Вениамин Фильштинский. Открытая педагогика. любом уголке класса! Как он «скаредно» хранил новый ковер и не давал его, заставляя беречь старый

любом уголке класса! Как он «скаредно» хранил новый ковер и не давал его, заставляя беречь старый! Как он страстно относился к любой мелочи, относящейся к его педагогическому дому!

А его педагогическая тактика? Я помню ряд его прекрасных педагогических уловок, наивных и в то же время эффективных.

...Обсуждался какой-то отрывок, но какой-то очень слабенькой современной повести, которая и обсуждения-то не стоила. Но Аркадий Иосифович почему-то не стал ее громить: «Давайте обсуждать». Студенты начинают «мычать» что-то нечленораздельное. «Нет, вы обсуждайте. Обсуждайте, — говорит Мастер, — профессионально обсуждайте, говорите профессиональным языком: смысл, содержание, про что это написано, сквозное действие, сверхзадача». Они стали обсуждать, и выяснилось, что высокие слова к этому пустому произведению просто неприменимы. И тогда он сделал, помолчав, эффектную педагогическую концовку: «Больше таких отрывков, о которых нельзя даже говорить профессиональным языком, не приносите!» Раздался вздох облегчения и смех.

Как-то после явно неудачной «икебаны», которая была сделана наспех, он вдруг попросил всех встать и помолчать: «Пусть наше вставание и паше молчание означает, что мы хороним халтуру, что халтура на нашем курсе никогда больше не поселится».

В один из дней урок шел как-то вяло, неинтересно, утомленно. Возникали в работе и обсуждении бесконечные паузы, вот возникла очередная пауза, кто-то пошел за каким-то реквизитом: то ли за стульями, то ли за графином для отрывка, уже не помню. И опять пауза... И вдруг в тягостной вязкой тишине звучит тихий голос Аркадия Иосифовича: «Ну, спели бы чего-нибудь, сплясали бы!» Причем, обратился он даже не к тем студентам, которые были на площадке, а к тем, кто рядом с ним сидел. Они опешили. «Серьезно?» — «Да. Спойте чего-нибудь, спляшите». И кто-то встал и стал дурацки что-то петь, плясать, размахивать руками... Снова все опешили, потом захохотали, ободрились, а потом стало весело, стало легко, запахло какой-то радостью, искусством. Урок был спасен, урок пошел совсем по-другому. Все это такое беспомощное, такое трогательное и такое просящее «спойте что-нибудь, спляшите» я запомнил очень надолго, потому что душа А. И. Кацмапа в этот момент жаждала радости, а педагогическая интуиция сумела эту радость «спровоцировать»...

Вообще, душа его не подчинялась обыденности. Он часто говорил: «Как трудно душе вырваться из обыденности». И, надо сказать, обыденность никогда в 51-й надолго не поселялась. Было луч-

Из прошлого 327

ше, было хуже, было скандально, было драматично, было конфликтно, но обыденно никогда не было.

В последнее время где-то взял Аркадий Иосифович (кажется, взял у Арто) термин «ожог». Взял и стал применять часто, упрямо, наивно этот самый «ожог». Раньше он обычно говорил: «оценка», «отношение», теперь стал говорить об «ожоге». Еще он стал говорить о предельности существования на сцене. Вот, эти «ожоги», эти «предельности», эти «обострения». («Давайте обострять», «Нужно все обострять»), — они, с моей точки зрения, не очень полезны и в то же время в устах Аркадия Иосифовича так понятны. Так попятно его страстное стремление сделать театр не бытовым, не скучным, не вялым. Он боролся за эмоциональность театра, за эмоциональность искусства, за то, что искусство призвано нам всем не дать уснуть.

И вот А. И. Кацмана не стало.

2 сентября 1989 года в педагогическую вбежала вахтерша и выкрикнула невероятное: «Аркадий Иосич умер!» Этот момент, нереальность услышанного я очень хорошо помню. И помню, как мчался по узкому коридору института, туда, мимо ректората, в сторону 51-й, один из студентов и повторял одно и то же: «Это правда?

Нет, это правда?»

Эта дата — 2 сентября 1989 года и для меня лично стала рубежной. На меня свалилась тяжкая миссия руководить курсом, которым руководил раньше А. И. Кацман. Как было непросто два года провести с его курсом, как это было трудно, как было тяжело соответствовать этой миссии, как было «невыгодно» ежедневно, ежечасно вступать в невольное соревнование с покойным, вступать в соревнование, естественно, проигрывая ему то так, то эдак. Тем более, что все равно все надо было делать по-своему. Студенты к этому времени в силу ряда причин были не в лучшей форме, были расхлябаны, разучились жить в трудовом напряжении, и все-таки они умели вспыхивать, вдохновляться, они были научены Аркадием Иосифовичем работать, были научены фантазировать, были научены сочинять, они уже восприняли у него за два года чувство театра, драгоценное чувство театрального праздника, чувство встречи со зрителем, и, может быть, только опираясь на это, я, в конце концов, как-то вместе с ними «вырулил», и мы успели за два года сделать довольно много.

Позже ребята соорудили небольшой музей Кацмапа в нашем «предбаннике»: из его фотографий, из веревки, которая была протянута к нашему курсовому колоколу, как бы выходя из рук Аркадия Иосифовича. Здесь были родные портреты и изображения мае-

тера, в том числе его смешная маска, которая выглядывает из часов, лишенных циферблата и стрелок, как бы символизируя, что покойный завещал не смотреть на часы, когда занимаешься творческой работой.

Наконец, по инициативе Л. А. Додина появилась на стене, рядом с входом в 51-ю, черная красивая доска, на металле которой выбиты слова: «Мемориальная мастерская профессора А. И. Кац-мана. Здесь он работал с 1975 по 1989 годы». Теперь уже никто не сможет забыть, что здесь работал выдающийся педагог.

...Помню, мы смотрели телевизионную передачу, посвященную Аркадию Иосифовичу, сделанную его учениками-режиссерами. Она была подготовлена к годовщине смерти Мастера и, возможно, ее следовало смотреть молча, тем не менее, вся передача сопровождалась взрывами смеха. Это было что-то необычное. Очень много все тогда смеялись... Возник какой-то странный сплав нежности, юмора и тепла, — именно такие чувства вызвала память об этом человеке. В этом была, я думаю, необыкновенная реакция на необыкновенного человека.

Курс закончил учебу в институте, закончил четырехлетний путь. И мы все — педагоги и студенты — поехали в Тарховку, где отмечали это событие, и, конечно же, львиная доля застольного времени была посвящена Аркадию Иосифовичу. Вспоминали о нем и опять смеялись. Смеялись очень много.

В этом же 1991 году я стал учить новый курс, уже самостоятельно, уже не доучивать людей, в которых основа была заложена А. И. Кацманом, а учить новых студентов, как говорится, с нуля... И стал я убеждаться, как это непросто — работать в стенах, где работал Кацман, и что в этих стенах придется еще много раз, решая педагогические, творческие задачи, соотноситься с опытом покойного Мастера.

1991 г., ноябрь

НА УРОКАХ Л. А. ДОДИНА

В 1989 и 1990 годах Л. А. Додин осуществил в институте набор двух составляющих своего режиссерско-актерского курса. Это было будущее новое поколение Малого драматического, впоследствии громко заявившее о себе «Гаудеамусом», «Клаустрофобией», «Пьесой без названия». Но начиналось все осенью 1989 г., естественно, с тренинга, с упорного постижения будущими режиссерами основ профессии. Мне как педагогу актерского мастерства посчаст-