Эпоха Возрождения и барокко ищет причину мира и его трагедий в самом мире

Эпоха Возрождения и барокко ищет причину мира и его трагедий в самом мире. В философии это выразилось в классическом тезисе Спино­зы о природе как causa sui (причине самой себя). Еще раньше этот прин­цип получил отражение в искусстве. Мир и его трагедии не нуждаются в потустороннем объяснении, в их основе — не рок или провидение, не вол­шебство или злые чары, а его собственная природа. Показать мир, какой он есть — таков девиз нового времени. Герои Шекспира — Ромео и Джульетта несут в себе обстоятельства своей жизни. Их поступки порож­дены их характерами. Роковые слова: «Зовут его Ромео: он сын Монтекки, сын вашего врага», — не изменили отношения Джульетты к возлюблен­ному. Она не скована никаким внешним регламентом. Единственная мера и движущая сила ее поступков — она сама, ее любовь к Ромео.

Искусство Возрождения и барокко обнажило социальную природу трагического конфликта, утвердило активность человека и свободу его воли. Казалось бы, трагедия Гамлета в тех несчастьях, которые на него об­рушились. Но подобные несчастья обрушились и на Лаэрта. Почему же он не воспринимается как трагический герой? Лаэрт пассивен, а Гамлет сам сознательно идет навстречу неблагоприятным обстоятельствам. Он мужественно, благородно и философично выбирает схватку с «морем бед». Именно об этом выборе и идет речь в знаменитом монологе:

Быть или не быть, вот в чем вопрос. Достойно ль Смиряться под ударами судьбы, Иль надо оказать сопротивленье

И в смертной схватке с целым морем бед Покончить с ними? Умереть. Забыться.

(Шекспир. 1964. С. 111)

Шоу принадлежит шутливый афоризм: умные приспосабливаются к миру, дураки стараются приспособить мир к себе, поэтому изменяют мир и делают историю дураки. Собственно, этот афоризм в парадоксальной форме излагает гегелевскую концепцию трагической вины. Благоразум-

ный человек действует по здравому смыслу и руководствуется устоявши­мися нормами и предрассудками своего времени. Трагический же герой действует свободно, из потребности самоосуществления, сам выбирая направление и цели действий, невзирая на обстоятельства. В его характе­ре причина его гибели. Трагическая развязка заложена в самой личности. Внешние обстоятельства могут лишь войти в противоречие с характером трагического героя и спровоцировать его активность. Однако причина его поступков — в нем самом. Следовательно, он несет в себе свою гибель. По Гегелю — это и есть трагическая вина героя. Гегель подчеркивал способ­ность трагедии исследовать состояние мира. В «Гамлете» оно определя­ется так: «распалась связь времен», «весь мир — тюрьма, и Дания — худ­шее из подземелий», «век, вывихнутый из суставов».

Глубокий смысл имеет образ всемирного потопа. Существуют эпохи, когда история выходит из берегов. Потом долго и медленно она входит в русло и продолжает то неспешное, то бурное течение в грядущее. Счаст­лив поэт, в век выхода истории из берегов коснувшийся пером своих со­временников («блажен, кто посетил сей мир в его минуты роковые»): этот поэт неизбежно прикоснется к истории; в его творчестве так или иначе от­разятся хотя бы некоторые из существенных сторон глубинного истори­ческого процесса. В такую эпоху искусство становится зеркалом истории. Анализ состояния мира — шекспировская традиция, ставшая принципом современной трагедии.

В античной трагедии необходимость осуществлялась через свободное действие героя. Средние века преобразовали необходимость в произвол провидения. Возрождение совер­шило восстание против необходимости и против произвола провидения и утвердило свобо­ду личности, что неизбежно оборачивалось ее произволом. Ренессансу не удалось развить все силы общества не вопреки личности, а через нее; и все силы личности — через общество и во благо ему. Надежды гуманистов на создание гармоничного, универсального человека опалила леденящим дыханием корысти надвигавшаяся эпоха буржуазности. Трагедию кру­шения этих надежд почувствовали наиболее прозорливые художники: Рабле, Сервантес, Шекспир. Эпоха Возрождения породила трагедию нерегламентированной личности. Един­ственным регламентом для человека стала заповедь Телемской обители: «Делай что хо­чешь» (Рабле «Гаргантюа и Пантагрюэль»). Однако, освободясь от пут средневековой морали, личность подчас утрачивала всякую мораль, совесть, честь. Наступавшая эпоха ин­дивидуализма преобразовывала раблезианский лозунг «делай что хочешь» в Гоббсов «вой­на всех против всех». У Шекспира свободны в своих действиях не только герои, одухотворенные идеалом (Отелло, Гамлет), но и герои, несущие зло (Яго, Клавдий).

Где же заключены те общественные ценности, которые превращают героев Шекспира в трагические характеры, в характеры, способные «про­должить себя после себя», обладающие правом на бессмертие? В чем об­щественное «инобытие» не только Ромео и Гамлета, но и Макбета после гибели каждого из них? Ведь без этого «инобытия» нет трагедии, которая поет гимн бессмертию человека. Но о каком бессмертии может идти речь

в отношении Макбета, взорвавшего все человеческие нормы. Ведь бес­смертие человека — это и есть посмертное продолжение героя в челове­честве. Однако Возрождение, уничтожив ограничивающие личность ас­кетические нормы, превратило человека в общественную меру всего. Об­щественное начало было введено в самую личность. Само титаническое развитие индивидуальности человека и было проявлением общественно­го. Литературный характер у шекспировских героев стал космически-ин­дивидуальным, и в этой яркости, неповторимости, мощи была его цен­ность. Именно этим объясняется трагизм Макбета. Его характер стал на­столько мощным, настолько масштабным, что оказался не заменимым и, гибель героя становилась трагедией, ибо его неповторимая индивидуаль­ность, в которой высвободились колоссальные силы человеческого духа, не могла быть ничем и никем возмещена. С гибелью героя уходили из ми­ра огромные богатства, накопленные и сконцентрированные в его харак­тере. Характер героя был целым миром, и гибель героя воспринималась как непоправимая космическая катастрофа.

В трагедиях Шекспира источник бессмертия героя заключен в его мощи, неповторимости, в колоссальности его характера, а смысл жизни человека — в высвобождении его беспредельной потенциальной духовной энергии.

В эпоху классицизма

В эпоху классицизма из нерасторжимого и нерасчлененного ранее единства трагедия вычленила как самостоятельные начала обществен­ное и индивидуальное в характере героя. Трагедия раскрывает смысл жизни. Для героя эпохи классицизма смысл жизни раздвоен: он и в лич­ном и в общественном счастье человека. Но эти два плана, трудно соче­таемы. И посему подлинное счастье практически недосягаемо. Царит трагический разлад чувства и долга. Всегда нужно жертвовать одной из сторон жизни во имя торжества другой. Общественная сторона для классицизма важнее личной. Последняя обязана подчиниться первой. Но при этом исчезает личное счастье, гибнет чувство, приносится в жер­тву любовь. От смысла жизни остается только половина. Противоречие трагически неразрешимо.

А в чем же бессмертие этого героя? В трагедии классицизма герой лю­бой ценой открывает простор общественному началу в своей жизни. В торжестве чести, в триумфе общественного долга — продолжение трагического героя в человечестве. И в том, что долг есть категория разу­ма и в том, что долг олицетворяется в абсолютном монархе, проглядывает следующий этап художественного и мировоззренческого развития чело­вечества — просветительская идеология с ее концепцией просвещенного монарха. В классицистской трагедии эта идея присутствует в свернутом виде, как листок в почке.

Надежды гуманистов, что личность, избавившись от средневековых ограничений, разумно, во имя добра распорядится своей свободой, оказа­лись иллюзорными. Утопия нерегламентированной ренессансной лично­сти в эпоху классицизма обернулась абсолютной ее регламентацией: в по­литике — абсолютистским государством, в философии — учением Де­карта о методе, вводящем мышление в русло строгих правил, в искусстве

— классицизмом и его нормами. На смену трагедии абсолютной свободы приходит трагедия абсолютной нормативности личности. Долг по отно­шению к государству — становится ограничителем личности, страсти и желания которой не примиряются с регламентацией. В трагедиях класси­цизма (Корнель, Расин) этот конфликт долга и личных устремлений чело­века становится центральным.

Классицистская трагедия свидетельствует о невозможности безраз­дельного и безущербного господства общественного начала над индиви­дуальным. Общественный долг не дает индивидуальному началу в лич­ности перерасти в эгоизм, а кипение страстей не позволяет герою раство­риться в общественном и утратить свою неповторимость. Возникает по­движное равновесие трагически раздвоенных общественного и индиви­дуального начал в характере героя, при приоритете общественного. А ди­намическое равновесие — суть жизни. Классицистская трагедия дает ис­торически неповторимые ответы на вопросы о смысле жизни, о соотно­шении жизни, смерти и бессмертия, о ценности личности. В своеобразии этих ответов — своеобразие классицистской трагедии.

Искусство романтизма (Гейне, Шиллер, Байрон, Шопен)

Искусство романтизма (Гейне, Шиллер, Байрон, Шопен) раскрыло состояние мира через состояние духа. Разочарование в результатах Вели­кой французской революции и, как следствие, разочарование в обще­ственном прогрессе порождает романтизм с его мировой скорбью и осоз­нанием того, что всеобщее начало может иметь не божественную, а дья­вольскую природу. В трагедии Байрона «Каин» утверждается неизбеж­ность зла и вечность борьбы с ним. Каин не может примириться с ограни­чениями свободы человеческого духа. Смысл его жизни — противостоя­ние вечному злу, всесветное воплощение которого — Люцифер. Зло все­сильно, и герой не может его устранить из жизни даже ценой своей гибе­ли. Однако для романтического сознания борьба не бессмысленна: траги­ческий герой не позволяет установить безраздельное господство зла на земле, он создает оазисы надежды в пустыне, где царствует зло.