Делайте ваши ставки, господа. 3 страница

Грант

 

 

Глава вторая

ДЕЛАЙТЕ ВАШИ СТАВКИ, ГОСПОДА!

 

Неприкасаемые

 

 

Москва, август 1994 года

 

"Нынешняя власть – внебрачное дитя диссидентства и партхозактива областного уровня. Прими это как факт и не стони. Руки по старой привычке чешутся дать оппоненту в рожу, да жмет под мышками сшитый по западному лекалу костюмчик. Хотят держать власть в кулаке, но при этом не потерять «имидж» демократов. Логики от них не дождешься. Наконец‑то сообразили, что демократия от тирании отличается только одним – количеством кандидатов на престол.

Прошлогодний октябрь кое‑чему научил. Не клюнул бы жареный петух в соответствующее место, так бы и играли в демократию. Спохватились! Сначала «берите суверенитета, сколько можете», а сейчас начинаем давить этот самый суверенитет. Согласен, давно пора закрутить гайки и перекрыть кое‑кому кислород. Но в конце концов все упирается в силы и средства, как говорят военные. Дурной силы у нас, положим, в избытке. А средств – шиш!" – тяжело вздохнул Подседерцев.

От этих мыслей, все чаще лезших в голову, ему становилось не по себе.

Пройдя путь от рядового опера да начальника отделения в старом, еще не переименованном и не подвергнутом публичной порке КГБ, Подседерцев уяснил главное – Система требует безоговорочного подчинения и преданности до конца.

Что происходит с усомнившимися в непорочности Системы, а еще хуже – изменившими ей, он знал не понаслышке. Служба Безопасности Президента, в которой он служил с первого дня ее основания, необратимо превращалась в Систему. Новую, более беспощадную и всесильную, чем пресловутое КГБ, потому что была не абстрактным «мечом партии», а вполне конкретной и осязаемой дубиной в руках одного‑единственного человека.

По долгу службы Подседерцев был причастен к моментальному закату карьеры двух крупных чиновников, дюжине бюрократических катастроф провинциального масштаба и нашумевшему аресту известного бизнесмена. Система, попробовавшая силу своих молодых клыков, вошла во вкус. Шеф Подседерцева, привыкший к тому, что преданность Хозяину искупает все грехи, закусил удила.

Очевидно, после октябрьской пальбы из танков что‑то резко изменилось в умонастроениях руководства, если проснулась такая жажда крови. Система, частью которой привык считать себя Подседерцев, не на шутку стала готовиться к борьбе за выживание. Он знал, что самое безопасное, не критикуя и не сопротивляясь, следовать стратегическому курсу Системы, куда и какими бы ухабами он ни вел.

Как шутили в застойные годы – «колебаться вместе с линией Партии». В рамках нового курса «борьбы за выживание» операция, которую так долго вынашивал Подседерцев, получила неожиданный крен в сторону «силового варианта». Из филигранной оперативной работы она вдруг превратилась в банальный грабеж, едва прикрытый «государственными интересами». Ему это не нравилось, хуже того, который день изнутри точило нездоровое предчувствие, чего раньше перед началом дела не наблюдалось.

Подседерцев опустил черное стекло, разделявшее салон «Волги», широкой ладонью шлепнул по плечу человека, сидевшего справа от водителя:

– Как там тебя, сбегай за водичкой.

– Какой? – Парень был хоть и молод, но вышколен, не обернулся, чтобы ненароком не заглянуть в призрачную темень заднего отсека.

– Любой, но в банке. Только не «Фанту», упаси бог! В ней гвозди растворять можно.

– Понял, – кивнул парень и вынырнул наружу. Сквозь открытую дверь в салон успел ворваться свежий ветер, занеся с собой мелкие капельки дождя.

– Попьешь, потом ищи тебе туалет, да? – подколол его Гаврилов.

– Не хрен подкалывать, Никита! – Подседерцев тяжело откинулся на спинку сиденья. – На душе муторно.

– После вчерашнего?

– Уймись, говорю! Где твой казачок засланный? Жить он у них там решил, что ли?

Прошел почти час, как в особняк, занимаемый МИКБ <Международный инвестиционный коммерческий банк.>, вошел человек Гаврилова. Он должен был открыть счет для своей фирмы, переведя на него крупную сумму, чем неминуемо должен был заинтересовать руководство банка, переживавшего нелегкие времена. Это был лишь незначительный эпизод в многоходовой комбинации, но, заглотив наживку, банк был обречен. Подумав об этом, Подседерцев суеверно сжал кулак.

– Скоро появится. – Гаврилов нажал кнопку, и опять между водителем и ними встало черное полупрозрачное стекло.

– Видал, как Лужков развернулся?! – Подседерцев ткнул пальцем в боковое стекло. Машина была припаркована на углу Кропоткинской. Сразу в нескольких углах остова будущего Храма вспыхивали яркие гирлянды электросварки. С бульвара то и дело на стройку въезжала череда грузовиков, поток разношерстных легковушек послушно замирал, пропуская оранжевые тяжеловозы. – Ударная стройка первой капиталистической пятилетки!

– Кого на царствие венчать собрались? Неспроста же так гонят, будто Дворец съездов к очередному историческому заседалищу.

– Историю знать надо, чудило. То, что ты имел в виду, делалось в Успенском.

– Ага, а на Красной площади Петька головы рубил, а при Усатом там демонстрации трудящихся гарцевали. Иные времена, иное использование памятников культуры. Тем более, в Успенский бояре по ранжиру входили и было их – по пальцам перечесть, а нынешних только в таком огромном и разместишь, и то еле влезут, если халявщики прорвутся.

– Никита, слухи все это. Уж кто‑кто, а я бы первым знал, – отмахнулся Подседерцев.

– Само собой, Служба Охраны Президента! – Гаврилов изобразил на лице немое восхищение.

– Нет у меня настроения... – Подседерцев не успел закончить, в рации пискнуло, потом чей‑то голос резко бросил: «Объект вышел. Третий, принимай!»

– Завертелось! – потер ладони Гаврилов.

– Можем ехать?

– Не, погоди! Я специально тебя привез на эту хохму посмотреть. – Гаврилов опустил затемненное стекло. – Смотри через лобовое. Вон наш казачок чешет.

Подседерцев подался вперед, вглядываясь в фигуру молодого мужчины, кутавшегося в плащ, хлопающий полами на резком ветру. Гаврилов, любитель циничных шуток, прозвал его казачком засланным, вспомнив фразу из советского боевика «Неуловимые мстители». Прозвище настолько точно соответствовало функции молодого человека в предстоящей операции и так выражало едва скрываемое презрение, испытываемое к нему Гавриловым, что прозвище само собой стало оперативным псевдонимом.

– Дохлый он какой‑то, – как бы разочарованно протянул Подседерцев. – На фотографии лучше смотрелся.

Сейчас он был от души благодарен Гаврилову, в теле приятно заныла давно забытая струнка – началась охота.

– Не туда смотришь, – подтолкнул его локтем Гаврилов.

За Казачком, особо не скрываясь, топала наружка – один пристроился сзади, второй задержался у светофора.

– Твои?

– В том‑то и дело, что нет! – радостно, как фокусник, только что вытащивший из рукава живого кролика, ответил Гаврилов.

– Банковские? – Подседерцев профессиональным взглядом оценил работу наружки. То ли банковская служба безопасности совсем осоловела от безделья, то ли с кадрами у них проблема, но такой халтуры он не видел давно.

– Естественно, Боря!

– Выходит, клюнули, сволочи! Да, кстати, кто в банке шеф безопасности?

– Из бывших ментов.

– Это хорошо. Чужих не жалко. – Подседерцев, как все служившие на Лубянке, относился к милиции с нескрываемым презрением, как индийский брахман к касте неприкасаемых.

Наружка проводила казачка до черного «мерса», срисовала номер машины и непринужденной походкой пошла к метро.

– Вот такие дела, Боря! Клюнули, как и обещал. За любым перспективным новичком у них пускают «хвоста». Недели две будут проверять, пока не убедятся, что с ним можно иметь дело. Только после этого начнут гонять через него кредиты. Так что – с почином тебя, Боря. А теперь пошушукаемся. – Гаврилов вернул стекло в исходное положение, закурил. ‑Теперь о серьезном, Борис.

Казачок – ерунда. Через его фирму, если ее как следует подкормить, мы влезаем в банк. Это все, что от него требуется. А начнет гореть, загашу первым и без шума. Пора крутить второй эпизод. Как приказывал, Журавлева я обложил, пора вербовать.

– Что‑то сомневаюсь я, так ли уж он нам нужен?

– Не понял! Вы что – уже все переиграть решили? – Гаврилов, почувствовав неладное, напрягся. – Началось! Елки зеленые, ну когда у нас перестанут планы операции по ходу дела перекраивать! Я‑то думал, хоть твоя контора умнее. – Гаврилов зло ткнул сигаретой в пепельницу. – Сомневаешься – ставь на операции крест. Пока не поздно. Я не царь и не бог. У меня всего лишь агентство безопасности. Гоняем братву и следим за тощими любовницами толстых дядек. Ни сил, ни средств завалить этот банк у меня нет.

– Без тебя повалим, ты только начни.

– Вот и валите без меня! Ты в Кремль задницу унесешь, а меня на лапшу порубят. Вместе с семьей, кстати!

– Не верещи! Я обещал – прикрою.

– Во! Гроб мой вы прикроете трехцветной простыней...

– Ты аж взмок, Гаврилой! Остынь. Все останется, как планировали. Не я, а начальство сомневается. Нам.с тобой уже отступать некуда, а им к этой мысли еще привыкнуть надо. – Подседерцев усмехнулся. Гаврилов в КГБ прослужил не меньше его, все подводные течения и негласные правила игры знал отлично.

– И ты, Боря, вместе с ними? – Гаврилов сделал постное лицо.

– Волей‑неволей. Наведенный психоз, как говорят врачи. – Подседерцев недовольно поморщился. – Когда встреча с Журавлевым? – уже другим, начальственным тоном спросил он.

– Планировал на послезавтра.

Хлопнула дверь – вернулся парень, посланный за водой. Стекло не опустили, а сам стучать не решился.

Гаврилов помолчал, глядя в окно, где за черным стеклом вспыхивали светлячки электросварки.

– Что притих? – не выдержал Подседерцев.

– С этим Журавлевым не все так просто. Вчера на него поступили новые данные, хочу, чтобы ты их посмотрел. Короче, весь сценарий работы с Журавлевым надо менять.

– Что он там успел накуролесить?

– Решил выйти на инициативный контакт, если говорить по‑нашему. Можно сказать, дал объявление: «Согласен сотрудничать с кем угодно, но за большие деньги». Поехали ко мне, посмотришь материал по Журавлеву. Мое дело прокукарекать, а рассветет или нет – уже не мне решать. Ты хозяин операции, тебе и карты в руки.

Теперь паузу взял Подседерцев. Шевелил толстыми губами, будто молился.

Гаврилов отлично знал эту привычку. Сейчас спрятанный под этим тяжелым черепом компьютер гоняет варианты.

– Думаешь, я должен быть на встрече? Так сказать, задавить авторитетом?

Один боишься завалить вербовку?

– Боюсь ошибиться. Можем сделать так: ты сидишь в засаде, а я кручу Журавлева. Понадобишься, я тебя запускаю, как Невский – засадный полк. Хорошо разговор пойдет – не выходишь.

– Гаврилов, ты агент Моссада, что ли? – вскипел Подседерцев. – Если да, так и скажи, не томи душу. На кой хрен ты меня, действующего опера Службы Безопасности Президента, перед левым человеком светить решил?!

– Он в деле, Борис. По уши, хотя сам о том еще не ведает. Без него мы ни фига не сварим. В конце концов, он включен в план операции и должен сделать то, что от него требуется, так я понимаю. Наше с тобой дело – всеми правдами и не правдами обеспечить его участие. А на крайний случай – гробовое молчание.

Подседерцев чутко уловил легкое ударение на «наше» – Гаврилов четко расставлял все по своим местам: они в связке, независимо от званий и положения.

Подседерцев потер высокий бугристый лоб. Гаврилов нутром ощутил, как тот старательно конструирует ответ. И правильно делает, пойдет охота в полный рост, будет не до разговоров.

– Запомни, Никита, – медленно, растягивая слова, начал Подседерцев. – В этом банке находятся деньги, которые мне нужны. И я их возьму. С тобой или без тебя, но возьму. – Он поднял широкую ладонь, не дав Гаврилову открыть рта. – Если ты в деле, если тянешь свой участок работы, тебе и решать, что и как делать. Можешь хоть пол‑Москвы завалить, успех все оправдает. Боя без убитых не бывает. Но упаси тебя бог, Никитушка, от провала.

– Типун тебя на язык, Борис! – Гаврилов шутливо перекрестился.

Подседерцев заметил мелькнувший в глазах Гаврилова страх и решил дожать:

– Разорить один из крупнейших банков – это тебе не ларек спалить. Вспугнем их раньше времени, можно заказывать по дубовому ящику. При малейших признаках провала наши начнут рубить хвосты. Меня размажут по асфальту, но перед этим потребуют, чтобы я отрубил висящие на мне концы. А это ты, Никитушка. Не бывший опер Журавлев, который в этом деле лишь пешка, а ты. Можешь мне верить, я это сделаю. И еще. Только посмотри на сторону – и ты труп. И ничьей резолюции мне на это не потребуется. На ящик из полированного дуба губу не раскатывай. Сожгу в печке, на хрен, как гребаного Буратино, понял?

– Нате вам, приехали! – Гаврилов в сердцах хлопнул себя по колену. – Да я с тобой который год дела кручу, ты вспомни! Мы теперь навечно повязаны...Кандидатура бывшего опера Журавлева на должность козла отпущения как на случай провала, так и на случай возможных ответных ходов тех, кто стоял за банком, Гаврилова вполне устраивала. По сути, Подседерцев был прав: при провале «по цепочке» звенья рубятся беспощадно. Но стать одним из них Гаврилову абсолютно не улыбалось. Он хотел продолжить и намекнуть на несколько особо щекотливых дел, проведенных им для Подседерцева, но быстро сообразил, что не время поминать старые заслуги.

– Да, Гаврилов, ты сыскное агентство открыл с моей подачи. Я тебя прикрывал и прикрывать буду, а без такой крыши ты и дня не протянешь, сам понимаешь. Но дружить мы будем, пока ты себя правильно ведешь. Только я не дурак, да и ты, хоть и прикидываешься. – Подседерцев с удовольствием ощутил, что из тела уходит неприятная зажатость. Он чуть было не поддался настроению и, как правильно уловил Гаврилов, не стал перекраивать операцию на ходу. Теперь на душе стало спокойнее. «А всего‑то и нужно для душевного равновесия – вытереть ноги о ближнего», – подумал он. – Вечного ничего нет, Никита. Вот тебе пример.Подседерцев ткнул пальцем в черное стекло.

На стройке Храма, взорванного коммунистами по инициативе недоучившегося семинариста, а ныне восстанавливаемого под чутким руководством бывшего коммуниста с благословения патриарха, кипела жизнь. Нет ничего более вечного, чем глупость человеческая.

 

* * *

 

Как все люди, лишенные внутренней свободы, Гаврилов легко шел на зависимость от сильных, потому что принадлежность к чужой силе, стайной или индивидуальной, гарантировала защиту и кусок хлеба. Он умел быть верным, но при этом изощренным чутьем, характерным для слабых, мог уловить первые признаки надвигающейся катастрофы, и тогда не раздумывая менял хозяина. Его измены воспринимались как естественный переход из одного состояния в другое, даже как карьерный рост, поэтому никогда не влекли за собой тяжких последствий. Но если в основе стремления к новому у здоровой личности лежит тяга к обретению большей свободы, то Гаврилов всегда искал новое ярмо.

С началом реформ, когда предпринимательская вольница захлестнула страну, многие бросились во все тяжкие, желая через финансовую независимость обрести независимость личную. Гаврилов, оказавшийся в числе первых уволенных из КГБ, сознательно отверг все варианты личного успеха и планомерно стал искать возможности стать верным и полезным тем, кто претендовал на роль новых хозяев новой жизни. Когда улеглась августовская суета и на экранах телевизоров, в приемных высоких кабинетов, в офисах круто пошедших в рост компаний стали мелькать до боли знакомые лица, Гаврилов понял, что не ошибся в расчетах: не жизнь меняла хозяев, а хозяева жизни меняли ее под себя. Поэтому он легко пошел на предложение Подседерцева открыть агентство безопасности под крышей СБП, моментально просчитав качества Подседерцева как нового хозяина и оценив все преимущества новой зависимости.

Первый же год работы в агентстве укрепил его убежденность в своей правоте: только полные идиоты искали и платили за личную безопасность, серьезные люди были озабочены защитой сети интересов, частично сохраненной со старых времен, частично созданной заново. Гаврилов не хуже Подседерцева ориентировался в скрытой механике этой сети, знал о временности многих союзов, обреченности кажущихся могучими группировок и истинной силе умело остававшихся в тени.

Именно поэтому он отдавал себе отчет в запредельной опасности операции, начатой Подседерцевым.

Изъятие денег, проходивших через МИКБ, кому бы они ни принадлежали и под каким благим лозунгом это ни делалось, необратимо нарушит баланс сил и интересов. Такого не прощают. Но такие дела хорошо крутить, уютно устроившись за широкой хозяйской спиной. А сегодня утром в машине он чутко уловил сомнение в голосе Подседерцева и впервые не увидел в нем хозяина. Нет, Подседерцев вовремя спохватился и, как полагается, попинал его для острастки, но это все от неуверенности, суть – от слабости. А слабому хозяину Гаврилов никогда не служил...

– Интересный расклад. – Подседерцев отодвинул папки с досье на основных участников операции. – Об этом отмороженном Максимове говорить нечего, воюет в свое удовольствие, пока не пристрелят. Не убьют на очередной войне, сопьется и сдохнет под забором.

А вот Журавлев с Кротовым пара занятная. Кротов полная сирота, у Журавлева отец после войны протянул пять лет. Всего в жизни своим умом и горбом достигли. – Он прикурил очередную сигарету, придвинул поближе пепельницу, полную окурков, и откинулся в кресле. – Кротов вообще уникум. Интернат, где неизвестно чему и как учили, потом вдруг без блата, заметь, поступил в Политехнический.

Окончил с красным дипломом, лучшая дипломная работа по экономике. Ну, как беспородного, отправили в какую‑то Тьмутаракань, инженерить на завод. А там народ воровал самозабвенно. Попытались и Кротова пристроить к делу, а он встал на дыбы. Ему быстренько организовали неприятности. Кончилось тем, что бедолагу уволили якобы за прогул, выселили из общаги. Попытался искать правду – ему организовали срок за нарушение паспортного режима и мелкую спекуляцию. А парень просто с себя последние вещи продавал. Был Кротов дураком, а вышел умным.

Заметь, больше на советскую власть ни дня не проработал, представляешь? Стал консультировать «цеховиков». Через десять лет к нему на прием в очередь записывались. Сейчас бы официальным миллионером был, а мы бы его охраняли, как персону государственной важности. Не жизнь, а сказка про совковую Золушку!

– Ага! – подал голос Гаврилов, возившийся с видеомагнитофоном. – Если бы не вторая сиротка – Журавлев. Тихо пошел после армии в КГБ и тихо дорос до подполковника. Вычислил Крота, упек в камеру и разом похерил такую биографию!

– Ох и циник же ты, Гаврилов! – поморщился Подседерцев.

– Конечно, циник. – Гаврилов вернулся на свое место за столом. – Мне же людям в глаза смотреть приходится и улыбаться, хотя знаю, что они лишь марионетки! Тут поневоле растеряешь все человеческое.

– Ладно, не заводись. Лучше скажи, что ты о Журавлеве думаешь. Был лучшим вербовщиком в управлении, талантливый опер. Правда, собачился с начальством, но это оттого, что на голову был их выше. А сейчас он что из себя представляет?

– Два месяца его пасу, а твердого мнения нет. Время меняет людей, – ответил Гаврилов, похлопывая по ладони пультом видеомагнитофона. – Ты из органов не уходил, перепрыгнул из одной конторы в другую. Я, хоть и частник, но тот же опер. А он уже который год на пенсии. Что с ним воля сделала, я не знаю. И никакая наружка и слуховой контроль тебе этого не скажут. Статьи его читал?

– Приносили подборку. Обоснованная критика. Основная мысль: «Все конторские начальники – козлы, а я главный козел, потому что на них двадцать лет корячился».

– Перевертыш он, Боря. На сто восемьдесят градусов. Мозги остались мозгами профессионала, а мораль – гнилого интеллигентика. Богоискательство, общечеловеческие ценности, мораль, покаяние и прочее. Как будто за двадцать лет мало хребтов переломал! Но дело даже не в этом. Он что‑то затевает. Вот посмотри. – Гаврилов вытянул руку и нажал кнопку на пульте.

 

Старые дела

 

 

Москва, август 1994 года

 

Слепящий луч прилип к лицу, даже на таком расстоянии чувствовался жар, идущий от софита. По лбу скользнула теплая капелька пота и юркнула под оправу очков. Впервые за время интервью Журавлев решился пошевелиться – поправил на носу очки, успев поддеть на палец щекотавшую капельку.

– Ну, слава богу! Я уж думала, вы так и будете сидеть, как Будда. Нам же зрители не поверят. Клиент должен в кадре дрожать от волнения. – Ее лица за слепящим маревом он не видел, но по голосу догадался, что она улыбается.

«Улыбка у девчушки приятная, – подумал Журавлев, вспомнив их разговор на кухне до начала съемок. – Но ни черта не понимает. Я же внутри трясусь мелким бесом. Даже давление подпрыгнуло. Уйдут, нужно будет принять таблетки».

– А это вырежете?

– Вырежем, вырежем, – отозвалась она. – Мы вообще половину порежем. Мои реплики полностью переделаем. Я же не Караулов, чтобы два дня репетировать, а потом выдавать поставленное интервью за «момент истины». Кстати, что такое «момент истины»?

– На языке профессионалов это активный раскол клиента. Говоря по‑русски – снятие первичной информации, используя шоковое состояние задержанного.

– Доводилось колоть?

– Неоднократно. – Журавлев достал из портсигара новую сигарету. – Зрелище, честно говоря, не для слабонервных. Сопли, стоны, грязь. Порой кровь. Аборт совести, одним словом.

– Лихо сказано! – Из‑за слепящей завесы вынырнуло облачко дыма – Настя тоже закурила. – Кирилл Алексеевич, и все же почему мафия непобедима?

Журавлев глубоко затянулся «Примой», выдул дым в сторону:

– Было время, когда я так не считал. И не только по долгу службы. Был убежден, что нанести смертельный удар можно.

– Уничтожить?

– Нет. Под корень уничтожить можно только в условиях чрезвычайного положения. По спискам, без суда и следствия. Вы Камю не читали?

– Еще застала моду.

– У него в «Чуме» есть прекрасный эпизод. Как только в городе вспыхнула эпидемия и он оказался отрезанным от всего мира, ночью полиция арестовала четыреста уголовников, вывезла за город и расстреляла. Демократия в действии.

Пока была нормальная жизнь, с ними играли в бирюльки. Пришла чума – ради покоя всех под нож пустили сотню‑другую неблагонадежных. Жестоко? А разве не жестоко отдавать город на откуп уголовникам? По регламенту «особого периода» можно излечить практически все социальные болезни.

– А цена?

– При гриппе вы принимаете таблетки и, надеюсь, не думаете о судьбе маленьких беспомощных вирусов и их детишек, да? Жизнь одних покупается ценой смерти других – это закон. Поэтому рассуждать о цене можно до бесконечности.

Если, конечно, вы остались в живых. Уж коль скоро за победу нужно заплатить энным числом жизней, то почему это должны быть жизни лучших членов общества?

Последующие поколения склонны к морализаторству. Готов поверить, что они искренне хотят стать лучше своих отцов. Но при этом не следует забывать, что сами‑то они существуют исключительно благодаря допущенной несправедливости, на которую они так ополчились.

– И бывший оперативник пришел к заключению, что мафия – неизбежное зло.

Относительное зло, так?

– Нет. Мафия, если понимать под этим словом монолитное единство незаурядных личностей, некую иерархию, исповедующую принцип: «Кто не с нами, тот против нас», – вообще есть неотъемлемая часть социума. Я не верю в мир по Марксу, Нет монолитных классов. Есть кланы, спаянные общей целью и внутренним кодексом чести. А мера их криминальности – вот это как раз понятие относительное.

– Но под мафией привыкли понимать организованную преступность.

– Тогда это кланы, лишенные возможности писать законы под себя. Поэтому они – преступники. И коррупция, о которой у нас периодически вспоминают, это их способ агентурного проникновения в мир легализованных кланов. Ленин со товарищи был одним из таких нелегальных кланов. Кстати, с четырнадцатого года большевики разрабатывались военной контрразведкой Империи по статье «измена Родине».

Причем гораздо активнее, чем Третьим охранным управлением, ведавшим политическими преступниками. Игра в бирюльки кончилась, и на фронте агитаторов от большевиков просто расстреливали. А что еще нужно было делать с кланом, провозгласившим лозунг поражения своего правительства в войне и наперегонки сотрудничавшим со всеми разведками мира? Но в семнадцатом году клан пришел к власти и переписал законы под себя. И белую гвардию подвели под «вышку» по статье «контрреволюционная деятельность». Вот такая диалектика.

– Но ведь Ленин никого не подкупал...

– Они применили другой способ – идеологическое воздействие. Говоря современным языком – криминализировали массовое сознание. «Экспроприация экспроприаторов», каково, а? Надеюсь, не забыли, как эту заумь перевели на язык родных осин?

– Хм! «Грабь награбленное».

– А затем, по закону исторической логики, коммунисты проиграли идеологическую войну. Внешнюю и внутреннюю. Вы, наверно, не помните, но волна «лагерных» бардов поднялась именно в конце семидесятых. Для меня Это было знаком, что уровень криминалитета в стране перешел все разумные рамки и даже начал создавать свою субкультуру. То, что мы имеем сейчас на эстраде – ягодки тех цветочков.

– Так как же вы боролись с мафией, Кирилл Алексеевич? Зря хлеб ели, получается.

«Соплюшка!» – зло подумал Журавлев.

– Мы готовили позиции. Комитет должен был быть в состоянии выполнить любой приказ, рожденный изменением обстановки, так нас учили. В любой момент из Кремля мог поступить заказ на головы членов клана, особо зарвавшегося в борьбе за власть. Пресловутое «узбекское дело» Гдляна – Иванова всем показало, что любое дело по оргпреступности начинается с подковерной драки в Кремле. Волны идут в провинцию, а потом катят назад и разбиваются о Кремлевскую стену.

– Значит, клан, стоящий у власти, дает приказ уничтожить зарвавшихся, так?

Напоминает заказное убийство.

– Почти в точку. С маленькой поправкой, что клан у власти – законная власть. Государственная. И КГБ, как орган государственной безопасности, имел полное моральное право пройтись по буйным головам своим вострым революционным мечом.

– И прошлись бы? Я имею в виду, подходы были?

– Да. – «Молодец, девочка! Договаривались на кухне насчет этого вопроса, а как подвела, я даже не уследил». – За других говорить не буду, а у нашего подразделения были возможности агентурного проникновения в высший эшелон мафии.

Имея такие позиции, нанести сокрушительный удар, надолго выведя противника из игры, – дело техники. И политической воли.

– Ее‑то вы и не дождались.

– Именно. Последняя надежда умерла вместе с Андроповым. Он начал чистку высшего эшелона партии, естественно, прежде всего думая о сохранении власти в своих руках. Но и нам, на нашем оперском уровне, это было выгодно. Андропов понимал, что свалить противников можно, лишь рубя под корень – отсекая их связи с региональными мафиями. Таким образом, мы получали пресловутый «социальный заказ» и приказ родной партии на борьбу с мафией. Об одной такой операции и рассказывается в моей книге.

 

Неприкасаемые

 

Подседерцев щелкнул пальцами.

– Останови!

Гаврилов нажал кнопку на пульте, и на экране телевизора замерло изображение грустно усмехающегося Журавлева.

– Откуда запись? – резко бросил Подседерцев.

– От верблюда, – хохотнул Гаврилов.

– Слушай, кончай в одну харю веселиться, достал уже! – Подседерцев развернул кресло, оказавшись лицом к лицу с притихшим Гавриловым. – Никита, не до шуток.

Они сидели в самой надежной комнате офиса, где стены с прослойкой из песка и спецтехника полностью гарантировали защиту от прослушивания. На агентство Подседерцев денег не жалел, но и эксплуатировал в своих интересах нещадно.

Дорогая итальянская мебель, толстый ковер, два безликих офорта на матово‑серых стенах – по сути, все в кабинете принадлежало Подседерцеву, без его негласного покровительства не было бы ни солидных клиентов, ни возможности сохранить доходы от вездесущего рэкета. Лично Гаврилову принадлежал лишь громоздкий письменный прибор, подаренный на день рождения операми. Он вздохнул и кисло улыбнувшись сказал:

– А ты думал, я тебя позвал мягкую порнушку для лиц престарелого возраста смотреть? Говорил же, дело серьезное. Пленку свистушка монтировала в одной частной студии. Там у меня свой человечек. Свистнул мне, я дал указание сделать копию.

– Так, сначала о девке. На кого она работает?

– Сама на себя. Фрилайсенс, как говорят американцы. А по‑русски – на вольных хлебах.

– А в штат не берут?

– Везде своих едоков хватает.

– Еще что?

– Та‑ак. – Гаврилов потянулся за папкой. В ней оказался один‑единственный лист. – Анастасия Валерьевна Ладыгина, независимая журналистка. По матери – Андрианова. Мать же в свою очередь и в настоящее время – Селезнева. А в девичестве – Мшанская.