О старых и новых скрижалях

 

 

 

-- Здесь сижу я и жду; все старые, разбитые скрижали

вокруг меня, а также новые, наполовину исписанные. Когда же

настанет мой час?

-- час моего нисхождения, захождения: ибо еще один раз

хочу я пойти к людям.

Его жду я теперь: ибо сперва должны мне предшествовать

знамения, что мой час настал, -- именно, смеющийся лев

со стаей голубей.

А пока говорю я сам с собою, как тот, у кого есть время.

Никто не рассказывает мне ничего нового, -- поэтому я

рассказываю себе о самом себе. --

 

 

-- Когда я пришел к людям, я нашел их застывшими в старом

самомнении: всем им мнилось, что они давно уже знают, что для

человека добро и что для него зло.

Старой утомительной вещью мнилась им всякая речь о

добродетели, и, кто хотел спокойно спать, тот перед отходом ко

сну говорил еще о "добре" и "зле".

Эту сонливость встряхнул я, когда стал учить: никто не

знает еще, что добро и что зло, -- если сам он не есть

созидающий!

-- Но созидающий -- это тот, кто создает цель для человека

и дает земле ее смысл и ее будущее: он впервые создает

добро и зло для всех вещей.

И я велел им опрокинуть старые кафедры и все, на чем

только восседало это старое самомнение; я велел им смеяться над

их великими учителями добродетели, над их святыми и поэтами,

над их избавителями мира.

Над их мрачными мудрецами велел я смеяться им и над теми,

кто когда-либо, как черное пугало, предостерегая, сидел на

дереве жизни.

На краю их большой улицы гробниц сидел я вместе с падалью

и ястребами -- и я смеялся над всем прошлым их и гнилым,

развалившимся блеском его.

Поистине, подобно проповедникам покаяния и безумцам, изрек

я свой гнев на все их великое и малое -- что все лучшее их так

ничтожно, что все худшее их так ничтожно! -- так смеялся я.

Мое стремление к мудрости так кричало и смеялось во мне,

поистине, она рождена на горах, моя дикая мудрость! -- моя

великая, шумящая крыльями тоска.

И часто уносило оно меня вдаль, в высоту, среди смеха;

тогда летел я, содрогаясь, как стрела, чрез опьяненный солнцем

восторг:

-- туда, в далекое будущее, которого не видала еще ни одна

мечта, на юг более жаркий, чем когда-либо мечтали художники:

туда, где боги, танцуя, стыдятся всяких одежд, --

-- так говорю я в символах и, подобно поэтам, запинаюсь и

бормочу: и поистине, я стыжусь, что еще должен быть поэтом! --

Туда, где всякое становление мнилось мне божественной

пляской и шалостью, а мир -- выпущенным на свободу,

невзнузданным, убегающим обратно к самому себе, --

-- как вечное бегство многих богов от себя самих и опять

новое искание себя, как блаженное противоречие себе, новое

внимание к себе и возвращение к себе многих богов. --

Где всякое время мнилось мне блаженной насмешкой над

мгновениями, где необходимостью была сама свобода, блаженно

игравшая с жалом свободы. --

Где снова нашел я своего старого демона и заклятого врага,

духа тяжести, и все, что создал он: насилие, устав,

необходимость, следствие, цель, волю, добро и зло. --

Разве не должны существовать вещи, над которыми

можно было бы танцевать? Разве из-за того, что есть легкое и

самое легкое, -- не должны существовать кроты и тяжелые

карлики?

 

 

-- Там же поднял я на дороге слово "сверхчеловек" и что

человек есть нечто, что должно преодолеть,

-- что человек есть мост, а не цель; что он радуется

своему полдню и вечеру как пути, ведущему к новым утренним

зорям:

слово Заратустры о великом полдне, и что еще навесил я на

человека как на вторую пурпурную вечернюю зарю.

Поистине, я дал им увидеть даже новые звезды и новые ночи;

и над тучами и днем и ночью раскинул я смех, как пестрый шатер.

Я научил их всем моим думам и всем чаяниям

моим: собрать воедино и вместе нести все, что есть в

человеке отрывочного, загадочного и ужасно случайного, --

-- как поэт, отгадчик и избавитель от случая, я научил их

быть созидателями будущего и все, что было, -- спасти,

созидая.

Спасти прошлое в человеке и преобразовать все, что "было",

пока воля не скажет: "Но так хотела я! Так захочу я". --

Это назвал я им избавлением, одно лишь это учил я их

называть избавлением. --

Теперь я жду своего избавления, -- чтобы пойти к

ним в последний раз.

Ибо еще один раз пойду я к людям: среди них

хочу я умереть, и, умирая, хочу я дать им свой богатейший дар!

У солнца научился я этому, когда закатывается оно,

богатейшее светило: золото сыплет оно в море из неистощимых

сокровищниц своих, --

-- так что даже беднейший рыбак гребет золотым

веслом! Ибо это видел я однажды, и, пока я смотрел, слезы, не

переставая, текли из моих глаз. --

Подобно солнцу хочет закатиться и Заратустра: теперь сидит

он здесь и ждет; вокруг него старые, разбитые скрижали, а также

новые, -- наполовину исписанные.

 

 

-- Смотри, вот новая скрижаль; но где братья мои, которые

вместе со мной понесут ее в долину и в плотяные сердца? --

Так гласит моя великая любовь к самым дальним: не щади

своего ближнего. Человек есть нечто, что должно преодолеть.

Существует много путей и способов преодоления -- ищи их

сам! Но только скоморох думает: "Через человека можно

перепрыгнуть ".

Преодолей самого себя даже в своем ближнем: и право,

которое ты можешь завоевать себе, ты не должен позволять дать

тебе!

Что делаешь ты, этого никто не может возместить тебе.

Знай, не существует возмездия.

Кто не может повелевать себе, должен повиноваться. Иные же

могут повелевать себе, но им недостает еще многого,

чтобы уметь повиноваться себе!

 

 

-- Так хочет этого характер душ благородных: они ничего не

желают иметь даром, всего менее жизнь.

Кто из толпы, тот хочет жить даром; мы же другие, кому

дана жизнь, -- мы постоянно размышляем, что могли бы мы

дать лучшего в обмен за нее!

И поистине, благородна та речь, которая гласит: "что

обещает нам жизнь, мы хотим -- исполнить для

жизни!"

Не надо искать наслаждений там, где нет места для

наслажденья. И -- не надо желать наслаждаться!

Ибо наслаждение и невинность -- самые стыдливые вещи: они

не хотят, чтобы искали их. Их надо иметь, -- но

искать надо скорее вины и страдания! --

 

 

-- О братья мои, кто первенец, тот приносится всегда в

жертву. А мы теперь первенцы.

Мы все истекаем кровью на тайных жертвенниках, мы все

горим и жаримся в честь старых идолов.

Наше лучшее еще молодо; оно раздражает старое небо. Наше

мясо нежно, наша шкура только шкура ягненка -- как не

раздражать нам старых идольских жрецов!

В нас самих живет еще он, старый идольский жрец, он

жарит наше лучшее себе на пир. Ах, братья мои, как первенцам не

быть жертвою!

Но так хочет этого наш род; и я люблю тех, кто не ищет

сберечь себя. Погибающих люблю я всею своей любовью: ибо

переходят они на ту сторону. --

 

 

-- Быть правдивыми -- могут немногие! И кто может,

не хочет еще! Но меньше всего могут быть ими добрые.

О, эти добрые! -- Добрые люди никогда не говорят

правды; для духа быть таким добрым -- болезнь.

Они уступают, эти добрые, они покоряются, их сердце

вторит, их разум повинуется: но кто слушается, тот не

слушает самого себя!

Все, что у добрых зовется злым, должно соединиться, чтобы

родилась единая истина, -- о братья мои, достаточно ли

вы злы для этой истины?

Отчаянное дерзновение, долгое недоверие, жестокое

отрицание, пресыщение, надрезывание жизни -- как редко бывает

это вместе. Но из такого семени -- рождается истина!

Рядом с нечистой совестью росло до сих пор все

знание! Разбейте, разбейте, вы, познающие, старые

скрижали!

 

 

-- Когда бревна в воде, когда мосты и перила перекинуты

над рекою, -- поистине, не поверят, если кто скажет тогда: "Все

течет".

Даже увальни будут противоречить ему. "Как? -- скажут

увальни, -- все течет? Ведь балки и перила перекинуты

над рекой!"

" Над рекою все крепко, все ценности вещей, мосты,

понятия, все "добро" и "зло" -- все это крепко!" --

А когда приходит суровая зима, укротительница рек, --

тогда и насмешники начинают сомневаться; и поистине, не одни

только увальни говорят тогда: "Не все ли -- спокойно?"

"В основе все спокойно" -- это истинное учение зимы,

удобное для бесплодного времени, хорошее утешение для спячих

зимою и печных лежебок.

"В основе все спокойно" -- но против этого говорит

ветер в оттепель!

Ветер в оттепель -- это бык, но не пашущий, а бешеный бык,

разрушитель, гневными рогами ломающий лед! Лед же -- ломает

мостки!

О братья мои, не все ли течет теперь? Не все ли

перила и мосты попадали в воду? Кто же станет держаться

еще за "добро" и "зло"?

"Горе нам! Благо нам! Теплый ветер подул!" -- так

проповедуйте, братья мои, по всем улицам!

 

 

Есть старое безумие, оно называется добро и зло. Вокруг

прорицателей и звездочетов вращалось до сих пор колесо этого

безумия.

Некогда верили в прорицателей и звездочетов; и

потому верили: "Все -- судьба: ты должен, ибо так надо!"

Затем опять стали не доверять всем прорицателям и

звездочетам; и потому верили: "Все -- свобода: ты

можешь, ибо ты хочешь!"

О братья мои, о звездах и о будущем до сих пор только

мечтали, но не знали их; и потому о добре и зле до сих

пор только мечтали, но не знали их!

 

 

"Ты не должен грабить! Ты не должен убивать!" -- такие

слова назывались некогда священными; перед ними преклоняли

колена и головы, и к ним подходили, разувшись.

Но я спрашиваю вас: когда на свете было больше разбойников

и убийц, как не тогда, когда эти слова были особенно священны?

Разве в самой жизни нет -- грабежа и убийства? И считать

эти слова священными, разве не значит -- убивать саму

истину?

Или это не было проповедью смерти -- считать священным то,

что противоречило и противоборствовало всякой жизни? -- О

братья мои, разбейте, разбейте старые скрижали!

 

 

Мне жаль всего прошлого, ибо я вижу, что оно отдано на

произвол, --

-- отдано на произвол милости, духа и безумия каждого из

поколений, которое приходит и все, что было, толкует как мост

для себя!

Может прийти великий тиран, лукавый изверг, который своей

милостью и своей немилостью будет насиловать все прошлое --

пока оно не станет для него мостом, знамением, герольдом и

криком петуха.

Но вот другая опасность и мое другое сожаление: память

тех, кто из толпы, не идет дальше деда, -- и с дедом кончается

время.

И так все прошлое отдано на произвол: ибо может

когда-нибудь случиться, что толпа станет господином, и всякое

время утонет в мелкой воде.

Поэтому, о братья мои, нужна новая знать,

противница всего, что есть всякая толпа и всякий деспотизм,

знать, которая на новых скрижалях снова напишет слово:

"благородный".

Ибо нужно много благородных, и разнородных благородных,

чтобы составилась знать! Или, как говорил я однажды в

символе, "в том божественность, что существуют боги, а не

Бог!".

 

 

О братья мои, я жалую вас в новую знать: вы должны стать

созидателями и воспитателями -- сеятелями будущего, --

-- поистине, не в ту знать, что могли бы купить вы, как

торгаши, золотом торгашей: ибо мало ценности во всем том, что

имеет свою цену.

Не то, откуда вы идете, пусть составит отныне вашу честь,

а то, куда вы идете! Ваша воля и ваши шаги, идущие дальше вас

самих, -- пусть будут отныне вашей новой честью!

Поистине, не то, что служили вы князю -- что значат теперь

князья! -- или что были вы оплотом тому, что стоит, чтобы

крепче стояло оно!

Не то, что ваш род при дворах сделался придворным и вы

научились, пестрые, как фламинго, часами стоять в мелководных

прудах.

-- Ибо уменье стоять есть заслуга у придворных; и

все придворные верят, что к блаженству после смерти принадлежит

-- позволение сесть! --

Также и не то, что дух, которого они называют святым, вел

ваших предков в земли обетованные, которых я не обещаю; ибо,

где выросло худшее из всех дерев -- крест, -- в такой земле

хвалить нечего!

-- И поистине, куда бы не вел этот "святой дух" своих

рыцарей, всегда бежали впереди таких шествий -- козлы и

гуси, безумцы и помешанные! --

О братья мои, не назад должна смотреть ваша знать, а

вперед! Изгнанниками должны вы быть из страны ваших

отцов и праотцев!

Страну детей ваших должны вы любить: эта любовь да

будет вашей новой знатью, -- страну, еще не открытую, лежащую в

самых далеких морях! И пусть ищут и ищут ее ваши паруса!

Своими детьми должны вы искупить то, что вы дети

своих отцов: все прошлое должны вы спасти этим путем!

Эту новую скрижаль ставлю я над вами!

 

 

"К чему жить? Все -- суета! Жить -- это молотить солому;

жить -- это сжигать себя и все-таки не согреться". --

Эта старая болтовня все еще слывет за "мудрость"; за

то, что стара она и пахнет затхлым, еще более уважают ее.

Даже плесень облагораживает. --

Дети могли так говорить: они боятся огня, ибо он

обжег их! Много ребяческого в старых книгах мудрости.

И кто всегда "молотит солому", какое право имеет он хулить

молотьбу! Таким глупцам следовало бы завязывать рот!

Они садятся за стол и ничего не приносят с собой, даже

здорового голода; и вот хулят они: "все -- суета!"

Но хорошо есть и хорошо пить, о братья мои, это, поистине,

не суетное искусство! Разбейте, разбейте скрижали тех, кто

никогда не радуется!

 

 

"Для чистого все чисто" -- так говорит народ. Но я говорю

вам: для свиней все превращается в свинью!

Поэтому исступленные и святоши, у которых даже сердце

поникло, проповедуют: "Сам мир есть грязное чудовище".

Ибо все они не чисты духом; особенно те, кто не находят ни

покоя, ни отдыха, разве что видя мир сзади, -- и

потусторонники!

Им говорю я в лицо, хотя это и звучит не любезно:

мир тем похож на человека, что и у него есть задняя часть, -- и

лишь настолько это верно!

Существует в мире много грязи -- и лишь настолько это

верно! Но оттого сам мир не есть еще грязное чудовище!

Есть мудрость в том, что многое в мире дурно пахнет, -- но

само отвращение создает крылья и силы, угадывающие источники!

Даже в лучшем есть и нечто отвратительное; и даже лучший

человек есть нечто, что должно преодолеть!

О братья мои, много мудрости в том, что много грязи есть в

мире!

 

 

Я слышал, как благочестивые потусторонники говорили к

своей совести, и поистине, без злобы и лжи, -- хотя и нет в

мире ничего более лживого и злобного.

"Предоставь миру быть миром! Не поднимай против него даже

мизинца!"

"Пусть, кто хочет, душит и колет людей и сдирает с них

кожу -- не поднимай против него даже мизинца! Так научатся они

отрекаться от мира".

"А свой собственный разум -- ты должен сам задушить его:

ибо это разум мира сего, -- так научишься ты сам отрекаться от

мира".

-- Разбейте, разбейте, о братья мои, эти старые скрижали

благочестивых! Развейте слова клеветников на мир!

 

 

"Кто много учится, разучивается всякому сильному желанию"

-- так шепчут сегодня на всех темных улицах.

"Мудрость утомляет, ничто -- не вознаграждается; ты не

должен желать!" -- эту новую скрижаль нашел я вывешенной даже

на базарных площадях.

Разбейте, о братья мои, разбейте и эту новую

скрижаль! Утомленные миром повесили ее и проповедники смерти и

тюремщики: ибо, смотрите, это также есть проповедь, призывающая

к рабству!

Ибо они дурно учились, и далеко не лучшему, и всему

слишком рано и всему слишком скоро: ибо они плохо ели, и

потому они получили этот испорченный желудок,

-- ибо испорченный желудок есть их дух: он советует

смерть! Ибо, поистине, братья мои, дух есть желудок!

Жизнь есть родник радости; но в ком говорит испорченный

желудок, отец скорби, для того все источники отравлены.

Познавать -- это радость для того, в ком воля льва!

Но кто утомился, тот сам делается лишь "предметом воли", с ним

играют все волны.

И так бывает всегда с людьми слабыми: они теряются на

своих путях. И наконец усталость их еще спрашивает: "К чему

ходили мы когда-то по дорогам? Везде все равно!"

Им приятно слышать, когда проповедуют: "Ничто не

вознаграждается! Вы не должны желать!" Но ведь это проповедь,

призывающая к рабству.

О братья мои, как дуновение свежего ветра приходит

Заратустра ко всем уставшим от их пути; многие носы заставит он

еще чихать!

Даже сквозь стены проникает мое свободное дыхание, входит

в тюрьмы и плененные умы!

"Хотеть" освобождает: ибо хотеть значит созидать, --

так учу я. И только для созидания должны вы

учиться!

И даже учиться должны вы сперва у меня научиться,

хорошо научиться! -- Имеющий уши да слышит!

 

 

Челн готов -- на той стороне ты попадешь, быть может, в

великое Ничто. -- Но кто хочет вступить в это "быть может"?

Никто из вас не хочет вступить в челн смерти! Как же

хотите вы тогда быть утомленными миром!

Утомленные миром! Вы даже еще не отрешились от земли!

Похотливыми находил я вас всегда к земле, еще влюбленными в

собственное утомление землею!

Недаром отвисла у вас губа: маленькое земное желание еще

сидит на ней! А в глазу -- разве не плавает облачко незабытой

земной радости?

На земле есть много хороших изобретений, из них одни

полезны, другие приятны; ради них стоит любить землю.

И многие изобретения настолько хороши, что являются, как

грудь женщины, -- одновременно полезными и приятными.

А вы, уставшие от мира и ленивые! Вас надо высечь розгами!

Ударами розги надо вернуть вам резвые ноги.

Ибо -- если вы не больные и не отжившие твари, от которых

устала земля, то вы хитрые ленивцы или вороватые, притаившиеся,

похотливые кошки. И если вы не хотите снова весело

бежать, должны вы -- исчезнуть!

Не надо желать быть врачом неизлечимых -- так учит

Заратустра, -- поэтому вы должны исчезнуть!

Но надо больше мужества для того, чтобы положить

конец, чем чтобы высидеть новый стих, -- это знают все врачи и

поэты. --

 

 

О братья мои, есть скрижали, созданные утомлением, и

скрижали, созданные гнилой леностью, -- хотя говорят они

одинаково, но хотят, чтобы слушали их неодинаково. --

Посмотрите на этого томящегося жаждой! Только одна пядь

еще отделяет его от его цели, но от усталости лег он здесь

упрямо в пыли -- этот храбрец!

От усталости зевает он на путь, на землю, на цель и на

себя самого: ни одного шагу не хочет сделать он дальше -- этот

храбрец!

И вот солнце палит его, и собаки лижут его пот; но он

лежит здесь в своем упрямстве и предпочитает томиться жаждой --

-- на расстоянии пяди от своей цели томиться жаждой! И,

поистине, вам придется еще тащить его за волосы на его небо --

этого героя!

Но еще лучше, оставьте его лежать там, где он лег, чтобы

пришел к нему сон-утешитель с шумом освежающего дождя.

Оставьте его лежать, пока он сам не проснется, -- пока он

сам не откажется от всякой усталости и от всего, чему учила

усталость в нем!

Только, братья мои, отгоните от него собак, ленивых проныр

и весь шумящий сброд --

-- весь шумящий сброд людей "культурных", который

лакомится -- потом героев! --

 

 

Я замыкаю круги вокруг себя и священные границы; все

меньше поднимающихся со мною на все более высокие горы; я строю

хребет из все более священных гор. --

Но куда бы ни захотели вы подняться со мной, о братья мои,

-- смотрите, чтобы не поднялся вместе с вами какой-нибудь

паразит!

Паразит -- это червь, пресмыкающийся и гибкий, желающий

разжиреть в больных, израненных уголках вашего сердца.

И в том его искусство, что в восходящих душах он

угадывает, где они утомлены; в вашем горе и недовольстве, в

вашей нежной стыдливости строит он свое отвратительное гнездо.

Где сильный бывает слаб, а благородный слишком кроток, --

там строит он свое отвратительное гнездо: паразит живет там,

где у великого есть израненные уголки в сердце.

Какой род всего сущего самый высший и какой самый низший?

Паразит -- самый низший род; но кто высшего рода, тот кормит

наибольшее число паразитов.

Ибо душа, имеющая очень длинную лестницу и могущая

опуститься очень низко, -- как не сидеть на ней наибольшему

числу паразитов? --

-- душа самая обширная, которая далеко может бегать,

блуждать и метаться в себе самой; самая необходимая, которая

ради удовольствия бросается в случайность, --

-- душа сущая, которая погружается в становление; имущая,

которая хочет войти в волю и в желание, --

-- убегающая от себя самой и широкими кругами себя

догоняющая; душа самая мудрая, которую тихонько приглашает к

себе безумие, --

-- наиболее себя любящая, в которой все вещи находят свое

течение и свое противотечение, свой прилив и отлив, -- о, как

не быть в самой высокой душе самым худшим из паразитов?

 

 

О братья мои, разве я жесток? Но я говорю: что падает, то

нужно еще толкнуть!

Все, что от сегодня, -- падает и распадается; кто захотел

бы удержать его! Но я -- я хочу еще толкнуть его!

Знакомо ли вам наслаждение скатывать камни в отвесную

глубину? -- Эти нынешние люди: смотрите же на них, как они

скатываются в мои глубины!

Я только прелюдия для лучших игроков, о братья мои!

Пример! Делайте по моему примеру!

И кого вы не научите летать, того научите -- быстрее

падать! --

 

 

Я люблю храбрых; но недостаточно быть рубакой -- надо

также знать, кого рубить!

И часто бывает больше храбрости в том, чтобы удержаться и

пройти мимо -- и этим сохранить себя для более

достойного врага!

Враги у вас должны быть только такие, которых бы вы

ненавидели, а не такие, чтобы их презирать. Надо, чтобы вы

гордились своим врагом, -- так учил я уже однажды.

Для более достойного врага должны вы беречь себя, о друзья

мои; поэтому должны вы проходить мимо многого, --

-- особенно мимо многочисленного отребья, кричащего вам в

уши о народе и народах.

Сохраняйте свои глаза чистыми от их "за" и "против"! Там

много справедливого, много несправедливого: кто заглянет туда,

негодует.

Заглянуть и рубить -- это дело одной минуты: поэтому

уходите в леса и вложите свой меч в ножны!

Идите своими дорогами! И предоставьте народу и

народам идти своими! -- поистине, темными дорогами, не

освещаемыми ни единой надеждой!

Пусть царствует торгаш там, где все, что еще блестит, --

есть золото торгаша! Время королей прошло: что сегодня

называется народом, не заслуживает королей.

Смотрите же, как эти народы теперь сами подражают

торгашам: они подбирают малейшие выгоды из всякого мусора!

Они подстерегают друг друга, они высматривают что-нибудь

друг у друга, -- это называют они "добрым соседством". О

блаженное далекое время, когда народ говорил себе: "Я хочу над

народами -- быть господином!"

Ибо, братья мои, лучшее должно господствовать, лучшее и

хочет господствовать! И где учение гласит иначе, там --

нет лучшего.

 

 

Если бы эти -- имели хлеб даром, увы! о чем кричали

бы они! Их пропитание -- вот настоящая пища для их

разговоров; и пусть оно трудно достается им!

Они хищные звери: в их слове "работать" -- слышится еще и

грабить, в их слове "заработать" -- слышится еще и перехитрить!

Поэтому пусть оно трудно достается им!

Так должны они стать лучшими хищными зверями, более

хитрыми, более умными, более похожими на человека: ибо

человек есть самый лучший хищный зверь.

У всех зверей человек уже ограбил добродетели их; поэтому

из всех зверей человеку наиболее трудно достается пропитание

его.

Только еще птицы выше его. И если бы человек научился еще

и летать, увы! -- куда бы не залетала хищность его!

 

 

Я хочу видеть мужчину и женщину: одного способным к войне,

другую способную к деторождению, но обоих способными к пляске

головой и ногами.

И пусть будет потерян для нас тот день, когда ни

разу не плясали мы! И пусть ложной назовется у нас всякая

истина, у которой не было смеха!

 

 

Заключение ваших браков: смотрите, чтобы не вышло оно

плохим заключением! Вы заключили слишком быстро: отсюда

следует -- осквернение брака!

И лучше еще осквернить брак, чем изогнуть брак, изолгать

брак! -- говорила мне одна женщина: "Да, я осквернила брак, но

сперва брак осквернил -- меня!"

Плохих супругов находил я всегда самыми мстительными: они

мстят целому миру за то, что уже не могут идти каждый отдельно.

Поэтому я хочу, чтобы честные говорили друг другу: "мы

любим друг друга; посмотрим, можем ли мы продолжать

любить друг друга! Или обещание наше будет недосмотром?"

-- "Дайте нам срок и недолгий союз, чтобы видели мы,

годимся ли мы для долгого союза! Великое дело -- всегда быть

вдвоем!"

Так советую я всем честным; и чем была бы любовь моя к

сверхчеловеку и ко всему, что должно наступить, если бы я

советовал и говорил иначе!

Расти не только вширь, но и ввысь -- о братья мои,

да поможет вам сад супружества!

 

 

Кто умудрен в старых источниках, смотри, тот будет в конце

концов искать родников будущего и новых источников. --

О братья мои, еще недолго, и возникнут новые

народы, и новые родники зашумят, ниспадая в новые глубины.

Ибо землетрясение -- засыпает много колодцев и создает

много томящихся жаждою; но оно же вызывает на свет внутренние

силы и тайны.

Землетрясение открывает новые родники. При сотрясении

старых народов вырываются новые родники.

И кто тогда восклицает: "Смотри, здесь единый родник для

многих жаждущих, единое сердце для многих томящихся,

единая воля для многих орудий", -- вокруг того

собирается народ, т. е. много испытующих.

Кто умеет повелевать, кто должен повиноваться -- это

испытуется там! Ах, каким долгим исканием, удачей и

неудачею, изучением и новыми попытками!

Человеческое общество: это попытка, так учу я, -- долгое

искание; но оно ищет повелевающего! --

-- попытка, о братья мои! Но не "договор"!

Разбейте, разбейте это слово сердец мягких и нерешительных и

людей половинчатых!

 

 

О братья мои! В ком же лежит наибольшая опасность для

всего человеческого будущего? Не в добрых ли и праведных? --

-- не в тех ли, кто говорит и в сердце чувствует: "Мы

знаем уже, что хорошо и что праведно, мы достигли этого; горе

тем, кто здесь еще ищет!"

И какой бы вред ни нанесли злые, -- вред добрых -- самый

вредный вред!

И какой был вред ни нанесли клеветники на мир, -- вред

добрых -- самый вредный вред.

О братья мои, в сердце добрых и праведных воззрел некогда

тот, кто тогда говорил: "Это -- фарисеи". Но его не поняли.

Самые добрые и праведные не должны были понять его; их дух

в плену у их чистой совести. Глупость добрых неисповедимо умна.

Но вот истина: добрые должны быть фарисеями, -- им

нет другого выбора!

Добрые должны распинать того, кто находит себе свою

собственную добродетель! Это -- истина!

Вторым же, кто открыл страну их, страну, сердце и землю

добрых и праведных, -- был тот, кто тогда вопрошал: "Кого

ненавидят они больше всего?"

Созидающего ненавидят они больше всего: того, кто

разбивает скрижали и старые ценности, разрушителя, -- кого

называют они преступником.

Ибо добрые -- не могут созидать: они всегда начало

конца --

-- они распинают того, кто пишет новые ценности на новых

скрижалях, они приносят себе в жертву будущее, -- они

распинают все человеческое будущее!

Добрые -- были всегда началом конца.

 

 

О братья мои, поняли ли вы также и это слово? И что сказал

я однажды о "последнем человеке"? --

 

В ком же лежит наибольшая опасность для всего

человеческого будущего? Не в добрых ли и праведных?

Разбейте, разбейте добрых и праведных! -- О братья

мои, поняли ли вы также и это слово?

 

 

Вы бежите от меня? Вы испуганы? Вы дрожите при этом слове?

О братья мои, когда я велел вам разбить добрых и скрижали

добрых, -- тогда впервые пустил я человека плыть по его

открытому морю.

И теперь только наступает для него великий страх, великая

осмотрительность, великая болезнь, великое отвращение, великая

морская болезнь.

Обманчивые берега и ложную безопасность указали вам

добрые; во лжи добрых были вы рождены и окутаны ею. Добрые все

извратили и исказили до самого основания.

Но кто открыл землю "человек", открыл также и землю

"человеческое будущее". Теперь должны вы быть мореплавателями,

отважными и терпеливыми!

Ходите прямо вовремя, о братья мои, учитесь ходить прямо!

Море бушует; многие нуждаются в вас, чтобы снова подняться.

Море бушует: все в море. Ну что ж! вперед! вы, старые

сердца моряков!

Что вам до родины! Туда стремится корабль наш, где

страна детей наших! Там, на просторе, более неистово,

чем море, бушует наша великая тоска! --

 

 

"Зачем так тверд! -- сказал однажды древесный уголь

алмазу. -- Разве мы не близкие родственники?" --

 

Зачем так мягки? О братья мои, так спрашиваю я вас: разве

вы -- не мои братья?

Зачем так мягки, так покорны и уступчивы? Зачем так много

отрицания, отречения в сердце вашем? Так мало рока во взоре

вашем?

А если вы не хотите быть роковыми и непреклонными, -- как

можете вы когда-нибудь вместе со мною -- победить?

А если ваша твердость не хочет сверкать и резать и

рассекать, -- как можете вы когда-нибудь вместе со мною --

созидать?

Все созидающие именно тверды. И блаженством должно

казаться вам налагать вашу руку на тысячелетия, как на воск, --

-- блаженством писать на воле тысячелетий, как на бронзе,

-- тверже, чем бронза, благороднее, чем бронза. Совершенно

твердо только благороднейшее.

Эту новую скрижаль, о братья мои, даю я вам: станьте

тверды! --

 

 

О воля моя! Ты избеганье всех бед, ты неизбежность

моя! Предохрани меня от всяких маленьких побед!

Ты жребий души моей, который называю я судьбою! Ты во мне!

Надо мною! Предохрани и сохрани меня для единой великой

судьбы!

И последнее величие свое, о воля моя, сохрани для конца,

-- чтобы была ты неумолима в победе своей! Ах, кто не

покорялся победе своей!

Ах, чей глаз не темнел в этих опьяняющих сумерках! Ах, чья

нога не спотыкалась и не разучалась в победе -- стоять!

Да буду я готов и зрел в великий полдень: готов и зрел,

как раскаленная добела медь, как туча, чреватая молниями, и как

вымя, вздутое от молока, --

-- готов для себя самого и для самой сокровенной воли

своей: как лук, пламенеющий к стреле своей, как стрела,

пламенеющая к звезде своей;

-- как звезда, готовая и зрелая в полдне своем, пылающая,

пронзенная, блаженная перед уничтожающими стрелами солнца;

-- как само солнце и неумолимая воля его, готовая к

уничтожению в победе!

О воля, избеганье всех бед, ты неизбежность моя!

Сохрани меня для единой великой победы!

Так говорил Заратустра.

 

Выздоравливающий

 

 

 

Однажды утром, вскоре после возвращения своего в пещеру,

вскочил Заратустра с ложа своего, как сумасшедший, стал кричать

ужасным голосом, махая руками, как будто кто-то лежал на ложе и

не хотел вставать; и так гремел голос Заратустры, что звери

его, испуганные, прибежали к нему и из всех нор и щелей,

соседних с пещерой Заратустры, все животные разбежались,

улетая, уползая и прыгая, -- какие кому даны были ноги и

крылья. Заратустра же так говорил:

Вставай, бездонная мысль, выходи из глубины моей! Я петух

твой и утренние сумерки твои, заспавшийся червь: вставай!

вставай! голос мой разбудит тебя!

Расторгни узы слуха твоего: слушай! Ибо я хочу слышать

тебя! Вставай! Вставай! Здесь достаточно грома, чтобы заставить

и могилы прислушиваться!

Сотри сон, а также всякую близорукость, всякое ослепление

с глаз своих! Слушай меня даже глазами своими: голос мой --

лекарство даже для слепорожденных.

И когда ты проснешься, ты навеки останешься бодрствующей.

Не таков я, чтобы, разбудив прабабушек от сна, сказать

им -- чтобы продолжали они спать!

Ты шевелишься, потягиваешься и хрипишь? Вставай! Вставай!

Не хрипеть -- говорить должна ты! Заратустра зовет тебя,

безбожник!

Я, Заратустра, заступник жизни, заступник страдания,

заступник круга, -- тебя зову я, самую глубокую из мыслей моих!

Благо мне! Ты идешь -- я слышу тебя! Бездна моя

говорит, свою последнюю глубину извлек я на свет!

Благо мне! Иди! Дай руку -- ха! пусти! Ха, ха --

отвращение! отвращение! отвращение! -- горе мне!

 

 

Но едва Заратустра сказал слова эти, как упал замертво и

долго оставался как мертвый. Придя же в себя, он был бледен,

дрожал, продолжал лежать и долго не хотел ни есть, ни пить.

Такое состояние длилось у него семь дней; звери его не покидали

его ни днем, ни ночью, и только орел улетал, чтобы принести

пищи. И все, что он находил и что случалось ему отнять силою,

складывал он на ложе Заратустры: так что Заратустра лежал

наконец среди желтых и красных ягод, среди винограда, розовых

яблок, благовонных трав и кедровых шишек. У ног же его были

простерты два ягненка, которых орел с трудом отнял у пастухов

их.

Наконец, после семи дней, поднялся Заратустра на своем

ложе, взял в руку розовое яблоко, понюхал его и нашел запах его

приятным. Тогда подумали звери его, что настало время

заговорить с ним.

"О Заратустра, -- сказали они, -- вот уже семь дней, как

лежишь ты с закрытыми глазами; не хочешь ли ты наконец снова

стать на ноги?

Выйди из пещеры своей: мир ожидает тебя, как сад. Ветер

играет тяжелым благоуханием, которое просится к тебе; и все

ручьи хотели бы бежать вслед за тобой.

Все вещи тоскуют по тебе, почему ты семь дней оставался

один, -- выйди из своей пещеры! Все вещи хотят быть твоими

врачами!

Разве новое познание снизошло к тебе, горькое, тяжелое?

Подобно закисшему тесту, лежал ты, твоя душа поднялась и

раздулась за свои пределы".

-- О звери мои, -- отвечал Заратустра, -- продолжайте

болтать и позвольте мне слушать вас! Меня освежает ваша

болтовня: где болтают, там мир уже простирается предо мною, как

сад.

Как приятно, что есть слова и звуки: не есть ли слова и

звуки радуга и призрачные мосты, перекинутые через все, что

разъединено навеки?

У каждой души особый мир; для каждой души всякая другая

душа -- потусторонний мир.

Только между самым сходным призрак бывает всего

обманчивее: ибо через наименьшую пропасть труднее всего

перекинуть мост.

Для меня -- как существовало бы что-нибудь вне меня? Нет

ничего вне нас! Но это забываем мы при всяком звуке; и как

отрадно, что мы забываем!

Имена и звуки не затем ли даны вещам, чтобы человек

освежался вещами? Говорить -- это прекрасное безумие: говоря,

танцует человек над всеми вещами.

Как приятна всякая речь и всякая ложь звуков! Благодаря

звукам танцует наша любовь на пестрых радугах.

"О Заратустра, -- сказали на это звери, -- для тех, кто

думает, как мы, все вещи танцуют сами: все приходит, подает

друг другу руку, смеется и убегает -- и опять возвращается.

Все идет, все возвращается; вечно вращается колесо бытия.

Все умирает, все вновь расцветает, вечно бежит год бытия.

Все погибает, все вновь устрояется; вечно строится тот же

дом бытия. Все разлучается, все снова друг друга приветствует;

вечно остается верным себе кольцо бытия.

В каждый миг начинается бытие; вокруг каждого "здесь"

катится "там". Центр всюду. Кривая -- путь вечности".

-- О вы, проказники и шарманки! -- отвечал Заратустра и

снова улыбнулся. -- Как хорошо знаете вы, что должно было

исполниться в семь дней --

-- и как то чудовище заползло мне в глотку и душило меня!

Но я откусил ему голову и отплюнул ее далеко от себя.

А вы -- вы уже сделали из этого уличную песенку? А я лежу

здесь, еще не оправившись от этого откусывания и отплевывания,

еще больной от собственного избавления.

И вы смотрели на все это? О звери мои, разве и вы

жестоки? Неужели вы хотели смотреть на мое великое страдание,

как делают люди? Ибо человек -- самое жестокое из всех

животных.

Во время трагедий, боя быков и распятий он до сих пор

лучше всего чувствовал себя на земле; и когда он нашел себе ад,

то ад сделался его небом на земле.

Когда большой человек кричит: мигом подбегает к нему

маленький; и язык висит у него изо рта от удовольствия. Но он

называет это своим "состраданием".

Маленький человек, особенно поэт, -- с каким жаром

обвиняет он жизнь на словах! Слушайте его, но не прослушайте

радости во всех жалобах его!

Это обвинители жизни: их побеждает жизнь в одно мгновение.

"Ты любишь меня? -- говорит дерзновенная. -- Подожди же

немного, у меня нет еще для тебя времени".

Человек для себя самого самое жестокое животное; и во

всем, что зовется "грешник", "несущий крест" и "кающийся", не

прослушайте радости, примешанной к этим жалобам и обвинениям!

А я сам -- не хочу ли я быть обвинителем человека? Ах,

звери мои, только одному научился я до сих пор, что человеку

нужно его самое злое для его же лучшего,

-- что все самое злое есть его наилучшая сила и

самый твердый камень для наивысшего созидателя; и что человек

должен становиться лучше и злее:

Не за то был я пригвожден к древу мучений, что я

знаю, что человек зол, -- но за то, что я кричал, как никто еще

не кричал:

"Ах, его самое злое так ничтожно! Ах, его самое лучшее так

ничтожно!"

Великое отвращение к человеку -- оно душило меня и

заползло мне в глотку; и то, что предсказывал прорицатель: "Все

равно, ничто не вознаграждается, знание душит".

Долгие сумерки тянулись предо мною, смертельно усталая,

пьяная до смерти печаль, которая говорила, зевая во весь рот:

"Вечно возвращается человек, от которого устал ты,

маленький человек" -- так зевала печаль моя, потягивалась и не

могла заснуть.

В пещеру превратилась для меня человеческая земля, ее

грудь ввалилась, все живущее стало для меня человеческой

гнилью, костями и развалинами прошлого.

Мои вздохи сидели на всех человеческих могилах и не могли

встать; мои вздохи и вопросы каркали, давились, грызлись и

жаловались день и ночь:

-- "Ах, человек вечно возвращается! Маленький человек

вечно возвращается!"

Нагими видел я некогда обоих, самого большого и самого

маленького человека: слишком похожи они друг на друга, --

слишком еще человек даже самый большой человек!

Слишком мал самый большой! -- Это было отвращение мое к

человеку! А вечное возвращение даже самого маленького человека!

-- Это было неприязнью моей ко всякому существованию!

Ах, отвращение! отвращение! отвращение! -- Так говорил

Заратустра, вздыхая и дрожа, ибо он вспоминал о своей болезни.

Но тут звери его не дали ему продолжать.

"Перестань говорить, о выздоравливающий! -- так отвечали

ему звери его. -- Уходи отсюда и иди туда, где мир ожидает

тебя, подобный саду.

Иди к розам, к пчелам и стаям голубей! В особенности же к

певчим птицам, чтобы научиться у них петь!

Ибо пение свойственно выздоравливающим; здоровый же пусть

говорит. И если даже здоровый хочет песен, он хочет других

песен, чем выздоравливающий".

-- О вы, проказники и шарманки, замолчите же! -- отвечал

Заратустра и смеялся над речью своих зверей. -- Как хорошо

знаете вы, какое утешение нашел я себе в эти семь дней!

Надо, чтобы снова я пел, -- это утешение и

это выздоровление нашел я себе; не хотите ли вы и из

этого тотчас сделать уличную песенку?

-- "Перестань говорить, -- отвечали ему во второй раз

звери его, -- лучше, о выздоравливающий, сделай лиру себе,

новую лиру!

Ибо видишь, о Заратустра! Для твоих новых песен нужна

новая лира.

Пой и шуми, о Заратустра, врачуй новыми песнями свою душу:

чтобы ты мог нести свою великую судьбу, которая не была еще

судьбою ни одного человека!

Ибо твои звери хорошо знают, о Заратустра, кто ты и кем

должен ты стать; смотри, ты учитель вечного возвращения,

-- в этом теперь твое назначение!

Ты должен первым возвестить это учение, -- и как же

этой великой судьбе не быть также и твоей величайшей опасностью

и болезнью!

Смотри, мы знаем, чему ты учишь: что все вещи вечно

возвращаются и мы сами вместе с ними и что мы уже существовали

бесконечное число раз и все вещи вместе с нами.

Ты учишь, что существует великий год становления,

чудовищно великий год: он должен, подобно песочным часам, вечно

сызнова поворачиваться, чтобы течь сызнова и опять становиться

пустым, --

-- так что все эти годы похожи сами на себя, в большом и

малом, -- так что и мы сами, в каждый великий год, похожи сами

на себя, в большом и малом.

И если бы ты захотел умереть теперь, о Заратустра, --

смотри, мы знаем также, как стал бы ты тогда говорить к самому

себе; но звери твои просят тебя не умирать еще.

Ты стал бы говорить бестрепетно, вздохнув несколько раз от

блаженства: ибо великая тяжесть и уныние были бы сняты с тебя,

о самый терпеливый!

"Теперь я умираю и исчезаю, -- сказал бы ты, -- и через

мгновение я буду ничем. Души так же смертны, как и тела.

Но связь причинности, в которую вплетен я, опять

возвратится, -- она опять создаст меня! Я сам принадлежу к

причинам вечного возвращения.

Я снова возвращусь с этим солнцем, с этой землею, с этим

орлом, с этой змеею -- не к новой жизни, не к

лучшей жизни, не к жизни, похожей на прежнюю:

-- я буду вечно возвращаться к той же самой жизни, в

большом и малом, чтобы снова учить о вечном возвращении всех

вещей,

-- чтобы повторять слово о великом полдне земли и

человека, чтобы опять возвещать людям о сверхчеловеке.

Я сказал свое слово, я разбиваюсь о свое слово: так хочет

моя вечная судьба,-- как провозвестник, погибаю я!

Час настал, когда умирающий благословляет самого себя. Так

-- кончается закат Заратустры". --

Сказав это, звери умолкли и ждали, чтобы Заратустра

ответил что-нибудь им; но Заратустра не слышал, что они

умолкли. Он лежал тихо, с закрытыми глазами, как спящий, хотя и

не спал: ибо он разговаривал в это время с своею душой. Змея же

и орел, видя его таким молчаливым, почтили великую тишину

вокруг него и удалились осторожно.

 

О великом томлении

 

 

О душа моя, я научил тебя говорить "сегодня" так же, как

"когда-нибудь" и "прежде", и водить свои хороводы над всеми

"здесь", "там" и "туда".

О душа моя, я избавил тебя от всех закоулков, я отвратил

от тебя пыль, пауков и сумерки.

О душа моя, я смыл с тебя маленький стыд и добродетель

закоулков и убедил тебя стоять обнаженной пред очами солнца.

Бурею, называемой "духом", подул я на твое волнующееся

море; все тучи прогнал я оттуда, я задушил даже душителя,

называемого "грехом".

О душа моя, я дал тебе право говорить Нет, как буря, и

говорить Да, как говорит Да отверстое небо; теперь ты тиха, как

свет, и спокойно проходишь чрез бури отрицания.

О душа моя, я возвратил тебе свободу над созданным и

несозданным -- и кому еще, как тебе, ведома радость будущего?

О душа моя, я учил тебя презрению, но не тому, что

приходит, как червоточина, а великому, любящему презрению,

которое больше всего любит там, где оно больше всего презирает.

О душа моя, я учил тебя так убеждать, чтобы ты самые

основания притягивала к себе, -- подобно солнцу, убеждающему

даже море подняться на его высоту.

О душа моя, я снял с тебя всякое послушание,

коленопреклонение и раболепство; я сам дал тебе имя "избегание

бед" и "судьба".

О душа моя, я дал тебе новые имена и разноцветные игрушки,

я назвал тебя "судьбою", "пространством пространств",

"пуповиной времени" и "лазоревым колоколом".

О душа моя, твоей почве дал я испить всю мудрость, все

новые вина и даже все незапамятно старые, крепкие вина

мудрости.

О душа моя, всякое солнце изливал я на тебя, и всякую

ночь, и всякое молчание, и всякое томление -- ты вырастала

предо мной, как виноградная лоза.

О душа моя, обильна и тяжела ты теперь, как виноградная

лоза со вздутыми сосцами и плотными темно-золотистыми

гроздьями, --

-- стесненная и придавленная своим счастьем, в ожидании

избытка и стыдясь еще своего ожидания.

О душа моя, не существует теперь нигде другой души, более

любящей, более объемлющей и более обширной! Где же будущее и

прошедшее были бы ближе друг к другу, как не у тебя?

О душа моя, я дал тебе все, и руки мои опустели из-за тебя

-- а теперь! Теперь говоришь ты мне, улыбаясь, полная тоски:

"Кто же из нас должен благодарить? --

-- должен ли благодарить дающий, что берущий брал у него?

Дарить -- не есть ли потребность? Брать -- не есть ли

сострадание?"

О душа моя, я понимаю улыбку твоей тоски: твое чрезмерное

богатство само простирает теперь тоскующие руки!

Твой избыток бросает взоры на шумящее море и ищет, и ждет;

тоска от чрезмерного избытка смотрит из смеющегося неба твоих

очей!

И поистине, о душа моя! Кто бы мог смотреть на твою улыбку

и не обливаться слезами? Сами ангелы обливаются слезами от

чрезмерной доброты твоей улыбки.

Твоя доброта, и чрезмерная доброта, не хочет жаловаться и

плакать: и все-таки, о душа моя, твоя улыбка жаждет слез и твои

дрожащие уста рыданий.

"Разве всякий плач не есть жалоба? И всякая жалоба не есть

обвинение?" Так говоришь ты сама себе, и потому хочешь ты, о

душа моя, лучше улыбаться, чем изливать в слезах свое

страдание, --

-- в потоках слез изливать все свое страдание от избытка

своего и от тоски виноградника по виноградарю и ножу его!

Но если не хочешь ты плакать и выплакать свою пурпурную

тоску, то ты должна петь, о душа моя! -- Смотри, я сам

улыбаюсь, предложивший тебе петь:

-- петь бурным голосом, пока не стихнут все моря, чтобы

прислушаться к твоему томлению, --

-- пока по тихим, тоскующим морям не поплывет челнок,

золотое чудо, вокруг золота которого кружатся все хорошие,

дурные, удивительные вещи, --

-- и много животных, больших и малых, и все, что имеет

легкие удивительные ноги, чтобы бежать по голубым тропам --

-- туда, к золотому чуду, к вольному челноку и хозяину

его; но это -- виноградарь, ожидающий с алмазным ножом, --

-- твой великий избавитель, о душа моя, безымянный --

только будущие песни найдут ему имя! И поистине, уже благоухает

твое дыхание будущими песнями, --

-- уже пылаешь ты и грезишь, уже пьешь ты жадно из всех

глубоких, звонких колодцев-утешителей, уже отдыхает твоя тоска

в блаженстве будущих песен! --

О душа моя, теперь я дал тебе все и даже последнее свое, и

руки мои опустели для тебя: в том, что я велел тебе

петь, был последний мой дар!

За то, что я велел тебе петь, скажи же, скажи: кто

из нас должен теперь -- благодарить? -- Но лучше: пой мне, пой,

о душа моя! И предоставь мне благодарить! --

Так говорил Заратустра.

 

Другая танцевальная песнь

 

 

 

"В твои глаза заглянул я недавно, о жизнь: золото мерцало

в ночи глаз твоих -- сердце мое замерло от этой неги:

-- челн золотой, как в зерцале, мерцал там на водах

ночных, точно качалка, ныряющий, и всплывающий, и все снова и

снова кивающий челн золотой!

На стопу мою, падкую к танцу, ты метнула свой взор, свой

качально улыбчивый, дымчатый, вспыльчивый взор:

Только дважды коснулась ручонками ты погремушки своей -- и

уже закачалась нога моя в приступе танца. --

Пятки мои покидали уже землю, замер я на носках, тебе

внемля: ведь уши танцора -- в цыпочках его!

К тебе прыгнул я -- ты отпрянула вмиг; и лизнули меня на

лету зашипевшие змейки волос вдруг взлетевших твоих!

От тебя я отпрыгнул назад и от змей твоих прикасаний; ты

стояла уже, обернувшись слегка, и глаза были полны желаний.

Глазами розня, учишь меня ты стезям криведным; на стезях

криведных учится стопа моя -- козням!

Я люблю тебя дальней, ты вблизи мне пуще неволи; твое

бегство манит меня, поиск твой полонит меня -- я страдаю, но

ради тебя разве я не готов и к юдоли!

Ты, чей холод, как зуд, чье презренье -- искус, чей уход,

точно жгут, чья насмешка -- укус:

-- ты ль не была ненавистна всегда, ты, вязальщица,

повивальщица, зазывальщица, домогальщица и находчица! Ты ль не

была и любима всегда, непорочная, нетерпячая, ветроногая,

детоокая грехотворица!

Куда же ты тащишь меня, неугомонка и невиданка? И вновь

избегаешь меня, сладкая-сладкая горлица и грубиянка!

Я в танце несусь за тобою, я с ритмом твоим неизбытно

един. Где же ты? Протяни мне руку! Ну, хоть палец один!

Здесь пещеры и дебри -- мы же заблудимся вместе! Стой! Да

потише! Не видишь ли ты, как мелькают вокруг стаи сов и летучие

мыши?

Ты сова! Ты летучая мышь! Ты охоча меня дразнить? Где мы,

где? У собак, видно, ты научилась так тявкать и выть.

Зубки белые скалишь прелестно на меня ты без слов, и

сверлят меня злючие глазки из кудластых твоих завитков!

Что за пляс одурелый, точно буян; я охотник -- решай, кто

мне ты: ловчий пес или лань?

Ну, злая прыгунья, ко мне! Да живее, мигом! Ну-ка вверх! И

барьер! Горе мне! Я и сам вот плюхнулся, прыгнув!

О, взгляни, я лежу, ты, спесивица, и молю о милости! Мне

бы с тобою бродить да бродить по тропинкам жимолостным!

-- по тропинке любви сквозь кусты пятнастые, немые! Или

там вдоль озера: в нем резвятся и пляшут рыбки золотые!

Ты устала? Взгляни, вон овцы, и в воздухе завечерело: ну

разве не сладко уснуть под звуки пастушьей свирели?

Ты валишься с ног? Я тебя понесу, опусти только руки! И

если ты хочешь пить, скажи -- я нашел бы, чем тебя утолить, но

тебе не до этой услуги!

-- О, что за чертовка, плутовка, так ловко исчезла

змеею-скользянкой! Куда? Но от рук два пятна на лице горят,

точно красные ранки!

Я, право, устал изрядно пастушить твоих ягнят! До сих пор,

о ведьма, я пел для тебя, нынче ты завизжишь -- у меня!

Будешь плясать и ахать плетке моей вслед! Я не забыл-таки

плетку? -- Нет!"

 

 

Так отвечала мне жизнь тогда и при этом зажала изящные

ушки свои:

"О Заратустра! Не щелкай так страшно своей плеткой! Ты

ведь знаешь: шум убивает мысли -- а ко мне как раз пришли такие

нежные мысли.

Мы с тобою оба -- сущие недобродеи и незлодеи. По ту

сторону добра и зла обрели мы свой остров и зеленый свой луг --

мы вдвоем, одни! Уже оттого и должны мы ладить друг с другом!

И если мы и не любим друг друга от чистого сердца, -- то

гоже ли злиться на то, что не любишь от чистого сердца?

И что я лажу с тобою, и часто слишком лажу, ты знаешь это:

и все оттого, что ревную тебя я к мудрости твоей. Ах, эта

мудрость, полоумная старая дура!

Если бы мудрость твоя сбежала однажды от тебя, ах! тогда

мигом сбежала бы от тебя и моя любовь".

Тут жизнь задумчиво оглянулась вокруг и тихо сказала: "О

Заратустра, ты мне недостаточно верен!

Ты любишь меня вовсе не так сильно, как говоришь; я знаю,

ты думаешь о том, что хочешь скоро покинуть меня.

Есть старый тяжелый-тяжелый колокол-ревун: он ревет по

ночам до самой твоей пещеры:

-- когда ты слышишь, как колокол этот бьет полночь, тогда

между первым и двенадцатым ударом думаешь ты о том --

-- ты думаешь о том, о Заратустра, я знаю это, что ты

хочешь скоро покинуть меня!"

"Да, -- отвечал я робко, -- но ты знаешь также --" И я

сказал ей нечто на ухо, прямо в ее спутанные, желтые, безумные

пряди волос.

"Ты знаешь это, о Заратустра? Этого не знает

никто..."

И мы стояли лицом к лицу и глядели на зеленый луг, на

который как раз набегал прохладный вечер, и плакали вместе. --

И жизнь была тогда мне милее, чем вся моя мудрость когда-либо.

--

Так говорил Заратустра.

 

 

Раз!

О, внемли, друг!

 

Два!

Что полночь тихо скажет вдруг?

 

Три! "Глубокий сон сморил меня, --

 

Четыре!

Из сна теперь очнулась я:

 

Пять!

Мир -- так глубок,

 

Шесть!

Как день помыслить бы не смог.

 

Семь!

Мир -- это скорбь до всех глубин, --

 

Восемь!

Но радость глубже бьет ключом!

 

Девять!

Скорбь шепчет: сгинь!

 

Десять!

А радость рвется в отчий дом, --

 

Одиннадцать!

В свой кровный, вековечный дом!"

 

Двенадцать!

 

Семь печатей
(или: пение о Да и Аминь)

 

 

 

Если я прорицатель и полон того пророческого духа, что

носится над высокой скалой между двух морей --

-- носится между прошедшим и будущим, как тяжелая туча, --

враждебный удушливым низменностям и всему, что устало и не

может ни умереть, ни жить:

готовый к молнии в темной груди и к лучу искупительного

света, чреватый молниями, которые говорят Да и смеются, готовый

к пророческим молниеносным лучам, --

-- но блажен, кто так чреват! И поистине, кто должен

некогда зажечь свет будущего, тому приходится долго висеть, как

тяжелая туча, на вершине скалы! --

О, как не стремиться мне страстно к Вечности и к брачному

кольцу колец -- к кольцу возвращения!

Никогда еще не встречал я женщины, от которой хотел бы

иметь я детей, кроме той женщины, что люблю я: ибо я люблю

тебя, о Вечность!

Ибо я люблю тебя, о Вечность!

 

 

Если гнев мой некогда разрушал могилы, сдвигал пограничные

столбы и скатывал старые, разбитые скрижали в отвесную

пропасть, --

Если насмешка моя некогда сметала, как сор, истлевшие

слова и я приходил, как метла для пауков-крестовиков и как

очистительный ветер -- для старых удушливых склепов, --

Если некогда сидел я, ликуя, на месте, где были погребены

старые боги, благословляя мир, любя мир, возле памятников

старых клеветников на мир:

ибо даже церкви и могилы Бога люблю я, когда небо смотрит

ясным оком сквозь разрушенные своды их; я люблю сидеть, подобно

траве и красному маку, на развалинах церквей, --

О, как не стремиться мне страстно к Вечности и к брачному

кольцу колец -- к кольцу возвращения?

Никогда еще не встречал я женщины, от которой хотел бы

иметь я детей, кроме той женщины, что люблю я: ибо я люблю

тебя, о Вечность!

Ибо я люблю тебя, о Вечность!