Глава VII. Магическое заклинание 1 страница

Вот подбираются к власти темные силы,

Темные, будто хаос тех первых далеких веков,

Когда сама земля еще плоти своей не носила,

Темные, будто тело грядущих ветров,

И, взвиваясь плевками из пасти

рокочущей бездны, как змеи,

Трепещут, касаясь Вечносущих Лучей…

 

Когда Амбросио вернулся к себе, в его душе теснились самые пленительные образы. Никто не заметил его отсутствия, и он решил довести до конца это неожиданное приключение. Он не преминул воспользоваться недомоганием матери, чтобы каждый день видеться с дочерью. Его первой целью было пробудить дружеские чувства в сердце Антонии, но, поскольку он сразу понял, что она их уже испытывает во всей полноте, его намерения пошли дальше. С течением времени чистота девушки все меньше и меньше вызывала в нем прежнюю почтительную осторожность, ее невинность стала просто еще одной из тех прелестей, которой он хотел бы обладать ради своего удовольствия.

Полагаясь на свое глубокое знание женского сердца, он считал, что легко сможет заронить в ней чувства, необходимые для достижения своих планов, и не упускал ни малейшей возможности, чтобы посеять развращенность в душе бедного ребенка. Впрочем, это оказалось нелегким делом. Ее исключительное простодушие мешало ей замечать цели, к которым ее подталкивали гнусные намеки монаха. К тому же прекрасные принципы, заложенные воспитанием (чему она была обязана Эльвире), соединенные с врожденным чутьем к справедливости и несправедливости, служили превосходным противовесом коварным высказываниям настоятеля.

Часто одним простым словечком она сводила на нет целую гору его софизмов. Тогда он менял игру, прибегал к красноречию и обрушивал на нее целый поток многословных парадоксов. Так, несмотря ни на что, монах продвигался вперед, он наблюдал, как день ото дня все заметнее в ней становится почтительность к его суждениям, и победа, казалось ему, все ближе. Он уже не сомневался, что с течением времени сумеет ее повести к тому, что так терпеливо готовил.

Но пока он ждал только случая, чтобы утолить свое неслыханное вожделение, с каждым днем он все больше отдалялся от Матильды, и понимание своей вины по отношению к ней немало этому способствовало. Он не чувствовал, что достаточно владеет собой, чтобы скрыть это от нее, и боялся, как бы в приступе ярости и ревности она не выдала тайну, от которой зависела его репутация и сама жизнь. Что касается Матильды, то она вновь играла роль безобидного и нежного Розарио, и ее мягкость и слишком явная покорность должны были его совершенно успокоить.

Действительно, убедившись, что с этой стороны ему нечего бояться, Амбросио стал еще настойчивее искать встреч с Антонией.

Однако Эльвира потихоньку стала поправляться, приступы прекратились, и понемногу Антония перестала волноваться за мать.

Зато Амбросио это неожиданное выздоровление далеко не обрадовало. Он понимал, что Эльвира, с ее знанием света, не будет долго обманываться его так называемым бескорыстием, и решил испытать на дочери всю свою власть раньше, чем мать сможет встать и выйти из комнаты. Однажды, застав Эльвиру уже почти здоровой, он почувствовал, что ему следует уйти раньше обычного. Он попрощался с ней и, не застав Антонии в передней, осмелился пойти к ней в комнату. Между комнатами матери и дочери была каморка без окна, где обычно спала Флора, женщина, которая вела в доме все хозяйство. Антония сидела на софе, спиной к двери, с книгой в руках. Чтение настолько поглотило ее, что она заметила присутствие настоятеля только тогда, когда тот сел рядом с ней. Сначала она сильно вздрогнула, но потом, узнав его, улыбнулась. Антония хотела встать, чтобы проводить его в комнату, более подходящую для беседы, но, схватив ее за руку, он мягко, но решительно заставил ее остаться там, где она находилась, и она охотно согласилась с этим. Абсолютно уверенная как в своих принципах, так и в принципах настоятеля, она не считала, что разговаривать с ним в одной комнате приличнее, чем в другой, и потому, устроившись поудобнее на софе, она принялась болтать со всей непринужденностью и обычным задором.

 

Он взял книгу, которую она отложила при его появлении; это была Библия.

«Как, — подумал он, — она читает Библию, и ее невинность еще не пострадала от этого?»

Но, присмотревшись внимательнее, он заметил, что Эльвира также об этом подумала, и то, что она дала своей дочери, представляло собой нечто вроде рукописи, переплетенной в обложку Библии, откуда было изъято все самое сильное, прямолинейное, даже непристойное, что она содержит. Здесь оставалась сама книга со всей своей поэзией, магией слов, приправленная кое-где сильными выражениями, но лишенная всего, что могло бы внушить такому чистому, невинному сердцу, как у Антонии, хотя бы малейшую чувственность, малейшее понятие о пороке, как это было бы, прочитай она книгу целиком.

Первые слова Антонии были о матери, она говорила о ее выздоровлении со всей радостью искренне любящего сердца. Монаху показалось, что более подходящего случая может не быть.

— Я восхищен, — сказал он, — вашим дочерним чувством, оно обещает сокровище тому, кому небом будет предназначено добиться вашей благосклонности. Такое чувствительное сердце, так обожающее свою мать, что же почувствует оно к своему возлюбленному? И не чувствует ли уже? Скажите, очаровательное дитя, вы никогда не думали о любви? Забудьте о моих одеждах, смотрите на меня только как на старшего брата и отвечайте со всей искренностью!

— Любила ли я уже? О! Да, без сомнения, я люблю очень многих людей!

— Я совсем не это имею в виду. Любовь, о которой я говорю, совсем другая. Вы никогда не встречали мужчину, который, например, хотел бы взять вас в жены?

— Да нет!

Она лгала, но не догадывалась об этом, потому что истинная природа ее чувств к Лоренцо от нее ускользала, а поскольку она не видела его с момента первого визита, его образ в ее головке с каждым днем становился все более расплывчатым. Впрочем, если она и думала о муже, то только со страхом девственницы, и поэтому ответила отрицательно.

Амбросио настаивал.

— Но разве нет мужчины, которого вам не хотелось бы видеть постоянно, разве вы не замечали, что все то, что когда-то так привлекало вас, потеряло свое прежнее очарование, разве на вас никогда не обрушивались вдруг новые ощущения, чувства, от наплыва которых у вас перехватывало дыхание? Возможно ли, — продолжал он, бросив на нее пылающий взгляд и уже не скрывая вожделения, — возможно ли, чтобы вы могли так разжечь другое сердце, в то время как ваше собственное остается каменным, словно оно еще не пробудилось? Этого не может быть: в вас все излучает любовь, жизнь, сладострастие. Вы родились, вы созданы для любви, вы любите, Антония, и напрасно пытаетесь от меня это утаить.

— Но, отец мой, вы меня удивляете. О какой же любви вы хотите говорить? Я совершенно не знаю ее, и если бы я ее испытывала, зачем я стала бы это скрывать?

— Вам никогда не случалось встретить мужчину, который вам показался бы похожим на кого-то, виденного прежде, и чей облик, жесты, голос находили бы странный отклик в вашей душе; рядом с ним, при виде его ваше сердце полностью раскрывается; в его присутствии вам удивительно легко; и именно к нему вы взываете изо всех сил, когда ему случается уйти? Вам совершенно незнакомы подобные чувства?

— О, конечно, да, — ответила она, — я почувствовала это в первый же раз, как только увидела вас.

— Меня, Антония! — воскликнул он, потрясенный. — Но неужели, Антония, я способен вам внушить такие чувства?

И, схватив ее руки, он с восторгом поднес их к своим губам.

— Такие, и еще многие другие. В тот день, когда я вас увидела, я была сразу покорена. Я с тревогой ждала, когда вы заговорите, а когда услыхала звук вашего голоса, он мне сразу показался таким мягким, таким знакомым и в то же время таким близким к тому, что я ожидала услышать, что мне почудилось, будто я знаю вас уже давно и имею право на вашу дружбу, на ваше уважение, что вы обязаны меня защищать. Я заплакала, когда вы ушли, и горячо вздыхала на следующий день после того, как снова вас увидела.

— Антония! Моя Антония! Моя прелесть! — вздыхал монах, прижимая ее к своей груди. — Возможно ли? Могу ли я поверить тому, что слышу, тому, что вижу? Повторите снова, дитя мое, дочь моя, еще раз скажите мне, что вы меня любите, что вы любите меня всей душой и что вы моя, целиком и полностью!

— О, конечно, Бог свидетель. Кроме моей матери, никто в мире мне так не дорог, как вы.

Перед простодушием этого высказывания Амбросио уже не мог устоять, его чувства вспыхнули, и он прижал ее к себе, дрожащую от страха и изумления. Он почти обжигал ее рот своими пылающими губами, жадно ловя ее дыхание. И затем, содрогнувшись от отвращения и ужаса, Антония почувствовала, как сильная рука Амбросио коснулась сокровищ ее груди.

— Отец мой, отец мой! — воскликнула она, когда первое оцепенение прошло, и она начала бороться, пытаясь вырваться из объятий Амбросио. — Отпустите меня, ради Бога!

Но вспыхнувшая страсть не позволяла монаху что-нибудь услышать, и он продолжал свое. Удовлетворение требовалось немедленно, и он решил его добиться.

Обезумев от ужаса, хотя и не вполне понимая, чего ей бояться, Антония продолжала отбиваться. Однако силы понемногу покидали ее, и она уже готова была позвать на помощь, когда вдруг открылась дверь. Амбросио заметил опасность и, удрученный и испуганный, быстро вскочил с софы. Антония вскрикнула от радости и полетела к двери, где сразу оказалась в объятиях матери.

Эльвира, встревоженная некоторыми высказываниями монаха, которые Антония простодушно ей пересказала, решила проверить истинность своих подозрений. Впрочем, так называемая добродетель монаха ее никогда не вводила в заблуждение, она слишком хорошо знала мир, чтобы поверить в то, что монах способен устоять против всех искушений. Кроме того, в рассуждениях дочери вдруг проявилась странная философия, слишком мало согласующаяся с содержанием разговоров, которые обычно велись в ее присутствии. Все эти обстоятельства привели Эльвиру к решению понаблюдать за ними поближе во время их бесед, что она и хотела сделать в первый же раз, как Амбросио останется вдвоем с Антонией. Ее план удался. Конечно, когда она вошла в комнату, монах уже был далеко от дочери, но замешательство и растерянность Антонии служили достаточным доказательством того, что подозрения Эльвиры были — увы! — слишком обоснованы. Однако влияние монаха было очень велико, его репутация с точки зрения добродетели слишком прочна, и она понимала, что разоблачить его будет совсем нелегко. И потому она сделала вид, что ничего не заметила, и, усевшись на софу, принялась толковать о том о сем, как будто ее внезапное появление было совершенно естественным. Монах, успокоенный ее невозмутимостью, сначала поддерживал беседу, но разговор не клеился, и, почувствовав себя слишком смущенно и неловко, монах умолк и встал, чтобы откланяться. Сколь велико было его разочарование, когда Эльвира вежливо ему объявила, что теперь, когда она поправилась, с ее стороны было бы чистейшим эгоизмом и несправедливостью и дальше полностью владеть его вниманием, которое может быть столь необходимо ей подобным. Она уверила его в своей полной признательности и даже высказала сожаление о том, что ее домашние заботы и многочисленные обязанности, поглощающие ее целиком, лишат ее отныне удовольствия его видеть. И если тон ее был вежливым и даже приветливым, предупреждение было ясным, и Амбросио не мог им пренебречь.

Но он не хотел считать себя побежденным, и приготовился было устранить последнее препятствие, когда от взгляда, которым удостоила его Эльвира, слова застыли у него на губах. Ему пришлось покориться, и, поспешно попрощавшись, он вернулся в монастырь. В сердце его бушевали ярость и обманутые ожидания.

Наступал вечер. Он бросился на кровать, проклиная свое легкомыслие. Боязнь возможного скандала при публичном разоблачении, разочарование, тоска неутоленного желания — все соединилось, чтобы погрузить его в состояние страха, которое с течением времени только увеличивалось. Грубо оторванный от Антонии, он потерял надежду утолить свою страсть, которая стала самим его существом, и на чем свет стоит он бранил Эльвиру, причину всех его бед. Он встал с кровати и начал беспорядочно бродить по комнате, цедя сквозь зубы, что он все равно сумеет ей отомстить и Антония будет ему принадлежать, чего бы это ни стоило. Поскольку теперь растоптать больше было нечего, он стал колотить кулаками по стене и рвать на себе волосы в приступе ярости, которая его душила, не находя выхода.

Он был еще в состоянии неистовства, когда раздался легкий, но настойчивый стук в дверь. Ему понадобилось некоторое усилие, чтобы взять себя в руки, только после этого он отодвинул задвижку. Дверь открылась, и появилась Матильда.

Это был именно тот человек, которого он меньше всего желал бы видеть. Не в силах скрыть свое неудовольствие, он отошел и нахмурил брови.

— Я занят, — бросил он грубо, — уходите.

Но Матильда, не обращая внимания на малорасполагающий прием, мягко закрыла дверь и подошла к нему, глядя покорно и умоляюще.

— Успокойтесь, Амбросио. Я пришла не для того, чтобы сводить с вами счеты за ваше предательство, но в ваших собственных интересах нам следует поговорить.

Я знаю, не в ваших силах управлять своими привязанностями. Та привлекательность, которую вы во мне находили, исчезла, когда вы привыкли ко мне, и если я больше не способна возбуждать в вас желания, то в этом не ваша, а моя вина. Но зачем же до такой степени избегать меня? Вы же не знаете, насколько я ваш друг. Вы в затруднении и отказываетесь принять мои утешения, но если я сейчас пришла к вам, то именно для того, чтобы разделить ваши беды, а не увеличивать их. Доверьтесь мне, и вы увидите, насколько бескорыстна моя любовь.

— Прекрасный, чудесный друг, я восхищаюсь вашими добродетелями, а ваши слова свидетельствуют о героизме, который ставит вас гораздо выше слабостей вашего пола. Помощь, которую вы мне предлагаете с такой самоотверженностью, я не смог бы отвергнуть, и я не искал бы ничего лучшего, чем выбрать вас поверенным моих пороков, поскольку вы предложили мне покровительствовать им. Но в данном случае я сомневаюсь, чтобы вы смогли содействовать моим намерениям. И я очень боюсь, Матильда, что не в вашей власти помочь мне их осуществить.

— Вот как раз, кроме меня, этого сделать никто и не может! Я внимательно следила за каждым вашим шагом, за каждым вашим поступком: вы любите, Амбросио, и напрасно пытались бы от меня это утаить, и только я могу сделать так, чтобы вы вскоре смогли обладать Антонией. Для тех, кто осмеливается, нет ничего невозможного, и. с моей помощью ваше счастье не заставит вас долго ждать. Но подошло время, когда ваши интересы и ваш покой вынуждают меня познакомить вас со скрытыми сторонами моей жизни. Теперь мне необходимо все ваше внимание, и, если мои признания или моя исповедь вас возмутят, не забудьте о цели, ради которой я это делаю: помочь вам достичь вершины своих желаний и вернуть покой вашему сердцу.

Когда-то я уже рассказывала вам о моем дядюшке. Это был человек, обладавший незаурядным знанием, и он не посчитал зазорным с детства посвятить в это знание меня. Среди наук, в изучение которых его вовлекло никогда не иссякающее любопытство, были и такие, что большинством рассматриваются как безбожные, а многими другими — как химерические. Я говорю об искусствах, относящихся К МИРУ ДУХОВ.

Без конца спускаясь от причин к следствиям и поднимаясь от следствий к причинам, изучая силу и особые свойства драгоценных камней, которые, кажется, черпают ее из самого чрева земли; насилуя природу и пытаясь застать ее врасплох, чтобы добраться до ее тайн; экспериментируя с травами, действие которых, кажется, зависит от приливов и отливов неизвестно какого космического магнетизма, любопытство моего дядюшки было наконец удовлетворено, его безумное упрямство в конце концов увенчалось успехом. Он узнал слово, которое разрушает связь элементов и по его желанию может перевернуть порядок вещей в природе. Стоит ему пожелать — и будущее раскрывается перед ним во всей своей полноте, со всеми тайнами, и духи ада повинуются его голосу.

Мой наставник не утаил от меня ничего из этого знания, и загадка мира, какой бы грозной она ни была, представлялась мне простой. Тем не менее, если бы я не встретила вас, я никогда не стала бы стремиться использовать эту власть. И как велико ни было мое отвращение к созданию злых духов, я сделала это, чтобы спасти свою жизнь, ценить которую меня научила ваша любовь. Вы помните ту ночь в склепах обители Святой Клары? Среди ужасного колыхания чудовищ, созданных мною, я вызвала душу короля демонов, и, к моему великому изумлению, он повиновался всем моим приказам. Казалось, он трепетал от страха и почтения передо мной, и я поняла, что вместо того, чтобы продать свою душу повелителю, я, благодаря своей дерзости, нашла покорного слугу.

Ошеломленный монах слушал эту речь, не понимая, следует ли ее считать шуткой красноречия или восхищаться ее торжественностью.

Понемногу, по мере рассказа, облик Матильды изменился: больше не существовало нежного и скромного Розарио, который боялся вызвать неудовольствие своего покровителя; больше не существовало любовницы, опытной в искусстве наслаждения; это была вдохновенная прорицательница, чарующая и умная, гибельный дух, присланный к нему из бездны.

Внезапно его охватил ужас: он почувствовал, что погибнет, если будет и дальше слушать обольстительницу.

— Отважная Матильда, — сказал он, — что вы сделали? Вы приговорили себя к вечной гибели, вы променяли вечное блаженство на минутное могущество. Если удовлетворение моих желаний зависит от магии, я категорически отказываюсь от вашей помощи. Я обожаю Антонию, но не настолько ослеплен своими чувствами, чтобы за обладание ею в этом мире принести в жертву свой вечный покой в ином.

— Смешные предрассудки, — ответила Матильда, — вам должно быть стыдно, Амбросио, до такой степени зависеть от них. Чем вы рискуете, соглашаясь на мои предложения? Если опасность существует, то только для меня, потому что вызывать духов буду я. Преступление будет моим, а выгода — вашей. Но клянусь вам, опасности нет, потому что враг рода человеческого — мой раб, а не повелитель. Разве не существует разницы между тем, чтобы отдавать и получать приказы, между тем, чтобы служить или командовать? Отбросьте ваши страхи, которые не годятся для такой души, как ваша, оставьте их обычным людям и осмельтесь стать счастливым. Проводите меня сегодня ночью в склепы Святой Клары, станьте свидетелем моих заклинаний, и Антония — ваша.

— Добиться ее таким способом? Даже если бы я мог это сделать, я бы этого не хотел. Я отказываюсь пользоваться для этого услугами ада!

— Вы не осмеливаетесь? Как я в вас обманулась! Этот ум, который я уважала, такой великий, мужественный, оказался немощным, ребяческим и низким, рабом вульгарных заблуждений и более слабым, чем женский!

— Как! Чтобы я добровольно отдался хитростям искусителя? Чтобы, понимая опасность, я отказался от всякой надежды на спасение? Нет, Матильда. Я не вступлю в союз с врагом Господа.

— Так вы сейчас — друг Господа? И не желаете разрывать свой союз с ним? Не вы ли предались влечению своих страстей? Не замышляете ли вы украсть невинность, погубить существо, созданное по образу и подобию ангелов? К кому другому, если не к демонам, можете вы обратиться, чтобы осуществить такое похвальное намерение? Не серафимы ли вам помогут? Вздор! Не добродетель заставляет вас отказаться от моего предложения: вам очень хочется согласиться, но вы не осмеливаетесь. Не само преступление удерживает вашу руку, а страх возмездия. Позор трусливой душе, которой не хватает мужества стать ни верным другом, ни открытым врагом!

— Несмотря на то что мои страсти заставляют меня пренебрегать его законами, я все-таки чувствую в своем сердце врожденную любовь к добродетели. Но если мои принципы уступили силе моего темперамента, во мне еще достаточно божественной благодати, чтобы меня бросало в дрожь от мысли о колдовстве и чтобы я постарался во что бы то ни стало избежать такого непростительного и такого чудовищного злодеяния.

— Вы говорите непростительного? Что значат тогда ваши бесконечные восхваления милосердия Божьего? Значит, оно имеет пределы? Вы к нему несправедливы, Амбросио. У вас, именно у вас всегда будет время раскаяться, а Он, по своей доброте, вас простит. Предоставьте ему славный случай проявить свое милосердие, кончайте с этой щепетильностью, дайте себя уговорить и пойдем вместе на кладбище.

— Ах, прекратите, Матильда. Оставьте этот насмешливый тон, эти отчаянные и безбожные речи! Я не пойду с вами и не приму услуги ваших дьявольских помощников. Антония будет моей, но я добьюсь этого сам, человеческими средствами.

— Ну, тогда она никогда не станет вашей: мать раскрыла ей глаза, и теперь она научена не доверять вашим речам. Больше того, она любит другого, и, если вы будете медлить и дальше, она успеет стать его женой. Я знаю эту новость от моих невидимых слуг, которые мне помогают. Как только я почувствовала ваше безразличие, они стали следить за каждым вашим шагом, они мне рассказали обо всем, что произошло у Эльвиры, и их донесения были моим единственным утешением. Вы избегали моего общества, а я всегда была с вами, благодаря этому бесценному подарку.

Сказав это, она вынула из-под одежды металлическое блестящее зеркальце, резные края которого были покрыты странным и таинственным узором.

— Вот, — сказала она, — когда ваше безразличие отдалило вас от меня, этот талисман спас меня от отчаяния. С помощью неких слов он позволяет вызвать образ того человека, о котором думаешь. Поэтому, когда вы меня прогнали с глаз долой, сами вы, Амбросио, оставались тем не менее у меня перед глазами.

При этих словах удивление монаха перешло все границы.

— Матильда, то, что вы рассказываете, невероятно. Не играете ли вы моей доверчивостью?

— Судите сами.

И она сунула зеркальце в его руку. Он жадно схватил его, и первое, что он захотел увидеть, конечно, был образ Антонии.

Матильда произнесла магические слова. Тут же узоры по краям зеркальца ожили и начали рисовать в воздухе узнаваемые фигуры. Блестящая металлическая поверхность зеркала как бы растаяла, и перед глазами монаха замелькали какие-то картины и цветные пятна, которые кружились в жутком водовороте. Затем все это расположилось в соответствии с естественной перспективой, и Амбросио увидел миниатюрное изображение самой Антонии.

Она находилась в каморке, смежной с ее спальней. Как раз в это время она раздевалась, чтобы принять ванну, и монах имел прекрасную возможность подробно разглядеть восхитительные пропорции ее тела. Наконец упала последняя одежда, которая еще была на ней, и, подойдя к приготовленной для нее ванне, она попробовала ногой воду, но тут же отдернула ее, почувствовав холод. Хотя она не знала, что за ней наблюдают, естественное чувство стыдливости заставляло ее прикрывать свои прелести, и она стояла в нерешительности перед ванной в позе Венеры Медицейской. В это время к ней подлетела ручная коноплянка, опустила головку между ее грудей и, играя, начала их поклевывать. Смеющаяся Антония напрасно пыталась прогнать ее из этого прелестного убежища, ей пришлось поднять обе руки. Амбросио не мог больше вынести этого зрелища, его желания дошли до исступления.

— Я сдаюсь, — закричал он, швыряя зеркальце на пол. — Матильда, я иду за вами, делайте со мной что хотите.

Она не оставила монаху времени для размышления, быстро слетала в свою келью и тут же вернулась с маленькой корзинкой и ключом от кладбищенской калитки, который оставался у нее после их первого посещения гробницы.

— Идемте, — сказала она, беря его за руку, — следуйте за мной, и вы станете свидетелем результатов собственной решимости.

С этими словами она поспешно увлекла его за собой. Они добрались до кладбища незамеченными, открыли дверь гробницы и оказались перед винтовой лестницей. До сих пор путь им освещал яркий свет луны, но сюда ее лучи не проникали. Лампой на этот раз Матильда не запаслась. Не отпуская руки Амбросио, она спускалась по ступеням лестницы, но, поскольку их окружала глубокая темнота, они вынуждены были продвигаться вперед медленно и осторожно.

Они уже довольно долго кружили по лестнице, когда Матильда почувствовала, что у монаха, идущего рядом с ней, уже зуб не попадает на зуб.

— Вы дрожите, — сказала Матильда своему спутнику. — Не бойтесь ничего, мы почти у цели.

Наконец они добрались до конца лестницы и дальше стали пробираться ощупью вдоль стен. После поворота они заметили вдалеке слабый свет, к которому и направлялись. Это была маленькая лампада, которая постоянно горела перед статуей Святой Клары. Зловещие и печальные отсветы освещали массивные колонны, поддерживающие свод. Но свет лампады был слишком слаб, чтобы рассеять густой мрак, в котором скрывались склепы. Матильда взяла лампаду.

— Подождите меня, — сказала она настоятелю, — я сейчас вернусь.

Сказав это, она углубилась в один из проходов, которые тянулись во всех направлениях и образовывали что-то вроде запутанного лабиринта. Амбросио остался один. Темнота благоприятствовала всем сомнениям, которые начинали снова подниматься в его душе. Он содрогался при мысли о той сцене, свидетелем которой ему предстояло сейчас стать, и боялся, как бы магические видения не толкнули его на какой-нибудь поступок, после которого он уже навсегда будет разлучен с небом. Он больше не чувствовал за собой права просить помощи у Бога и, с другой стороны, не осмеливался самостоятельно вернуться в монастырь, боясь заблудиться в подземных лабиринтах. Его судьба была решена, и у него не было никакой возможности избежать ее. Таким образом он боролся со страхами, призывая на помощь все аргументы, которые помогли бы ему мужественно выдержать это испытание. Он убеждал себя, что всегда будет время раскаяться и что, поскольку он обращается к помощи потусторонней силы только через Матильду, колдовство не может быть поставлено ему в вину. Он читал много сочинений на эту тему и уговаривал себя, что пока он не отказался от спасения формальным актом, подписанным своей собственной рукой, Сатана не будет иметь никакой власти над ним, и он для себя твердо решил никогда не подписывать такой акт, как бы ему ни угрожали или какие бы выгоды ему ни сулили.

Таковы были размышления Амбросио, которым он предавался, пока ждал возвращения Матильды. Внезапно он услышал какой-то глухой голос, который, казалось, раздавался где-то рядом; он вздрогнул и прислушался. Через несколько минут звуки повторились. Они напоминали стоны тяжело больного человека. В любой другой момент это обстоятельство только подстегнуло бы его внимание и любопытство, но сейчас его основным ощущением был страх, а его рассудок был взбудоражен зловещими картинами, поэтому он тотчас же представил себе, что вокруг него бродит какая-то страдающая душа. Звуки не приближались, но он продолжал периодически их слышать. Иногда они становились более отчетливыми, как будто страдания стонущего человека становились острее и мучительнее.

Иногда ему казалось, что он различает слова, и один раз он был уверен, что слабеющий голос восклицал:

— Господи! О Господи! Никакой надежды, никакой помощи!

Эти слова сопровождались еще более сильными стонами, затем все затихло, и воцарилась тишина, более гнетущая, чем прежде.

«Что это значит?^ — подумал ужаснувшийся монах.

Внезапно у него в мозгу пронеслась мысль, которая заставила его окаменеть от ужаса; он вздрогнул, и его напугал его собственный вздох.

— Боже, возможно ли? — неожиданно для себя воскликнул он. — Неужели? Боже! Какое я чудовище!

Он решил разобраться в своих сомнениях и исправить свою ошибку, если это еще возможно, но его благородство и сострадание были тут же сметены возвращением Матильды. В одно мгновенье несчастная, чьи призывы он услыхал, была забыта, и он вновь думал только об опасностях и трудностях своего собственного положения. Свет возвращающейся лампады позолотил стены, и через несколько минут Матильда уже стояла перед ним.

Она держалась очень прямо, словно дух из другого мира, и монах с удовольствием отметил изменения, которые произошли в ней. Она избавилась от мужской одежды, от своего монашеского одеяния, и предстала в таинственном великолепии, причем необычность костюма и богатство драгоценных камней на ее руках и шее играли не главную роль в этом блестящем появлении. На ней было длинное белое платье, по которому рассыпались буквы неизвестного алфавита, вышитые золотом. Шея и руки были обнажены, волосы, осыпанные цветами и каменьями, спускались по плечам, точно огненный поток, в руке она держала прут из чистого золота, но над всем этим господствовали глаза — эти горящие глаза сковали ужас монаха, которым владели одновременно жуткий страх и попирающее его восхищение.

Ее голос подействовал на него так, как может резкий и необычный звук подействовать на спящего человека.

— Следуйте за мной, — сказала она ему повелительным и в то же время полным очарования голосом, эхо которого прокатилось по подземелью, — все готово.

Шагая за ней, он был не в состоянии унять необъяснимую дрожь. Она вела его через бесконечные переходы, которые суживались по мере их продвижения. С обеих сторон подземелья лежало множество черепов, кишащих червями, и земля была усеяна самыми отвратительными останками. Почти на каждом шагу перед ними, словно призраки, вставали статуи, в глазах которых светилась жизнь. Наконец они добрались до центра усыпальницы.

Он представлял собой обширную ротонду, к которой, по-видимому, сходилась вся сеть подземных галерей. Верхняя часть ротонды скрывалась в темноте. Лампада Матильды тонула в глубине ночи, словно крошечный светлячок, который в любой момент может быть унесен дыханием ледяного ветра. Вдруг Матильда остановилась и повернулась к Амбросио, который смотрел на нее, не говоря ни слова. Его щеки и губы побелели от страха. Она обожгла его гневным и презрительным взглядом, как ему показалось, за его трусость, но и она, в свою очередь, не проронила ни слова. Она поставила лампаду на землю, рядом с корзиной, затем, еще раз знаками приказав Амбросио хранить молчание, приступила к таинственным обрядам. Поставив Амбросио почти в центр ротонды, она очертила одну окружность вокруг него, другую — вокруг себя. Затем, вернувшись к корзинке, которую оставила на земле немного в стороне, вынула оттуда флакончик со странной жидкостью, каплями которой ограничила на земле площадку правильной формы.