Перенесение партийного центра в Москву

 

В конце октября я получила из Москвы приглашение приехать. Прошло полгода после того, как я покинула Петербург, и за это время я почти не имела сведений о том, как идут дела партии и что делается в центре, перенесенном в Москву. Понятно, с каким нетерпением я рвалась на это свидание с товарищами, уцелевшими от весенних арестов в Петербурге: Юрием Богдановичем, Корба, Грачевским, Ивановской и другими, которых надеялась встретить впервые после событий, разметавших нас в разные стороны.

Надо сказать, что жизнь в Одессе, не отразившая потрясений мартовских дней, не подготовила меня к тем переменам, которые ожидали меня в Москве. Приехав туда, я с горестью могла видеть губительное значение потерь, испытанных Исполнительным комитетом незадолго до 1 марта и в особенности после него.

Местопребывание Комитета было перенесено из Петербурга в Москву не по каким-нибудь высшим соображениям, а исключительно в силу необходимости: тем из членов его, которые еще не попали в руки полиции, невозможно было держаться в Петербурге после арестов в марте и апреле. Оставаться там значило идти на неминуемую гибель: было ясно, что кто-то знающий в лицо членов организации на улице указывает их полиции.

Но перемещение центра революционной партии из столицы в другой город уже само по себе не могло не нанести вреда делам партии. Если принять во внимание революционное движение только с 70-х годов, то всякий знакомый с ним скажет, что Петербург был главным очагом его. Центр государственной жизни и средоточие всех интеллектуальных сил страны, он из года {298} в год был местом, в котором накоплялись оппозиционные элементы. Именно в нем создавались наиболее серьезные революционные организации общероссийского характера, имевшие к тому же преемственность между собой; "чайковцы", "Земля и воля", "Народная воля" были последовательно связаны между собой. И здесь же эти организации черпали главным образом своих сторонников. Не говоря о временах более далеких, начиная с "чайковцев" здесь сосредоточивалась революционная деятельность и находилось местопребывание лидеров революционных организаций. К Петербургу тянули провинции, получая оттуда импульсы; здесь давались лозунги, отсюда шла моральная поддержка и раскидывалась организационная сеть. Все важнейшие политические процессы, имевшие громадное агитационное значение, происходили здесь, и здесь же находили наибольший отклик все революционные выступления. В Петербурге сосредоточивались главные литературные силы всей России и та частица их, которая примыкала к революционным течениям. Революционные органы издавались только в Петербурге и уже отсюда распространялись по России.

Рабочее население Петербурга, более крепкое месту и более обученное, было наиболее подготовлено к восприятию идей социализма и революции. Пропаганда на фабриках и заводах велась здесь с более давнего времени, более систематично и в размерах более широких, чем в каких-либо других промышленных центрах.

Учащаяся молодежь Петербурга, более многочисленная, чем в других городах, стояла впереди всей учащейся молодежи России: при студенческих волнениях высшие учебные заведения Петербурга первые давали сигнал к движению и шли впереди него. В других городах революционная традиция могла порываться, но в Петербурге с 70-х годов этого не бывало; никогда не оставался он без организации, а вокруг него всегда существовала периферия, ей сочувствующая и ее поддерживающая. Выехать из Петербурга, перевести революционный центр в другой город значило утратить почву, на которой до этого времени возникали, росли и существовали революционные организации, утратить {299} почву, утучненную всем революционным прошлым. Такой переезд был своего рода эмиграцией, ссылкой, отрывом, который грозил крайне тяжелыми последствиями.

Москва, куда был перенесен Исполнительный комитет, была городом, в котором отсутствовала непрерывность революционной традиции. Организации, появлявшиеся в ней, действовали короткое время и разбивались арестами, не будучи подхвачены какой-нибудь группой, продолжавшей их деятельность. Так погибли "долгушинцы" (1874 год), а до них -- "нечаевцы". Кружок "чайковцев" имел в Москве отделение, но это не была самостоятельная организация, выросшая на почве самой Москвы: отдел был создан наезжими людьми из Петербурга; численно он был слаб и от себя ничего нового в движение не внес. В 1874-- 1875 годах в Москве действовали лица, судившиеся по "процессу 50-ти". Они не были коренными москвичами, эти цюрихские студентки и кавказцы, и, хотя завели довольно обширные связи на московских фабриках, не могли пустить глубоко корней в городе, который выбрали как свой центр.

Наследников, которые продолжали бы их дело, они не оставили. Общество "Земля и воля" в Москве организованной сплоченной группы не имело.

Что касается "Народной воли", она не хотела оставить Москву вне сферы своего влияния и вскоре после своего образования направила туда двух выдающихся членов Комитета -- П. А. Теллалова и М. Н. Ошанину, стараниями которых вскоре была создана местная группа, энергично работавшая среди рабочих и учащейся молодежи. Но настоящим основателем московской группы был А. Михайлов, приехавший в Москву в сентябре 1879 года для ведения подкопа под железнодорожное полотно.

Теперь, переселившись в Москву, Исполнительный комитет вклинился в эту группу и, можно сказать, обескровил ее. Как члены Комитета Теллалов и Ошанина, составлявшие душу группы, изымались из нее -- они должны были всецело отдаться центральной деятельности. К тому же Теллалов в июле был переведен {300} Комитетом в Петербург. Кроме них из группы выбыли Мартынов и Лебедев, которые были взяты в члены Комитета; Гортынский, посланный в качестве агента Комитета для организационной работы в Киев; Андреев, с той же целью отправленный в Саратов, а член группы Фриденсон, взятый Комитетом из Москвы раньше других, был арестован в Петербурге еще в январе 1881 года. Все это не могло не ослабить местной организации.

В Петербург кроме Теллалова были направлены два только что принятых члена Комитета -- Романенко и Стефанович, приехавшие из-за границы. Все трое раньше в качестве членов "Народной воли" в Петербурге не работали, личных связей там не имели, а в Москве старые члены "Народной воли" в свою очередь являлись новоселами. Это тоже был неблагоприятный для деятельности момент. Но важнее всего было то, что с перемещением центра Петербург в революционном смысле низводился на степень провинции: отныне там должна была существовать только местная группа, а Москва превращалась в революционную столицу, но без тех духовных и материальных ресурсов, которыми обладал Петербург,

 

СОСТОЯНИЕ ЦЕНТРА

 

Велика была перемена, найденная мною в численном и качественном составе Исполнительного комитета. Нечего было скрывать от себя: Комитет 1879 года был разбит. Странно, но никто из нас не говорил об этом; мы сходились, обсуждали различные вопросы и расходились, как будто не замечая отчаянного положения нашего центра. Или, быть может, все мы были людьми, которые видят несчастье, но не говорят о нем. Лишь однажды в беседе с Грачевским наедине я высказала ему свои опасения за будущее и горестные мысли о настоящем. Но он был другого мнения или не хотел сознаться, что положение дел {301} катастрофическое. Из 28 человек *, бывших основоположниками "Народной воли" и членами Исполнительного комитета, принятыми до 1 марта, на свободе оставалось только восемь: три женщины -- Корба, Ошанина (совсем больная) и я -- и пять мужчин. То были: 1) Грачевский, который до тех пор был техником по типографии и приготовлению динамита, человек энергичный и фанатически преданный революционному делу; старый народник начала 70-х годов, он занимался пропагандой среди московских рабочих вместе с членами московской организации Бардиной и Джабадари, судился по "процессу 193-х", был в ссылке в Архангельской губернии и бежал оттуда. Испытанный, практичный и очень работоспособный, но в "Народной воле" занятый техникой, он до 1 марта в организационных работах активного участия не принимал; 2) П. А. Теллалов, выдающийся деятель, пропагандист и агитатор, создатель московской группы, по своему пребыванию в Москве не мог принимать участия в деятельности Комитета как всероссийского центра; 3) Юрий Богданович, обаятельный товарищ, пропагандист в деревне в начале 70-х годов, прежний "чайковец", человек опытный, мужественный в деле, но очень мягкий в сношениях с людьми, при образовании "Народной воли" находился в Пермской губернии для устройства побега Бардиной и был принят в члены Комитета прямо на должность сыроторговца на Малой Садовой, а после 1 марта по {302} поручению Комитета совершил поездку в Сибирь для организации "Красного Креста"⁸⁶, имевшего главной целью помощь побегам политических ссыльных; 4) Савелий Златопольский, одессит, принятый в Комитет по рекомендации Фроленко и Колодкевича, знавших его в Одессе; мягкий, добрый, он не был импонирующим и влиятельным человеком; и наконец, 5) Лев Тихомиров, наш признанный идейный представитель, теоретик и лучший писатель, уже в 1881 году отличавшийся некоторыми странностями и, быть может, носивший в душе зачатки психологического переворота, который привел его к полному изменению прежней идеологии и сделал из революционера и республиканца монархиста, из атеиста -- религиозного ханжу, а из социалиста -- единомышленника Каткова и Грингмута. Еще в мартовские дни в Петербурге он изумлял нас. Так, после 1 марта он явился к нам с траурной повязкой на рукаве, какую носили военные и чиновники по случаю смерти Александра II. В другой раз он сообщил, что ходил в церковь и принес присягу новому императору. Мы не знали, чем объяснить эту комедию, но, по словам Тихомирова, это было необходимо, чтобы легализовать его в глазах дворника, который так любознателен, что забирается в квартиру, когда хозяев нет дома. Шпиономания, по-видимому, овладела им. Так, в Москве, живя в меблированных комнатах, он вообразил, что соседи сделали отверстие в стене и подслушивают разговоры в его помещении. Тотчас он оставил эту квартиру и отправился на богомолье в Троицко-Сергиевскую лавру, чтобы, прописавшись там, засвидетельствовать этим свою благонадежность для дальнейшего проживания в Москве. На такие махинации никто из нелегальных не пускался до него ни при каких обстоятельствах.

Из сделанного перечня видно, что оставалось от прежнего Комитета. Главных столпов нашей организации, инициаторов и создателей "Народной воли", укрепивших новое направление и совершивших деяния, на которых "останавливался зрачок мира", в нашей среде уже не было -- они сошли с революционной арены, были осуждены или ждали сурового осуждения. Уж не {303} было Квятковского, пламенного революционера и хорошего организатора, имевшего особенную способность привлекать людей к делу. Он был арестован еще в 1879 году и казнен; не было Зунделевича, мастера по части доставки всевозможных технических средств; ни Морозова, который был одним из первых горячих глашатаев народовольческого направления, -- он уехал за границу уже через полгода после основания "Народной воли" и не видел всего расцвета ее. Не было ни Александра Михайлова, этого "недреманного ока" организации, истинного "хозяина" ее; ни олицетворявшего террор, мрачного, молчаливого красавца-силача Баранникова; ни нашего хранителя от полицейских набегов Клеточникова. Не было Желябова, Перовской, Колодкевича и Фроленко, этих несравненных деятелей слова и практики. Выбыли из строя техники: Исаев, Якимова, Ширяев, Софья Ивановна; не было энтузиаста Суханова; членов Комитета Тригони, Лебедевой, Ланганса и только что принятого Жебунева. Погибли агенты: Кибальчич, Саблин, Геся Гельфман, Терентьева и многие другие товарищи из интеллигенции и рабочих, необходимые для общего дела и разнообразием своих талантов и способностей поддерживавшие гармоничность различных отраслей деятельности нашей организации. Теперь была пустыня -- недоставало ни умов, ни рук, ни главенствующих инициаторов, ни искусных выполнителей. В 1879 году Исполнительный комитет соединил в себе все революционные силы, накопленные предшествующим десятилетием и уцелевшие от разгрома этого периода. Он бросил их в политическую борьбу и, совершив громадную работу, в два года истратил весь капитал. Теперь, к концу 1881 года, оставалась небольшая группа, а за нею те, кого на моем процессе 1884 года присутствующие защитники характеризовали словом "ученики".

Так Исполнительный комитет по существу кончил свое бытие, и в данный момент центр партии "Народная воля" уже не был в состоянии играть прежней роли. На арене борьбы с самодержавием почти не оставалось имен, известных всей свободомыслящей России. Вместе с утратой людей боевая способность Исполни-{304}тельного комитета исчезла. Оставалась пропагаторская и организаторская работа; надо было думать о собирании сил во что бы то ни стало. Но условия деятельности сильно усложнились: шпионаж и сыск усовершенствовались, появились виртуозы этого дела, люди честолюбивые, способные и с широким размахом, как Судейкин, а революционные требования к личности сравнительно с 70-ми годами повысились. В интеллигенции и в рабочей среде надо было искать элементы более зрелые. Но именно их-то и было мало. Рядовые работники находились довольно легко среди молодежи: для работы в провинции, в местных группах они были вполне пригодны, но к кандидатам в центр мы предъявляли иные требования, меряя той меркой, которая была при основании "Народной воли", и под эту мерку подходили лишь немногие.

С распадом прежней организации, исчезновением большого числа товарищей ослабел общественный контроль над личностью. Я заметила это еще в апреле, когда проезжала через Москву на юг. Несколько губительных арестов произошли оттого, что отдельные лица рисковали собой, пренебрегая мерами осторожности. Якимова, изумительная по своей смелости, находчивая в опасности и беззаветно преданная революционному делу, Якимова, которую надо было беречь как зеницу ока, отправилась в Киев, хотя он считался по своим полицейским условиям столь же опасным, как и Петербург. Там в скором времени она была арестована с Лангансом и Морейнис. То же самое произошло и с Лебедевой. Матери Фроленко, женщине простой и никогда не бывавшей в Петербурге, Лебедева хотела помочь получить свидание с сыном и постоянно виделась с ней, несмотря на очевидный риск быть прослеженной. Так оно и случилось: Лебедева была арестована; как участница в покушении на цареубийство, она была осуждена на каторгу, как и Якимова, и умерла на Карийских рудниках в Сибири. При Александре Михайлове и Желябове, когда налицо был весь коллектив, такого риска и проявления личной воли общественное мнение не допустило бы. Да и арест самой Перовской, а потом Суханова -- разве он произошел бы, если бы, как это {305} было в лучший период деятельности Комитета, строгий контроль организации сдерживал и, когда нужно, подчинял личность революционной дисциплине, допуская риск собой только по решению коллектива для общественно необходимого дела *.

 

ОЖИДАНИЯ ОБЩЕСТВА

 

Исполнительный комитет -- говорю о Комитете 1879 года -- в сущности кончил свое бытие, а между тем Россия, взволнованная цареубийством, была еще полна отголосками 1 марта. Общественное мнение широкой публики, остававшейся впотьмах относительно реальных сил партии, ослепленное деятельностью Комитета, сильно преувеличивавшее их, ожидало еще великих потрясений впереди: ведь Комитет в своих изданиях неоднократно заявлял, что цареубийство будет производиться систематически и оружие не будет сложено до тех пор, пока самодержавие не сдастся и свободные учреждения не заменят царского режима.

Здесь не лишнее рассказать об одном эпизоде, относящемся к тому времени.

3 марта Кибальчич, сильно взволнованный, неожиданно явился к нам на квартиру у Вознесенского моста, куда он не должен был приходить без особого оповещения. Он сообщил, что квартира Саблина и Геси Гельфман на Тележной взята полицией. Саблин застрелился, а Тимофей Михайлов арестован на лестнице по дороге к ним. Это событие ставило на очередь судьбу магазина сыров на М. Садовой. Он еще не был ликвидирован нами, и его хозяева, Богданович и Якимова, оставались на своих местах в нем. Каждую минуту он мог быть открыт полицией. Часа в два, когда на квартире кроме меня и Исаева присутствовали Тихомиров, Перовская, Ланганс, Якимова и еще человек шесть из {306} Комитета, вопрос о ликвидации магазина был поставлен на обсуждение, и было постановлено, что это должно быть сделано немедленно, причем хозяева покинут Петербург в тот же вечер. Одна я была другого мнения: я предлагала сохранить магазин еще на 2--3 дня на случай, не поедет ли новый император, живший с императрицей в Аничковом дворце, в Михайловский манеж по той же Малой Садовой, по которой ездил его отец, и если это произойдет, взорвать мину, предназначавшуюся для Александра II. Я указывала, что рисковать в этом случае лицами, которые останутся в магазине, стоит, и Исполнительный комитет имеет право на такой риск... Однако присутствовавшие все были против. У меня вырвался возглас: "Это трусость!" Тогда Тихомиров и Ланганс, стоявшие рядом со мной, с гневным жестом подняли крик: "Вы не имеете права говорить так!.." Остальные молчали, и дело было снято с очереди.

Было решено, что Якимова, придя в магазин, скажет Богдановичу о постановлении Комитета, и он уедет из Петербурга с первым поездом, а Якимова в обычный час запрет магазин и уйдет, чтобы с другого вокзала оставить город. Так Кобозевы и сделали: сначала ушел Богданович, а вечером в обычное время Якимова закрыла магазин, зажгла перед образом Георгия Победоносца лампадку и вышла с маленьким узелком через ворота мимо дремавшего дворника.

Утром 4 марта дворник, встревоженный тем, что время проходит, а магазин не открывается и хозяева не обнаруживают признаков жизни, дал знать в полицию, которая явилась делать свое дело.

На прилавке она нашла кучку медяков и записку: хозяйка просила в ней передать прилагаемые деньги мяснику за печенку, которую она забирала для кота Васьки.

За невозможностью немедленного второго цареубийства наступило затишье. С нашей стороны оно было вынужденным, но общественное мнение толковало его как затишье перед грозой. Само правительство разделяло такой взгляд и ожидало новых трагических событий. Напряженное ожидание было, можно сказать, {307}характерным признаком общественного настроения того времени. Действия Комитета за весь истекший период были окружены тайной: никто не знал, когда именно, в какой момент и в какой форме загремит удар. Никто не знал и того, какими средствами в смысле персонала и техники располагает "Народная воля". Эту полную неизвестность и вместе с тем признание Исполнительного комитета в данное время вершителем судеб России в смысле поворота к свободе или еще большего усиления реакции в

шутливой форме, метафорически выразил Глеб Иванович Успенский: в беседе со мной как-то после 1 марта и в связи с этим событием он сказал: "Что-то с нами теперь сделает Вера Нико-{308}лаевна?" -- подразумевая под Верой Николаевной Исполнительный комитет.

После краткого периода неопределенности и колебаний, которые отражались в чиновничьей части публики предвещаниями, что на 25 лет воцарится злейшая реакция, стало ясно, что от нового царя ждать перемен нечего. Реакционное направление внутренней политики стало пред всеми совершенно определенно: манифест 29 апреля⁸⁷ объявил принцип самодержавия незыблемым; отставка Лорис-Меликова, Милютина и Абазы показывала, что либеральные потуги дать хоть какое-нибудь удовлетворение общей потребности в свободе кончились и все останется по-старому.

Но революционная партия, Исполнительный комитет -- замолчит ли он после всех заявлений, после письма Александра III, в котором были формулированы требования, не получившие удовлетворения? Все недовольные старым порядком верили, хотели верить, что нет. Поведение правительства поддерживало эту веру: новый император не короновался, об этом и помина не было, и единственным объяснением служит страх перед террористами. Сказочные слухи ходили в публике насчет их намерений и планов. Говорили, что в Москве в ожидании будущей коронации наняты помещения, из которых ведутся подкопы, чтобы взорвать коронационное шествие, и заняты чердаки, чтоб с них бросать бомбы. Из уст в уста шла молва, что сам сыроторговец Кобозев (Богданович) с теми же террористическими замыслами берет подряд по устройству праздничной иллюминации. Говорили, что он продолжает торговать сырами, закупает их в провинции и эти сыры, начиненные динамитом, ввозятся в Москву и т. п. На деле Исполнительный комитет не помышлял ни о чем подобном. В первые дни после 1 марта Перовская в крайне возбужденном состоянии от всех переживаний, словно обуреваемая манией, забыв о благоразумии только и думала о подготовке к новому покушению на цареубийство. Она наводила разные справки, отыскивала прачек и модисток, обслуживающих население дворцов, собирала повсюду указания на лиц, имеющих возможность при тех или иных условиях встречаться {309}с царствующими особами (например, на празднике георгиевских кавалеров). Она лично делала наблюдения над выездами царя из Аничкова дворца, пока не была наконец арестована вблизи него. С ее задержанием и переездом членов Исполнительного комитета в Москву эти конвульсивные попытки прекратились. Мы знали, что царь спрятался в Гатчине и живет там, как узник, доступ к которому невозможен. Никаких изысканий, собирания сведений и тем более наблюдений Комитет не предпринимал, и никаких проектов воспользоваться коронационными торжествами в Комитете не возникало. Даже самый вопрос о цареубийстве не поднимался. Ни разу в течение моего пребывания в Москве на совещаниях об этом не говорили, до такой степени была очевидна полная невозможность ставить такое дело при наших тогдашних силах.

 

НОВЫЕ ЧЛЕНЫ

 

Я говорила о тех, кто у нас выбыл к этому времени. Вместо них я застала новых членов: Мартынова, Лебедева и Романенко. Четвертым называли Стефановича, но он находился в Петербурге, так же как и старые члены -- Теллалов и Савелий Златопольский.

Мартынов и Лебедев были по профессии врачами и входили в местную московскую группу, созданную Теллаловым и Ошаниной. Если о Лебедеве я не слыхала ни хорошего, ни дурного, то о Мартынове Ошанина много рассказывала мне при свидании в Петербурге и говорила о нем как об умном, оригинальном, интересном человеке и искусном рассказчике-импровизаторе. По ее отзывам, из москвичей он был самым даровитым и выдающимся *. Определенного впечатления при деловых встречах с ним и с Лебедевым в {310} Москве на общественной квартире Богдановича и Ошаниной я, однако, не вынесла. Их значение в Комитете было невелико уже по самой кратковременности их деятельности как членов: Мартынов, посланный на работу в Петербург, был арестован там уже в январе 1882 года, вскоре после ареста Теллалова (в половине декабря 1881 года). Указаний на близость Мартынова к центру департамент полиции не имел, и он пошел лишь в административную ссылку. Такова же была участь и Лебедева (арестованного в феврале 1882 года). Если личность В. С. Лебедева не была яркой и лично на меня при встречах в Москве он не произвел определенного впечатления, то в органе партии как литератор он во второй половине 1881 года занимал видное место и был довольно плодовит. Так, в "Народной воле" за этот период ему принадлежат передовые в "Листке "Народной воли"" No 1, в No 7, 8--9 "Народной воли" и другие статьи и заметки.

Впоследствии, вернувшись из ссылки, Лебедев уже не принимал участия в революционном движении и ограничивался деятельностью врача. Как таковой, в деревне и в городе он внушал уважение всем, кто входил с ним в соприкосновение.

Герасима Романенко я знала еще в Одессе. Юрист по образованию, умный и образованный, он был наделен изящной фигурой и прелестным тонким лицом, на котором лежал отпечаток болезни легких. В высшей степени интеллигентный и обаятельный в обращении, он чрезвычайно нравился мне и Колодкевичу, жившему некоторое время в Одессе. Мы часто встречались и обсуждали все дела вместе. Удивительно было то, что такой даровитый и симпатичный человек не создал в университете около себя никакой группы. Те студенты, его товарищи, которых он рекомендовал нам (всего 2!), были людьми малозначительными; в революционной работе неактивные, они решительно ничем не были нам полезны. После ареста Гольденберга с динамитом в Елизаветграде Романенко, видевшийся с ним в Одессе, начал хлопоты о паспорте и уехал за границу. В Швейцарии он встретился и сошелся с Морозовым; вместе с ним написал и выпустил под псевдонимом Тарнов-{311}ского брошюру "Террористическая борьба". В ней проводилась мысль, что если народ молчит и не готов к революции, то делать ее должна и без народа революционная интеллигенция посредством систематического политического террора, на который следует отдать все силы.

Когда брошюра дошла до России, в Комитете была мысль напечатать в партийном органе ("Народная воля") возражение. "Народная воля" никогда не смотрела на свои задачи так узко, как вопрос ставился в брошюре, подписанной и Морозовым, одним из известных инициаторов народовольческого направления. Она верила в народ и хотела опираться на него. Ее деятельность не была жестом отчаяния, вызванным разочарованием в народных массах. Если можно говорить о разочаровании, то оно состояло только в том, что лица, жившие в народе для революционной деятельности среди него, убедились на горьком опыте, что при существующем полицейском строе никакой не только революционной, но и просто культурной работы в народе вести нельзя. Тактика "Народной воли" -- политический террор -- являлась в глазах партии средством широкой агитации, которая выведет народ и общество из неподвижного состояния и побудит их к выявлению назревших нужд и потребностей. И в этом отношении веры в живые силы народа того времени было больше, чем могла оправдать действительность, что и показывало 1 марта, не сопровождавшееся никаким массовым движением. Что же касается пропаганды и агитации среди рабочих, то она велась как в Петербурге и Москве, так и всюду, где только существовали народовольческие группы, и эта пропаганда совсем не была средством извлечения сил для террора, как полагали позднейшие историки. Так узко никогда не смотрели народовольцы. Между тем в брошюре Морозова и Романенко интеллигенция ставилась во главу угла и являлась единственной носительницей революционной идеи, способной и без народа осуществить дело свободы *. {312}

Стефанович, известный деятель на юге, вошедший при разделении общества "Земля и воля" в "Черный передел", оставил Россию еще в конце 1879 года, и никто не сомневался, что вместе с А. Булановым и некоторыми другими чернопередельцами он искренне перешел при возвращении на родину в ряды бывших противников -- народовольцев. Однако подобно Мартынову и Лебедеву ни Романенко, ни Стефанович не успели развернуть своей деятельности как члены "Народной воли": Стефанович, живший в Петербурге, был арестован 6 февраля 1882 года в Москве в квартире Буланова, а Романенко попал в руки жандармов еще раньше в той же Москве, когда я находилась там. Его арестовали у Ольги Любатович, приехавшей из-за границы несколько времени спустя после того, как Морозов был взят на границе при возвращении в Россию (в феврале 1881 года). Ольга Любатович была принята в члены Комитета в 1879 году вскоре после основания "Народной воли". На Воронежском съезде землевольцев она не присутствовала, хотя была членом этого общества: она оставалась тогда еще за границей, куда по настоянию друзей уехала после убийства Мезенцова (4 августа 1878 года). По натуре очень живая, энергичная и способная, она была моей товаркой по Цюрихскому университету и Берну, куда мы перешли после известного циркуляра русского правительства, грозившего недопущением к экзаменам в случае продолжения курса в Цюрихе. В студенческом кружке Бардиной среди "фричей", как называли нас, она отличалась горячностью и резкой нетерпимостью. Но, когда я встретила ее в 1880 году, ее нельзя было узнать -- такая вялая и бездеятельная она была. Я думала, что пребывание в ссылке (она была осуждена на поселение по "делу 50-ти") так повлияло на нее, отчуждив от жизни и революционной среды, пошедшей по другой дороге, чем та, по какой шла она и ее товарищи по так называемой московской организации, но, вероятно, это зависело и от ее болезненного состояния.

Арест Морозова и смерть ребенка, родившегося за границей, совершенно ее перевернули. Она приехала в Россию, пылая местью к правительству, и была настоя-{313}щей тигрицей, когда я посетила ее в Москве. От "Народной воли" она отмежевалась и обнаруживала большую неприязнь к нашей организации. Народовольцы в свою очередь выражали неудовольствие, так как, предполагая завести свою особую террористическую фракцию, Любатович пользовалась прежними связями, стараясь использовать их в своих видах. Сильный душевный подъем сказывался в ней в ярких формах, в энергии, не думающей ни о препятствиях, ни об опасностях. Не знаю, надолго ли хватило бы этого подъема; быть может, это была некоторая истеричность, но в то время она была очень интересна -- эта тигрица, разъяренная и красивая новой красотой, развернувшейся от материнства. Она ничем уже не напоминала апатичную и бесцветную Ольгу 1879 года, составлявшую разительный контраст с остальными народовольцами, полными всей энергией новаторов и завоевателей нового пути, на котором предстояли громадные преодоления. Ольга и не подозревала, что все ее планы будут залиты холодной водой в тюрьме, и эта тюрьма ее уже подстерегала.

Как-то вечером я отправилась в гостиницу, в которой она остановилась. У дверей швейцар отсутствовал; на лестнице и в коридоре я не встретила ни души. Дойдя до номера, который занимала Ольга, я постучала в дверь. Ответа не последовало, а когда я отворила ее, то в комнате было темно и пусто. Я поняла, что Любатович арестована. Надо было скорее уходить. Опять в коридоре и на лестнице я не встретила никого.

Так снова, как в Одессе, случайность оставила меня на свободе. А Романенко, посещавший Ольгу, с которой дружил, попал в руки жандармов, хотя Ольга, наверное, успела снять условный знак безопасности; или, быть может, он зашел к ней вечером, когда видеть сигнал было невозможно.

Как относительно Мартынова и Лебедева, так и Романенко департамент, по-видимому, сведений не имел:его сослали без суда, но не в Сибирь, а в Ташкент*. {314}Ольга Любатович, арестованная 6 ноября, к суду тоже не была привлечена: ее сослали административно в Сибирь, где она вышла замуж за своего сопроцессника по "делу 50-ти" Джабадари **.

Что касается Теллалова и Стефановича, то их судили по "процессу 17-ти" в 1883 году; оба были приговорены к каторжным работам: Стефанович отправлен на Кару, а Теллалов заключен в Трубецкой бастион, где он умер от истощения.

 

МОСКОВСКАЯ ГРУППА

 

Хотя бы в немногих словах, я не могу не воздать здесь должное прекрасной личности Теллалова, о котором так мало осталось следов в революционной литературе. Человек вполне выработанный, с хорошим образованием, он отличался характером высоконравственным и обладал выдающимся талантом оратора. Благодаря этим качествам он имел неотразимое влияние на молодежь и создал целую плеяду последователей "Народной воли", видевших в нем своего учителя. В прошлом он действовал в Харькове одно время наряду с Перовской, а в Москве постоянно выступал на университетских сходках, увлекая за собой студенчество. Будучи очень популярным среди учащейся молодежи и находясь в постоянном общении с ней, он имел возможность непосредственно привлекать и выбирать людей. И его выбор, судя по составу московской группы и как я знаю по личным встречам в провинции, был удачен. После каждой студенческой истории часть студентов исключалась из университета, другие переходили в иные учебные заведения и, {315} рассыпаясь по городам, разносили семена, брошенные Теллаловым. Таковы в провинции были Комарницкий, Анненков, Омиров, которых я знала лично. Состав московской группы также определялся главным образом тем выбором, который Теллалов делал среди университетской молодежи, а Мария Николаевна Ошанина своим влиянием закрепляла за революционной партией тех, кого первоначально намечал он.

В одних воспоминаниях приведены слова Желябова, сказанные в Петербурге при отъезде М. Н. Ошаниной после нашего совещания в январе 1881 года. "Помни,-- сказал он,-- вся надежда на Москву". Желябов, действительно, мог сказать это, потому что московская группа за весь период "Народной воли", несомненно, была лучшей из всех местных групп: она была и многочисленнее, и деятельнее других. Это объясняется как тем, что Москва была богаче высшими учебными заведениями, чем другие университетские города провинции, так и талантливостью ее организаторов и систематичностью их работы: они не кочевали из одного места в другое, не отвлекались от организационной деятельности практическими делами по осуществлению террористических замыслов Исполнительного комитета; ни Теллалов, ни Ошанина никогда не принимали в них непосредственного участия.

Московская организация кроме городской группы численностью человек в 11, давшей центру несколько членов и агентов и занимавшейся пропагандой в разных слоях интеллигенции, имела для агитации на фабриках и заводах так называемую рабочую группу интеллигентов с несколькими подгруппами и с членами группы во главе. Первоначально в ней работали А. Борейшо и рабочий Феофан Крылов (он же Воскресенский); позднее целый ряд лиц, сменявших друг друга:ст[удент] Коган-Бернштейн (известный по делу с министром Сабуровым); товарищ Поливанова -- Майнов;Кирхнер (из Саратова); московская учительница А. Орлова; а позже нелегальные Лисовская, Чекоидзе (из "процесса 50-ти") и бежавшие из ссылки Смирницкая, Ив. Калюжный и В. Панкратьев. Когда в июле 1881 года Теллалов уехал в Петербург, руководителем {316}рабочей группы сделался Халтурин. Однако Халтурин тяготел тогда больше к террористическим актам; в то время как Теллалов считал необходимым направить все силы партии на пропаганду, организатор "Северорусского рабочего союза" *, а потом автор взрыва в Зимнем дворце находил, что при существующих порядках самодержавия никакая обширная организация в России невозможна и, чтобы сломить их, все усилия надо приложить к продолжению террористической борьбы. В этом настроении он и отправился потом в Одессу на террористический акт против Стрельникова (18 марта 1882 года) и на этом акте погиб.

Пропаганда на различных фабриках и заводах Москвы велась довольно широко, но среди военных московская группа связей не имела.

Выше было сказано, что москвичи, на которых надеялся Желябов, дали при убыли старых деятелей несколько агентов (Андреев, Фриденсон, Гортынский) и новых членов Комитета (Лебедев, Мартынов). Все они были привлечены энергичной работой Теллалова и М. Н. Ошаниной. К сожалению, коллектив, созданный ими, все же не вышел по своей влиятельности за пределы уровня местной группы: он не имел за собой того продолжительного революционного стажа, какой имели участники Воронежского и Липецкого съездов, и не мог явиться сменой для Исполнительного комитета, быстро убывавшего в своей численности. {317}

 

Глава четырнадцатая

СОВЕЩАНИЕ В МОСКВЕ

 

Предметом обсуждения в Москве было изменение плана организации для Петербурга сообразно тем новым условиям, которые возникли вследствие перенесения оттуда центра. Прежде в этом городе местной группы, ведущей общепартийную работу, не было, но при Исполнительном комитете, с одной стороны, состояли отдельные агенты различных степеней, выполнявшие по предложению Комитета ту или иную функцию; а с другой -- были подобраны отдельные, друг от друга изолированные группы по специальностям, например группа, которая вместе с Желябовым и Перовской вела пропаганду среди рабочих; группа из студентов вместе со мной (а потом с А. П. Корба), ведавшая сношениями с университетом и другими высшими учебными заведениями Петербурга; группа техников с Исаевым и Кибальчичем во главе и т. д. Теперь, с перенесением центральной организации в Москву, в Петербурге надо было создать местную группу, объединявшую работников различных отраслей, что и было возложено на Теллалова, Мартынова, Стефановича и Романенко.

Затем Комитет хотел выслушать мнение своих членов о программе вновь задуманного отдела деятельности -- новой организации, которая должна была привлечь в революционные ряды старообрядцев и сектантов. Это было "Христианское братство", тайное общество, в которое революционная партия звала без различия вероисповедания всех противников официальной, господствующей церкви, причем главной задачей ставилась борьба с существующим правительством, а конечной целью -- ниспровержение его. Я не знаю, кто был инициатором этого замысла, но этой идеей очень увлекался народник-пропагандист из "процесса 193-х" {318} Франжоли. Он был агентом Исполнительного комитета и после 1 марта вместе с другими переехал в Москву. Он нигде не бывал, потому что уже более года был неизлечимо болен и не сходил с постели. В квартире, где он жил со своей женой Евг. Завадской, моей товаркой по Цюрихскому университету, была устроена типография, предназначенная специально для издания литературы "братства". В этом направлении было издано "Соборное уложение "Христианского братства"", излагавшее цели "братства" и устав его. Другое воззвание -- "Соборное послание "Христианского братства"" -- обращалось "ко всем чтущим святое учение Христа" и доказывало, что "существующее правительство и все его установления и законы, как основанные на неправде, подавлении и гонении свободного искания истины, следует считать незаконными и противными заповедям божиим и духу христианского учения". Эти листки не произвели на меня впечатления, и вся затея не имела ровно никаких результатов; как измышление интеллигенции, совершенно чуждой религиозной жизни народа, она оказалась с самого начала мертворожденной.

Любопытно, что мысль войти в сношения со старообрядцами и сектантами и привлечь их к совместной борьбе с правительством с 70-х годов не покидала революционеров. Казалось, союз возможен, потому что есть общий интерес, потребность в политической свободе, обеспечивающей свободу совести. Каким образом 11 миллионов русского народа могут оставаться равнодушными к борьбе против общего врага, от которого терпят преследования и гонения за религиозные убеждения, -- революционным партиям казалось ни с чем не сообразным, и интерес к расколу и сектантству не ослабевал в среде, захваченной революционным движением. В 70-е годы каждый революционер наряду с историей народных движений и крестьянских бунтов обязательно прочитывал все, что тогда имелось в русской литературе как по вопросам артели и общины, так и по истории раскола и сектантства. И однако, сколько ни вводили они в свои планы пожеланий сойтись с сектантами или подойти ближе к раскольникам, пожела-{319}ния оставались пожеланиями, а слабые попытки разбивались жизнью. Среди чайковцев Фроленко и Аносов идут из Москвы на Урал искать бегунов, но не встречают ни одного; в 1879 году на юге тот же Фроленко уже с Ковальским стараются сойтись на социалистической почве со штундистами⁸⁸, но, согласно рассказу Фроленко, тщетно. В 1878 году Александр Михайлов проводит в Саратовской губернии полгода в большом приволжском селе Синенькие, населенном старообрядцами. Он ставит себе целью сделаться среди них своим человеком. В качестве вольнонаемного учителя он обучает детей грамоте, переходя из избы в избу и пользуясь пищей поочередно у родителей учеников. Он соблюдает все обычаи и обряды старообрядцев, расстилает как полагается коврик для молитвы, берет лестовку и кладет бесконечное число земных поклонов, во всем подражая ревнителям древнего благочестия. Приезжая в Саратов, он рассказывает с увлечением, самым серьезным образом обо всем внешнем, чему был свидетелем и что сам проделывал, мимикрируя окружающих. Но никогда не говорил он нам, что ему удалось привлечь кого-либо в ряды социалистов. Он затратил полгода жизни в крестьянской обстановке, полгода добросовестно держался обрядности, совершенно чуждой духу его собственной личности, насиловал ее во имя теоретического ожидания, что, приняв личину, наружно отождествив себя с окружающей средой, приобретет доверие и, развернув все свое влияние, навербует в революционную партию адептов * социализма. Михайлов был однодум: поставив себе конкретную цель, он отдавался ей всецело, влагая все душевные силы в избранное дело. В старообрядцев, живя в Синеньких, он верил фанатично и не замечал, что расточает бесплодно свои способности и время. Крах, происшедший в "Земле и воле" в Петербурге, когда вместе со многими другими были арестованы его друзья, такие выдающиеся революционеры, как Ольга Натансон и Оболешев, эти старейшие и самые энергичные члены общества "Земля и воля", вырвал его из {320} Синеньких, и он уехал с болью, что дело не довершено. И надо сказать, что в то время и все мы, жившие в Саратовской губернии по деревням, не протестовали против системы приспособления к среде, которым увечил себя Александр Михайлов: мы тоже думали, что это необходимо для пользы революционного дела, и верили, как и он, что придет время и плоды будут обильны.

Результатов не было, а мысль, что надо стучаться в двери к сектантам и старообрядцам, не умирала. "Народная воля" посылала рабочего Воскресенского в Тверскую губернию к известному сектанту Сютаеву, а московская попытка с "братством" проистекала все из того же источника. Пожалуй, наиболее показательным в смысле живучести раз усвоенных идей может служить факт, что 30 лет спустя один из видных, старейших членов "Земли и воли", ставший социалистом-революционером, Натансон, говорил мне в 1912--1913 годах за границей о тех же старообрядцах и сектантах как об элементах, на которые революционная партия может опереться в борьбе за политическую свободу.

Подробности о замысле "Народной воли" организовать революционное "братство" среди старообрядцев, вероятно, будут освещены в литературе более полно, когда очередь дойдет до относящихся сюда документов из архива жандармских управлений и департамента полиции, открытых революцией в 1917 году.

 

СТРЕЛЬНИКОВ

 

В Москве я передала Комитету многочисленные жалобы на военного прокурора Стрельникова как со стороны заключенных Киева и Одессы, так и со стороны их родственников. Эти жалобы касались главным образом его обращения с теми и другими. Считая оговор лиц, уже привлеченных к следствию, лучшим средством в борьбе с крамолой, Стрельников практиковал массовые обыски и аресты. Он производил настоящие опустошения, захватывая людей, {321}совсем непричастных к революционной деятельности и имевших самое пустое отношение к лицам, их оговаривавшим. Это делалось совершенно систематически, по правилу, которое генерал формулировал так: "Лучше захватить девять невинных, чем упустить одного виновного". Захваченным предъявлялись самые тяжкие обвинения: в тайном обществе, в покушениях на жизнь разных официальных лиц и т. п. -- и всем поголовно объявлялось напрямик, что их не выпустят из тюрьмы, пока они не покажут того-то или не подтвердят требуемого. Когда арестованные отказывались давать показания, гневу Стрельникова не было пределов, он положительно кричал на них и заявлял: "На коленях потом будете просить, чтобы я позволил дать показания, -- и я не позволю". Рассказывали, что в Киеве он схватил за горло рабочего Пироженкова на допросе в присутствии товарища прокурора Кочукова. После попытки Урусова к бегству Стрельников обратился к конвойным с вопросами: "Что же, вы его убили?" -- "Нет".-- "А били?" -- "Нет". -- "Очень плохо сделали",-- сказал на это генерал. О лицах, еще не попавших в его руки, он выражался не иначе как таким образом: "Как бы мне мерзавца такого-то поймать!" Наряду с обвиняемыми всяческизастращивались родственники. "Ваш сын будет повешен!" -- было обычным ответом на мольбы матерей. Свидания разрешались с трудом, как будто дело шло действительно о важных государственных преступниках. Отношение Стрельникова к евреям было возмутительное; так, он не церемонился говорить родителям об арестованных: "Евреи блудливы как кошки и трусливы как зайцы". Другим он сообщал, что думает создать процесс с "чесночным запахом". Эти и десятки подобных же проявлений цинизма, издевательства сильного над слабым создали Стрельникову репутацию бездушного и жестокого человека, добровольно бравшего на себя роль палача. Я передала Комитету общий говор и мольбу убрать его с места, на котором он мог делать столько зла. Вместе с тем я сообщила Комитету о том вреде, который наносила система действий Стрельникова партии вообще. Этот вред заключался в дискредитирова-{322}нии ее в общественном мнении, что происходило вследствие огульных оговоров и запугивания массы лиц людьми, терроризированными и деморализованными Стрельниковым, -- людьми, совсем не принадлежавшими к революционным деятелям, но которых общество не имело возможности отличить от них, раз они привлекались по политическому делу. Напоминая Комитету предыдущую деятельность Стрельникова по целому ряду политических процессов, в которых он прилагал все усилия, чтобы смешать социалистов с грязью, выставить их перед обществом как шайку уголовных преступников, умышленно прикрывающих политическим знаменем личные поползновения испорченной натуры, и указывая на ту ненависть к Стрельникову, которую нам завещали наши товарищи, начиная с Осинского и кончая Поповым, я настоятельно предлагала поставить на очередь вопрос об убийстве Стрельникова. Вместе с тем я указывала на Одессу как на пункт, где легко могли быть собраны о его жизни все необходимые сведения и самый факт совершен с большей легкостью, чем в Киеве, где у него семья и масса знакомых и где он должен быть больше настороже в силу своей давней известности там и многочисленных указаний, которые он имел в своих руках о различных проектах покушений на его жизнь. Мое предложение было принято, и участь Стрельникова решена. Так как вместе с тем Комитет согласился, что Одесса представляет шансы более благоприятные, чем Киев, то необходимо было тотчас же послать туда человека, который собрал бы весь материал, необходимый для исполнения задуманного.

Таким человеком всего удобнее было явиться мне, как знакомой с Одессой и некоторыми лицами, которые могли в той или иной форме помочь изучению всех условий жизни Стрельникова. С этой целью Комитет и отправил меня после совещания в Одессу, с тем чтобы, собрав все необходимые сведения, я дала знать о высылке исполнителей. Я вернулась в Одессу в начале декабря и через две недели сообщила на север, что все данные о Стрельникове находятся в моих руках. Комитет выслал двух человек, но приехал из {323}них только один -- Халтурин. Это было 31 декабря. Я передала ему для проверки все, что знала о Стрельникове, т. е. местожительство, часы и условия приема посетителей, время и место обеда; часы прогулки и посещения казармы No 5, куда он ездил для допросов; некоторые улицы, по которым он ходил; дома, в которых он бывал.

Когда мы узнали, что товарищ Халтурина не может приехать, как было условлено, то выписали другого агента, так как было решено местных людей к делу не привлекать. Но не успел он приехать, как Стрельников исчез из Одессы, уже после того, как Халтурин несколько раз видел его. Он не возвращался, должно быть, с месяц и был в это время, кажется, в Киеве. Ввиду полной неопределенности времени возвращения его мы решили, чтобы вызванный нами агент вернулся на свое место, тем более что Комитет писал нам, что высылает нам другого человека. За это время Халтурин выходил из себя от нетерпения и несколько раз собирался ехать в Киев, чтобы там организовать покушение; мне стоило большого труда уговорить его остаться на месте и ждать возвращения Стрельникова, вместо того чтобы ловить его в Киеве среди условий, совершенно неизвестных. Мы ограничились письмом туда, прося удостоверить, действительно ли он там, и в случае утвердительном исследовать образ его жизни. Никаких известий, однако, мы не получили.

Между тем в начале или в середине февраля Стрельников явился вновь в Одессу и произвел новую чистку, захватив сначала 12--16 человек, а потом продолжал аресты вплоть до своей смерти. В это время Клименко, посланный Комитетом, уже прибыл, и вскоре мы окончательно остановились на том, чтобы совершить покушение во время послеобеденной прогулки Стрельникова по Приморскому бульвару, около 5 часов вечера, и приготовить лошадь и кабриолет для бегства; было решено целить ему в голову и стрелять по возможности в упор. Но Комитет не выслал нам денег; впоследствии оказалось, что 300 рублей, которые были высланы, не дошли по назначению. {324}

Ввиду арестов, которые постоянно происходили вокруг и могли зацепить и кого-нибудь из тех, кто должен был действовать, откладывать дело было невозможно. Тогда я достала 600 рублей на покупку лошади и экипажа и передала их Халтурину. Дальше мое присутствие было излишним и могло быть вредным, так как меня искали по всему городу и шли по моим следам; это сопровождалось таким шумом, что лица, меня в глаза не видавшие, знали и говорили о том, что меня ищут. Некоторые из моих друзей, как Ив. Ив. Сведенцев, были арестованы, у других были обыски, при которых предъявлялась моя карточка. Говорили, что рабочий Меркулов, осужденный по "процессу 17-ти" народовольцев (связанному с 1 марта 1881 года), но как предатель освобожденный в целях обыска, приехал в Одессу для выдачи своих товарищей-рабочих и ходит по улицам в надежде встретить и меня. К тому же Комитет отправил меня в Одессу со специальным поручением, которое было уже исполнено. Все эти обстоятельства заставляли уехать, и я отправилась в Москву, чтобы там решить с товарищами, где мне быть дальше. Перед отъездом мы получили известие, что для дела со Стрельниковым к нам едет агент Комитета Желваков, но я с ним разъехалась, и мне не пришлось с ним свидеться. После убийства Стрельникова он был казнен вместе с Халтуриным.

 

РАЗГРОМ МОСКВЫ

 

Я приехала в Москву около 15 марта и остановилась в маленькой убогой квартире Андреевой, которая, как и ее брат, состояла членом местной московской группы. В этот раз в недобрую пору я попала к товарищам. Обстановка в квартире, атмосфера имели в себе что-то жуткое и зловещее. Самой хозяйки, которая была учительницей и давала уроки, по целым дням не было дома; оставалась ее няня, дряхлая старуха, не переставая бормотавшая что-то {325}себе под нос на печке или бродившая по комнате, постукивая костылем. Сгорбленная, в морщинах, беззубая, с крючковатым носом, шамкая, она пророчествовала: "Быть беде. Чует сердце -- быть беде". И эта беда, действительно, пришла. В комнаты с улицы не доходило ни звука; ко мне никто не заходил, и мне самой некуда было идти: в Москве в феврале и перед моим приездом произошел разгром, внесший во все дела полный беспорядок. 10 марта была взята общественная штаб-квартира на Садовой, где я бывала в ноябре; в ней арестовали ее хозяина -- Юрия Богдановича. М. Н. Ошанина, более осторожная, успела вовремя оставить жилище и скрылась, как только появились довольно грубые признаки, что за квартирой следят. Доступ в типографию "Народной воли", где хозяевами были Г. Чернявская и Д. Суровцев, для посещения был закрыт, и в данную минуту в ней находила убежище Ошанина. Не знали, кто скомпрометирован, кто выслежен и кого каждую минуту могут арестовать; царила та неопределенность, при которой все сношения друг с другом на время прекращаются. Ходил слух, что кто-то из местных дает откровенные показания. Началось бегство, о котором после говорили, что спасался кто только мог. Франжоли и Завадская уехали в Саратов, чтобы потом перебраться в Харьков. Тихомиров с женой очутились в Ростове-на-Дону, откуда летом прислали ко мне Осинскую доставать заграничный паспорт, и, несмотря на мои горячие увещания, оба эмигрировали, как только получили к тому возможность. Ошанина, здоровье которой было расшатано, решила уехать за границу и вскоре, действительно, отправилась в Париж, чтоб уже не вернуться в Россию. Все эти факты и вести производили самое удручающее впечатление. Ко мне пришел только Савелий Златопольский, принес прокламацию Исполнительного комитета, только что отпечатанную, по поводу убийства Стрельникова (18 марта) и настаивал, чтобы, не дожидаясь свидания с другими членами организации, я оставила Москву, которая всем грозит арестом. Мы решили, что всего лучше мне устроиться в Харькове, где {326} есть местная группа, но не было агента Комитета, так как работавшая там М. А. Жебунева после ареста ее мужа решила следовать за ним в Сибирь.

Недели через две, 13 апреля, был арестован и С. Златопольский; вслед за тем типография "Народной воли" была закрыта и весь персонал ее разъехался в разные стороны. Это был конец Москвы. {327}

 

Глава пятнадцатая

В ХАРЬКОВЕ

 

В Харькове я нашла небольшую местную группу из хороших и энергичных людей. Это были Комарницкий, Анненков, Александр Кашинцев, Немоловский (умер в Шлиссельбурге) и Линицкий, который позже устранился от деятельности. Главной и, можно сказать, единственной деятельностью группы была пропаганда среди рабочих и занятия с ними. Но Харьков того времени был еще весьма незначительным центром как обрабатывающей промышленности, так и в культурно-просветительном отношении. Университет не отличался непокорным духом и далеко отставал от Петербургского, Московского и Киевского. Ветеринарный институт представлял собой совсем незначительное учебное заведение, но у революционеров был на лучшем счету, чем университет. Ни других высших учебных заведений, ни каких-либо высших курсов в городе не существовало, и общественная жизнь носила провинциальный характер, вернее, ее совсем не было. Знаменитое впоследствии Общество грамотности еще не было основано, а из просветительных учреждений воскресная школа Алчевской еще не обещала сделаться тем, чем стала начиная с 90-х годов. Если назвать фельдшерскую школу на Сабуровой даче, то этим исчерпывались все просветительные и учебные учреждения, в которых можно было искать сторонников революционной партии.

Харьковская группа подобно другим местным группам "Народной воли" имела свой район деятельности и влияния на ближайшие города: Ростов-на-Дону, Полтаву, Елисаветград и т. д. Связей в студенчестве и в интеллигентных кругах в Харькове она имела мало за отсутствием хороших проводников, и лица из учащейся молодежи, с которыми нам приходилось иметь дело, {328} не представляли ценного материала. Денежных средств группа не имела вовсе. Случалось, что у всех вместе наличность равнялась 1 рублю 20 копейкам -- 1 рублю 40 копейкам. При таких условиях немыслимы были поездки даже в ближайшие местности, и они совершались очень редко.

Так обстояло дело, когда в июне пришло известие,что в Петербурге арестованы члены Комитета А. Корба и Грачевский, а с ними и лейтенант А. Р. Буцевич, принимавший в то время энергичное участие во всех петербургских делах партии; арестована динамитная мастерская "Народной воли", хозяевами которой были А. В. Прибылев и его жена, а прислугой -- Юшкова;арестован майор Тихоцкий, с которым сносился Грачевский, нелегальные Лисовская и Гринберг -- лица, находившиеся в тесной связи с названными выше. Это несчастье было последним ударом, довершившим гибель Исполнительного комитета. За отъездом Ошаниной и Тихомирова за границу единственным представителем его в России осталась я.

С тех пор вся моя деятельность сосредоточилась на том, чтобы собрать наиболее крупные силы и создать из них орган, который восполнил бы, насколько это возможно, отсутствие центральной организации, совершенно уничтоженной успешной деятельностью полиции. Положение дел было катастрофическое: в Петербурге и Москве -- полное разорение; сношения с ними прерваны. На юге, в Одессе, после выдач Меркулова, деятельности Стрельникова и его убийства не оставалось ничего: туда из Петербурга приехала только Салова (бывшая впоследствии в организации Лопатина). Местные группы в Киеве и Харькове были еще недостаточно опытны, но кое-кто из старых народовольцев, рассеянных по разным местам, еще уцелел, и хотя они не были членами Исполнительного комитета, но давно работали вместе с ним в разных отраслях деятельности. Надо было собрать их к одному месту и сговориться относительно восстановления работы. К этому я и приступила.

Я уже упоминала, что в московском переполохе типография, в которой печатался партийный орган, была {329} закрыта, квартира ликвидирована, шрифт сдан в склад на хранение. Вместе с тем исчезли и редакция, и сотрудники органа. Но в предшествующий период Исполнительный комитет кроме московской типографии нашел нужным организовать еще две в Западном крае -- в Витебске и Минске. Они были вполне устроены, оборудованы, и персонал их подобран. После арестов в Москве эти типографии оказались совершенно отрезанными, без всяких средств к дальнейшему существованию и даже без цели, потому что работу должна была давать московская организация, а она в марте -- апреле была совершенно разбита. Типографиям пришлось ликвидироваться: работники отказались от квартир, шрифт сдали на хранение, а сами разбежались кто куда, претерпевая всевозможные мытарства и лишения.

Много тяжелого пришлось тогда пережить и им, и мне, к которой стали обращаться как к единственному лицу из прежнего центра. Так, из витебской типографии в Харьков приехала молодая женщина, с которой я решительно не знала, что делать. Совершенно необразованная и неразвитая, она была не пригодна ни к умственной, ни к физической работе. Собственных средств она не имела, родных, которые могли бы поддержать ее, у нее не было, а между тем она жила по самодельному паспорту и в довершение всего была беременна. И это в то время, когда в Харькове у всех налицо было 1 рубль20 копеек -- 1 рубль 40 копеек. Затем явился метранпаж из типографии, тоже нелегальный и совершенный чужак, которого лично никто в Харькове не знал. Приглашенные организацией широкого размаха для специального дела, для которого они были нужны и полезны, теперь, при ее разгроме, они оказывались без всяких занятий; выбитые из колеи и беспомощные, они ложились тяжелым нравственным и материальным бременем на тех, кто был связан с прежней организацией, и более всего на меня как наиболее ответственное (в организационном смысле) лицо. Между тем, не зная, кто именно привлек к витебской типографии этих лиц, и не имея возможности получить определенную рекомендацию, которая говорила бы за них, я не могла отнестись к ним с полным {330} доверием и не хотела пользоваться их услугами как услугами людей, неизвестных на деле.

Хозяевами московской типографии были Г. Чернявская, находившаяся после ликвидации Москвы на Кавказе, и Суровцев, уехавший из Москвы в Воронеж. Третьим лицом, работавшим с ними, была П. Ивановская, вскоре приехавшая ко мне в Харьков. На Кавказе же находился Сергей Дегаев с женой, которой я еще не знала. Все они должны были съехаться в Харьков, чтобы со мной обсудить, что делать.

Между тем я ездила в Киев, чтобы лично познакомиться с тамошней местной группой. Ее членами были: А. Н. Бах, Каменецкая, Каменецкий, Росси, Кржеминский, петербургская курсистка С. Никитина, с которой я встречалась в 1881 году у Гл. Ив. Успенского, Захарин и бывший ссыльный из Одессы Спандони. Член московской группы Гортынский, посланный в Киев, был арестован так же, как и его товарищи по работе в Киеве Урусов, Василий Иванов и Бычков. Киевская группа подобно другим группам вела пропаганду среди рабочих, среди молодежи и общества. Она имела свой обширный район деятельности в ближайших губернских городах и как по численности, так и по качественному составу занимала второе место после московской.

Из восьми членов я была знакома только с Никитиной, очень хорошей и энергичной девушкой; из остальных я видела в Киеве только Спандони, Росси, Захарина и Каменецкую. Все они произвели отличное впечатление, но я решилась привлечь к работе в центре только Спандони, человека испытанного, видевшего всякие виды. После переговоров он дал свое согласие и стал часто приезжать в Харьков, отдавая себя в полное распоряжение будущей организации.

 

ДЕНЬГИ

 

Денежный вопрос стоял в то время ребром, так как никакого финансового наследства ни от Петербурга, ни от Москвы не осталось, а провин-{331}циальные группы средствами всегда были бедны; между тем без денег нелегальная организация, конечно, не могла ни существовать, ни действовать. Выручил Спандони. Находясь в ссылке, он подружился с Евгенией Субботиной (суд по "процессу 50-ти"), в свое время отдавшей вместе с сестрами и матерью большое состояние * на революционную деятельность организации, к которой они принадлежали. Доверяя Спандони, Евгения выразила готовность отдать последние 8 тысяч рублей, оставшиеся у нее, с условием, что революционная партия будет высылать ей в Сибирь по 25 рублей в месяц. Деньги хранились у родственницы Субботиной, В. Шатиловой. Она жила в Орле, и я хорошо знала ее: в 1876 году мы были товарищами и самыми близкими друзьями в той московской организации, в которую входили цюрихские студентки и кавказцы процесса Бардиной и Петра Алексеева. 18-летняя Шатилова отличалась тогда горячей преданностью как революционному делу, так и арестованным друзьям. Очень деятельная и сердечная, она была одной из самых симпатичных девушек, которых я когда-либо встречала. Некрасивая лицом, она привлекала сердца своей отзывчивостью, очаровывала умом, оригинальной манерой говорить с интонациями, ей одной свойственными, и женственностью, в которой была и мягкость, и милая насмешливость. Живая и веселая, она была и серьезной, умела повелевать и при случае кому нужно пустить пыль в глаза. Ее очень забавляло, что в жандармском управлении лежит дело с надписью: "Государственная преступница В. А. Шатилова, 18 лет", и она цитировала эти слова с особенным шиком. Привлеченная к следствию по "делу 193-х", она была оставлена на свободе и вела нелегальную переписку с тюрьмами и рисковала собой на каждом шагу, не помышляя ни о каких опасностях, готовая ради друзей решительно на все. Под конец посадили и ее за решетку, но по "процессу 193-х" она была оправдана. Мать Субботиных, ее ближайшая родственница, по тому же делу была отправ-{332}лена в Сибирь; две сестры Субботины -- Евгения и Надежда -- пошли на поселение, а третья, Мария, умерла от туберкулеза в Самарской губернии, в ссылке -- все три по "делу 50-ти". После 1878 года, когда не стало тех, которым она так отдавалась, Вера Андреевна поселилась в Орле, и ее связь с революционным движением порвалась, хотя память о всех тех, с кем она была соединена в прошлом, она сохранила во всей целости.

Спандони писал Шатиловой о решении Е. Субботиной отдать деньги в его распоряжение. Теперь мы условились, что я поеду в Орел повидаться с Верой и получить деньги, а затем проеду в Воронеж, чтобы разыскать Суровцева и встретиться там с помещиком, бывшим членом группы "Победа или смерть"⁸⁹. Хотя он и его жена отошли от революционного движения, как я упоминала, говоря об этой группе, однако после разделения "Земли и воли" Александр Михайлов получил от них 23 тысячи рублей, обещанные еще в то время, когда они стояли близко к будущим народовольцам. Теперь я надеялась, что в критический момент они не откажутся еще раз прийти на помощь революционной партии.

Стояли летние теплые дни, когда я отправилась в путь. На душе было тяжело. Разгром в Петербурге, рассказ приехавшей ко мне П. Ивановской о полном развале в Москве, неудачи, испытанные мною при попытках возобновить сношения с севером, -- все это создавало нерадостное настроение. Когда я была в Киеве, то поручила Никитиной поехать в Петербург, чтобы узнать о положении тамошних дел. Не успела она хорошенько оглядеться, как была там арестован