Июль две тысячи первого года

Камни, которые они притащили с собой еще в прошлый приезд, не пригодились – Кирилл объявил, что сложить из них очаг не получится. Поначалу он носился со своей идеей, а потом остыл к ней, стоило только Сеньке, увидев разнокалиберные булыжники, поднять его на смех. И хваленое кручининское упорство не помешало ему позабыть о том, что он собирался печь какие-то особенные, хитрые лепешки на разогретых камнях, и предоставить все их камни в полное Сенино распоряжение.

В итоге Семен в несколько заходов отволок булыжники к яме неподалеку от шалаша и сбросил вниз, чтобы не мешались на дороге. К тому же внутреннее чутье подсказывало, что незачем держать их на виду – слишком велико может оказаться искушение схватить один из них.

Кирилл ему в этот раз не нравился. За его смехом, непринужденностью и подшучиванием скрывалось нечто такое, отчего Сенька не поленился убрать камни с глаз долой, а затем, стоя на краю ямы, проверить ремень. Чем-чем, а этим оружием он владел – научили добрые люди, пока он мотал срок, и наука ему уже несколько раз пригодилась. Семен провел пальцами по прохладной пряжке: круглой, рельефной, больше подходящей для женского ремня, чем для мужского. Пряжка была с обратной стороны утяжелена металлической пластиной, а в зазор между ними Сенька насыпал свинца: оружие получилось такое, что с ним можно было безбоязненно выходить против Соловья-Разбойника – свист от пряжки, рассекавшей воздух, не уступал бы его посвисту. «Даст бог, не придется против Кирюхи использовать. Угроблю ведь парня».

Не то чтобы он в чем-то подозревал старого приятеля, оправдывался перед собой Семен... Но так ему было спокойнее. Он чувствовал в Кручинине скрытое возбуждение, напряжение сжатой пружины, и опасался, что оно выльется в драку. «Драться-то нам не надо, – укоризненно сказал про себя Семен, вспоминая лицо Кирилла, прищурившего серо-голубые глаза. – Зачем же нам драться? Давай по-хорошему все решим, как договаривались, и разбежимся. Но договор выполнять надо, ты ж понимаешь...»

Кирилл здорово изменился за то время, что Сенька провел на зоне: Головлев запомнил цепкого, злобного, как волчонок, веселого паренька из тех, кому море по колено, а обнаружил заматеревшего мужика себе на уме, свирепо огрызавшегося на любые попытки вмешиваться в его жизнь. Разница между ним самим и Кириллом была настолько разительной, как будто это Кручинин провел последние шесть лет на зоне, а не он, Сенька.

Одной из неприятных черт приятеля для Семена было отношение Кирилла к жене. Скромная, ласковая, как котенок, не сводившая с мужа сияющих глаз, она лучилась доверчивым счастьем, тянулась к Кириллу, как цветок к солнцу. «Ромашка, ей-богу... – умиленно думал Сенька, наблюдая за ней. – Вот же нашел себе жену Кручинин!» Его съедала не зависть и не плотское желание, а смутная тоска по тому семейному блаженству, какого у самого Сеньки не было и быть не могло: не из тех он был мужчин, от которых такие красавицы, как Вика, млели и таяли.

И тем обиднее ему было видеть, что Кирилл не ценит того, что имеет, а жену держит за прислугу. От этого у Сеньки возникало смутное ощущение, будто Кручинин высмеивает то, что было для него ценно. Он не мог облечь это чувство в подходящие слова, и в конце концов решил, что ему просто жалко молодую нежную Вику. «Эх, мне бы такую женщину...» У него сохранилась одна-единственная вещица – с того дела, – с которой Сенька отчего-то не смог расстаться: безделушка, но до того радующая глаз, что от нее на душе становилось теплее, словно от хорошей песни. Эту безделушку утром, когда Кирилл уже ушел рыбачить, Семен припрятал в свой тайничок – испугался, что потеряет, пока лазает по кустам, или, еще хуже, уронит в воду – и не будет у него больше безделушки. Про себя он уже решил, что подарит ее Вике, когда вернется. «Не забыть бы ее в тайнике-то... Или, может, в карман переложить?»

Вернувшись к шалашу, Сенька обнаружил, что Кирилл снова завалился спать. Это было еще одной новой его особенностью: спать помногу, в том числе и днем. «Дрыхнет как сурчина, – удивленно думал Семен, слушая храп приятеля. – Только пообедали, а он спать».

Он вновь, как и накануне утром, уселся перед шалашом, с тоской думая о том, что раньше Кирюха ни за что не бросил бы его сидеть одного, а привалился бы рядышком, и они завели бы разговоры за жизнь. Теперь такие разговоры и начинать было смешно – слишком разная была у них жизнь. «Получу от него то, что надо, – думал Сенька, вертя в руках почти готовый нож, – и разбежимся. Что я себя обманываю? Никакие мы больше не приятели».

Эта мысль, которую он старательно гнал от себя, огорошила его. Он и на поездку-то согласился в надежде, что все пойдет как прежде, и закончится непонятное молчание Кирилла по поводу их договоренности. Теперь стало ясно, что нужно не рыбку удить в дальней заводи, а поговорить с Кручининым напрямик, без всяких недомолвок и намеков. Не получается у него намеками, хоть ты тресни.

Погрузившись в невеселые думы, Семен встал и побрел куда глаза глядят, бессмысленно вертя в руках незаконченную работу. Пальцы его скользили по ручке ножа, ощупывали контур медведя, замирая на шероховатостях... Золотистые стволы сосен, пятна травы, по которым скользило солнце, гул невидимой отсюда реки – все действовало на него усыпляюще, и, чтобы не проваливаться в полусонное состояние, в котором мысли о Кирилле приобретали неприятную четкость, он решил отвлечь себя: присел на широкий поваленный ствол возле ямы, куда недавно сбрасывал камни, и стал рассматривать клинок и рукоять, сосредоточиваясь на том, что еще предстояло сделать.

Он просидел минут десять, совершенно потеряв счет времени, не думая ни о чем, кроме узора... И вздрогнул от неожиданности, когда из-за дерева на него упала чья-то тень. В первый миг Сеньке показалось, что это Кирилл решил напугать его, но, подняв голову, он обнаружил давешнего идиота, подходившего к нему враскачку, будто моряк. На большие голые ступни налипли иголки, из тонких царапин под коленками сочилась сукровица.

– Ба! Ты где прятался-то? – удивился Семен. – Вот черт неслышный. Я тебя и не заметил.

На этот раз вода не текла с дурачка, только зеленая потертая футболка была чуть влажной – видимо, он много времени провел на острове и успел обсохнуть. Остановившись перед Сенькой, мальчик внезапно похлопал его по голове, а когда тот недовольно отшатнулся, гулко расхохотался.

– Тихо ты, дурак!

Сенька обернулся в сторону шалаша. Показывать нового знакомца Кручинину ему не хотелось: тот, зверь такой, начнет издеваться над убогим, и тогда ничего хорошего не жди.

– М-м-м... – напрягшись, выдал дурачок, протянув к нему сверху вниз розовую пятерню. – Да-а-ай!

– Чего тебе дать? Покушать, что ли?

«Ну что за люди, а... Накормить им его жалко, что ли», – подумал Семен озлобленно в адрес незнакомых ему отца и матери дурачка. Он встал, переступил с ноги на ногу, вспоминая, сколько банок тушенки осталось в сумке.

– Да-а-ай! – громко повторил тот, тыкая пальцем куда-то Сеньке за спину.

– Нож тебе дать? – догадался Сенька, обернувшись. – Э-э, нет! Типа, спички детям не игрушка. Ума поднакопишь малость, тогда будешь такими штуковинами баловаться.

Парнишка сделал попытку обойти Головлева, не сводя глаз с поблескивающего в солнечных лучах лезвия. Взгляд его – взгляд завороженного человека – не понравился Сеньке. Он заступил дурачку дорогу и покачал головой.

– Нельзя! – И, видя, что идиот не отходит, легонько отпихнул его в сторону, начиная сердиться. – Иди, кому сказано! Ну!

В ответ тот с неожиданной силой пихнул Семена, и Головлев едва удержался на ногах.

– Да-а-ай! – настойчиво повторил дурачок и заморгал красными глазками. – Да-а-ай!

– Иди ты! Дай ему... А будешь пихаться...

Сенька не договорил. Набычившись, парень («Леша! – запоздало вспомнил Головлев. – Кажись, он вчера говорил, что его Лешей зовут») налетел на него, замутузил кулаками в воздухе, лишь изредка попадая по Сеньке. Но несколько ударов оказались для Семена чувствительными – он был не готов к такому нелепому нападению. Мальчишка, несмотря на то, что был крупнее щуплого Головлева, казался ему совершенно безобидным, и теперь он на своей шкуре прочувствовал, что ошибался.

Закрывая голову скрещенными руками, Семен попятился под градом ударов, и когда под ногой его исчезла опора, пошатнулся, вскрикнул, пытаясь удержать равновесие на краю ямы, и в ту же секунду кулак попал ему по носу.

В глазах у Сеньки потемнело от боли. Взбесившись, не разбирая, куда бьет, он выбросил вперед ладонь и ребром попал по чему-то мягкому.

– Ау-у-у!

Идиот взвыл визгливым голосом и обрушился на Семена всем весом. Оба полетели в яму, покатились по склону, обдираясь о сучья, и свалились на дно, врезавшись друг в друга. В живот Сеньке попали то ли локтем, то ли коленом, и изнутри его скрутило, а на затылке расплылось что-то горячее.

Сперва у него мелькнула глупая мысль, что он упал головой в теплую лужу, и Сенька даже представил ее себе: темную воду в асфальтовом углублении, прогретую солнцем, с плывущей в ней бензиновой радугой. В нос ему ударил привычный машинный запах. Но в следующий миг пришло осознание, что он не в городе, а в лесу, где неоткуда взяться ни бензину, ни асфальту, ни даже луже, потому что последний дождь был неделю назад.

Бензиновая радуга от этого не исчезла – только теперь переместилась и возникла у него перед глазами: мерцающая, перетекающая из одного цвета в другой, шибавшая в нос смолой и отчего-то уже не бензином, а резким потом, от которого хотелось чихнуть. Сенька сморщился, и от этого простого действия провалился туда, где не было даже радуги – только сплошная ровная чернота, пахнувшая чужим страхом и долю секунды звучавшая для него как затихающее скуление.

 

Татьяна услышала поскуливание из сарая, когда возвращалась с огорода, отряхивая на ходу от земли вырванный из грядки пучок луковиц. От удивления она застыла на месте, и сухой комок брякнулся ей на ногу. Нахмурившись, Таня оглянулась на теплицы, в которых сквозь пленку мутнели два силуэта, и подумала, не позвать ли отца, но в следующую секунду решила, что выгонит собаку и сама. Правда, она побаивалась собак, но просить о помощи отца не хотелось. Да и мать тоже.

Она зашла в полутемный сарай и постояла, дожидаясь, пока глаза привыкнут к темноте. Поскуливание прекратилось, и Таня настежь распахнула дверь, надеясь, что собака выскочит сама. «А вдруг сука щенится? Тогда не выскочит». На всякий случай Таня нащупала слева от косяка старую лопату и перехватила древко покрепче.

В углу зашевелилось, и вдруг она поняла, что никакая это не собака, а ее Лешка – сидит там, обхватив колени руками, и плачет, будто скулит. Она ахнула, отбросила ненужную лопату в сторону и бросилась к нему.

– Господи, Алешка! Маленький мой, что случилось?

Она торопливо ощупала его голову, пробежала пальцами по спине, грудной клетке... Он был мокрый и холодный, и Таня не сразу сообразила, что он снова плавал, хотя ему строго-настрого это было запрещено.

– Ты что, тонул? Леша!

Она немного успокоилась, убедившись, что у него ничего не сломано. Но вгляделась в его лицо, и ей снова стало не по себе: через правую щеку у него тянулись длинные кровоточащие царапины, на лбу запеклась кровь, а на скуле темнело что-то – то ли грязь, то ли синяк, она не могла разобрать в темноте.

Брат протянул к ней руки, и Таня сперва подумала, что он просит помочь ему встать. «Деревенские избили? Упал? Что-то болит?» Мысли сменялись в ее голове одна другой, пока она обнимала его, перехватывала чуть повыше локтей, поднимала, скривившись от напряжения, – все-таки он был очень тяжелый...

И оборвались, как веревка под тяжелым грузом, стоило ей разглядеть рукава его длинной футболки.

Они были в розово-красных потеках, и текло с них розовым, темным, словно разведенным в воде смородиновым вареньем. Одна капля упала Татьяне на ногу, и она растерянно смотрела, как та стекает вниз и исчезает темным пятнышком в утоптанной земле.

Кровь. Много крови.

Никаких мыслей больше не было – только разрастающееся, огромное удивление.

– Лешка? – протянула она, и удивление сменилось страхом. – Лешка, ты что? Это... твое?!

Но ответ она уже знала. Брат был цел, не считая царапин и синяка. Кровь принадлежала кому-то другому.

– Что случилось? – шепотом спросила она и, когда в ответ он невнятно замычал, отчаянно затрясла его, тихо выкрикивая ему в лицо: – Что?! Что-о?!

Он вырвался у нее из рук, пригнулся, словно боялся, что сестра его ударит, хотя она никогда не била его, и торопливо заковылял к выходу.

– Стой!

Но он выскочил наружу и остановился, закрыв лицо ладонями, чтобы не слепило солнце. Выбежавшая за ним Таня увидела, что по тропинке к дому возвращается мать, и затащила брата обратно, толкнула на кучу старого прелого сена.

– Сиди тут! Тихо!

Таня зажала ему рот рукой, и он зажевал толстыми губами, как теленок, и подставил затылок детским движением, как делал всегда, когда хотел, чтобы она его почесала. Пока она водила свободной ладонью по его затылку, он силился что-то сказать, но ему мешала ее рука. В конце концов он отпихнул ее и выдавил, выпуская слова изо рта вместе с пузырьками слюны – когда волновался, речь давалась ему тяжело, и даже собственное имя он не всегда мог выговорить:

– Та-а-ам... Обидел!

– Кто? Кто тебя обидел?

– Та-ам! Обидели Лешу!

Он шмыгнул носом и махнул рукой в сторону двери.

– А Леша его – так! Ы-ы-ы!

Он показал, как именно сделал Леша, и у Тани похолодело внутри. «Подрался с кем-то... ударил его... Но почему кровь???»

– С кем ты подрался, Алеша? – тихонько спросила она, следя за голосом, чтобы не напугать его. – С мальчиком?

Он, мыча, замотал головой, и на нее полетели брызги с его мокрых волос.

– С девочкой?

Снова отрицательное мычание.

– С дяденькой?

– Дя-дя! Бо-бо дядя! Дядя Алешу бо-бо!

Таня опустилась на землю и с минуту мучительно соображала, что делать дальше. Наконец, решившись, выглянула наружу и, увидев, что мать скрылась в доме, потянула брата за рукав.

– Вставай!

Он не сразу, но поднялся и послушно пошел за ней.

– Леша, пойдем туда, где ты с дядей дрался. Понимаешь?

Он закивал, но глаза у него стали мутные, и Тане пришлось повторить еще несколько раз, прежде чем она убедилась, что он действительно ее понял.

– Ку-ре-оша!

– Тише, тише! Знаю, что Куреша! Побежали.

Она выскользнула из сарая, поманила его следом, прижала палец к губам. Он уже улыбался, включившись в ее игру: они частенько бегали друг за другом тихо, как мышата, чтобы не слышали отец и мать. Вот и сейчас они прокрались мимо дома, выскочили на улицу, с которой полуденный июньский жар прогнал всех, даже ленивых кур, и пустились бежать в сторону Куреши.

У реки Алеша отодвинул сестру в сторону и уверенно пошел видимой ему одному тропинкой. «Не первый раз уже здесь... – отметила Таня, осторожно ступая за ним босыми ногами. – Господи, а это что?»

В зарослях осоки лежала широкая доска. Мальчик ухватил ее за край, потащил, кряхтя от натуги, и бросил Татьяне под ноги.

– Ты на этом плыл?! Куда?

Ответ был ясен ей без слов, и жест брата – он махнул рукой в сторону острова – оказался лишним.

Снимать платье она постеснялась, и только завязала его узлом между ног. Когда они вошли в воду, Алеша лег на доску и поплыл, широко загребая ладонями, отгоняя воду назад с такой силой, что она бурунчиками закручивалась вокруг края доски, изъеденного короедами. На сестру он даже не обернулся.

Татьяна плавала отлично, но она опасалась, что не справится с течением. Однако они справились. Когда запыхавшиеся брат с сестрой выбрались на берег, то лежали несколько минут, приходя в себя. Алеша встал первым и так же уверенно, как раньше, двинулся вдоль ивовых зарослей. Татьяна побежала вслед за ним, не оборачиваясь, и потому не заметила человека, наблюдавшего за ними издалека.

Они свернули в лес, и Таня ойкнула, наколов ступню опавшими хвоинками. Алеша двигался вглубь, не обращая внимания на иголки, но несколько минут спустя замедлил шаг, а затем и вовсе остановился, виновато оглянувшись на сестру.

– Что там? – шепотом спросила Татьяна, всматриваясь в кусты.

– Дядя! Не-е-е-е...

Она видела, что брат напуган. На лбу у него выступил пот, а ее саму колотила дрожь: мокрое платье отвратительно холодило кожу. Татьяна постаралась взять себя в руки, отодвинула Алешу и сделала несколько шагов по направлению к зарослям. «Кто там? Может, пьяный в кустах?» Но она знала, что никаких пьяных здесь быть не может. Пьяный просто не добрался бы до острова, утонул в Куреше.

Раздвинув ветки, она неожиданно для себя оказалась на краю неглубокой лесной ямы, на дне которой лежал человек.

Вид его был так страшен, что Татьяна прижала руку ко рту, сдерживая крик. Лежавший был бесповоротно, беспощадно мертв. Разбитая голова, залитая кровью, раскинутые в стороны руки, на которых тоже темнели брызги... Кровь была везде: на траве, на ветках, на камнях...

«На камнях...» – подумала Таня.

Она обернулась к Алеше. Тот сидел на земле, закрыв голову руками, и раскачивался. Обычно это случалось после того, как его наказывали родители. Шагнув к брату, Таня присела перед ним на корточки и спросила, едва слыша свой дрожащий голос:

– Алеша, ты камнем его ударил?

Тот пробормотал в ответ что-то невнятное, продолжая закрывать руками лицо.

– Алеша... Я не буду ругаться. Честное слово! Только скажи: ты его ударил, да?

Брат поднял к ней сморщившееся лицо.

– Не дал! – гнусаво промычал он. – Дядя плохой! Не дал Алеше... – дальше пошел поток нечленораздельных слов, голос брата звучал все громче, и Таня в панике зажала ему рот.

– Тише, тише! Господи... Сиди здесь, не говори ничего!

Она вернулась к яме и несколько минут расширившимися глазами смотрела на труп. Холод от промокшего платья проник ей под кожу и, казалось, сжимал сердце. Все внутри было холодным. Таня машинально дотронулась рукой до щеки и чуть не вздрогнула: кожа пылала, словно у нее был жар.

Она представила, как найдут тело, узнают, кто убил, заберут у нее Алешу и будут его лечить... Точнее, не лечить, а делать с ним кое-что другое в такой лечебнице, откуда она не сможет его забрать. Может быть, ей разрешат приходить к нему, и тогда раз в неделю она будет видеть его – то, что от него останется. А может быть, и не разрешат. Таня не знала, разрешают ли родственникам навещать слабоумных убийц.

Подумав о лечебнице, она еще раз провела рукой по щеке, но на этот раз не почувствовала собственного прикосновения. Ей было очень трудно думать и приходилось буквально вытаскивать из своей головы мысли о том, что предстоит сделать. Они путались, словно ниточки мулине из вышивальной коробочки, и каждая мысль была яркой – слишком яркой, отвлекающей внимание, а ей требовалось распределить их по степени важности. Таня попыталась приглушить цвета, но у нее не вышло, и тогда от отчаяния и неспособности соображать она застонала, совсем как брат, обхватила голову руками и сильно нажала пальцами на веки – так, что перед глазами забегали сначала черные, а затем желтые пятна.

Это помогло. Из вороха ниток-мыслей осталась одна, выделившаяся ярко-лиловым цветом. «Лопата. Мне нужна лопата».

Алешу она оставила сидеть возле тела. Приняв решение, Татьяна стала делать все очень быстро, хотя ей было очевидно, что она не предусмотрела и половины того, что должна была предусмотреть.

Обратно она переправилась на Алешиной доске, а прибежав домой, первым делом поменяла длинное вымокшее платье на короткое, быстро сохнущее. Отец и мать храпели после обеда, не интересуясь, где дети, и Таня поблагодарила бога за их равнодушие. Сейчас оно было ей только на руку.

Лопата, мешок... Она схватила старый заступ – тот самый, которым собиралась гонять приблудную собаку, – и обернула мешковиной. Если ее увидят, скажет, что идет копать какие-нибудь лесные цветы для палисадника. Но после полудня деревня должна быть безлюдна...

Так оно и вышло. Правда, Таня не учла, как тяжело ей будет плыть на остров с лопатой, и потеряла некоторое время, пытаясь так и эдак приладить ее к доске. В конце концов догадалась: положила обернутый мешком заступ на доску, а сама легла на него сверху, прижимая всем телом.

Когда она добежала до того места, где оставила брата, то обнаружила, что лес пуст. Заметавшись, как птица, среди стволов, Татьяна уже собиралась закричать, когда услышала сопение, доносившееся из ямы. Подбежав к краю, она увидела спускавшегося вниз Алешу.

– Что ты делаешь?!

От ее крика он вздрогнул и чуть не упал. Начал что-то объяснять, волнуясь и запинаясь, но Татьяна не стала слушать: она вытащила его из ямы, силой заставила стянуть футболку, и пожалела, что не захватила для него другую. Усадив Алешу на краю ямы, Таня приказала ему сидеть тихо и не двигаться с места, а сама, взяв лопату, спустилась к телу.

Она ожидала, что копать будет тяжело, но, к ее удивлению, заступ входил в землю, словно в песок. Камни Татьяна предусмотрительно сложила в мешковину и оттащила в сторону. Их оказалось много, и кровь была не на всех, но она решила не рисковать.

Выкопав яму, Таня схватила безжизненное тело за руки и потащила к могиле. От этого зрелища Алеша, до того сидевший тихо, пришел в такое возбуждение, что принялся прыгать, точно обезьяна, издавая птичьи крики, и, пока Татьяна не накричала на него, не успокоился. Таня сбросила труп в яму и принялась старательно зачищать кровавую полосу, оставшуюся за ним. Камни в мешке отправились вслед за окровавленной землей, затем в яму упали куски дерна, которые показались ей покрытыми бурыми пятнами. Татьяна работала бешено, ни о чем не думая, выполняя ею самой заданную программу и не отвлекаясь на мелочи вроде содранной кожи на руках и ломоты в спине.

Когда тело было закопано, она выбралась наверх и вырвала несколько веток малины. Ее не волновало, что малина засохнет, – все, чего ей хотелось, это скрыть следы на дне провала, кричащие о том, что здесь кто-то работал несколько часов не покладая рук. Земля в том месте, где она закопала убитого, казалась рыхлой, и Татьяна сначала притоптала ее, а затем набрала, отойдя подальше, полный подол хвои, шишек и опавших веток, и разбросала вокруг могилы и на нее. Часть камней осталась валяться на земле, но Таня утешала себя тем, что ни на одном из них нет крови.

Все мысли о том, что она делает, Татьяна отгоняла. Она поставила перед собой задачу – спрятать тело и те улики, которые могли бы указывать на брата, – и методично решала ее. Алешину футболку она собиралась сжечь, но спичек с собой не было, и, подумав, Таня ограничилась тем, что закатала ей рукава, чтобы не было видно побуревших пятен. «Вернемся домой – сожгу».

Когда все было закончено, Таня выбралась из ямы и пошла к реке. Лихорадочная возбужденность, в которой она пребывала последние часы, исчезла, и она почувствовала озноб, быстро сменившийся жаром. Опустившись на колени прямо в мутную воду, Таня умыла лицо и едва успела отскочить в кусты. Ее долго рвало, и потом, обессилев, она лежала на берегу, пока мысль о брате не заставила ее взять себя в руки.

Леша покорно ждал на краю ямы, и когда она увидела его – полного, нескладного, уродливого, как птенец, – сердце сжалось от мучительной боли за него и от страха, что все может всплыть. О себе Таня не думала: она представляла койку, к которой привязан ее глупый младший брат, и его лицо – непонимающее, перепуганное лицо ребенка, которому причиняют боль.

– Пойдем домой, – тихо сказала она, прогоняя отвратительное видение, и наклонилась, смахивая с головы брата овода.

Если бы не овод, Таня заметила бы человека, наблюдавшего за ней из-за деревьев. Но когда она распрямилась и обернулась, чтобы бросить последний взгляд на замаскированную могилу, тот уже спрятался за сосной.

Глава 7

К вечерней встрече с Алисой Роман готовился особенно тщательно, но приготовления его касались не столько внешнего вида, сколько настроя. Настрой сегодня следовало иметь правильный, и для того, чтобы войти в нужное состояние, он провел не меньше десяти минут, рассматривая ее фотографию и про себя разговаривая с девушкой.

Эту технику он освоил несколько лет назад, когда только начинал работать на шефа. Вспоминая себя тогдашнего, Роман усмехался: сколько же в нем было апломба и нахальства! Он знал, что красив, знал, что нравится женщинам, и самонадеянно считал, что этого будет вполне достаточно для выполнения тех заданий, для которых его взяли.

Шеф, мудрый человек, быстро сбил с него спесь, подсунув ему немолодую, по меркам юного Ромы, дамочку – лет тридцати восьми, невыразительной внешности: сухопарую блондинку с мелкими чертами лица. Муж блондинки хотел выяснить, устоит ли его супруга перед соблазном, и Роман начал работать, заранее уверенный в результате.

Однако все вышло не так, как он ожидал. Дамочка легко пошла на контакт, но стоило Роме намекнуть на продолжение отношений, как она выскользнула и на прощание даже позволила себе небрежное высокомерие. Он не смог бы повторить то, что она сказала, да это было и неважно: высокомерие пряталось в интонациях, в ее взгляде, в легком пожатии плеч... Он потратил на эту стерву два вечера, а она даже не дала себя поцеловать!

Докладывая об «операции», Роман интерпретировал события в свою пользу, выставив дамочку верной женой, устойчивой к мужской красоте и обаянию – если только красота и обаяние не исходят от ее супруга. Шеф выслушал его рассказ, хмыкнул и отрядил на продолжение операции Антошу – субтильного субъекта с кривой ухмылкой и крашеной белой челкой.

Антоше крепость сдалась после третьей встречи, и все стороны получили свое: семейная пара – развод и такой раздел имущества, который устраивал заказчика, фирма – гонорар, а Роман – щелчок по носу и важный урок. «Женщины клюют не на красоту, – сказал шеф, проводя разбор полетов. – Они клюют на исполнение своей мечты. Тебе придется этому учиться».

И Рома учился. Выяснилось, что клиенток, не клюющих на стандартные приманки, – меньшинство. Роман посмеивался про себя, слыша, что мужчинам достаточно красивой фигурки и смазливого личика, чтобы они увлеклись их обладательницей и забыли обо всем. Женщины, с его точки зрения, были устроены куда проще! Им даже не нужны в избраннике фигура и лицо, если он соответствовал образу идеального возлюбленного, а таких образов-схем оказалось всего три. Следовательно, и всех клиенток можно было рассортировать на три группы.

Для первой важна была сила – во всех ее проявлениях. Сильный мужчина платил за все, принимал решения за всех и готов был сражаться со всеми, если в том была необходимость. Мозги сильному мужчине были необязательны, их успешно заменяли инстинкты, и чем ярче они демонстрировались, тем охотнее обрабатываемые дамы падали в объятия самца. Роман так и называл этот образ – «самец». Он ему хорошо удавался.

Вторая группа любила «качели». Раскачивание эмоций – вот тот крючок, который цеплял этих женщин: от грубости к нежности, от издевательской, утонченной язвительности – к нескрываемому обожанию, от любви к безучастности... Некоторым требовалось разнообразие, другие ловились на одну только смену чуткости и равнодушия, но с каждой из них тактика была рассчитана и ясна с первых часов знакомства. Роману был не по душе оттенок механистичности, который имелся в «качелях», но он признавал, что их достоинство – в простоте и предсказуемости.

Третьей группе женщин, с которыми имел дело Роман, требовались чувства. Иногда ему казалось, что крики о нехватке витаминов, кислорода, микроэлементов и прочего, о чем вопят газеты и телевидение, – все это чушь по сравнению с тем, насколько людям нужны чувства. Сильные! Искренние! Не экстрим, который является лишь суррогатом, заменителем – внешне сильным, но в действительности поверхностным, не затрагивающим ни одной струны души... А настоящие, неподдельные чувства, без которых организм болеет, поедает сам себя: растравляется язвами, отзывается мигренями и мстит хозяину неврозами и прочими болячками, причину которых ищут совсем не там, где стоило бы искать.

О, Роман был мастер чувств! Он любил с размахом, страдал с упоением и готов был рыдать на коленях перед любимой, зная, что высокий красивый мужчина в слезах – зрелище, бередящее нежную женскую душу. Клиенток втягивало в водоворот эмоций, они сами начинали любить с размахом и страдать с упоением, и предавались этому с пылом, которого в себе и не подозревали. Это и становилось тем крючком, слезть с которого самостоятельно мало кто мог.

Определяя, к какой группе отнести очередное «задание», Роман распечатывал фотографию (смотреть на экран монитора не годилось, требовался лист) и начинал проникновенно беседовать с объектом предстоящей работы. Сперва он задавал простые вопросы, ответы на которые знал из досье: возраст, количество детей, сколько лет в браке, а затем переходил к угадыванию любимого цвета, времени года, блюда и мысленно составлял нечто вроде школьной анкеты, где требовалось синей ручкой вписать имя любимого певца, а также накорябать четыре строчки из лучшего в мире стихотворения.

На этом подготовительный этап заканчивался, и на первую встречу Роман отправлялся, вооруженный представлением о том, что нравится временной даме его сердца, – правда, представлением вымышленным. Но затем происходило удивительное: то ли проявлялись его способности физиономиста, то ли срабатывало чутье, но в большинстве случаев Роман угадывал минимум три пункта из пяти. Стоило ему выяснить это, и он начинал беседовать с «объектом» как с человеком, который ему уже знаком, и отчасти так оно и было: знакомством, и достаточно близким, Роман считал те десять-пятнадцать минут, что он разговаривал с фотографией и расспрашивал ее о жизни и предпочтениях.

В сочетании с его внешностью это производило удивительный эффект. Женщины доверяли Роману: он знал о них так много, а как можно не доверять человеку, который чувствует тебя едва ли не лучше, чем ты сама?

Если была необходимость, Роман проводил второй «сеанс связи» с фотографией, и на сей раз беседа была более продолжительной и серьезной. Со стороны это выглядело смехотворно, но Рому не интересовала оценка со стороны – его интересовал успех, а он был почти всегда.

Однако ничего идеального в мире нет, и временами у него случались провалы: выяснялось, что любимый цвет объекта вовсе не красный, а желтый, и даме не по душе весенние рассветы, потому что она предпочитает зимние вечера. Роман решил, что Алиса относится именно к таким исключениям, но задушевные встречи с ее фотоснимком не прекратил, надеясь на то, что в конце концов попадет в точку.

Эта девушка подспудно выводила его из себя – тем, что, не представляя собой ничего особенного, оставалась тайной за семью печатями. Молодая жена какого-то бизнесмена, она не была ни достаточно красивой, ни достаточно известной для того, чтобы отвергать ухаживания Романа. Самое обидное для него заключалось в том, что даже слово «отвергать» в данном случае не совсем подходило.

Алиса Кручинина казалась «вещью в себе». Открытая, улыбчивая, веселая и готовая к приключениям, она должна была стать одной из тех, кто обычно сам затаскивал Романа в постель. Они встречались два раза в неделю (только по его инициативе), отправлялись гулять в какое-нибудь необычное место (последний раз он водил ее по крышам, и Алиса была в восторге), болтали, затем забегали в кафе – словом, вели себя как люди, которых связывают некие отношения... Однако врать ни себе, ни нанимателям Роман не мог: при всем при том отношений между ними не было.

Он не сомневался ни секунды: если завтра он исчезнет из жизни Алисы, она не сделает ничего, чтобы найти его. Попытки Романа поцеловать ее или обнять натыкались на безмолвный отказ, хотя он видел – с его опытом не мог не видеть, – что она из тех пылких, легко загорающихся женщин, которые любят прикосновения и поцелуи не меньше, чем обычно следующий за этим процесс. Более того, Роман видел, что она не считает его неприятным.

Она не уклонялась от серьезных разговоров, но ее высказывания не затрагивали одной-единственной темы, той самой, которая больше всего интересовала Романа: Алисы Кручининой. Она не хотела говорить о себе, и это казалось ему удивительным: Роман привык к тому, что для женщины нет интереснее предмета беседы, чем она сама. Стратегия силы явно не подходила в ее случае, но «эмоциональные качели» ничего не дали, а действовать с прямотой и яростным натиском «чувствительного влюбленного» Рома опасался.

В конце концов он решил, что переборщил, очаровывая ее. Они ошибочно сочли Алису Кручинину слишком сложной, и вся их беготня по крышам, рисунки, умные рассуждения о дизайнерах и уморительные шуточки, вытащенные из Интернета, были метанием бисера перед поросенком, притворившимся лебедем. Следовало действовать старинным дедовским способом, пошловатым, но эффективным.

Поэтому сегодня на нем была удобная обувь с пружинистой рельефной подошвой, которая смогла бы уберечь его от случайного падения на асфальте, а мягкие разношенные джинсы позволяли махать ногами в разные стороны без опасения, что шов разойдется в самом неподходящем месте.

Ранний летний вечер располагал к прогулкам, и Роман с Алисой, встретившись, отправились бродить по тихим улочкам Замоскворечья – он обещал показать ей дома с необычной архитектурой. Он заранее узнал, что вечером Алиса собирается навестить родителей, и водил ее с архитектурной экскурсией пару часов, чтобы оказаться возле дома, где они жили, когда совсем стемнеет.

Перед подъездом Алиса достала телефон, чтобы позвонить мужу. Эти звонки тоже удивляли Романа: наберет номер, предупредит, что задерживается, и кладет трубку. Ни отчетов, ни ответов на вопросы, ни оправданий... «То ли он совсем женой не интересуется, то ли она его выдрессировала, – думал Роман. – Первое верно, пожалуй».

– О, ты глянь, какая штука!

Трое, вышедшие из-за угла, имели вид потрепанный и дерзкий. Следом за ними в желтый круг фонаря ступил четвертый: плечистый парень с мощными бицепсами, вразвалку догонявший свою компанию.

– Слышь, дай позвонить! Телефон забыл, в натуре! Че, правда, дай позвонить, а?

Их ухмылки ясно показывали, что они не станут даже стараться убедить кого-то в истинности своих намерений. Им нравилась эта игра, и они собирались еще немного поиграть в нее, а затем перейти к делу.

– Хочешь денег заработать себе на телефон? – предложил Роман, спокойно отодвигая Алису за свою спину. – Разбегись и ударься вон об ту стену. Я тебе за такое шоу заплачу штуку. На бэушный сотовый хватит.

– Не по-о-нял! Братаны, нас че, за придурков держат?

– Шутник, блин...

– А телефончик, цыпа, ты далеко-то не убирай...

Их взяли в кольцо так проворно, будто проделывали это много раз, оттеснив из-под пятна желтого фонарного света к стене, где густая темнота скрывала редкие чахлые кусты и пару скамеек перед подъездной дверью. Заскочить в дверь не было никакой возможности: потребовалось бы возиться с кодом домофона. Тот, что с бицепсами, сунул руку в карман, а через мгновение в ней блеснуло лезвие. Алиса за спиной Романа негромко ахнула.

– Спокойно... – протянул Рома. – Ну-ка иди сюда, герой!

Трое налетели на него прежде, чем он успел договорить, а четвертый, подбежав к Алисе, обхватил ее сзади за шею так, словно собирался придушить. Девушка хрипло вскрикнула, и тут случилось то, что смешало все планы. И в первую очередь – планы Романа.

У него все было просчитано. Оскорбление, свалка, из которой он должен был вынырнуть целым и невредимым, затем спасение Алисы с показательным мордобоем негодяя, посмевшего поднять руку... и прочее в том же духе. Хулиганы проучены, раскаиваются и просят прощения, а в конце концов, воспользовавшись тем, что Роман утешает перепуганную девушку и на минуту забывает о них, торопливо убегают (не сдавать же их в милицию! Милиция в Ромины планы совсем не входила).

Самым сложным был бой, потому что Роман категорически запретил бить себя по лицу, а накал драки сильно снижался без таких зрелищных ударов. Поэтому место было выбрано наиболее темное, чтобы Алиса слышала бойцов, но не могла бы толком разглядеть. Фантазия подскажет недостающее, утешал себя Роман, проводя инструктаж перед битвой. Движения были отработаны, реплики розданы и выучены, атмосфера резкого перехода от романтической прогулки к страшной и унизительной ситуации создалась сама собою. В попытке исключить любые накладки Роман даже выяснил, не владеет ли Алиса единоборствами – в его практике как-то попалась клиентка, имевшая какой-то там пояс по тому виду единоборства, где эти пояса раздавали, и решившая применить навыки боя с партнером в ситуации уличной драки. Тогда глупой девице в запале едва не сломали руку, и разработанный план полетел ко всем чертям. Поэтому теперь Роман перестраховывался.

Но Алиса, как выяснилось, не владела никакими единоборствами. Она была идеальной жертвой, в меру восприимчивой, не способной защитить себя самостоятельно, потому что оружия она не носила – это Роман тоже узнал заранее, незаметно обыскав ее сумочку.

Они не учли только одного.

Через пять секунд после начала драки дверь подъезда распахнулась, и оттуда вывалился высоченный, наголо бритый субъект в драной майке и неприлично коротких шортах, подозрительно напоминавших семейные трусы. Не теряя времени на изучение обстановки и возмущение, субъект ударил ребром ладони парня, державшего сзади Алису, – не по шее, а по плечу, и тот, заорав, перекосился на сторону и сполз вниз по стене. Алиса осталась стоять на месте, не издав ни звука.

К троим, суетившимся вокруг Романа, бритый подошел почти неспешной походкой, на ходу сжимая и разжимая пальцы. Ладони у него оказались очень большие – лопаты, а не ладони, – а мускулистые руки были покрыты густой светлой шерстью, выгоревшей на солнце. В вырезе драной майки курчавилась такая же шерсть, и казалось, что бритый, перед тем как выйти вечером, накинул на себя тонкую звериную шкуру.

– Э-э-э, мужик, ты че... – возмутился один из нападавших, пятясь назад.

Ничего не объясняя, не вовремя появившийся сосед смел его с пути одним движением, а затем схватил его приятеля за руку и вывернул ее. Движения амбала оставались по-прежнему небыстрыми, но в них присутствовала неотвратимость, свойственная природному катаклизму. Ночной двор огласился ревом, сквозь который можно было различить повторяющиеся ругательства. Четвертый из нападавших, попытавшись нанести удар, получил тычок в солнечное сплетение и повалился на землю, сложившись пополам. Бритый проделал бы то же самое и с Романом, но его остановил крик Алисы:

– Макс! Не трогай его, он свой!

Названный ею Максом мужик вполголоса, лаконично и нецензурно высказался на тему «своих-чужих», после чего потерял к Роману всякий интерес. Он наклонился над стонущим парнем, которому вывернул руку, ощупал его и, перешагнув, бросил через плечо:

– К лапе дома лед приложишь, пройдет через сутки.

Второй и третий удостоились похлопывания по щеке и краткой характеристики «эх, гопники», произнесенной почти отеческим тоном. Четвертого, пытавшегося убежать, бритый поднял за шиворот и, дав тычка в спину, отправил к его приятелям, отчего тот едва не врезался в стоявшего столбом Романа.

Оказавшись возле Алисы, драчун наклонился к ней и нетерпеливо спросил:

– Ты как, цела?

Та кивнула. Ошеломленный Роман наблюдал, как бритый поворачивает ее спиной к себе, будто куклу, проводит пальцами по позвоночнику, задерживаясь на шее, а затем разворачивает обратно.

– Вроде и вправду цела... – сказал он. – Где твои шмотки?

Пока Алиса искала в кустах сумку, помощники Романа подтянулись друг к другу, собравшись под фонарем, и их перемещение привлекло внимание бритого. Он обернулся и недобро уставился на них.

– Я их в милицию сдам! – крикнул Роман, схватив одного из потерпевших за рукав, в надежде, что бритый не успеет сориентироваться и решить, что ему нужно дать показания.

Но тот, похоже, не собирался заниматься дальнейшей судьбой пленных. Махнув рукой, что Роман расценил как разрешение на любые действия, он приоткрыл дверь подъезда и довольно фамильярно подтолкнул к ней Алису, наконец-то нашедшую свою сумку.

– Пошли. Нечего по ночам шляться.

– Э! – крикнул им вслед Роман, отпустив рукав постанывающего помощника и совершенно потерявшись. Он часто уводил женщин у других – в конце концов, это было его профессией, – но первый раз на его глазах уводили женщину у него самого. – Алиса! Милая!

«Милая» обернулась и, кажется, хотела что-то сказать, но ей не дали.

– Иди! Милая... – проворчал ее спаситель и, когда она скрылась в подъезде, тихонько прикрыл дверь. Раздался щелчок, и Роман, рванувший было за ними, остановился, выругавшись: кода он не знал, как и номера квартиры, где жили родители Алисы.

– Вот же сука, – выдавил парень с накачанными бицепсами – старший, отвечавший за операцию. – Ромыч, откуда эта сука взялась?

– Слышь, валить надо, – прокряхтел второй. – Он щас на балкон выйдет, увидит нас и снова спустится...

Этого оказалось достаточно для того, чтобы все они дружно заковыляли за угол дома. Роман пошел за ними, понимая, что нужно играть до конца. Но когда он обернулся, чтобы бросить взгляд на подъезд Алисы, то обнаружил, что двор совершенно пуст. Никто не смотрел им вслед, не следил за тем, что они будут делать, и не было видно ни одного жильца, который проявил бы интерес к крикам и шуму возле дома.

 

Максим Белоусов поднимался по лестнице, подталкивая перед собой Алису, хотя в этом не было необходимости – она послушно шла, не оборачиваясь. Задержалась она только на четвертом этаже, возле родительской квартиры, но тут Белоусов сказал ей в спину одно слово:

– Выше!

И Алиса поднялась на пятый.

Толкнув незапертую дверь своей квартиры, Максим включил свет и сразу прошел в ванную, где громко загудели потревоженные сонные трубы и зашумела вода.

– Давай в кухню. – Он высунулся на секунду, стряхивая воду с рук, окинул ее взглядом и снова скрылся за дверью.

«В кухню так в кухню». Алиса сбросила сандалии, босиком прошла по полу и оказалась в кухне, где не было ничего, кроме очень чистой и явно дорогой плиты, подвесного шкафа с посудой и нескольких ковриков, сложенных пестрыми рулончиками вдоль стены. Без мебели комната показалась Алисе неожиданно просторной, в отличие от кухни ее родителей, загроможденной стульями, табуретками и двумя холодильниками.

– Любой, какой тебе нравится, – сказал бесшумно подошедший Максим.

Он взял один из рулонов и развернул посреди комнаты.

– Мадам, стол к вашим услугам!

– Ты собираешься меня кормить?

Она улыбнулась, и ему подумалось, что девушка вовсе не кажется напуганной произошедшим.

– Я собираюсь с тобой выпить.

– Я не пью! – запротестовала Алиса, но он уже выливал в кастрюльку булькающее красное вино, сыпал какие-то душистые специи из крохотных жестяных коробочек и помешивал варево длинной деревянной ложкой.

Рассматривая его, Алиса заметила, что шорты он сменил на домашние штаны, и ей стало смешно.

– Максим, а почему у тебя майка порвана?

Он оглядел себя, ничуть не смущаясь.

– Порвал, пока надевал. Торопился.

– Ты выглядишь как жертва разбоя, – она рассмеялась. – Хотя нет! Ты выглядишь как разбойник!

Он смотрел на нее, невольно улыбаясь, хотя этот день, шедший с утра наперекосяк, должен был по всем законам подлости завершиться именно так: ее возвращением поздно вечером с каким-то лощеным хмырем, похожим на актера, которого он видел с ней уже второй раз, и появлением гоп-компании, членам которой он едва не переломал руки – настолько был зол и на них, и на нее. Когда Максим вышел на балкон выкурить сигарету перед сном и понял, что происходит внизу, он скатился по лестнице как был, в трусах и старой футболке, едва не вышиб дверь, и чудом удержался, чтобы не впечатать головой в стену того урода, который стоял возле Алисы, пережав ей шею. Хорошо, что в последнюю секунду привычка контролировать себя взяла верх.

Максим разлил по чашкам горячий глинтвейн и протянул одну Алисе, обернув ручку салфеткой, чтобы она не обожглась. Алиса сидела на сине-зеленом коврике, похожем на море, отпивала маленькими глоточками из чашки, и он видел по ее глазам, что она снова канула куда-то. Только что была с ним, улыбалась ему – и вот исчезла, словно провалилась в кроличью нору и помчалась за невидимым ему кроликом, оставив после себя только тень той Алисы, которую он знал. Точнее, думал, что знает.

Максим Белоусов, врач тридцати восьми лет, считавший себя уравновешенным человеком, впал в ярость второй раз за вечер, и, едва сдерживаясь, чтобы не тряхнуть как следует за плечи девушку, сидевшую напротив, спросил без всякого предисловия, жестко и зло:

– Алиса, скажи мне, что ты делаешь со своей жизнью?

Ему удалось выдернуть ее из кроличьей норы. Она подняла на него глаза, и ее улыбка – слегка рассеянная улыбка, живущая в уголках губ и маленькой ямочке на левой щеке, – исчезла.

– Ты сама понимаешь, что тебе нужна помощь?

Она аккуратно отставила чашку в сторону и поднялась, всем своим видом словно говоря: «Спасибо за гостеприимство, но мне пора».

– Сядь. Сядь, я тебе говорю! И выслушай меня...

Вместо того чтобы послушаться, Алиса отошла к окну. Теперь она стояла, отвернувшись от него, – маленькая, хрупкая, как одуванчик, тонкий стебелек которого вот-вот подломится. Она закрылась сразу, окончательно и бесповоротно, и он чувствовал, что достучаться до нее будет невозможно. Это раньше она слушала его и называла «доктор Максим Степанович» – в полушутку-полусерьез, при встрече рассказывала ему смешные случаи, происходившие с ней в институте, и с восхищением глазела на его жену. Машка как-то раз отозвалась в презрительном тоне о рыжей студентке, дочери «нижних» соседей и неожиданно для себя получила от мужа резкую отповедь – тем более изумившую ее, что в их паре прерогатива резких язвительных реплик полностью сохранялась за ней. Позже он догадался, что Машка, с ее непереносимостью красивых женщин в радиусе километра вокруг себя, всего лишь пыталась дать предупредительный залп, но перестаралась, потому что Максим не считал Алису красивой. К ней не подходило это слово, которым все чаще в последнее время называли девушек-моделей, одинаковых, как телевизоры, или таких женщин, как его бывшая жена.

– Алиса...

– Я никогда не оставлю своего мужа, – наконец сказала она невыразительным голосом.

– Да мне плевать на твоего мужа! – взорвался Максим. – Я тебе о другом говорю!

Алиса обернулась, и тонкие загорелые руки взметнулись, словно она пыталась остановить слова, которые он собирался произнести. От этого беспомощного, которые детского жеста Максим Белоусов неожиданно смешался и закончил совсем не так, как хотел:

– Так больше нельзя...

– Мне пора. – Это прозвучало так завершенно, словно она не собиралась больше говорить ни слова.

Максим пару секунд смотрел на нее, затем покачал головой.

– Ладно. Пойдем, я тебя провожу.

– Макс, здесь один пролет!

– Я тебя провожу, – раздельно повторил он. – Пойдем.

Они молча спустились и встали возле двери, освещенной подрагивающим светом старой дребезжащей лампочки. Алиса достала ключи, позвенела связкой.

– Спасибо тебе, Макс. Мне правда пора.

Ключ провернулся, рыжие волосы мелькнули в темноте коридора, и дверь закрылась с извиняющимся скрипом.

Максим услышал, как в глубине квартиры крикнули: «Мам, пап, это я! Вы уже спите?», стиснул зубы и в ярости ударил кулаком в стену.

 

Когда начальник службы безопасности по фамилии Туканов вышел из кабинета, у него было ощущение, будто Кирилл Кручинин щелкнул клыками ему вслед. Он поторопился закрыть за собой дверь, потому что была у Туканова маленькая, но весьма неприятная фобия: не любил поворачиваться спиной к собственному шефу. Иногда про себя он звал Кручинина вурдалаком – но только тогда, когда никто не мог подслушать его мысли.

Сейчас Кирилл и в самом деле был похож на вурдалака. Последние две недели он очень мало спал, много сидел перед компьютером и постоянно курил. Первую чашку кофе он выпивал рано утром – умница Алиса готовила ему прекрасный кофе, очень крепкий и сладкий, – а вторую сразу по приезде в офис, и этого хватало на три часа. Потом приходилось пить все больше и больше кофе, уже не чувствуя его вкуса, лишь ощущая на себе краткосрочный эффект. К тому же у него побаливала голова – нехорошо так побаливала, противной тянущей болью, разраставшейся за правым виском где-то в глубине черепа. Когда у Кирилла начинался приступ, ему казалось, что голова его увеличивается в размерах в два раза, раздувается, как шарик, – специально, чтобы было чему болеть. И еще казалось, что он слышит чей-то голос, тихий и монотонный. От голоса боль усиливалась, и Кирилл заставлял себя отвлекаться, чтобы не слышать его.

Просмотрев документы, добытые службой безопасности, и выслушав ее руководителя, Кручинин грязно выругался. Он не считал нужным сдерживаться при подчиненных, но на этот раз его ругань была адресована не подчиненному, а всей ситуации в целом и самому себе – за то, что позволил ей зайти так далеко.

«Нужно было сразу это сделать!»

Кручинин взял в руки досье на Викторию Венесборг, открыл первую страницу и, оскалившись, посмотрел на фотографию. Секретарша сунулась в дверь за какой-то надобностью, увидела оскал шефа и тут же испарилась, забыв, что хотела спросить.

«Вика-Викуша... Что же ты задумала, красавица? А?»

Информации удалось собрать не так много, как хотелось Кручинину, но вполне достаточно для того, чтобы он сделал определенные выводы. «Значит, подцепила ты себе богатенького шведа, вышла за него замуж и уехала... А муж твой возьми да помри, оставив тебя наследницей! И досталось тебе, Викуша, мебельное производство в экологичной Швеции... Зачем тебе мебель производить, дура? Ты же в этом ни черта не смыслишь!»

Однако досье свидетельствовало об обратном: после того как вдова господина Венесборга стала управлять бизнесом, дело под ее руководством процветало. «Это муж твой тебя научил, пока жив был. У самой-то тебя куриных мозгов не хватило бы. Использовала мужика, а потом и грохнула. А, Викусь?»

Кирилл с силой вжал окурок в пепельницу, несмотря на жгучее желание оставить две выжженные дыры вместо глаз на снимке бывшей жены.

Он слишком поздно задумался над тем, какая причина заставила ее приехать в Москву для заключения контракта с его фирмой. Поначалу даже не дал себе труда поразмыслить, поскольку ответ был для него очевиден: появилась, чтобы похвастаться перед ним, распушить хвост – вот, мол, какая я стала, твоя Вика-простушка. Такое в характере любой бабы: они думают, что мужиков это унижает. Он только посмеялся про себя: что же тут унизительного – видеть, как благодаря твоим стараниям человек изменился в лучшую сторону? Приятно только...

Но затем узнал, что шведская фирма, торгующая оборудованием, которое они купили у Венесборг, была приобретена ею за четыре месяца до того, как на них вышли с предложением сделки, и задумался всерьез. Получалось, что Вика не просто так приехала из своего Стокгольма посмотреть на бывшего мужа и показаться во всей сочной женской спелости, чтобы он ронял слюни, глядя на нее. Нет, что-то здесь было другое... Его чутье, притупленное желанием, снова начало работать, и он больше не позволял себе отвлекаться на мысли о том, что бы сделал, останься наедине хотя бы на три часа с этой красивой бабой, которая когда-то была его собственностью.

Чутье подсказывало, что добра от Вики ждать не приходится.

Первым делом Кирилл приказал проверить новое оборудование для цехов и даже нанял для этого специалистов со стороны. Специалисты осмотрели оборудование со всех сторон и сообщили, что Кирилл Андреевич заключил удачную сделку. Кручинин предупредил о серьезности поставленной задачи, наплел о возможной диверсии конкурентов, но спецы лишь пожали плечами. Их ответ был однозначен.

Кручинин облегченно выдохнул, но тут же напрягся снова: интуиция подсказывала, что выдыхать рано и от изменившейся Вики можно ожидать куда более неприятных сюрпризов.

Первая проверка налоговой выбила Кирилла из колеи настолько, что он даже не подумал списать ее на бывшую жену. Его юристы работали как каторжные, сам он не вылезал из офиса на протяжении двух недель, а Давид не вылезал из других мест – больших кабинетов с маленькими и средними начальниками, которым требовались деньги, деньги, много денег... Им с большим трудом удалось замять дело, и Кирилл в результате едва не уволил весь юридический отдел, потому что своими глазами увидел, сколько ошибок они допустили. «Вы должны были перестраховываться здесь, здесь и здесь! – орал он, размахивая договором, на побагровевшего начальника отдела – молодого парня, привыкшего работать не спеша и совершенно разленившегося за последние три года в сытом местечке. – Ты не понимаешь, идиот, что в соседней камере будешь сидеть?! Кретин!»

Однако проверка закончилась, и Кручинин, подумав, признал, что в произошедшем имелись свои плюсы: он увидел, что четверо его юристов – сборище некомпетентных идиотов, годных только на то, чтобы проверять трудовые договоры. Этим вопросом следовало заняться немедленно, и он, безусловно, так бы и поступил, если бы не свалившаяся на него санитарно-эпидемиологическая служба, представители которой без предупреждения объявились в обоих цехах и принялись проверять то, что проверять не следовало. Давид вновь улаживал возникшие трудности, но из-за придирок второй цех пришлось закрыть на целых шесть дней, и его простой обошелся Кириллу в круглую сумму.

А затем на птицефабрике появились представители пожарной охраны.

Этого не должно было случиться, потому что не должно было случиться никогда, разве что при смене власти. Но при нынешней Кручинин обезопасил фабрику со всех сторон. Чиновники, стоявшие во главе района, должны были молиться на него, а не отправлять инспекции на его предприятие.

Поэтому, когда в приватном разговоре прозвучала фамилия Венесборг, Кирилл почти не удивился. «Я же предупреждало!» – укоризненно сказало шестое чувство, и Кручинин окрысился на себя самого: да, черт возьми, предупреждало! Уже после второй проверки он понял, что дело нечисто, но ему было не до размышлений о причинах происходящего – он занимался ликвидацией последствий. А стоило, стоило бы сесть, закрыть двери, отключить телефон и в спокойной обстановке поразмышлять над тем, кому он должен быть благодарен за потоки фекалий, обрушившиеся на него в последнее время.

И все-таки, все-таки... Когда, уже подключив к расследованию службу безопасности и прямо сказав, где нужно искать, он увидел снимки Вики, выходившей из офиса «Баравичова», то не поверил своим глазам. Дьявол ее раздери, она не могла! Снюхаться с конкурентами, надавить на нужных людей, чтобы организовать проверки, – все это стоило времени, сил, денег, в конце концов, все это требовало таких ресурсов, в первую очередь интеллектуальных, каких не могло быть у этой курицы!

Но факты были неопровержимы: снимки Виктории в компании Севы Гельдмана, правой руки Баравичова, лежали на столе перед Кириллом. А человек из администрации Липецкой области подтвердил: да, Венесборг приезжала в их район – якобы с деловым предложением губернатору. И тот ее принял. Как-никак, шведская подданная, все могло быть серьезно... Кручинин выслушал это с непроницаемым лицом, по которому невозможно было прочитать обуревавшие его чувства.

Вот когда он осознал, насколько недооценивал ее все время! Предполагал, что она осталась прежней Викой, надевшей маску недоступности, изменившей лицо и тело, но сохранившей в своей красивой головке ту же начинку, что была в ней прежде. До него с большим опозданием дошло, что все события последнего месяца складываются в единую картину, и в нее не вписывается его бывшая безмозглая жена, проученная им за жадность и леность, зато вписывается Виктория Венесборг, бывший муж которой вел дела в России на протяжении нескольких лет и успел обрасти знакомствами и связями.

И когда Кирилл подумал об этом, его охватила ярость.

Ему бросили вызов! И кто?! Тряпка, о которую он вытирал ноги! Курица, притворяющаяся равнодушной, а на самом деле наверняка до смерти боявшаяся его! Вздумала переиграть Кручинина на его собственном поле... «Вот же тварь! Тупая, жадная тварь! И Баравичова подцепила, стерва!»

Кирилл закрыл глаза и откинулся в кресле, вдыхая запах сигаретного дыма, расплывшегося по комнате. Ноздри его раздувались, желваки играли, но пальцы медленно проводили по фотографии из досье.

Он просидел так около десяти минут, и за это время слепое бешенство, в котором он пребывал, сменилось азартом охоты. Свежая кровь – вот чего ему давно не хватало! На первый взгляд противник не стоил его внимания, но раз выяснились новые обстоятельства... «Почему бы и нет? Но только охота будет проходить по моим правилам».

Когда Кирилл открыл глаза, они сверкнули недобрым блеском.

«Решила поиграть со мной, детка? Что ж, ты сама напросилась».

 

Начальник службы безопасности выслушал новое задание, задал два уточняющих вопроса, кивнул и скрылся. Трое суток спустя Кириллу Кручинину были предъявлены новые фотографии, и он, едва взглянув на них, набрал номер жены.

– Лиса, ты где?

– Где-то... – чуть удивленно ответила та – не привыкла, что муж интересуется ее местонахождением.

Год назад он еще пытался спрашивать, бесился, не получая ответа, а затем заставил своих людей неделю последить за ней и все понял. Она сама частенько не знала, где находится. Гуляет себе беспечно по городу, как ребенок, ворон ловит... Кручинин поразмыслил и решил не обращать на это внимания: главное, Алиса ему верна, а уж что у нее в башке творится – дело десятое.

– А конкретнее?

Она услышала по его голосу, что он злится, и тут же собралась. «Умница... – довольно подумал Кирилл. – Вот ведь дура дурой, а умница». За это он тоже ценил жену: при том, что в голове у нее гулял не просто сквозняк, а настоящий ветер, она всегда знала, когда следует включить мозги. А мозги, он должен был признать, у нее имелись, причем математического склада: не зря главбух ее хвалила. Кручинин не мог понять, как все это совмещается в одном человеке, но знал, что женщин анализировать бесполезно: вот такой она уродилась, ничего тут не поделаешь.

– Я неподалеку от Тимирязевского парка, – отчиталась Алиса. – Кирилл, что случилось?

– Ты мне нужна. Оставайся там, где стоишь, я сейчас за тобой пришлю машину.

Жена появилась в его кабинете спустя полчаса, и он окинул ее удовлетворенным взглядом. Одевалась она как мальчишка, по какой-то непонятной московской моде – штаны широкие, как шаровары, а сверху непонятная облегающая тряпочка болотного цвета, вроде майки, только покороче, – но отчего-то ей это шло. Платья-юбки она почти не носила, маленькую грудь и не думала упаковывать в бюстгальтер, и со временем Кирилл, ценивший в женщинах пышные формы, даже начал находить в этом особый смак. И двигалась она так, что у него начинало сладко ныть в паху, когда он следил за покачиваниями ее упругой попки. «Тощевата только, – думал он, пока жена подходила, наклонялась, прикасалась теплыми губами к его щеке, щекоча волосами. – И лохматая вечно».

– Что не причешешься? – мрачновато спросил он, загребая в ладонь ее рыжие пружинки. – Ходишь, как... как бабайка!

– Кто? – Она улыбнулась, вывернулась, села напротив него – а в глазах спряталась настороженность.

Обостренным чутьем Кирилл это заметил и не стал терять времени даром: поднял телефон, бросил в трубку: «Туканова ко мне» – и усмехнулся Алисе.

Ждать пришлось недолго. Меньше чем через минуту в дверях появился Туканов со своей машинкой. Один из его парней нес провода, и он же начал подключать контакты к неподвижно сидевшей Алисе.

– Сейчас... одну секундочку... Вот так не больно? – бормотал он, пока Кручинин смотрел на них, испытывая странное чувство удовлетворения от вида замершей, беспомощной жены, а Туканов настраивал детектор.

– Нет... только немножко щекотно, – пробормотала Алиса. – Кирилл, зачем это?

Она немного заволновалась, но даже не пыталась возмущаться, выскакивать из кресла...

– Меня током не ударит?

– Ни в коем случае! – заверил Туканов, закончив свою работу. – Алиса Сергеевна, я сейчас задам вам несколько вопросов, а вы на них ответите, хорошо?

Она вопросительно посмотрела на Кирилла, тот кивнул, откинулся в кресле и закурил, не сводя глаз с ее лица.

Процедуру он наблюдал и раньше, поэтому еле дождался, пока закончатся обязательные вопросы об имени, возрасте, времени года и самочувствии. Еще две минуты – и начальник службы безопасности встал, отошел, незаметно кивнув Кириллу.

Кручинин достал фотографии, бросил перед Алисой:

– Это – кто? Отвечай!

Пару секунд Алиса рассматривала снимки, затем подняла на него глаза, сказала растерянно:

– Это Рома. А зачем ты нас фотографировал?

Тонкие пальчики быстро пробежали по снимкам, выхватили один:

– Ой, вот эта удачная! Кирилл, можно я ее себе возьму, а? Посмотри, как я здесь хорошо получилась!

Кручинин бросил взгляд на начальника службы безопасности, и тот отрицательно качнул головой: все чисто.

– Что еще за Рома?

– Мы случайно познакомились на улице. Он, кажется, за мной ухаживает...

– Кажется? Ухаживает?! Рассказывай, как познакомились!

Алиса вкратце изложила обстоятельства знакомства с Романом, отвечая на вопросы, которыми муж перебивал ее повествование.

– Рисунок, значит, выпал, – кивнул Кирилл и неприятно улыбнулся. – Вообразил себе девушку и нарисовал ее! – Он вдруг оставил нарочито спокойный тон и резко спросил: – Почему мне об этом не говорила? А? В постель к нему захотела?

Брови Алисы взлетели, а затем недоумение сменилось улыбкой.

– В постель? Что ты, Кирилл! Я же тебя люблю.

Ее признание нисколько не тронуло его.

– Тогда какого хрена?...

– Боялась, что ты запретишь мне гулять. – Алиса виновато, как ребенок, посмотрела на него. – Он такой милый... По крыше меня водил как-то раз. Нет-нет, не подумай, – заторопилась она, – это не опасно! Я просто не хотела тебя огорчать.

Она помолчала, изучая его лицо, и добавила расстроенно:

– Я что-то не так сделала? Ты сердишься?

– Посиди пока, – приказал Кирилл, не отвечая на ее вопрос, и кивком указал Туканову на дверь.

Когда они вышли, секретаршу Ниночку словно ветром сдуло: за что ценил ее Кручинин, так это за способность улавливать его настроение.

– Ну? – Он обернулся к подчиненному. – Без растекания мыслию по древу, коротко и ясно.

– Кирилл Андреевич, только в одном месте был скачок чуть выше...

– Вот этого мне не надо! – перебил Кручинин. – Про скачки кому-нибудь другому рассказывай. Мне нужно одно знать: где она врет, а где нет.

– По показаниям прибора – нигде не врет.

– Ясно...

Кирилл постоял минуту, сохраняя хорошо знакомое Туканову непроницаемое выражение лица, означавшее, что кому-то ничего хорошего ждать от шефа не придется.

– Тогда вот что...

 

Роман вышел из машины и нажал на кнопку: пропела послушная сигнализация, и он небрежным жестом сунул ключи в карман. У него было в арсенале несколько таких жестов – красивых, специально отработанных... Они нравились ему самому, и он сделал их своей привычкой.

Настроение у Романа было паршиво-озабоченное, и та его часть, которая чувствовала себя паршиво, предложила вызвать такси, отправиться в какой-нибудь клуб, снять там красивую девочку и беззаботно провести ночь. Однако та часть, что была озабочена происходящим, напомнила о проведенной «чистке мозгов ершиком для унитаза» – так эту процедуру именовал его шеф.

Чистку провела клиентка, и сделала это так, что Роман и в самом деле на короткое время ощутил себя фаянсовым изделием. Чувство было очень неприятное, но Рома