Пункт приема потерянных слов 4 страница

Как и любая игра, игра с брендами может быть удачной и неудачной (или безвкусной), а порой мы имеем дело с очевидной безграмотностью (незнанием иностранных языков или дореформенных правил орфографии). Но и в этом случае нет смысла говорить о запрете, потому что наказанием за неудачный бренд, в частности за смешение «французского с нижегородским», становится экономический провал, невнимание или насмешка потребителя.

Запрещать, а точнее, наказывать в судебном порядке, нужно лишь то, что оскорбляет общественное мнение, но это регулируется отнюдь не орфографическими правилами.

А вот учиться читать придется по книжкам, что, может быть, и сподручнее.

 

P. S. Между тем вслед за бизнесменами потянулись и писатели. На прилавках лежат модные книжки на русском языке: «Casual» (английское слово), «Anticasual. Уволена, блин» (смесь английских и русских слов), «Духless» (смесь английских и русских морфем), «Про любoff/on» (адская смесь). В книжных магазинах уже появились специальные полки или столики для таких книг. Смешение кириллицы и латиницы – это теперь просто показатель «гламурности» романа. Может, все-таки запретить, пока еще не поздно? Или не запрещать?

 

И целого мира мало

 

Ни один уважающий себя магазин не хочет быть просто магазином. И это понятно. Ведь нужно выделиться из ряда себе подобных. Давайте вспомним, как называются, например, книжные магазины или магазины подарков. Да, действительно, некоторые отдельные магазины еще так прямо и называются – магазин «Книги» или магазин «Подарки». Но согласитесь, что это как-то банально или, говоря сегодняшним языком, некреативно. Как быть? Вы скажете – салон, и будете неправы. Салонов тоже хватает, и это тоже некреативно.

Есть несколько разных стратегий самоназывания, и самая простая – это укрупнение. Тут главная идея, что товара много, а значит, должно быть все или, по крайней мере, большой выбор. Укрупнение идет по нарастающей. Сначала захватим целый дом: «Дом книги», «Дом игрушек». Потом город («Город игрушек»), потом страну («Страна подарков»). Наконец, целый мир. Впрочем, «миры» появились уже давно, и к ним тоже привыкли: «Мир подарков», «Детский мир», «Книжный мир» и т. п. А сегодня, по-видимому, под американским влиянием («Планета Голливуд») активно распространяются всевозможные планеты: ресторан «Планета суши», выставка «Планета образования».^[31]

В общем, получается, что и целого мира мало. Кто-то уже начинает замахиваться на вселенную, но это пока не магазины, а выставки, ярмарки, проекты. Однако самые мудрые уже поняли, что это тупик. Дальше – точнее, больше – вселенной ничего нет. И, значит, надо не просто укрупняться, а добавлять других оттенков значения, например важности или серьезности. Вот и появились в интернете «Министерство подарков» и даже «Академия подарка». Название министерство подразумевает не только большую величину, но и солидность, и, как бы это сказать, – «главность». Кто у нас главный по подаркам, куда обращаться? Конечно же, в «Министерство». Слово академия в названии эксплуатирует еще одну важную идею – идею компетентности, но об этом чуть позже.

Идею укрупнения в свое время с успехом подхватили государственные образовательные учреждения. Вскоре после перестройки стали исчезать институты, превращаясь в университеты и академии. Неважно, что университет подразумевает преподавание разнообразных и универсальных знаний, неважно, что в его составе должны быть разные факультеты, представляющие большой спектр наук. Важно, что название университет престижнее и предполагает другие ставки и прочие финансовые условия. Вот и появились университеты да академии туризма или железнодорожного транспорта (поверьте, никого не хочу обидеть), ничуть не изменившись организационно с той поры, когда они назывались институтами. Впрочем, если изменились, то, как правило, получается еще смешнее. Представьте себе в некой Медицинской академии новый факультет иностранных языков или еще какой-нибудь модный и непрофильный факультет. Зачем? Потому что выгодно. Ради этого же (престиж + деньги) училища превратились в колледжи, а многие школы в гимназии и лицеи.

Все бы ничего, да есть одна беда, связанная с языком. Если все стали университетами, то слово университет неизбежно теряет свой старый смысл, а вслед за ним и престиж. Происходит своего рода девальвация значения.

Поэтому, если вернуться к магазинам, стратегия укрупнения и повышения важности с помощью названия хороша только, если вы первый и желательно единственный. Так что названия «Министерство подарков» или «Академия подарка» пока вполне удачны, то есть привлекают клиентов, а проще говоря, работают. Другое дело, что «академий» уже довольно много, правда, в соседних областях. Академия несет идею всеобъемлющего научного знания и вместе с тем солидности и компетентности. Кроме того, в академии присутствует и творческая составляющая, то есть место, где появляются и развиваются новые идеи. Именно поэтому «Академия красоты» пока еще (см. выше) звучит привлекательнее простого «Салона красоты».

По существу, речь уже пошла о новой стратегии – внесении в название элемента творчества и исследования. Модными постепенно становятся такие слова, как лаборатория или мастерская. Мне уже несколько раз встречались «Лаборатории красоты», а тут в первый раз попалась «Мастерская флористики». Согласитесь, что звучит куда привлекательнее стандартного: магазин «Цветы». Популярностью пользуются и фабрики: мне попадались магазины под названиями «Фабрика букетов» и «Фабрика шоколада».

Есть еще одна заметная стратегия, в каком-то смысле противоположная укрупнению. В последнее время на вывесках стали появляться уменьшительные слова ресторанчик, кабачок. Последнее, конечно, еще вызывает в памяти знаменитый в советское время телевизионный кабачок «13 стульев». Главным все же следует считать не маленький размер, а скорее ощущение уюта и домашнего тепла, возникающего в небольших пространствах. Именно поэтому в этом же ряду находятся такие названия, как «У мамы Зои», «Моя мамочка» или «У Катюши», которые включают ласкательные имена или семейные термины. Язык используется здесь для одомашнивания, создания интимной атмосферы, и естественно, что такие названия характерны прежде всего для «пунктов питания». Впрочем, «магазинчики» тоже существуют, особенно если в них продаются товары для детей или юных девушек. Пожалуй, «Магазинчик одежды для крупных мужчин» выглядел бы диковато.

Наконец, в этом мире, где всякий хочет или просто обязан выделиться, есть и еще одна стратегия, имеющая, впрочем, весьма ограниченное применение. Когда все придумывают себе название поярче и повычурнее, оригинальным вдруг может оказаться самое тривиальное. Недаром же в последние годы появились газета под названием «Газета» или еженедельный журнал под названием «Еженедельный журнал». Название состоит собственно из определения и больше не сообщает ничего. Впрочем, как только это становится приемом и в качестве такового осознается, он перестает работать. Вот уже и газет «Газета» по существу две, одна, правда, в интернете и потому она «Газета. ru». Так что, как и стратегия укрупнения, эта тоже имеет свои границы.

Впрочем, не следует забывать что имя – то есть название – всего лишь повод для знакомства. Завлечь клиента с помощью лингвистических ухищрений можно, а удержать – нет.

 

Ирония по инерции

 

Все слышали про крылатые слова, но едва ли все осознают, как часто их используют. Это открытие сродни тому, что мы говорим прозой. Выражение «крылатые слова» звучит слишком возвышенно, а в действительности речь идет о речевых клише, которые хорошо известны. Когда-то они были цитатами, но частое употребление как бы стерло авторство. «Счастливые часов не наблюдают» первым сказал Грибоедов, но сейчас это принадлежит народу. То же самое произошло и с фразой, которую произносит в фильме персонаж Раневской: «Муля, не нервируй меня» (то еще крылатое словцо) и со многими другими.

Речевые клише были и остаются источником постоянной языковой игры. Многие любят не сами крылатые слова, а возможность как-то изменить известное выражение, исказить, разрушить его, иногда просто поставить в неподходящий контекст. На первый взгляд это кажется издевательством над цитатой, однако не все так просто.

Иногда издевательство действительно имеет место. Так сказать, «бережное отношение» к цитате заключается в том, что цитата сохраняется полностью, но цитируется в необычных условиях, например абсолютно не к месту. Контекст или сама ситуация цитирования, как правило, «снижают» пафос. Таковы уголовные наколки, иногда совпадающие с политическими лозунгами, или цитирование политических лозунгов на стенах общественного туалета. Очевидно, что туалетные граффити были на самом деле разрушением текстуально совпадающих с ними лозунгов и поэтому издевательством над ними.

В качестве яркого примера разных подходов к цитированию я приведу два стихотворения. В стихотворении Давида Самойлова «Пушкин по радио» строки Пушкина и Самойлова сосуществуют и взаимодействуют. И хотя контекст у пушкинских строк непривычный (имеет место перенос во времени и определенное «снижение»), не ясно, нужно ли говорить о каком-либо разрушении:

 

Возле разбитого вокзала

Нещадно радио орало

Вороньим голосом. Но вдруг,

К нему прислушавшись я понял,

Что все его слова я помнил.

Читали Пушкина…

 

<…>

 

С двумя девчонками шальными

Я познакомился. И с ними

Готов был завести роман.

Смеялись юные шалавы…

«Любви, надежды, тихой славы

Недолго тешил нас обман»…

 

В стихотворении же Николая Глазкова «Ворон» (привожу его целиком) в последней строфе происходит очевидное разрушение клишированной формы «никогда», восходящей к мистическому стихотворению Э. А. По (в различных русских переводах встречается как «никогда», так и «nevermore»). Это разрушение подчеркивается абсолютной неправильностью последней вопросно-ответной пары:

 

Черный ворон, черный дьявол,

Мистицизму научась,

Прилетел на белый мрамор

В час полночный, черный час.

 

Я спросил его: – Удастся

Мне в ближайшие года

Где-нибудь найти богатство? –

Он ответил: – Никогда!

 

Я сказал: – В богатстве мнимом

Сгинет лет моих орда.

Все же буду я любимым? –

Он ответил: – Никогда!

 

Я сказал: – Пусть в личной жизни

Неудачник я всегда.

Но народы в коммунизме

Сыщут счастье? – Никогда!

 

И на все мои вопросы,

Где возможны нет и да,

Отвечал вещатель грозный

Безутешным: – Никогда!

 

Я спросил: – Какие в Чили

Существуют города? –

Он ответил: – Никогда! –

И его разоблачили.

 

Одной из таких любимых «игрушек» всегда была строчка из Тютчева – «Умом Россию не понять». Как ее только не продолжали! Например: «Умом Россию не понять, а другим местом больно». Несколько раз ее творчески переработал Игорь Губерман, большой любитель искажения классики: «Умом Россию не понять, а чем понять опять не ясно», или более грубо: «Давно пора, татата мать (цензура моя. – М. К.), умом Россию понимать» (вспомню у него же: «Счастливые всегда потом рыдают, что вовремя часов не наблюдают»). В чем смысл такой игры? Предполагается, что собеседники должны опознать цитату и понять, ради чего ее исказили. Это напоминает двойное подмигивание. Первый раз: «Ну, что, узнал?» И второй: «Смотри, что я с этим сделал, сейчас будет смешно!» Само клише, таким образом, привлекает внимание и одновременно является тестом на «свой – чужой», а игра с ним по замыслу говорящего должна вызвать юмористический эффект (что, впрочем, не всегда удается). Смыслы речевого клише и его искажения как бы сталкиваются, и вместо одной линейной фразы возникает многомерный текст. Разрушитель цитаты вступает с ее автором в короткую и комическую дискуссию.

Поучительна сравнительно недавняя история этого приема. В советское время им пользовались в основном эстеты, запрещенные и полузапрещенные писатели, авторы самиздата. Материалом часто служили советские лозунги, цитаты из песен и кинофильмов, в результате чего возникал особый антисоветский юмор. Так, фраза «Мы рождены, чтоб Кафку сделать былью» (В. Бахчанян) разрушала не только советское песенное клише «Мы рождены, чтоб сказку сделать былью», но и стоящий за ним жизнерадостный и жизнеутверждающий пафос социалистического житья-бытья, а Кафка и сказка в таком столкновении по существу становились противоположностями, антонимами.

Здесь можно еще раз вспомнить И. Губермана:

 

Я Россию часто вспоминаю,

думая о давнем дорогом,

я другой такой страны не знаю,

где так вольно, смирно и кругом.

 

Два речевых клише советского времени сочетаются и борются одновременно, создавая двухуровневое советское пространство. Реальное «вольно, смирно и кругом» хотя и вытесняет мифологическое «вольно дышит человек», но существует и воздействует на читателя именно за счет энергии разрушения последнего.

В перестройку этот прием расцвел и вышел на улицы. Я помню, с одной стороны, актуальные шутки в КВН: «Бразильский бы выучил только за то, что надо ж куда-нибудь ехать» (короткая дискуссия с патриотизмом Маяковского, в которой несуществующий «бразильский язык» сталкивается с русским, а в качестве причины на смену гордости Лениным выдвигается желание побыстрее сбежать^[32]). С другой стороны, лозунг на плакате «Партия есть наш ум и совесть» с перечеркнутым мягким знаком в слове «есть». Вот уж где многомерность смыслов представлена наглядно. На плакате присутствуют обе фразы, но речевое клише с помощью зачеркивания одной буквы сменяется фразой с противоположным смыслом. В августе 91-го появились лозунги против ГКЧП, обыгрывающие фамилии участников: «Кошмар на улице Язов» и другие.

Потом этот прием подхватили юмористы, а потом он и вовсе был поставлен на поток. Легко назвать сходу несколько газет, где практически все заголовки (или скажу осторожнее: не меньше 50 %) устроены подобным образом. Сидит там специально обученный человек, находит подходящую цитату и раз… искажает ее до – нет-нет, как раз до узнаваемости. Конечно, ни о какой многомерности смыслов речи уже нет, задача состоит просто в том, чтобы чем-то известным привлечь внимание и обозначить тему статьи.

Например, в статье с заголовком «Все котлованы ведут в Храм» (фраза из фильма «Покаяние» – «Все дороги ведут в Храм») речь идет о котлованах и никакой дискуссии с фильмом нет. Заголовок «Дело Мумми-Тролля живет и побеждает» означает, что тема статьи – детская литература. В «Полонезе Явлинского» тема – Явлинский, а «полонез Огинского» попался под руку случайно, из-за созвучия фамилий. Прием стал чрезвычайно модным (а в некоторых СМИ почти обязательным) и, как следствие, потерял смысл, многомерность и перестал быть смешным. Изменилось еще одно. Если раньше основным материалом были цитаты из литературы, кинофильмов, а также политические лозунги, то сегодня на первое место выходит реклама. Из полюбившегося рекламного слогана выкидывается одно (или несколько) слово, на место которого вставляется все что угодно. Кто только не побывал за последние годы в одном флаконе! Про кого только мы не узнали, что «не все они одинаково полезны»!

А реклама в свою очередь сама использует известные цитаты, иногда не слишком пристойные. Вот мне подмигивают с рекламного щита: «Плохому водителю знаки мешают» (Узнал? А как же. Смешно? Не очень). Короче, выходит замкнутый круг или, если хотите более оптимистичного взгляда, производственный цикл. Все идет в дело и по нескольку раз.

Один иностранец сказал мне: «Знаешь, почему так трудно понимать русские тексты? В них слишком много скрытого юмора. Ну, что вы за люди такие, все время шутите, все время иронизируете». Я пожал плечами, а про себя подумал, что это уже как-то автоматически получается. Инерция приема.

 

P. S. Этот прием сработал и в моей книге. Начиная с ее названия (поклон Альмодовару и его «Женщинам на грани нервного срыва») и кончая названиями отдельных глав. Честное слово, я этого не хотел, просто есть законы, которым невольно подчиняешься. А кроме того, читатель может развлечься, вспоминая источники цитат.

 

Искусство недопонимания

 

В главе «Монегаски любят зорбинг» я писал о журналистских словах и словечках, которыми наполнены газетные и журнальные статьи и которые должны были бы в силу их непонятности отпугивать читателя. Однако странным образом часто они, напротив, привлекают его и даже создают журналисту репутацию знатока своего дела, чьи профессионализмы – своего рода пароль для посвященных. Но так обстоит дело не только в СМИ.

Если вы любите художественную литературу, давайте поговорим о ней.

Читая исторические романы популярного современного писателя Алексея Иванова («Сердце Пармы», «Золото бунта»), невозможно не обратить внимания на язык. В некоторых предложениях почти треть слов оказываются неизвестными. И самое странное, что это не раздражает читателя (по крайней мере, меня) – скорее, завораживает, поскольку с помощью новых слов автор создает не всегда понятный, чужой, но интересный, почти магический мир. Ну вот, например: «Зеленое золото Вагирйомы тускло отблескивало сквозь прорези в кожаном шатре, расшитом понизу багровокрасными ленточками. Шатер стоял на помосте, укрепленном на спинах двух оленей, что устало шагали за конем хонтуя. Позади остался извилистый путь от родного Пелыма: через многие хонты своей земли, через священное озеро Турват, на жертвенники у Ялпынга, по отрогам Отортена и на полдень по Каменной Ворге до самых Басегов. Хаканы встречали караван, меняли быков, помогали тянуть лодки вверх по рекам, тащили через перевалы и прощались, отправляя вместе с хонтуем по два-три воина от своих селений. К тому времени, как Вагирйому довезли до Чусвы, у Асыки уже собрался сильный отряд в семь десятков манси. Оставив плоты у последнего павыла перед устьем Туявита-Сылвы, хонтуй повел караван лесами напрямик к Мертвой Парме».

Пока я набираю на компьютере первый абзац романа Алексея Иванова «Сердце Пармы» (появился в 2003 году), спелчекер неутомимо подчеркивает красной волнистой линией неизвестные ему слова. Таких подчеркиваний набирается семнадцать. Много. Удивительно, что он знает слово Парма, наверное, перепутал с чем-то из итальянской жизни.

Или вот из другого романа: «Батя удержал бы барку на Рубце – так сплавщики называли стрежневую струю от ребра бойца Молотова, – да Спиридон Кобылин, нагнавший сзади, своей баркой просто срубил потеси по левому борту батиной барки» («Золото бунта»). Часть из этих слов проясняются контекстом, но некоторые так и остаются загадкой.

Алексей Иванов сегодня никак не является исключением (разве что чемпионом в этом странном виде спорта по употреблению незнакомых слов). Те же тенденции реализуются в творчестве как отдельных современных авторов, так и целых литературных направлений. Так, например, пишут представители киберпанка, перемешивая жаргонизмы с авторскими окказионализмами.

В 2002 году издательство «Амфора» опубликовало фантастический роман «Паутина», выложенный в интернете еще в 1997 году, автором которого значится Мерси Шелли, известная в русском интернете виртуальная личность.^[33] В романе много языковой игры, специфических интернеткаламбуров. Например:

 

«Все Новые Нетские – это хорошо забытые Старые Датские»^[34]

 

или

 

«Сетература отличается от литературы всего одной буквой – у литературы чИтатели, у сетературы – чАтатели»,

 

или

 

«Можно крякнуть “на раз”, но тогда это сразу заметят. А для постоянного юза это не годится. Тут надо быть тише кулера, ниже драйвера. Например, узнать чей-нибудь пасс и втихаря его юзать»,

 

или

 

«Мой комп – моя крепость»,

 

или

 

«Жидкая память – это нормально, но жидкая мать – это изврат, зачем она тебе?».^[35]

 

В тексте много языковых находок. Мне, например, больше прочего нравятся худло (вариант – худл; замена в будущем устаревшего словосочетания художественная литература), и отсюда специалист по худлу, а также компфетки (легкое подмигивание Набокову) и выражение Ясный пенть!. Однако самым замечательным свойством этого текста оказывается то, что часто невозможно отличить авторскую выдумку от реально существующих жаргонизмов. По крайней мере, все эти бэкапить, юзать, апгрейд, мать, клава, комп, линк, сетература, чат и прочая существуют и вне «Паутины», только они, скорее всего, неизвестны обычному образованному (но не продвинутому) читателю.

Еще один пример – эмигрантская литература. Даже такой серьезный писатель, как Василий Аксенов, к одному из своих романов присовокупил словарик, поясняющий значения «новых» заимствований – слов, которые либо придумал он сам, либо используют обитатели Брайтон-Бич (например, «шатапчик, мама!»).

В связи со всем этим, так и хочется сказать, безобразием встают по крайней мере два вопроса. Во-первых, неужели писатели не боятся потерять своего читателя? Ведь читатель в массе своей ленив. Ему неохота лазить в словари или в интернет, чтобы узнать значение незнакомого слова. Он вообще хочет линейности в чтении, а если ему что-то непонятно, он просто закроет книгу и забудет о ней. А ленивый читатель – это практически любой из нас. Неленивые читатели такая же редкость, как талантливые авторы. И все-таки упомянутые книги выходят большими тиражами и продаются, а значит, и читаются.

Тут же возникает и второй вопрос. А как же все-таки выкручивается в этой непростой ситуации читатель, или, говоря научным языком, какие существуют читательские стратегии?

Так вот, стратегия читателя таких романов – это, в действительности, наша сегодняшняя стратегия понимания русского языка и даже больше – мира, в котором мы живем. И мир, и язык изменяются настолько быстро, что мы в принципе не можем понять все. Постоянное расширение границ языка и мира приучает нас к тому, что можно назвать «неполным пониманием».

Когда Земфира поет «Меньше всего нужны мне твои камбэки», слушатель, даже зная английский язык, не с первого раза понимает, «чего ей не нужно». Слушая песню, он либо поймет это слово, либо пропустит его и будет слушать дальше. Чем же камбэки отличаются, скажем, от профессионального жаргонизма бэкапить? Ничем (разве что свежестью). Точно так же мы читаем газеты, точно так же воспринимаем речь современных детей. Например, сначала смутно понимаем жаргонное слово фича и лишь потом догадываемся, что оно восходит к английскому feature. Непонятные слова пронизывают все сегодняшние тексты и жанры: песни, романы, статьи, да что там говорить, нашу обыденную речь. Иногда за ними скрываются незнакомые и непонятные вещи, а иногда, наоборот, что-то близкое и знакомое, названное по прихоти пишущего как-то непривычно.

Ленивый читатель никуда не исчез. Он просто приспособился читать подобные тексты, потому что иначе пришлось бы перестать читать вообще. Или тратить на чтение несоразмерно много времени. Какую-нибудь небольшую рекламу надо было бы читать, обложившись словарями английского языка, жаргона, молодежного сленга и т. п. Да и этого бы не хватило, потребовались бы консультации с друзьями и знакомыми. Мы же – ленивые – довольствуемся неполным пониманием текста, как бы пропуская незнакомые слова, не обращая на них слишком много внимания. И только если назойливое слово встретится нам еще и еще, мы запомним его и постараемся понять по контексту, а не получится – спросим знакомых. Такая коммуникативная стратегия, то есть стратегия неполного понимания, по-видимому, единственный путь приспособиться и хоть что-то понять в стремительно меняющемся мире.

 

А смысл?

 

В какой-то давней статье, не помню чьей, обсуждались ключевые вопросы разных эпох. В частности, утверждалось, что на смену казалось бы вечным «Что делать?» и «Кто виноват?» пришел вопрос «Какой счет?». Наверное, это был юмор, хотя и не лишенный той самой доли истины. Лично я особенно ценю два современных вопроса «А смысл?» (с вариантом «Смысл?») и «И что?» (с вариантом «И?»). Эти вопросы – реакция на произнесенный собеседником текст, они выражают сомнение в его прагматической ценности и по существу свидетельствуют о коммуникативном провале.

Вопрос «Смысл?» часто задавал юный отпрыск моего знакомого в ответ на побуждение его к действию, чем ставил родителя в тупик. Возможно, поэтому я ощущаю этот вопрос как молодежный, этакое пассивное сопротивление навязываемой старшим поколением активности. Вопрос «И что?», напротив, характеризует вопрошающего как активного человека, который готов был бы сделать из сказанного определенные выводы и даже действовать в соответствии с этим, но не понимает как. Честно говоря, я сам порой задаю этот вопрос.

К сожалению, его задают и мне, ожидая от меня («лингвиста-профессора») полезных рекомендаций по поводу языка и общения. А я обычно разрушаю чужие коммуникативные ожидания, поскольку вижу свое профессиональное предназначение в том, чтобы исследовать новые явления и тенденции в языке, а не в том, чтобы давать им этическую оценку и уж тем более запрещать. В конце концов, все взрослые люди, сами разберутся – писать аффтар жжот или не писать, покупать элитные холодильники или не покупать, говорить вау или не говорить.

По поводу разрушения коммуникативных ожиданий или даже коммуникативного провала я хочу рассказать один случай из свой преподавательской практики. Его можно интерпретировать по-разному. Например, как еще один повод побрюзжать, что молодежь теперь не та, что прежде. Или как повод покритиковать российское образование. Или, наконец, как повод задуматься, зачем все это, и мы в частности. Далее будут представлены все эти интерпретации, но сначала о сути дела.

Итак, я преподаю этой самой молодежи теорию и практику коммуникации. Сначала, естественным образом, я преподаю теорию, а потом пытаюсь применить ее на практике. С теорией все в порядке: я говорю, молодежь записывает. Тут и азы семиотики, и теория диалога, и психолингвистические аспекты… Но как доходит до практики, молодежь вяло, но решительно сопротивляется. А именно – решительно ничего не делает. И чем больше я на нее давлю, тем решительнее она упирается. А молодежь эта состоит из примерно десяти прелестнейших юных созданий исключительно слабого пола. И тем обиднее мое педагогическое фиаско.

К примеру, я задаю написать краткий пересказ современного романа, причем на первом этапе – одного и того же. Проблемы начинаются сразу – с выбора романа. Оказывается, что не существует такого современного романа, который бы прочли все мои слушательницы. Точнее говоря, самым современным таким романом оказывается «Война и мир», и то условно. Кто-то прочел, но не целиком, кто-то целиком, но частично забыл. А перечитывать, естественно, никто не хочет. Но «Война и мир» и меня не устраивает, по разным причинам, в том числе и связанным с современностью. Но подсознательно сильнее давит отказ самого Толстого пересказывать «Анну Каренину» в ответ на вопрос, о чем роман, точнее – готовность в качестве пересказа повторить роман от первой строки до последней.

В отличие от Толстого и в силу своего лингвистического образования я как раз считаю пересказ одним из основных литературных жанров (входящих как составная часть во многие другие жанры), да к тому же еще и важнейшим диагностическим критерием понимания текста (того, который пересказывается). При всем при этом в прямую дискуссию с Толстым предпочитаю не вступать. В том смысле, что на его тексты не покушаюсь и его творчества не трогаю.

В результате, сошлись мы на «Мастере и Маргарите»; задание выполнили трое (остальные сослались на чрезмерную занятость по другим дисциплинам). В двух пересказах первый эпизод на Патриарших занимал половину (на что я, впрочем, и рассчитывал), а остальная половина состояла еще из пары эпизодов и истории Иешуа и Пилата. Третий, к сожалению, был безупречен и потому безнадежно непоучителен. Увы, так бывает всегда. Какова бы ни была молодежь, найдется один такой ее представитель, который безупречно выполнит данное ему задание. А значит, и учить этого представителя нечему.

Все прочие задания выполнялись в том же ключе, вследствие чего мне пришлось полностью переключиться с анализа творчества моих подопечных на анализ уже существующих текстов.

Чтобы не казаться старомодным, я приготовил для изучения тексты следующего рода: рецензии на кинофильмы из многократно мной цитируемого журнала «Афиша», модного и вместе с тем не бессмысленного. Среди различных заданий было, в частности, как мне казалось, достаточно простое – квалифицировать рецензию как положительную или отрицательную и подтвердить свое решение фрагментами из текста рецензии.