На сегодня крах терпит сам человек, уже неспособный поспевать за своей

Х. Ортега-и-Гассет

Восстание масс

 

I. СТАДНОСТЬ (ФРАГМЕНТ)

Толпа - понятие количественное и визуальное: множество. Переведем

его, не искажая, на язык социологии. И получим "массу". Общество всегда было

подвижным единством меньшинства и массы. Меньшинство - совокупность лиц,

выделенных особо; масса - не выделенных ничем. Речь, следовательно, идет не

только и не столько о "рабочей массе". Масса - это средний человек. Таким

образом, чисто количественное определение - "многие" - переходит в

качественное. Это совместное качество, ничейное и отчуждаемое, это человек в

той мере, в какой он не отличается от остальных и повторяет общий тип. Какой

смысл в этом переводе количества в качество? Простейший - так понятнее

происхождение массы. До банальности очевидно, что стихийный рост ее

предполагает совпадение целей, мыслей, образа жизни. Но не так ли обстоит

дело и с любым сообществом, каким бы избранным оно себя ни полагало? В

общем, да. Но есть существенная разница.

В сообществах, чуждых массовости, совместная цель, идея или идеал

служат единственной связью, что само по себе исключает многочисленность. Для

создания меньшинства, какого угодно, сначала надо, чтобы каждый по причинам

особым, более или менее личным, отпал от толпы. Его совпадение с теми, кто

образует меньшинство, - это позднейший, вторичный результат особости каждого

и, таким образом, это во многом совпадение несовпадений. Порой печать

отъединенности бросается в глаза: именующие себя "нонконформистами"

англичане - союз согласных лишь в несогласии с обществом. Но сама установка

- объединение как можно меньшего числа для отъединения от как можно большего

- входит составной частью в структуру каждого меньшинства. Говоря об

избранной публике на концерте изысканного музыканта, Малларме тонко заметил,

что этот узкий круг своим присутствием демонстрировал отсутствие толпы.

В сущности, чтобы ощутить массу как психологическую реальность, не

требуется людских скопищ. По одному-единственпому человеку можно определить,

масса это или нет. Масса - всякий и каждый, кто ни в добре, ни в зле не

мерит себя особой мерой, а ощущает таким же, "как и все", и не только не

удручен, но доволен собственной неотличимостью. Представим себе, что самый

обычный человек, пытаясь мерить себя особой мерой - задаваясь вопросом, есть

ли у него какое-то дарование, умение, достоинство, - убеждается, что нет

никакого. Этот человек почувствует себя заурядностью, бездарностью,

серостью. Но не массой.

Обычно, говоря об "избранном меньшинстве", передергивают смысл этого

выражения, притворно забывая, что избранные - не те, кто кичливо ставит себя

выше, но те, кто требует от себя больше, даже если требование к себе

непосильно. И, конечно, радикальнее всего делить человечество на два класса:

на тех, кто требует от себя многого и сам на себя взваливает тяготы и

обязательства, и на тех, кто не требует ничего и для кого жить - это плыть

по течению, оставаясь таким, какой ни на есть, и не силясь перерасти себя.

Это напоминает мне две ветви ортодоксального буддизма: более трудную и

требовательную махаяну - "большую колесницу", или "большой путь", - и более

будничную и блеклую хинаяну - "малую колесницу", "малый путь"[1]. Главное и

решающее - какой колеснице мы вверим нашу жизнь.

Таким образом, деление общества на массы и избранные меньшинства -

типологическое и не совпадает ни с делением на социальные классы, ни с их

иерархией. Разумеется, высшему классу, когда он становится высшим и пока

действительно им остается, легче выдвинуть человека "большой колесницы", чем

низшему. Но в действительности внутри любого класса есть собственные массы и

меньшинства. Нам еще предстоит убедиться, что плебейство и гнет массы даже в

кругах традиционно элитарных - характерное свойство нашего времени. Так

интеллектуальная жизнь, казалось бы взыскательная к мысли, становится

триумфальной дорогой псевдоинтеллигентов, не мыслящих, немыслимых и ни в

каком виде неприемлемых. Ничем не лучше останки "аристократии", как мужские,

так и женские. И, напротив, в рабочей среде, которая прежде считалась

эталоном "массы", не редкость сегодня встретить души высочайшего закала.

<...>

Масса - это посредственность, и, поверь она в свою одаренность, имел бы

место не социальный сдвиг, а всего-навсего самообман. Особенность нашего

времени в том, что заурядные души, не обманываясь насчет собственной

заурядности, безбоязненно утверждают свое право на нее и навязывают ее всем

и всюду. Как говорят американцы, отличаться - неприлично. Масса сминает все

непохожее, недюжинное, личностное и лучшее. Кто не такой, как все, кто

думает не так, как все, рискует стать отверженным. И ясно, что "все" - это

еще не все. Мир обычно был неоднородным единством массы и независимых

меньшинств. Сегодня весь мир становится массой.

Такова жестокая реальность наших дней, и такой я вижу ее, не закрывая

глаз на жестокость.

 

V. СТАТИСТИЧЕСКАЯ СПРАВКА

 

В этой работе я хотел бы угадать недуг нашего времени, нашей

сегодняшней жизни. И первые результаты можно обобщить так: современная жизнь

грандиозна, избыточна и превосходит любую исторически известную. Но именно

потому, что напор ее так велик, она вышла из берегов и смыла все завещанные

нам устои, нормы и идеалы. В ней больше жизни, чем в любой другой, и по той

же причине больше нерешенного. Она уже не может придерживаться

прошлого[*Научимся, однако, извлекать из прошлого если не позитивный, то

хотя бы негативный опыт. Прошлое не надоумит, что делать, но подскажет, чего

избегать]. Ей надо самой творить свою собственную судьбу.

Но диагноз пора дополнить. Жизнь - это прежде всего наша возможная

жизнь, то, чем мы способны стать, и как выбор возможного - наше решение, то,

чем мы действительно становимся. Обстоятельства и решения - главные

слагающие жизни. Обстоятельства, то есть возможности, нам заданы и навязаны.

Мы называем их миром. Жизнь не выбирает себе мира, жить - это очутиться в

мире окончательном и неразменном, сейчас и здесь. Наш мир - это предрешенная

сторона жизни. Но предрешенная не механически. Мы не пущены в мир, как пуля

из ружья, по неукоснительной траектории. Неизбежность, с которой сталкивает

нас этот мир - а мир всегда этот, сейчас и здесь, - состоит в обратном.

Вместо единственной траектории нам задается множество, и мы соответственно

обречены... выбирать себя. Немыслимая предпосылка! Жить - это вечно быть

осужденным на свободу, вечно решать, чем ты станешь в этом мире. И решать

без устали и без передышки. Даже отдаваясь безнадежно на волю случая, мы

принимаем решение - не решать. Неправда, что в жизни "решают

обстоятельства". Напротив, обстоятельства - это дилемма вечно новая, которую

надо решать. И решает ее наш собственный склад.

Все это применимо и к общественной жизни. У нее, во-первых, есть тоже

горизонт возможного и, во-вторых, решение в выборе совместного жизненного

пути. Решение зависит от характера общества, его склада, или, что одно и то

же, от преобладающего типа людей. Сегодня преобладает масса и решает она. И

происходит нечто иное, чем в эпоху демократии и всеобщего голосования. При

всеобщем голосовании массы не решали, а присоединялись к решению того или

другого меньшинства. Последние предлагали свои "программы" - отличный

термин. Эти программы - по сути, программы совместной жизни - приглашали

массу одобрить проект решения.

Сейчас картина иная. Всюду, где торжество массы растет, - например, в

Средиземноморье - при взгляде на общественную жизнь поражает то, что

политически там перебиваются со дня на день. Это более чем странно. У власти

- представители масс. Они настолько всесильны, что свели на нет саму

возможность оппозиции. Это бесспорные хозяева страны, и нелегко найти в

истории пример подобного всевластия. И тем не менее государство,

правительство живут сегодняшним днем. Они не распахнуты будущему, не

представляют его ясно и открыто, не кладут начало чему-то новому, уже

различимому в перспективе. Словом, они живут без жизненной программы. Не

знают, куда идут, потому что не идут никуда, не выбирая и не прокладывая

дорог. Когда такое правительство ищет самооправданий, то не поминает всуе

день завтрашний, а, напротив, упирает на сегодняшний и говорит с завидной

прямотой: "Мы - чрезвычайная власть, рожденная чрезвычайными

обстоятельствами". То есть злобой дня, а не дальней перспективой. Недаром и

само правление сводится к тому, чтобы постоянно выпутываться, не решая

проблем, а всеми способами увиливая от них и тем самым рискуя сделать их

неразрешимыми. Таким всегда было прямое правление массы - всемогущим и

призрачным. Масса - это те, кто плывет по течению и лишен ориентиров.

Поэтому массовый человек не созидает, даже если возможности и силы его

огромны.

И как раз этот человеческий склад сегодня решает. Право же, стоит в нем

разобраться.

Ключ к разгадке - в том вопросе, что прозвучал уже в начале моей

работы: откуда возникли все эти толпы, захлестнувшие сегодня историческое

пространство?

Не так давно известный экономист Вернер Зомбарт указал на один простой

факт, который должен бы впечатлить каждого, кто озабочен современностью.

Факт сам по себе достаточный, чтобы открыть нам глаза на сегодняшнюю Европу,

по меньшей мере обратить их в нужную сторону. Дело в следующем: за все

двенадцать веков своей истории, с шестого по девятнадцатый, европейское

население ни разу не превысило ста восьмидесяти миллионов. А за время с 1800

по 1914 год - за столетие с небольшим - достигло четырехсот шестидесяти.

Контраст, полагаю, не оставляет сомнений в плодовитости прошлого века. Три

поколения подряд человеческая масса росла как на дрожжах и, хлынув, затопила

тесный отрезок истории. Достаточно, повторяю, одного этого факта, чтобы

объяснить триумф масс и все, что он сулит. С другой стороны, это еще одно, и

притом самое ощутимое, слагаемое того роста жизненной силы, о котором я

упоминал.

Эта статистика, кстати, умеряет наше беспочвенное восхищение ростом

молодых стран, особенно Соединенных Штатов. Кажется сверхъестественным, что

население США за столетие достигло ста миллионов, а ведь куда

сверхъестественней европейская плодовитость. Лишнее доказательство, что

американизация Европы иллюзорна. Даже самая, казалось бы, отличительная

черта Америки - ускоренный темп ее заселения - не самобытна. Европа в

прошлом веке заселялась куда быстрее. Америку создали европейские излишки.

Хотя выкладки Вернера Зомбарта и не так известны, как того заслуживают,

сам загадочный факт заметного увеличения европейцев слишком очевиден, чтобы

на нем задерживаться. Суть не в цифрах народонаселения, а в их

контрастности, вскрывающей внезапный и головокружительный темп роста. В этом

и соль. Головокружительный рост означает все новые и новые толпы, которые с

таким ускорением извергаются на поверхность истории, что не успевают

пропитаться традиционной культурой.

И в результате современный средний европеец душевно здоровее и крепче

своих предшественников, но и душевно беднее. Оттого он порой смахивает на

дикаря, внезапно забредшего в мир вековой цивилизации. Школы, которыми так

гордился прошлый век, внедрили в массу современные жизненные навыки, но не

сумели воспитать ее. Снабдили ее средствами для того, чтобы жить полнее, но

не смогли наделить ни историческим чутьем, ни чувством исторической

ответственности. В массу вдохнули силу и спесь современного прогресса, но

забыли о духе. Естественно, она и не помышляет о духе, и новые поколения,

желая править миром, смотрят на него как на первозданный рай, где нет ни

давних следов, ни давних проблем.

Славу и ответственность за выход широких масс на историческое поприще

несет XIX век. Только так можно судить о нем беспристрастно и справедливо.

Что-то небывалое и неповторимое крылось в его климате, раз вызрел такой

человеческий урожай. Не усвоив и не переварив этого, смешно и легкомысленно

отдавать предпочтение духу иных эпох. Вся история предстает гигантской

лабораторией, где ставятся все мыслимые и немыслимые опыты, чтобы найти

рецепт общественной жизни, наилучшей для культивации "человека". И, не

прибегая к уверткам, следует признать данные опыта: человеческий посев в

условиях либеральной демократии и технического прогресса - двух основных

факторов - за столетие утроил людские ресурсы Европы.

Такое изобилие, если мыслить здраво, приводит к ряду умозаключений:

первое - либеральная демократия на базе технического творчества является

высшей из доныне известных форм общественной жизни; второе - вероятно, это

не лучшая форма, но лучшие возникнут на ее основе и сохранят ее суть, и

третье - возвращение к формам низшим, чем в XIX веке, самоубийственно.

И вот, разом уяснив себе все эти вполне ясные вещи, мы должны

предъявить XIX веку счет. Очевидно, наряду с чем-то небывалым и неповторимым

имелись в нем и какие-то врожденные изъяны, коренные пороки, поскольку он

создал новую породу людей - мятежную массу - и теперь она угрожает тем

основам, которым обязана жизнью. Если этот человеческий тип будет

по-прежнему хозяйничать в Европе и право решать останется за ним, то не

пройдет и тридцати лет, как наш континент одичает. Наши правовые и

технические достижения исчезнут с той же легкостью, с какой не раз исчезали

секреты мастерства[*Герман Вейль, один из крупнейших физиков современности,

соратник и преемник Эйнштейна, не раз повторял в частной беседе, что, если

бы определенные люди, десять или двенадцать человек, внезапно умерли, чудо

современной физики оказалось бы навеки утраченным для человечества.

Столетиями надо было приспосабливать человеческий мозг к абстрактным

головоломкам теоретической физики. И любая случайность может развеять эти

чудесные способности, от которых зависит и вся техника будущего]. Жизнь

съежится. Сегодняшний избыток возможностей обернется беспросветной нуждой,

скаредностью, тоскливым бесплодием. Это будет неподдельный декаданс. Потому

что восстание масс и есть то самое, что Ратенау называл "вертикальным

одичанием".

Поэтому так важно вглядеться в массового человека, в эту чистую

потенцию как высшего блага, так и высшего зла.

 

VI. ВВЕДЕНИЕ В АНАТОМИЮ МАССОВОГО ЧЕЛОВЕКА

 

Кто он, тот массовый человек, что главенствует сейчас в общественной

жизни, политической и не политической? Почему он такой, какой есть, иначе

говоря, как он получился таким?

Оба вопроса требуют совместного ответа, потому что взаимно проясняют

друг друга. Человек, который намерен сегодня возглавлять европейскую жизнь,

мало похож на тех, кто двигал XIX век, но именно XIX веком он рожден и

вскормлен. Проницательный ум, будь то в 1820-м, 1850-м или 1880 году,

простым рассуждением a priori мог предвосхитить тяжесть современной

исторической ситуации. И в ней действительно нет ровным счетом ничего, не

предугаданного сто лет назад. "Массы надвигаются!"[2] - апокалипсически

восклицал Гегель. "Без новой духовной власти наша эпоха - эпоха

революционная - кончится катастрофой"[3], - предрекал Огюст Конт. "Я вижу

всемирный потоп нигилизма!" - кричал с энгадинских круч усатый Ницше.

Неправда, что история непредсказуема. Сплошь и рядом пророчества сбывались.

Если бы грядущее не оставляло бреши для предвидений, то и впредь, исполняясь

и становясь прошлым, оно оставалось бы непонятным. В шутке, что историк -

пророк наизнанку, заключена вся философия истории. Конечно, можно провидеть

лишь общий каркас будущего, но ведь и в настоящем или прошлом это

единственное, что, в сущности, доступно. Поэтому, чтобы видеть свое время,

надо смотреть с расстояния. С какого? Достаточного, чтобы не различать носа

Клеопатры.

Какой представлялась жизнь той человеческой массе, которую в изобилии

плодил XIX век? Прежде всего и во всех отношениях - материально доступной.

Никогда еще рядовой человек не утолял с таким размахом свои житейские

запросы. По мере того как таяли крупные состояния и ужесточалась жизнь

рабочих, экономические перспективы среднего сдоя становились день ото дня

все шире. Каждый день вносил новую лепту в его жизненный standard. С каждым

днем росло чувство надежности и собственной независимости. То, что прежде

считалось удачей и рождало смиренную признательность судьбе, стало правом,

которое не благословляют, а требуют.

С 1900 года начинает и рабочий ширить и упрочивать свою жизнь. Он,

однако, должен за это бороться. Благоденствие не уготовано ему заботливо,

как среднему человеку, на диво слаженным обществом и Государством.

Этой материальной доступности и обеспеченности сопутствует житейская -

comfort и общественный порядок. Жизнь катится по надежным рельсам, и

столкновение с чем-то враждебным и грозным мало представимо.

Столь ясная и распахнутая перспектива неминуемо должна в недрах

обыденного сознания копить то ощущение жизни, что метко выражено нашей

старинной поговоркой - "широка Кастилия!"[4] А именно, во всех ее основных и

решающих моментах жизнь представляется новому человеку лишенной преград. Это

обстоятельство и его важность осознаются сами собой, если вспомнить, что

прежде рядовой человек и не подозревал о такой жизненной раскрепощенности.

Напротив, жизнь была для него тяжкой участью - и материально, и житейски. Он

с рождения ощущал ее как скопище преград, которые обречен терпеть, с

которыми принужден смириться и втиснуться в отведенную ему щель.

Контраст будет еще отчетливее, если от материального перейти к аспекту

гражданскому и моральному. С середины прошлого века средний человек не видит

перед собой никаких социальных барьеров. С рождения он и в общественной

жизни не встречает рогаток и ограничений. Никто не принуждает его сужать

свою жизнь. И здесь "широка Кастилия". Не существует ни сословий, ни каст.

Ни у кого нет гражданских привилегий. Средний человек усваивает как истину,

что все люди узаконенно равны.

Никогда за всю историю человек не знал условий, даже отдаленно похожих

на современные. Речь действительно идет о чем-то абсолютно новом, что внес в

человеческую судьбу XIX век. Создано новое сценическое пространство для

существования человека, новое и в материальном и в социальном плане. Три

начала сделали возможным этот новый мир: либеральная демократия,

экспериментальная наука и промышленность. Два последних фактора можно

объединить в одно понятие - техника. В этой триаде ничто не рождено XIX

веком, но унаследовано от двух предыдущих столетий. Девятнадцатый век не

изобрел, а внедрил, и в том его заслуга. Это прописная истина. Но одной ее

мало, и надо вникнуть в ее неумолимые следствия.

Девятнадцатый век был революционным по сути. И суть не в живописности

его баррикад - это всего лишь декорация, - а в том, что он поместил огромную

массу общества в жизненные условия, прямо противоположные всему, с чем

средний человек свыкся ранее. Короче, век перелицевал общественную жизнь.

Революция не покушение на порядок, но внедрение нового порядка,

дискредитирующего привычный. И потому можно без особых преувеличений

сказать, что человек, порожденный XIX столетием, социально стоит в ряду

предшественников особняком. Разумеется, человеческий тип XVIII века отличен

от преобладавшего в семнадцатом, а тот - от характерного для XVI века, но

все они в конечном счете родственны, схожи и по сути даже одинаковы, если

сопоставить их с нашим новоявленным современником. Для "плебея" всех времен

"жизнь" означала прежде всего стеснение, повинность, зависимость - короче,

угнетение. Еще короче - гнет, если не ограничивать его правовым и сословным,

забывая о стихиях. Потому что их напор не слабел никогда, вплоть до прошлого

века, с началом которого технический прогресс - материальный и

управленческий - становится практически безграничным. Прежде даже для

богатых и могущественных земля была миром нужды, тягот и риска[*При любом

относительном богатстве сфера благ и удобств, обеспеченных им, была крайне

сужена всеобщей бедностью мира. Жизнь среднего человека много легче,

изобильнее и безопаснее жизни могущественнейшего властителя иных времен.

Какая разница, кто кого богаче, если богат мир и не скупится на автострады,

магистрали, телеграфы, отели, личную безопасность и аспирин?].

Тот мир, что окружает нового человека с колыбели, не только не

понуждает его к самообузданию, не только не ставит перед ним никаких

запретов и ограничений, но, напротив, непрестанно бередит его аппетиты,

которые в принципе могут расти бесконечно. Ибо этот мир XIX и начала XX века

не просто демонстрирует свои бесспорные достоинства и масштабы, но и внушает

своим обитателям - и это крайне важно - полную уверенность, что завтра,

словно упиваясь стихийным и неистовым ростом, мир станет еще богаче, еще

шире и совершеннее. И по сей день, несмотря на признаки первых трещин в этой

незыблемой вере, - по сей день, повторяю, мало кто сомневается, что

автомобили через пять лет будут лучше и дешевле, чем сегодня. Это так же

непреложно, как завтрашний восход солнца. Сравнение, кстати, точное.

Действительно, видя мир так великолепно устроенным и слаженным, человек

заурядный полагает его делом рук самой природы и не в силах додуматься, что

дело это требует усилий людей незаурядных. Еще труднее ему уразуметь, что

все эти легко достижимые блага держатся на определенных и нелегко достижимых

человеческих качествах, малейший недобор которых незамедлительно развеет

прахом великолепное сооружение.

Пора уже наметить первыми двумя штрихами психологический рисунок

сегодняшнего массового человека: эти две черты - беспрепятственный рост

жизненных запросов и, следовательно, безудержная экспансия собственной

натуры и, второе, врожденная неблагодарность ко всему, что сумело облегчить

ему жизнь. Обе черты рисуют весьма знакомый душевный склад - избалованного

ребенка. И в общем можно уверенно прилагать их к массовой душе как оси

координат. Наследница незапамятного и гениального былого, гениального по

своему вдохновению и дерзанию, современная чернь избалована окружением.

Баловать - это значит потакать, поддерживать иллюзию, что все дозволено и

ничто не обязательно. Ребенок в такой обстановке лишается понятий о своих

пределах. Избавленный от любого давления извне, от любых столкновений с

другими, он и впрямь начинает верить, что существует только он, и привыкает

ни с кем не считаться, а главное, никого не считать лучше себя. Ощущение

чужого превосходства вырабатывается лишь благодаря кому-то более сильному,

кто вынуждает сдерживать, умерять и подавлять желания. Так усваивается

важнейший урок: "Здесь кончаюсь я и начинается другой, который может больше,

чем я. В мире, очевидно, существуют двое: я и тот другой, кто выше меня".

Среднему человеку прошлого мир ежедневно преподавал эту простую мудрость,

поскольку был настолько неслаженным, что бедствия не кончались и ничто не

становилось надежным, обильным и устойчивым. Но для новой массы все возможно

и даже гарантировано - и все наготове, без каких-либо предварительных

усилий, как солнце, которое не надо тащить в зенит на собственных плечах.

Ведь никто никого не благодарит за воздух, которым дышит, потому что воздух

никем не изготовлен - он часть того, о чем говорится "это естественно",

поскольку это есть и не может не быть. А избалованные массы достаточно

малокультурны, чтобы всю эту материальную и социальную слаженность,

безвозмездную, как воздух, тоже считать естественной, поскольку она, похоже,

всегда есть и почти так же совершенна, как и природа.

Мне думается, сама искусность, с какой XIX век обустроил определенные

сферы жизни, побуждает облагодетельствованную массу считать их устройство не

искусным, а естественным. Этим объясняется и определяется то абсурдное

состояние духа, в котором пребывает масса: больше всего ее заботит

собственное благополучие и меньше всего - истоки этого благополучия. Не видя

в благах цивилизации ни изощренного замысла, ни искусного воплощения, для

сохранности которого нужны огромные и бережные усилия, средний человек и для

себя не видит иной обязанности, как убежденно домогаться этих благ,

единственно по праву рождения. В дни голодных бунтов народные толпы обычно

требуют хлеба, а в поддержку требований обычно громят пекарни. Чем не символ

того, как современные массы поступают, только размашистей и изобретательней,

с той цивилизацией, что их питает?[*Для брошенной на собственный произвол

массы, будь то чернь или знать, жажда жизни неизменно оборачивается

разрушением самих основ жизни. Бесподобным гротеском этой тяги - propter

vitam, vitae perdere causas[5] - мне кажется происшедшее в Нихаре, городке

близ Альмерии, 13 сентября 1759 года, когда был провозглашен королем Карлос

III. Торжество началось на площади. "Затем ведено было угостить все

собрание, каковое истребило 77 бочонков вина и четыре бурдюка водки и

воодушевилось настолько, что со многими здравицами двинулось к

муниципальному складу и там повыбрасывало из окон весь хлебный запас и 900

реалов общинных денег. Потом перешли к табачной торговле и принудили

выкинуть месячную выручку и табак тоже. В лавках учинили то же самое,

изничтожив во славу празднества все, что было там съестного и питейного.

Духовенство не уступало рвением и громко призывало женщин выбрасывать на

улицу все что ни есть, и те трудились без малейшего сожаления, пока в домах

не осталось ни хлеба ни зерна, ни муки ни крупы, ни мисок ни кастрюль, ни

ступок ни пестов и весь сказанный город не опустел". (Документ из собрания

доктора Санчеса де Тока, приведенный в книге Мануэля Данвила "Правление

Карлоса III", т. 2, с. 10, примеч. 2.) Названный город в угоду

монархическому ажиотажу истребил себя. Блажен Нихар, ибо за ним будущее!]

 

VIII. ПОЧЕМУ МАССЫ ВТОРГАЮТСЯ ВСЮДУ, ВО ВСЕ И ВСЕГДА НЕ ИНАЧЕ КАК

 

НАСИЛИЕМ

Начну с того, что выглядит крайне парадоксальным, а в действительности

проще простого: когда для заурядного человека мир и жизнь распахнулись

настежь, душа его для них закрылась наглухо. И я утверждаю, что эта

закупорка заурядных душ и породила то возмущение масс, которое становится

для человечества серьезной проблемой.

Естественно, что многие думают иначе. Это в порядке вещей и только

подтверждает мою мысль. Будь даже мой взгляд на этот сложный предмет целиком

неверным, верно то, что многие из оппонентов не размышляли над ним и пяти

минут. Могут ли они думать как я? Но непреложное право на собственный взгляд

без каких-либо предварительных усилий его выработать как раз и

свидетельствует о том абсурдном состоянии человека, которое я называю

"массовым возмущением". Это и есть герметизм, закупорка души. В данном

случае - герметизм сознания. Человек обзавелся кругом понятий. Он полагает

их достаточными и считает себя духовно завершенным. И, ни в чем извне нужды

не чувствуя, окончательно замыкается в этом кругу. Таков механизм закупорки.

Массовый человек ощущает себя совершенным. Человеку незаурядному для

этого требуется незаурядное самомнение, и наивная вера в собственное

совершенство у него не органична, а внушена тщеславием и остается мнимой,

притворной и сомнительной для самого себя. Поэтому самонадеянному так нужны

другие, кто подтвердил бы его домыслы о себе. И даже в этом клиническом

случае, даже ослепленный тщеславием, достойный человек не в силах ощутить

себя завершенным. Напротив, сегодняшней заурядности, этому новому Адаму, и в

голову не взбредет усомниться в собственной избыточности. Самосознание у

него поистине райское. Природный душевный герметизм лишает его главного

условия, необходимого, чтобы ощутить свою неполноту, - возможности

сопоставить себя с другим. Сопоставить означало бы на миг отрешиться от себя

и вселиться в ближнего. Но заурядная душа не способна к перевоплощению - для

нее, увы, это высший пилотаж.

Словом, та же разница, что между тупым и смышленым. Один замечает, что

он на краю неминуемой глупости, силится отпрянуть, избежать ее и своим

усилием укрепляет разум. Другой ничего не замечает: для себя он - само

благоразумие, и отсюда та завидная безмятежность, с какой он погружается в

собственный идиотизм. Подобно тем моллюскам, которых не удается извлечь из

раковины, глупого невозможно выманить из его глупости, вытолкнуть наружу,

заставить на миг оглядеться по ту сторону своих катаракт и сличить свою

привычную подслеповатость с остротой зрения других. Он глуп пожизненно и

прочно. Недаром Анатоль Франс говорил, что дурак пагубней злодея. Поскольку

злодей иногда передыхает[*Я не раз задавался таким вопросом. Испокон веков

для многих людей самым мучительным в жизни было, несомненно, столкновение с

глупостью ближних. Почему же в таком случае никогда не пытались изучать ее -

не было, насколько мне известно, ни одного исследования? Нет его и на

страницах Эразма].

Речь не о том, что массовый человек глуп. Напротив, сегодня его

умственные способности и возможности шире, чем когда-либо. Но это не идет

ему впрок: на деле смутное ощущение своих возможностей лишь побуждает его

закупориться и не пользоваться ими. Раз навсегда освящает он ту мешанину

прописных истин, несвязных мыслей и просто словесного мусора, что скопилась

в нем по воле случая, и навязывает ее везде и всюду, действуя по простоте

душевной, а потому без страха и упрека. Именно об этом и говорил я в первой

главе: специфика нашего времени не в том, что посредственность полагает себя

незаурядной, а в том, что она провозглашает и утверждает свое право на

пошлость, или, другими словами, утверждает пошлость как право.

Тирания интеллектуальной пошлости в общественной жизни, быть может,

самобытнейшая черта современности, наименее сопоставимая с прошлым. Прежде в

европейской истории чернь никогда не заблуждалась насчет собственных "идей"

касательно чего бы то ни было. Она наследовала верования, обычаи, житейский

опыт, умственные навыки, пословицы и поговорки, но не присваивала себе

умозрительных суждений, например о политике или искусстве, и не определяла,

что они такое и чем должны стать. Она одобряла или осуждала то, что

задумывал и осуществлял политик, поддерживала или лишала его поддержки, но

действия ее сводились к отклику, сочувственному или наоборот, на творческую

волю другого. Никогда ей не взбредало в голову ни противопоставлять "идеям"

политика свои, ни даже судить их, опираясь на некий свод "идей", признанных

своими. Так же обстояло с искусством и другими областями общественной жизни.

Врожденное сознание своей узости, неподготовленности к теоретизированию[*Это

не подмена понятий: выносить суждение означает теоретизировать] воздвигало

глухую стену. Отсюда само собой следовало, что плебей не решался даже

отдаленно участвовать почти ни в какой общественной жизни, по большей части

всегда концептуальной.

Сегодня, напротив, у среднего человека самые неукоснительные

представления обо всем, что творится и должно твориться во вселенной.

Поэтому он разучился слушать. Зачем, если все ответы он находит в самом

себе? Нет никакого смысла выслушивать, и, напротив, куда естественнее

судить, решать, изрекать приговор. Не осталось такой общественной проблемы,

куда бы он не встревал, повсюду оставаясь глухим и слепым и всюду навязывая

свои "взгляды".

Но разве это не достижение? Разве не величайший прогресс то, что массы

обзавелись идеями, то есть культурой? Никоим образом. Потому что идеи

массового человека таковыми не являются и культурой он не обзавелся. Идея -

это шах истине. Кто жаждет идей, должен прежде их домогаться истины и

принимать те правила игры, которых она требует. Бессмысленно говорить об

идеях и взглядах, не признавая системы, в которой они выверяются, свода

правил, к которым можно апеллировать в споре. Эти правила - основы культуры.

Не важно, какие именно. Важно, что культуры нет, если нет устоев, на которые

можно опереться. Культуры нет, если нет основ законности, к которым можно

прибегнуть. Культуры нет, если к любым, даже крайним взглядам нет уважения,

на которое можно рассчитывать в полемик е[*Кто в споре не доискивается правды

и не стремится быть правдивым, тот интеллектуально варвар. В сущности, так и

обстоит с массовым человеком, когда он говорит, вещает или пишет]. Культуры

нет, если экономические связи не руководствуются торговым правом, способным

их защитить. Культуры нет, если эстетические споры не ставят целью оправдать

искусство.

Если всего этого нет, то нет и культуры, а есть в самом прямом и точном

смысле слова варварство. Именно его, не будем обманываться, и утверждает в

Европе растущее вторжение масс. Путник, попадая в варварский край, знает,

что не найдет там законов, к которым мог бы воззвать. Не существует

собственно варварских порядков. У варваров их попросту нет и взывать не к

чему.

Мерой культуры служит четкость установлений. При малой разработанности

они упорядочивают лишь grosso modo[6], и чем отделаннее они, тем подробнее

выверяют любой вид деятельности[*Скудость испанской интеллектуальной

культуры не в большей или меньшей нехватке знаний, а в той привычной

бесшабашности, с какой говорят и пишут, не слишком заботливо сверяясь с

истиной. Словом, беда не в большей или меньшей неистинности - истина не в

нашей власти - а в большей или меньшей недобросовестности, которая мешает

выполнять несложные и необходимые для истины условия. В нас неискореним тот

деревенский попик, что победно громит манихеев, так и не позаботясь уяснить,

о чем же они, собственно, толкуют].

Всеми признано, что в Европе с некоторых пор творятся диковинные вещи.

В качестве примера назову две - синдикализм[7] и фашизм. И диковинность их

отнюдь не в новизне. Страсть к обновлению в европейцах настолько

неистребима, что сделала их историю самой беспокойной в мире. Следовательно,

удивляет в упомянутых политических течениях не то, что в них нового, а знак

качества этой новизны, доселе невиданный. Под маркой синдикализма и фашизма

впервые возникает в Европе тип человека, который не желает ни признавать, ни

доказывать правоту, а намерен просто-напросто навязать свою волю. Вот что

внове - право не быть правым, право произвола. Я считаю это самым наглядным

проявлением новой жизнедеятельности масс, исполненных решимости управлять

обществом при полной к тому неспособности. Политическая позиция предельно

грубо и неприкрыто выявляет новый душевный склад, но коренится она в

интеллектуальном герметизме. Массовый человек обнаруживает в себе ряд

"представлений", но лишен самой способности "представлять". И даже не

подозревает, каков он, тот хрупкий мир, в котором живут идеи. Он хочет

высказаться, но отвергает условия и предпосылки любого высказывания. И в

итоге его "идеи" - не что иное, как словесные аппетиты, наподобие жестоких

романсов.

Выдвигать идею означает верить, что она разумна и справедлива, а тем

самым верить в разум и справедливость, в мир умопостигаемых истин. Суждение

и есть обращение к этой инстанции, признание ее, подчинение ее законам и

приговорам, а значит, и убеждение, что лучшая форма сосуществования -

диалог, где столкновение доводов выверяет правоту наших идей. Но массовый

человек, втянутый в обсуждение, теряется, инстинктивно противится этой

высшей инстанции и необходимости уважать то, что выходит за его пределы.

Отсюда и последний европейский клич: "Хватит дискуссий!" - и ненависть к

любому сосуществованию, по своей природе объективно упорядоченному, от

разговора до парламента, не говоря о науке. Иными словами, отказ от

сосуществования культурного, то есть упорядоченного, и откат к варварскому.

Душевный герметизм, толкающий массу, как уже говорилось, вторгаться во все

сферы общественной жизни, неизбежно оставляет ей единственный путь для

вторжения - прямое действие.

Обращаясь к истокам нашего века, когда-нибудь отметят, что первые ноты

его сквозной мелодии прозвучали на рубеже столетий среди тех французских

синдикалистов и роялистов, что придумали термин "прямое действие" вкупе с

его содержанием. Человек постоянно прибегал к насилию. Оставим в стороне

просто преступления. Но ведь нередко к насилию прибегают, исчерпав все

средства в надежде образумить, отстоять то, что кажется справедливым.

Печально, конечно, что жизнь раз за разом вынуждает человека к такому

насилию, но бесспорно также, что оно - дань разуму и справедливости. Ведь и

само это насилие не что иное, как ожесточенный разум. И сила действительно

лишь его последний довод. Есть обыкновение произносить ultima ratio[8]

иронически - обыкновение довольно глупое, поскольку смысл этого выражения в

заведомом подчинении силы разумным нормам. Цивилизация и есть опыт обуздания

силы, сведение ее роли к ultima ratio. Слишком хорошо мы видим это теперь,

когда "прямое действие" опрокидывает порядок вещей и утверждает силу как

prima ratio[9], а в действительности - как единственный довод. Это она

становится законом, который намерен упразднить остальные и впрямую диктовать

свою волю. Это Charta Magnus[10] одичания.

Нелишне вспомнить, что масса, когда бы и из каких бы побуждений ни

вторгалась она в общественную жизнь, всегда прибегала к "прямому действию".

Видимо, это ее природный способ действовать. И самое веское подтверждение

моей мысли - тот очевидный факт, что теперь, когда диктат массы из

эпизодического и случайного сделался повседневным, "прямое действие" стало

узаконенным.

Все человеческие связи подчинились этому новому порядку, упразднившему

"непрямые" формы сосуществования. В человеческом общении упраздняется

"воспитанность". Словесность как "прямое действие" обращается в ругань.

Сексуальные отношения сводят на нет свою многогранность.

Грани, нормы, этикет, законы писаные и неписаные, право,

справедливость! Откуда они, зачем такая усложненность? Все это сфокусировано

в слове "цивилизация", корень которого - civis, гражданин, то есть

горожанин, - указывает на происхождение смысла. И смысл этого всего -

сделать возможным город, сообщество, сосуществование. Поэтому, если

вглядеться в перечисленные мной средства цивилизации, суть окажется одна.

Все они в итоге предполагают глубокое и сознательное желание каждого

считаться с остальными. Цивилизация - это прежде всего воля к

сосуществованию. Дичают по мере того, как перестают считаться друг с другом.

Одичание - процесс разобщения. И действительно, периоды варварства, все до

единого, - это время распада, кишение крохотных сообществ, разъединенных и

враждующих.

Высшая политическая воля к сосуществованию воплощена в демократии. Это

первообраз "непрямого действия", доведший до предела стремление считаться с

ближним. Либерализм - правовая основа, согласно которой Власть, какой бы

всесильной она ни была, ограничивает себя и стремится, даже в ущерб себе,

сохранить в государственном монолите пустоты для выживания тех, кто думает и

чувствует наперекор ей, то есть наперекор силе, наперекор большинству.

Либерализм, и сегодня стоит об этом помнить, - предел великодушия: это

право, которое большинство уступает меньшинству, и это самый благородный

клич, когда-либо прозвучавший на земле. Он возвестил о решимости мириться с

врагом, и, мало того, врагом слабейшим. Трудно было ждать, что род

человеческий решится на такой шаг, настолько красивый, настолько

парадоксальный, настолько тонкий, настолько акробатический, настолько

неестественный. И потому нечего удивляться, что вскоре упомянутый род ощутил

противоположную решимость. Дело оказалось слишком непростым и нелегким,

чтобы утвердиться на земле.

Уживаться с врагом! Управлять с оппозицией! Не кажется ли уже

непонятной подобная покладистость? Ничто не отразило современность так

беспощадно, как то, что все меньше стран, где есть оппозиция. Повсюду

аморфная масса давит на государственную власть и подминает, топчет малейшие

оппозиционные ростки. Масса - кто бы подумал при виде ее однородной

скученности! - не желает уживаться ни с кем, кроме себя. Все, что не масса,

она ненавидит смертно.

 

X. ОДИЧАНИЕ И ИСТОРИЯ

 

Природа всегда налицо. Она сама себе опора. В диком лесу можно

безбоязненно дикарствовать. Можно и навек одичать, если душе угодно и если

не помешают иные пришельцы, не столь дикие. В принципе целые народы могут

вечно оставаться первобытными. И остаются. Брейсиг назвал их "народами

бесконечного рассвета", потому что они навсегда застряли в неподвижных,

мерзлых сумерках, которых не растопить никакому полдню.

Все это возможно в мире полностью природном. Но не в полностью

цивилизованном, подобно нашему. Цивилизация не данность и не держится сама

собой. Она искусственна и требует искусства и мастерства. Если вам по вкусу

ее блага, но лень заботиться о ней, - плохи ваши дела. Не успеете моргнуть,

как окажетесь без цивилизации. Малейший недосмотр - и все вокруг улетучится

в два счета. Словно спадут покровы с нагой Природы и вновь, как изначально,

предстанут первобытные дебри. Дебри всегда первобытны, и наоборот. Все

первобытное - это дебри.

Романтики были поголовно помешаны на сценах насилия, где низшее,

природное и дочеловеческое, попирало человеческую белизну женского тела, и

вечно рисовали Леду с распаленным лебедем, Пасифаю - с быком, настигнутую

козлом Антиопу. Но еще более утонченным садизмом их привлекали руины, где

окультуренные, граненые камни меркли в объятиях дикой зелени. Завидя

строение, истый романтик прежде всего искал глазами желтый мох на кровле.

Блеклые пятна возвещали, что все только прах, из которого поднимутся дебри.

Грешно смеяться над романтиком. По-своему он прав. За невинной

извращенностью этих образов таится животрепещущая проблема, великая и

вековечная, - взаимодействие разумного и стихийного, культуры и неуязвимой

для нее природы. Оставляю за собой право при случае заняться этим и

обернуться на сей раз романтиком.

Но сейчас я занимаюсь обратной проблемой - как остановить натиск леса.

Сейчас "истинному европейцу" предстоит решать задачу, над которой бьются

австралийские штаты, - как помешать диким кактусам захватить землю и

сбросить людей в море. В сорок каком-то году некий эмигрант, тоскующий по

родной Малаге либо Сицилии, привез в Австралию крохотный росточек кактуса.

Сегодня австралийский бюджет истощает затяжная война с этим сувениром,

который заполонил весь континент и наступает со скоростью километра в год.

Массовая вера в то, что цивилизация так же стихийна и первозданна, как

сама природа, уподобляет человека дикарю. Он видит в ней свое лесное логово.

Об этом уже говорилось, но следует дополнить сказанное.

Основы, на которых держится цивилизованный мир и без которых он рухнет,

для массового человека попросту не существуют. Эти краеугольные камни его не

занимают, не заботят, и крепить их он не намерен. Почему так сложилось?

Причин немало, но остановлюсь на одной.

С развитием цивилизация становится все сложнее и запутаннее. Проблемы,

которые она сегодня ставит, архитрудны. И все меньше людей, чей разум на

высоте этих проблем. Наглядное свидетельство тому - послевоенный период.

Восстановление Европы - область высшей математики и рядовому европейцу явно

не по силам. И не потому, что не хватает средств. Не хватает голов. Или,

точнее, голова, хоть и с трудом, нашлась бы, и не одна, но иметь ее на

плечах дряблое тело срединной Европы не хочет.

Разрыв между уровнем современных проблем и уровнем мышления будет

расти, если не отыщется выход, и в этом главная трагедия цивилизации.

Благодаря верности и плодотворности своих основ она плодоносит с быстротой и

легкостью, уже недоступной человеческому восприятию. Не думаю, что

когда-либо происходило подобное. Все цивилизации погибали от несовершенства

своих основ. Европейской грозит обратное. В Риме и Греции потерпели крах

устои, но не сам человек. Римскую империю доконала техническая слабость.

Когда население ее разрослось и спешно пришлось решать неотложные

хозяйственные задачи, решить которые могла лишь техника, античный мир

двинулся вспять, стал вырождаться и зачах.

На сегодня крах терпит сам человек, уже неспособный поспевать за своей

цивилизацией. Оторопь берет, когда люди вполне культурные - и даже весьма -

трактуют злободневную тему. Словно заскорузлые крестьянские пальцы

вылавливают со стола иголку. К политическим и социальным вопросам они

приступают с таким набором допотопных понятий, какой годился в дело двести

лет назад для смягчения трудностей в двести раз легче.

Растущая цивилизация - не что иное, как жгучая проблема. Чем больше

достижений, тем в большей они опасности. Чем лучше жизнь, тем она сложнее.

Разумеется, с усложнением самих проблем усложняются и средства для их

разрешения. Но каждое новое поколение должно овладеть ими во всей полноте. И

среди них, переходя к делу, выделю самое азбучное: чем цивилизация старше,

тем больше прошлого за ее спиной и тем она опытнее. Словом, речь идет об

истории. Историческое знание - первейшее средство сохранения и продления

стареющей цивилизации, и не потому, что дает рецепты ввиду новых жизненных

осложнений, - жизнь не повторяется, - но потому, что не дает перепевать

наивные ошибки прошлого. Однако, если вы помимо того, что состарились и

впали в тяготы, ко всему еще утратили память, ваш опыт, да и все на свете

вам уже не впрок. Я думаю, что именно это и случилось с Европой. Сейчас

самые "культурные" слои поражают историческим невежеством. Ручаюсь, что

сегодня ведущие люди Европы смыслят в истории куда меньше, чем европеец

XVIII и даже XVII века. Историческое знание тогдашней верхушки - властителей

sensu lato[11] - открыло дорогу сказочным достижениям XIX века. Их политика

- речь о XVIII веке - вершилась во избежание всех политических ошибок

прошлого, строилась с учетом этих ошибок и обобщала самый долгий опыт из

возможных. Но уже XIX век начал утрачивать "историческую культуру", хотя

специалисты при этом и продвинули далеко вперед историческую науку[*В этом

уже проступает та разница между научным уровнем эпохи и ее культурным

уровнем, с которой мы еще столкнемся вплотную]. Этому небрежению он обязан

своими характерными ошибками, которые сказались и на нас. В последней его

трети обозначился - пока еще скрытно и подпочвенно - отход назад, откат к

варварству, другими словами, к той скудоумной простоте, которая не знала

прошлого или забыла его.

Оттого-то и большевизм и фашизм, две политические "новинки", возникшие

в Европе и по соседству с ней, отчетливо представляют собой движение вспять.

И не столько по смыслу своих учений - в любой доктрине есть доля истины, да

и в чем только нет хотя бы малой ее крупицы, - сколько по тому, как

допотопно, антиисторически используют они свою долю истины, Типично массовые

движения, возглавленные, как и следовало ждать, недалекими людьми старого

образца, с короткой памятью и нехваткой исторического чутья, они с самого

начала выглядят так, словно уже канули в прошлое, и, едва возникнув, кажутся

реликтовыми.

Я не обсуждаю вопроса, становиться или не становиться коммунистом. И не

оспариваю символ веры. Непостижимо и анахронично то, что коммунист 1917 года

решается на революцию, которая внешне повторяет все прежние, не исправив ни

единой ошибки, ни единого их изъяна. Поэтому происшедшее в России

исторически невыразительно и не знаменует собой начало новой жизни.

Напротив, это монотонный перепев общих мест любой революции. Общих

настолько, что нет ни единого изречения, рожденного опытом революций,

которое применительно к русской не подтвердилось бы самым печальным образом.

"Революция пожирает собственных детей"; "Революция начинается умеренными,

совершается непримиримыми, завершается реставрацией" и т. д. и т. п. К этим

затасканным истинам можно бы добавить еще несколько не столь явных, но

вполне доказуемых, например такую: революция длится не дольше пятнадцати лет

- активной жизни одного поколения[*Срок деятельности одного поколения -

около тридцати лет. Но срок этот делится на два разных и приблизительно

равных периода: в течение первого новое поколение распространяет свои идеи,

склонности и вкусы, которые в конце концов утверждаются прочно и в течение

всего второго периода господствуют. Тем временем поколение, выросшее под их

господством, уже несет свои идеи, склонности и вкусы, постепенно пропитывая

ими общественную атмосферу. И если господствуют крайние взгляды и предыдущее

поколение по своему складу революционно, то новое будет тяготеть к

обратному, то есть к реставрации. Разумеется, реставрация не означает

простого "возврата к старому" и никогда им не бывает].

Кто действительно хочет создать новую социально-политическую явь, тот

прежде всего должен позаботиться, чтобы в обновленном мире утратили силу

жалкие стереотипы исторического опыта. Лично я приберег бы титул

"гениального" для такого политика, с первых же шагов которого спятили все

профессора истории, видя, как их научные "законы" разом стареют, рушатся и

рассыпаются прахом.

Почти все это, лишь поменяв плюс на минус, можно адресовать и фашизму.

Обе попытки - не на высоте своего времени, потому что превзойти прошлое

можно только при одном неумолимом условии: надо его целиком, как

пространство в перспективу, вместить в себя. С прошлым не сходятся

врукопашную. Новое побеждает, лишь поглотив его. А подавившись, гибнет.

Обе попытки - это ложные зори, у которых не будет завтрашнего утра, а

лишь давно прожитый день, уже виденный однажды, и не только однажды. Это

анахронизмы. И так обстоит со всеми, кто в простоте душевной точит зубы на

ту или иную порцию прошлого, вместо того чтобы приступить к ее

перевариванию.

Безусловно, надо преодолеть либерализм XIX века. Но такое не по зубам

тому, кто, подобно фашистам, объявляет себя антилибералом. Ведь быть

нелибералом либо антилибералом - значит занимать ту позицию, что была до

наступления либерализма. И раз он наступил, то, победив однажды, будет

побеждать и впредь, а если погибнет, то лишь вкупе с антилиберализмом и со

всей Европой. Хронология жизни неумолима. Либерализм в ее таблице наследует

антилиберализм, или, другими словами, настолько жизненнее последнего,

насколько пушка гибельнее копья.

На первый взгляд кажется, что каждому "античему-то" должно

предшествовать это самое "что-то", поскольку отрицание предполагает его уже

существующим. Однако новоявленное "анти" растворяется в пустом жесте

отрицания и оставляет по себе нечто "антикварное". Если кто-то, например,

заявляет, что он антитеатрал, то в утвердительной форме это всего лишь

означает, что он сторонник такой жизни, в которой театра не существует. Но

такой она была лишь до рождения театра. Наш антитеатрал, вместо того чтобы

возвыситься над театром, ставит себя хронологически ниже, не после, а до

него, и смотрит с начала раскрученную назад киноленту, в конце которой

неизбежно появится театр. Со всеми этими "анти" та же история, что

приключилась, согласно легенде, с Конфуцием. Он родился, как водится, позже

своего отца, но родился-то, черт возьми, уже восьмидесятилетним, когда

родителю было не больше тридцати. Всякое "анти" лишь пустое и пресное "нет".

Было бы недурно, если б безоговорочное "нет" могло покончить с прошлым.

Но прошлое по своей природе revenant[12]. Как ни гони его, оно вернется и

неминуемо возникнет. Поэтому единственный способ избавиться от него - это не

гнать. Прислушиваться к нему. Не выпускать его из виду, чтоб перехитрить и

ускользнуть от него. Жить "на высоте своего времени", обостренно чувствуя

историческую обстановку. У прошлого своя правда. Если с ней не считаться,

оно вернется отстаивать ее и заодно утвердит свою неправду. У либерализма

правда была, и надо признать это per saecula saeculorum[13]. Но была и не

только правда, и надо избавить либерализм ото всего, в чем он оказался не

прав. Европа должна сохранить его суть. Иначе его не преодолеть.

О фашизме и большевизме я заговорил походя и бегло, отметив лишь их

архаические черты. Такие черты, на мой взгляд, сегодня присущи всему, что

кажется победоносным. Ибо сегодня торжествует массовый человек и лишь то,

что внушено им и пропитано его плоским мышлением, может одержать видимость

победы. Ограничиваясь этим, не стану вдаваться в суть упомянутых течений,

равно как и пытаться решить вечную дилемму эволюции и революции.

Единственное, чего я хочу, - чтобы та и другая были историчны, а не

выглядели анахронизмом.

Проблема, над которой я бьюсь, политически нейтральна, потому что

коренится глубже, чем политика с ее распрями. Консерваторы в такой же мере

массовые люди, как радикалы, и разница между ними, которая и всегда-то была

поверхностной, нимало не мешает им быть одним и тем же - восставшей чернью.

Европе не на что надеяться, если судьба ее не перейдет в руки людей,

мыслящих "на высоте своего времени", людей, которые слышат подземный гул

истории, видят реальную жизнь в ее полный рост и отвергают саму возможность

архаизма и одичания. Нам понадобится весь опыт истории, чтобы не кануть в

прошлое, а выбраться из него.

 

XI. ВЕК САМОДОВОЛЬНЫХ НЕДОРОСЛЕЙ

 

Итак, новая социальная реальность такова: европейская история впервые

оказалась отданной на откуп заурядности. Или в действительном залоге:

заурядность, прежде подвластная, решила властвовать. Решение выйти на

авансцену возникло само собой, как только созрел новый человеческий тип -

воплощенная посредственность. В социальном плане психологический строй этого

новичка определяется следующим: во-первых, подспудным и врожденным ощущением

легкости и обильности жизни, лишенной тяжких ограничений, и, во-вторых,

вследствие этого - чувством собственного превосходства и всесилия, что,

естественно, побуждает принимать себя таким, какой есть, и считать свой

умственный и нравственный уровень более чем достаточным. Эта

самодостаточность повелевает не поддаваться внешнему влиянию, не подвергать

сомнению свои взгляды и не считаться ни с кем. Привычка ощущать

превосходство постоянно бередит желание господствовать. И массовый человек

держится так, словно в мире существует только он и ему подобные, а отсюда и

его третья черта - вмешиваться во все, навязывая свою убогость бесцеремонно,

безоглядно, безотлагательно и безоговорочно, то есть в духе "прямого

действия".

Эта совокупность заставляет вспомнить такие ущербные человеческие

особи, как избалованный ребенок и взбесившийся дикарь, то есть варвар.

(Нормальный дикарь, напротив, как никто другой, следует высшим установлениям

- вере, табу, заветам и обычаям.) Не надо удивляться моей желчности. Это

первая попытка атаковать триумфатора и знак, что есть еще европейцы, готовые

восстать против его тирании. Пока это лишь разведка, главный бой впереди -

он не заставит себя ждать и наверняка будет иным, чем мне представляется. Но

атака окажется такой, что массовый человек не сумеет опередить ее - он будет

ждать ее и даже не подозревать, что решающий удар уже нанесен.

Существо, которое в наши дни проникло всюду и всюду выказало свою

варварскую суть, и в самом деле баловень человеческой истории. Баловень -

это наследник, который держится исключительно как наследник. Наше наследство

- цивилизация, с ее удобствами, гарантиями и прочими благами. Как мы

убедились, только жизнь на широкую ногу и способна породить подобное

существо со всем его вышеописанным содержимым. Это еще один живой пример

того, как богатство калечит человеческую природу. Мы ошибочно полагаем, что

жизнь в изобилии полнее, выше и подлиннее, чем жизнь в упорной борьбе с

нуждой. А это не так, и тому есть причины, непреложные и архисерьезные,

которые здесь не место излагать. Не вдаваясь в них, достаточно вспомнить

давнюю и заигранную трагедию наследственной аристократии. Аристократ

наследует, то есть присваивает, жизненные условия, которые создавал не он и

существование которых не связано органически с его, и только его, жизнью. С

появлением на свет он моментально и безотчетно водворяется в сердцевину

своих богатств и привилегий. Внутренне его ничто с ними не роднит, поскольку

они исходят не от него. Это огромный панцирный покров, пустая оболочка иной

жизни, иного существа - родоначальника. А сам он лишь наследник, то есть

носит оболочку чужой жизни. Что же его ждет? Какой жизнью суждено ему жить -

своей или своего пращура? Да никакой. Он обречен представлять собой другого,

то есть не быть ни собой, ни другим. Жизнь его неумолимо теряет

достоверность и становится видимостью, игрой в жизнь, и притом чужую.

Изобилие, которым он вынужден владеть, отнимает у наследника его собственное

предназначение, омертвляет его жизнь. Жизнь - борьба и вечное усилие стать

собой. Именно те трудности, что мешают мне осуществиться, будят и напрягают

мои силы и способности. Если бы мое тело не весило, я бы не мог ходить. Если

бы воздух не давил на него, оно лопнуло бы, как мыльный пузырь. Так, от

отсутствия жизненных условий, улетучивается и личность наследственного

"аристократа". Отсюда и то редкостное размягчение мозгов у родовитого

потомства и никем еще не изученный роковой удел наследственной знати - ее

внутренний и трагический механизм вырождения.

Если бы лишь на этом и спотыкалась наша наивная вера, что изобилие

способствует жизни! Но куда там. Избыточные блага[*Не надо путать рост

жизненных благ и даже изобилие с их избытком. Подобный рост в XIX веке

привел к небывалому, количественно и качественно, росту жизни, о чем я уже

упоминал. Но настал час, когда неограниченные возможности цивилизации в

контрасте с ограниченностью среднего человека обрели оттенок избытка,

чрезмерного, то есть излишнего, обилия. Всего лишь один пример: