Вот детдомовские—то и разбойники

Она посмотрела на меня, я — на нее. У нее нос был немного кверху, решительный, и вся она была какая—то добрая и решительная. Может быть, и я ей понравился. Вдруг она перестала отмахиваться и спросила строго:

Ты чей?

Ничей.

А откуда? Московский?

Я сразу понял, что если скажу — московский, она меня прогонит. Наверное, она думала, что это московские у нее лимоны украли.

Нет, я из Энска.

Факт, она тоже была из Энска. У нее глаза засияли, а лицо стало еще добрее.

Врешь ты, вралькин, — сказала она сердито. — Мне тоже один говорил

Не московский. А посмотрела — и нет лимона. Если ты из Энска, где там жил?

На. Песчинке, за Базарной площадью.

И все врешь.

Она видела, что я не вру.

Мало ли что Песчинка. Может, еще где—нибудь такая река есть. Я тебя не помню.

Вы, наверное, давно уехали, я еще маленький был.

Нет, не давно, а недавно. Ну, бери кошель за одну ручку, а я за другую. Да не дергай.

Мы несли кошель и разговаривали, Я ей рассказывал, как мы с Петькой пошли в Туркестан и застряли в Москве. Она слушала с интересом. — Вот тебе! Умники! Шагать пошли! Шагалы какие! Придумали!

На Триумфальной я показал ей нашу школу.

Совсем земляки, — загадочно сказала старушка.

Она жила на Второй Тверской—Ямской в маленьком кирпичном доме. Знакомый дом.

Здесь наш заведующий живет, — сказал я. — Может, вы его знаете — Николай Антоныч.

Вот что! — отвечала старушка. — Ну как он? Хороший заведующий?

Что надо!

Я не понял, почему она засмеялась. Мы поднялись на второй этаж и остановились перед чистой, обитой клеенкой дверью. На двери была дощечка, на дощечке — затейливо написанная фамилия, которую я не успел прочитать.

Шепча что—то, старушка вынула из салопа ключ. Я хотел уйти, она удержала.

Я просто так, бабушка, бесплатно.

Вот бесплатно и посиди.

Она вошла почему—то на цыпочках в маленькую переднюю и, не зажигая света, стала снимать салоп. Она сняла салоп, шаль с кистями, безрукавку, еще одну шаль, поменьше, платок и так далее. Потом она открыла зонтик, а потом она пропала. Как раз в эту минуту какая—то девочка отворила дверь из кухни и появилась на пороге. Я уже был готов поверить, что это моя старушка превратилась в девочку, как трансформатор. Но в это время и старушка появилась. Оказалось, что она зашла в шкаф, вешая туда свои шали и безрукавки.

А вот и Катерина Ивановна, — сказала старушка.

Катерине Ивановне было лет двенадцать — не больше, чем мне. Но куда там! Хотел бы я так выступать, как она, так гордо закидывать голову, так прямо смотреть в лицо темными живыми глазами, У нее были косички кольцами и такие же кольца на лбу. Она была румяная, но строгая, с таким же решительным, как у бабушки, носом. Вообще она была хорошенькая, но страшно задавалась — это было видно с первого взгляда.

Поздравляю, Катерина Ивановна, — все еще раздеваясь, сказала старушка, — опять лимон утащили.

Потому что я говорила, что нужно в пальто класть, — с досадой сказала Катерина Ивановна.

О! В пальто! Из пальто—то и утащили.

Значит, ты, бабушка, опять считала. — Ничего я не считала. Вот со мной и кавалер шел.

Девочка посмотрела на меня. До сих пор она меня, кажется, и не замечала.

Он мне кошелку донес. Как мама?

Сейчас мерим, — спокойно разглядывая меня, сказала девочка.

Ах, ты, господи! — вдруг всполошилась старушка. — Да что же так поздно—то? Ведь доктор велел в двенадцать мерить.

Она торопливо вышла, и мы с девочкой остались одни. Минуты две молчали. Потом она нахмурилась и спросила строго:

Елену Робинзон» читал?

Нет.

А «Робинзона Крузо»?

Тоже нет.

Почему?

Я чуть не сказал, что только с полгода как научился читать, но вовремя удержался.

У меня нету.

Ты в каком классе?

Ни в каком.

Он — путешественник, — вернувшись, сказала старушка. — Тридцать семь и две. Он пешком в Туркестан шел. Ты его не обижай, Катя.

Как пешком?

А вот так. Ноги в руки, и валяй—шагай.

В передней стоял столик под зеркалом. Катя подвинула к нему стул, села, устроилась, поставив под голову руку, и сказала:

Ну, рассказывай.