причина могла привести кого-то в это мрачное место в подобный час. Крик, который он услышал, был, казалось, исполнен леденящего ужаса, и его уверенность в том, что за всем этим кроется что-то таинственное, еще более возросла. Поколебавшись минуту-другую, он пошел дальше, касаясь рукой стены прохода. Продвигался он вперед таким способом очень медленно, но через некоторое время увидел впереди тусклое сияние. Обнажив шпагу, он направился в ту сторону.

Сияние исходило от лампады, горевшей перед статуей святой Клары. У ее подножья виднелись женские фигуры в белых одеяниях, которые развевались под ветром, с воем проносившимся под сводами подземных коридоров. Любопытствуя узнать, что привело их в это жуткое подземелье, Лоренцо направился к ним, стараясь двигаться как можно незаметнее. Они словно что-то горячо обсуждали и не услышали шагов Лоренцо, так что он приблизился к ним настолько, что уже мог различать все слова.

— Говорю же вам, — продолжала та, чей голос он услышал первым. Остальные слушали ее с глубочайшим вниманием. — Говорю же вам, что видела их своими глазами! Я сбежала с лестницы, а они погнались за мной, и я лишь с трудом спаслась от них. И если бы не лампада, мне не удалось бы вас найти.

— Но что их привело туда? — спросил другой дрожащий голос. — Ты думаешь, они ищут нас?

— Дай Бог, чтобы мои страхи оказались напрасными! — ответил первый голос. — Но я все-таки думаю, что они убийцы! И если они нас найдут, мы погибли! Что до меня, то моя судьба предопределена. Моя близость к настоятельнице будет сочтена достаточным преступлением, чтобы меня осудили. И хотя эти склепы пока служили мне убежищем…

Тут ее взгляд упал на Лоренцо, который продолжал бесшумно к ним подкрадываться.

— Убийцы!.. — ахнула она, вскочила с приступки, на которой сидела, и бросилась бежать. Ее собеседницы испустили испуганный крик, а Лоренцо ухватил ее за руку. В страхе и отчаянии она упала на колени.

— Пощадите меня! — восклицала она. — Пощадите! Я невинна! Святая правда, я невинна!

От ужаса ее голос прерывался. Свет лампады упал на ее лицо, и Лоренцо узнал красавицу Виргинию де Вилья-Франка. Он поспешно поднял ее с земли и умолял успокоиться. Он обещал спасти ее от бунтовщиков, заверил, что тайна ее убежища открыта не была и что она может на него положиться — он будет защищать ее до последней капли крови. Монахини тем временем застыли в различных позах: одна упала на колени и воздела руки к Небесам, другая спрятала лицо в коленях соседки. Часть, окаменев от страха, слушали предполагаемого убийцу, прочие же громкими криками взывали к святой Кларе, умоляя ее о защите. Но, убедившись в своей ошибке, они вскоре столпились вокруг Лоренцо и принялись осыпать его благословениями. Он узнал от них, что многие монахини и пансионерки, напуганные угрозами черни и ужасной судьбой настоятельницы, гибель которой они наблюдали с монастырских башен, поспешили укрыться в подземелье. К первым относилась и прелестная Виргиния. Как близкая родственница настоятельницы, она имела особые причины опасаться разъяренных бунтовщиков и теперь жалобно попросила Лоренцо не отдавать ее в жертву их ярости. Остальные (почти все они принадлежали к знатным семьям) присоединились к ее просьбе, которую он сразу обещал исполнить и обязался не покидать их, пока не проводит каждую в дом ее родственников. Однако он посоветовал им не покидать подземелья, пока ярость черни несколько не уляжется и военный отряд не разгонит толпы.

— О Господи! — вскричала Виргиния. — Если бы я уже была в объятиях матушки! Как по-вашему, сеньор, долго ли нам придется пробыть в этом месте? Каждая минута тут для меня пытка!

— Полагаю, что не слишком долго, — отвечал он. — Но до тех пор, пока вы не сможете выйти из этого подземелья без всяких опасений, оно остается надежнейшим из убежищ. И я советую вам пробыть тут еще два-три часа.

— Два-три часа! — вскричала сестра Елена. — Но я умру от страха, еще и часа не пройдет! Ни за какое богатство не соглашусь я вновь претерпеть то, что переносила с той минуты, как спустилась сюда. Пресвятая Дева! Оставаться в этом жутком месте в глухую ночь среди тлеющих костей моих скончавшихся сестер во Христе, ожидая каждый миг, что меня вот-вот разорвут на куски их духи, которые бродят вокруг меня, и жалуются, и стонут, и стенают голосами, от которых кровь стынет в жилах… Господи Иисусе! Тут и с ума сойти недолго!

— Прошу простить меня, — сказал Лоренцо, — однако я не могу не удивиться, что вы, когда вам угрожает подлинная опасность, способны трепетать перед воображаемым. Страхи эти детские и безосновательные. Отбросьте их, святая сестра! Я обещал защитить вас от черни, но от приступов суеверия вы должны искать защиты у себя самой. Мысль о духах нелепа и смехотворна. И если вы будете трепетать перед вымышленными ужасами…

— Вымышленными? — воскликнули монахини хором. — Мы все слышали их стоны, сеньор! Все до единой! Они часто повторяются и с каждым разом звучат более тоскливо и отчаянно. И все мы никак обмануться не могли, что бы вы ни говорили! Вот уж нет! Будь эти стоны воображаемыми…

— Чу! — перебила Виргиния голосом, полным ужаса. — Слушайте! Спаси нас Боже! Вот опять…

Молитвенно сложив ладони, монахини упали на колени. Лоренцо растерянно посмотрел по сторонам, готовый поддаться страху, овладевшему монахинями. Воцарилась глубокая тишина. Он вглядывался в сумрак склепов, но ничего не увидел и уже был готов посмеяться вслух над детскими опасениями монахинь, как вдруг его слух был поражен долгим протяжным стоном.

— Что это? — вскричал он, содрогаясь.

— Вы слышали, сеньор? — сказала Елена. — Теперь вы убедились! Вы сами слышали! Так судите же, насколько воображаемы наши страхи! Все время, пока мы были тут, звуки эти повторялись каждые пять минут. Без сомнения, это стенает в муках какая-то бедная душа, тоскуя, чтобы ее отмолили из Чистилища. Но мы не осмеливаемся спросить ее, так ли это. Я уверена, что упаду мертвой от ужаса, если увижу призрак!

Едва она договорила, как раздался еще один стон, более громкий. Монахини, осеняя себя крестным знамением, повторяли молитвы против злых духов, но Лоренцо внимательно слушал. Ему даже почудилось, что он почти различает слова горькой жалобы, однако расстояние превращало их в бессвязный ропот. Звуки эти доносились словно из середины небольшой подземной залы, в которой находились монахини и он и от которой по всем направлениям ответвлялось множество проходов, так что формой она напоминала лучистую звезду. Живое любопытство возбудило в Лоренцо непреодолимое желание проникнуть в тайну. Он попросил монахинь умолкнуть, те послушались, и вновь наступила тишина, а затем ее нарушил стон, повторившийся несколько раз. Лоренцо обнаружил, что стоны звучат громче, когда, стараясь проследить их направление, он приближался к статуе святой Клары.

— Звуки доносятся отсюда, — сказал он. — Чья это статуя?

Елена, к которой он обратился с этим вопросом, помедлила с ответом и вдруг молитвенно сложила руки.

— О! — воскликнула она. — Ну конечно же! Я поняла, что означают эти стоны!

Монахини окружили ее, нетерпеливо прося объяснений. Она торжественно напомнила им, что статуя эта с незапамятных времен прославилась как чудотворная. Из этого она заключила, что статуя удручена пожаром в своем монастыре и выражает свою скорбь вслух. Однако Лоренцо, не разделяя ее веры в чудотворные свойства статуи, не мог согласиться с таким объяснением, хотя монахини тотчас и без колебаний согласились с сестрой Еленой. Впрочем, в одном и он был с ней согласен — стоны, по его мнению, действительно исходили от статуи. И чем дольше он их слушал, тем сильнее убеждался в этом. Он подошел к статуе ближе, намереваясь тщательно ее обследовать, но монахини, угадав его намерение, именем Божьим заклинали его остановиться — ведь стоит ему прикоснуться к статуе, как он упадет мертвым.

— Но в чем заключается опасность? — осведомился Лоренцо.

— Матерь Божья! Как это в чем? — воскликнула Елена, большая любительница рассказывать истории о чудесах. — Слышали бы вы хоть сотую долю того, что нам поведала настоятельница про чудеса, творимые этой статуей! Она тысячу раз предупреждала нас, что, посмей мы прикоснуться к ней, последствия для нас будут самыми роковыми. Среди прочего она рассказывала про грабителя, который проник в подземелье глухой ночью и увидел вон тот рубин, цены которому нет. Вы его видите, сеньор? Он блистает на среднем пальце руки, которая держит терновый венец. Такая драгоценность, естественно, распалила алчность злодея, и он решил ею завладеть. С этой целью он взобрался на пьедестал, ухватил правое плечо святой и потянулся за кольцом. Каково же было его удивление, когда святая угрожающе воздела руку с кольцом, а ее губы посулили ему вечную погибель! Вне себя от благоговейного ужаса, он отказался от своего намерения и собрался покинуть подземелье. Но и тут потерпел неудачу! Бежать он не мог, ибо его правая ладонь, опиравшаяся на плечо статуи, накрепко к нему приросла! Тщетно пытался он освободить руку! Рука его оставалась прикованной к статуе, а нестерпимая, жгучая боль, разлившаяся по его жилам, исторгала у него такие вопли о помощи, что в подземелье сбежались люди. Злодей сознался в своем кощунственном посягательстве и был освобожден, только когда у него отсекли правую кисть! Она так и осталась навеки прилипшей к плечу статуи. Грабитель стал отшельником и вел с тех пор примерную жизнь. Однако приговор святой исполнился, и легенда гласит, что он бродит по этому подземелью, стонами и сетованиями моля святую Клару о прощении. Вот я и думаю, что те, которые слышали мы, были испускаемы духом этого грешника. Однако наверное утверждать не берусь, скажу только, что с того часа никто не смел прикасаться к статуе. А потому, добрый сеньор, не будьте глупцом! Во имя Неба откажитесь от своего намерения и не обрекайте себя понапрасну верной гибели.

Отнюдь не убежденный, что гибель так уж верна, Лоренцо не отступил. Монахини жалобно умоляли его не упорствовать и даже указали на кисть грабителя, все еще видимую на плече статуи. Они полагали, что уж такое доказательство его непременно убедит. Однако оно возымело обратное действие, и он вверг их в великое смущение, высказав подозрение, что высохшие, сморщенные пальцы были прилеплены там по приказанию настоятельницы. Не слушая их мольбы и предупреждения, он подошел к статуе, перепрыгнул чугунную решетку, опоясывавшую верхний край пьедестала, и подверг ее тщательнейшему осмотру. Выглядела статуя каменной, но тут же выяснилось, что она вырезана всего лишь из дерева и покрашена. Он попробовал покачать ее и сдвинуть, но она составляла как будто единое целое со своим основанием. Лоренцо вновь тщательно ее осмотрел, но так и не нашел разгадки, которой монахини, убедившись, что святая его не покарала, теперь жаждали не меньше его самого. Он замер и прислушался. Стоны продолжали раздаваться через некоторые промежутки, и он был убежден, что здесь находится ближе всего к их источнику. Это подтолкнуло его вновь внимательно осмотреть статую. Внезапно его взгляд задержался на высохшей кисти. Ему пришло в голову, что такой видимый запрет не прикасаться к плечу статуи должен иметь вескую причину. Вновь взобравшись на пьедестал и внимательно осмотрев деревянное плечо, он увидел полуприкрытую тем, что считалось кистью разбойника, небольшую чугунную шишечку. Это открытие привело Лоренцо в восторг. Он прижал палец к шишечке и надавил как мог сильнее. Тотчас внутри статуи послышался скрежет, точно поползла туго натянутая цепь. Робкие монахини испуганно отпрянули, готовые броситься вон из подземной залы при первом признаке опасности. Однако все было тихо, и они вновь собрались вокруг Лоренцо, с тревогой следя за ним.

Когда за этим открытием ничего не последовало, он спустился. В тот миг, когда он снял руку с плеча святой, она задрожала, повергнув зрительниц в новый ужас. Они решили, что статуя и правда одушевлена. У Лоренцо же возникла совсем иная мысль. Он без труда сообразил, что заскрежетала, высвобождаясь, цепь, скреплявшая статую и пьедестал. Он вновь попробовал повернуть ее и на этот раз добился своего без малейших усилий. Он поднял статую, положил наземь и увидел, что пьедестал внутри полый, а отверстие сверху забрано толстой чугунной решеткой.

У монахинь это вызвало такое любопытство, что они забыли про все опасности, как воображаемые, так и подлинные. Лоренцо теперь взялся за решетку, чтобы ее поднять, и монахиня бросилась ему помогать. Поднять решетку оказалось вовсе не трудно. Их глазам открылся темный провал, дно которого терялось в непроницаемом мраке. Тусклые лучи лампады почти не проникали туда, освещая только несколько грубо вытесанных ступенек, спускавшихся во тьму. Стонов больше слышно не было, но никто уже не сомневался, что доносились они из этой зияющей бездны. Наклонившись пониже, Лоренцо, казалось ему, различил в глубине какое-то слабое мерцание. Напрягая зрение, он вскоре убедился, что видит крохотное пятнышко света, которое то появлялось, то исчезало. Он сообщил про это монахиням, и они тоже сумели разглядеть это пятнышко света. Но едва он объявил о своем намерении спуститься в нижнее подземелье, как они дружно принялись его отговаривать. Но все их доводы оказались тщетными. Ни у одной из них недостало смелости спуститься туда с ним, а он и подумать не мог о том, чтобы лишить их света лампады, и потому приготовился спуститься туда один в полной темноте. Монахини же ограничились обещанием помолиться о его благополучном возвращении.