Роберт ЛёВин: эксплицитная и имплицитная культура

ЛёВин (LeVine) также, как и Спиро, относится к старшему поколению антропологов. Но поскольку он принял активное участие в становлении современной психологической антропологии, мы обратимся его теоретической системе в настоящем разделе.

Концепция культуры.

Главной своей задачей ЛёВин считал дать современное определение понятия культуры, которое не было бы столь наивным, как у ранних психологических антропологов, или же столь ограниченным, плавно переходящим в семиотику, как у символических антропологов, или столь расплывчатым, ускользающим между пальцев, как у современных постмодернистов. “Антропологов, когда они беседуют с представителями других областей науки, - пишет Р. ЛёВин, - часто спрашивают, что такое культура, иногда подразумевая, что эта концепция необоснованна и двусмысленна, что использование этого понятия является показателем обскурантизма антропологов. В социальных науках, использующих количественные методы, культура часто трактуется как представляющая необъяснимый остаток строгих эмпирических исследований, темную область, находящуюся за сферой охвата имеющегося на сегодняшний день сферой научного познания. Социальные ученые утверждают, что прогресс в концептуализации культуры закончился с выходом в 1934 году популярной книги Рут Бенедикт “Модели культуры” и что прогресс в антропологических исследованиях выражается с их движении прочь от ее концепции культуры по направлению к бихевиористским вариантам экономического, демографического и психологического исследования. Это утверждение, однако, не принимает во внимание специфические концепции культуры, которые развились в антропологии в последние годы и использовались в этнографических исследованиях. Для многих антропологов, работающих с этими концепциями, культура есть источник света, а не завеса тьмы, но их взгляд неизвестен в других социальных науках. Но формальное определение мало что дает для разъяснения природы культуры - разъяснение возможно только посредством этнографии. Мои беседы с широким кругом социальных и бихевиористских исследователей заставили меня поверить, что концепция культуры непонятна, поскольку непонятна этнография как процесс исследования.”

Текущий опыт этнографов говорит о том, что они имеют дело с организованным, надиндивидуальным феноменом, что культура представляет собой консенсус широкого разнообразия значений, принятых среди членов взаимодействующего сообщества, которое сравнимо с консенсусом в языке среди членов языкового сообщества. Речь является индивидуальным действием, и каждый индивид говорит несколько отлично от других; каждый говорящий на данном языке может понять другого, говорящего на этом же языке, сразу, с первой встречи, но они оба не могут понять другого, говорящего на другом языке. Их способность к взаимопониманию сопровождается консенсусом относительно правил произношения и грамматики, а лингвист может определить правила господствующие в сообществе в целом, основываясь не на обширном исследовании, а на информации, полученной от небольшого числа информантов, хотя речь каждого члена языковой группы носит печать своеобразия, и практически никто не следует грамматическим правилам буквально. Избыток же правил в языке является иллюстрацией того, как язык функционирует в качестве социальной коммуникации. Это имеет большое методологическое значение и дает возможность систематического исследования, отличного от простого обзора. То же самое относится к культуре в целом (в которой язык является ее составной частью), а именно, в обществе имеется консенсус, который касается культурных символов как вербальных, так и невербальных. Этот консенсус существенным образом связан с важностью коммуникации в социальной жизни, социальная же жизнь продуцирует излишек культурных парадигм.

Культура и консенсус.

Но верно ли описывать культуру как консенсус перед лицом многообразия индивидуальных вариаций? Может ли она быть соответствующим образом изучена без того, чтобы прибегать к рассмотрению культуры как модели. Что касается первого вопроса, следует подчеркнуть, что члены общества могут значительно различаться в своих мыслях, чувствах, поведении, однако, в целом они подчиняются символам и представлениям, посредством которых они вступают в коммуникацию. Конечно, без такого общего подчинения символическим формам, таким как жесты, одежда, собственность, письменные, визуальные и высказываемые представления, карьера, и т.п., какая социальная коммуникация или сообщество были бы возможны? Избыток в культурных значениях, открываемый этнографами, подобно избыточности грамматических правил, открываемой лингвистами, является требованием социальной жизни.

Споры касательно того, является ли консенсус значений универсальным, проистекает из неправильного понимания консенсуса. Когда предполагают, что универсальность локализуется в институциональных областях (например, родстве) или в психологических характеристиках индивида, тогда очевидность внутриобщественных вариаций в институциональных учреждениях и психологических реакциях заставляет возражать против концепции универсальности культуры как системы значений. Но некоторые теоретики культуры, такие как Гирц, утверждают, что консенсус не имеет фиксированной локализации в институциях или индивидах, он варьируется в их социальной и психологической организации. Задача этнографа состоит в открытии частных форм символических действий, в которых общие значения проявляются. Каждое человеческое общество функционирует в результате наличия группового консенсуса по поводу значений символов, используемых в коммуникации, которые составляют их социальную жизнь. Однако их установки и поведение в других аспектах разнообразно, поскольку консенсус необходим для “закодирования” и “раскодирования” сообщений в социальной жизни в целом, подобно тому, как согласованность по поводу правил речи является механизмом “закодирования” и “раскодирования” в лингвистическом плане.

Ничто не характеризует современных антропологов более, чем убеждений, что обычаи, которые они изучают, связаны, и понятны они только как части обширной структуры — верований, норм, ценностей и социальных акций, - считает ЛёВин. Существует полемика относительно уровня связанности культурных элементов и ее характера, но даже самые скептики не рассматривают обычаи как на отдельные автономные элементы, потому что, изучая коммуникации с людьми другой культуры, они обнаруживают не только упорядоченность коммуникативных условностей, но и версию “здравого смысла”, культурные рамки, посредством которых носители другой культуры видят внешний мир и действуют в нем, отличны от их собственных культурных рамок и их собственного представления о здравом смысле. Эти рамки не похожи не формальные силлогизм, но они далеки от случайного набора дискретных элементов. Особенно важно то, что культура представляет собой организованную систему контекста, из которой верования и практика черпают свое значение.

“Закрытая” культура.

Много метафор было использовано в концептуализации культуры — культура понималась как закон, как драма, как язык, как философская доктрина и т.д. Но с антропологической точки зрения, каждая из этих трактовок имеет свои ограничения. Одним из аспектов этой проблемы является вопрос о эксплицитности, который несколько лет назад привел антропологов от преимущественного внимания к “открытой” культуры к вниманию “закрытой” культуре, от эксплицитной культуры к имплицитной. В каждой культуре имеются правила, верования и символы, являющиеся эксплицитными в том смысле, что информант может без труда объяснить их антропологу. Если же антрополог живет в изучаемом им обществе, он может обнаружить множество других регуляторов поведения, которые информанты не могут так легко объяснить и которые они расценивают как самоочевидные, как то, что так и должно быть.

Многие антропологи приходят к заключению, что то, что является трудным для вербализации, оно-то и есть в культуре самое важное, самое фундаментальное. Они утверждают, что наиболее общие идеи — базовые положения — менее поддаются вербальной формулировке потому, что социальный консенсус в обществе защищает их от сомнений и изменяет фокус дискурса когда дело доходит до тех моментов, которые ставят под вопрос парадигмы, определяющие традиционный уклад социальной жизни. Антрополог хочет знать эти парадигмы, но он не может вывести их только из текущих исследований. Его положение аналогично положению лингвиста, который изучает грамматику языка. Информант не может объяснить правиле, на основании которых он строит предложения, хотя он использует их постоянно и говорит так, что его речь может быть объяснена посредством этих правил. Антрополог нуждается в методе подобном тому, который помогает лингвисту формулировать свои правила, концепции и утверждения, которые генерируют наблюдаемые особенности.

Культура не может быть редуцирована ни к имплицитным, ни к эксплицитным своим измерениям. Было бы ошибочным брать то, что дает информант, исходя из своих ценностей и утверждать, что все прочие модели поведения и верования не относятся к культуре. Также ошибочно скидывать со счетов эксплицитные правила, верования, символы и обращать внимание только на имплицитные культурные аспекты. Просто, в культуре, как в организованной структуре значений, некоторые значения более эксплицитны, чем другие по причинам связанным с практикой социальной жизни и историей данного общества.

Многоликость культуры проявляется в интеграции рациональных и нерациональных элементов в символических формулах. Люди стремятся увязать, как говорит об этом Гирц, “модель реальности” (“models of reality”), то есть описательные утверждения того, что есть, с “моделью для реальности” (“models for reality”), то есть, с нормативными утверждениями о том, что должно быть. Такое комбинирование нормативного и дискрептивного особенно отчетливо заметно в культурных моделях ухода за детьми и детского воспитания. С одной стороны, такие модели выражают глубоко укорененные ценности, таких как повиновение или независимость, но при этом они часто формулируются как верования относительно характера детей и природы их развития. С другой стороны, подобные модели являются адаптивной стратегией для максимизации выживания и оптимизации будущего экономического приспособления детей, хотя формируются они обычно в моральных императивах. Культурные ценности в народных концепциях детского воспитания не являются независимыми элементами, а наряду с другими культурными элементами представляют собой взаимно поддерживающие составляющие единой формулы, в которых нормативные компоненты мотивируют адаптивной поведение родителей, а дискриптивные элементы поддерживают в родителях уверенность, что их воспитательские приемы осмыслены в рамках того внешнего мира, с которым, как они полагают, придется столкнуться их ребенку. Это слияние в сознании людей того, что есть и того, что должно быть присутствует во всех культурных системах, люди видят мир таким, каким, по их представлению, он должен быть. Но даже в рамках одной и той же культуры это видение отчасти различно у различных носителей культуры.

В другой своей (более ранней) работе Роберт ЛёВин пишет: “В антропологии понятие культура означает и различные формы человеческой адаптации, и различные способы, которыми человеческая популяция организует свою жизнь на земле. Люди имеют систему адаптивных целей, многие из которых имеют и животные, но люди имеет уникальную способность достигать их посредством благоприобретенных поведенческих характеристик (моделей культуры), которые могут широко варьироваться от одной популяции к другой. На этом уровне дискурса культура часто определяется по отношению к основанию физического и биологического окружения, к которому человеческая популяция должна адаптироваться чтобы выжить. Но культура может быть также определена как создающая окружение для членов популяции. Индивиды в человеческой популяции не адаптируются не непосредственно к физическому и биологическому окружению, но к окружению культурному (или социокультурному), которое содержит в себе средства их индивидуального выживания и ведет их адаптацию по уже установленным каналам или организованного комплекса правил (эксплицитных и имплицитных), на основании которых индивиды в популяции должны контактировать друг с другом, думать о самих себе и о своем окружении и вести себя по отношению к другом людям и к объектам своего окружения. Эти правила не универсальны и им не всегда повинуются, но они признаются всеми и они обычно ограничивают число вариаций моделей коммуникации, верований, ценностей и социального поведения в рамках единой культуры.”

Социокультурное окружение является сложным и вариативным; его наиболее стабильные черты могут быть названы институциями. Когда модель поведения, верования или коммуникации приобретает в популяции такую легитимность, что получает статус правила признаваемого всеми, они институциализируются. Следование этим правилам признается правильным (получающим позитивную санкцию общества), в то время как отклонения от них признаются неправильными и могут вызвать негативные социальные санкции. Институциализация таких правил или норм ведет к давлению на членов популяции, заставляя их стандартизировать свои социальные проявления. Нормы, касающиеся реакции индивида в специфического типа ситуациях руководятся широкой институциализированной программой коллективных действий (институций) направляющим к адаптивным целям, например, экономическим институциям, религиозным институциям, политическим институциям. Эти программы реализуются посредством институциональных структур, стабилизированных комплексов взаимодействия индивидов согласно нормативным предписаниям, которых каждый индивид отвечает предписаниям, определенным его институциальной ролью. С точки зрения индивида, его окружение состоит их ситуаций, ролей и институций, которые оказывают на него давление, нормативным образом побуждая к правильным проявлениям, но также предоставляют возможность для реализации его личности.

Концепция личности.

Личность ЛёВин понимает в двух различных, но взаимосвязанных смыслах: “В первом значении термин “личность” относится к комплексу психологических процессов, протекающих в человеке, когда он функционирует в своей обыденной жизни, мотивируемый и направляемый множеством внешних и внутренних сил. В этом смысле, личность является организацией в индивиде тех процессов, которые опосредуют условия, заданные окружением, и поведенческий ответ на них. В другом, узком значении термин “личность” относится к внутренне детерминированным моментам, которые стоят за поведением человека, определяют стабильные внутренние характеристики и различия между людьми. Личность в этом смысле состоит из всех этих стабильных внутренних факторов, которые делают поведение одного человека устойчивым в разные периоды времени и отличным от поведения, которое в подобных ситуациях демонстрируют другие люди.” В первом определении личности речь идет о таких процессах как восприятии, познании, памяти, выучивании, эмоциональных реакциях — как они организуются и регулируются в человеческом организме. Все эти ментальные процессы, различным образом организованные, отвечают целям саморегуляции и социальной адаптации.

Можно выделить три типа таких процессов: 1) те, которые относятся к ситуации, которая задается внешним окружением, и вызываемым ею ответом, таким как эмоциональное возбуждение или когнитивное решение проблемы; 2) те, которые относятся к условиям, задаваемым средой, испытанным в раннем возрасте, и влияющим на последующее поведение индивида, то есть таким процессам как память, научение или процессы развития; 3) те, которые относятся к условиям среды задолго до рождения человека — это филогенетические процессы естественного отбора. Широкая концепция личности включает модель ментального функционирования и развития, которая в принципе может быть эмпирически продемонстрирована в психологическом исследовании.

Личность в узком смысле, отражает диспозицию, которая связана с достижением внутренней психологической организации адаптированной к внешнему окружению, которая сама по себе не наблюдаема непосредственно, а является “внутренними” для индивида. Эти диспозиции являются потенциалами поведения, которые существуют даже тогда, когда они не реализуются в видимом поведении. Мы можем наблюдать проявления устойчивой диспозиции, которая оказывает влияет на поведенческую адаптацию человека. Эта проявления могут быть понятными и предсказуемыми. Но эти ненаблюдаемые поведенческие аспекты не составляют личность, они отражают ее, или скорее отражают внутреннюю диспозицию, которая влияет на поведение, являются ее индикаторами. Можно сказать, что личностная диспозиция оказывает влияние на поведение индивида подобное тому, что оказывает культурная норма, но изнутри.

Подобно тому как антрополог, работающий в поле на интуитивном основании исходит из видения культуры как институциональной целостности и учится понимать ее имплицитные составляющие, так и ученый, исследующего личность, не может остановиться на поведенческом уровне и обращается к невидимой психологической организации делает возможным предположение о психологической организации. Мы не можем двигаться дальше, если не признаем, что личностная диспозиция в индивиде организована и эта организация имеет функциональную роль.

ЛёВин выделяет три уровня личности: 1. наблюдаемая поведенческая сущность,; 2. личностная диспозиция, которые стоят за наблюдаемой поведенческой сущностью и которая являются психологическим комплексом, имеющими мотивационные, аффективные и когнитивные компоненты и многочисленные формы их выражения; 3. личностная организация, в которой эта диспозиция укоренена.

Группы людей, принадлежащих к разным культурам, в значительной мере отличаются своим институциализированным поведением, но остается вопрос: существуют ли различия между ними в когнициях, эмоциях, мотивациях – то есть, в организации личности — различия, которые необходимо понимать именно как особенности индивида, а не особенности среды. Существуют ли различия в эмоциональных реакциях, мыслительных процессах, мотивах, чертах характера, интеллектуальных способностях. Современные кросс-культурные исследования подкрепляют, как считает ЛёВин, склоняются к положительному ответу на этот вопрос.

Личность и социокультурное окружение.

Некоторые культурно различные модели мышления и чувствования, - считает ЛёВин, - не вполне поддаются вербальной формулировке или волевому контролю, но влияют на решения индивида в том, что касается регуляции им своего поведения и адаптации к своему окружению. Эти модели не легко исчезают даже, если индивид находится вне своей культуры. Индивид на поведенческом уровне может принять требования нового культурного окружения, не уничтожив при этом свои модели мышления и чувствования. Особенно затруднителен отказ от бессознательных составляющих этих моделей, которые сформировались в раннем детстве и являясь в первую очередь представленческими диспозициями личности, проявляют себя в структуре мышления индивида, системе его эмоциональных проявлений, в механизмах ее адаптации. Эти положения применимы к любой культуре и являются аргументом в пользу культурно вариативного взгляда на личность, согласно которому личностная диспозиция неодинакова для различных народов и препятствует включению индивидов в новую культуру. Опыт кросс-культурных исследований дает интуитивную возможность предположить, что между представителями различных народов имеются психологические различия; а следовательно, эти различия следует искать.

ЛёВин ставит вопрос об отношение личности к социокультурным изменениям и рассматривает четыре модели изменений в культуре и личности. В первом случае, который ЛёВин определяет термином “постоянство” социокультурные институции народа часто могут меняться без заметных изменений в личностях или в ценностях, относящихся к ближайшему окружению. Материальные и институциональные изменения обычно бывают более быстрыми, чем изменения в личностных диспозициях. Во втором случае (определяемым термином “поломка”) социокультурные изменения вызывают стресс и тревожность в индивидах и могут привести к психопатологии. Такие изменения рассматриваются прежде всего как дезинтеграция и слом старых социальных требований, которые направляли поведения индивида и придавали смысл его жизни. Новые нормы индивидом не воспринимаются, необходимость принять самостоятельных решений он воспринимает как тяжкое бремя, испытывает страх перед новой ситуацией с ее реальными или воображаемыми опасностями. Третий случай (который ЛёВин определяет термином “прогресс”) включает в себя модель личности, приобретающую новые навыки и формы поведения, соответствующие инновациям в их социокультурном окружении. Четвертый случай (ревитализация) предполагает модель психологии культурных изменений, которая значительно более сложна, чем три вышеперечисленные и включает их в себя. Когда равновесия социокультурной системы нарушается внешними или внутренними силами, она становится неспособной отвечать потребностям ее участников, включая и те нужды, которые предписываются самой этой социокультурной системой. Ее участники остаются неудовлетворенными, что ведет к росту девиантного поведения, включая преступления и ментальные расстройства. Тогда происходит новый синтез идей (“новый код”, как выражается ЛёВин), взятых из традиционных идеологических ресурсов культуры. По мере того, как все большее число индивидов принимают этот новый код, он институциализируется и восстанавливает доверие к социокультурному порядку. Хотя этот новый порядок базируется на старом, он представляет собой инновационный ресинтез старых идей в формах, которые отвечают потребностям индивида лучше, чем предыдущие. Такого рода ревитализационных движений, удачных или нет, было очень много в истории и западных, и незападных обществ, и они представляют собой основную форму социокультурных изменений.

Проблемы адаптации.

ЛёВин подробно рассматривает модель культурно-личностных отношений в их адаптационном срезе. Поскольку ребенок должен приобрести адаптивные навыки, которые способствуют выживанию популяции, резонно предположить, что обычаи по уходу за детьми в стабильных и растущих обществах являются продуктом адаптационного процесса, в котором плохо адаптированные общества неспособные выжить были абсорбированы лучше адаптированными обществами или радикальным образом изменили свои обычаи по уходу за детьми. Процесс адаптации состоит из нескольких стадий:

1. Изначальная адаптация генотипически различных личностей к нормативному принуждению посредством преднамеренной социализации. В этом процессе распределение генотипов личности предполагает неплановые вариации, и ценности родителей, их решения, касающиеся воспитания детей, устанавливают селективные критерии. Адаптационно-селективные модели пригодны на уровне популяции, где нормативно принятые модели выбираются родителями в соответствии с личностным генотипом их детей для более успешной их социализации.

2. Вторичная адаптация индивидуальных личностей к нормативному окружению посредством выбора социального поведения. Личностный генотип является постоянным источником импульсов, желаний, идей, которые создают неплановые вариации с точки зрения выполнения социальной роли. Индивид имеет в нормативно сформированном образе себя, который является центральным в его фенотипическом социальном характере, систему критериев для выбора среди этих генотипических импульсов. Поэтому каждую роль или иную экологическую нишу он занимает, предполагая свойственные им критерии оценивания и поощрений-наказаний за поведение, имеющее различную степень совместимости в его генотипической диспозицией. Действуя внутри пределов этой системы посредством собственного (может быть, временного) стабилизированного образа себя, он отвечает требуемым характеристикам своего микроокружения, испытывая поощрения или наказания за связанное с его генотипом поведение и выбирает наиболее соответствующие модели поведения.

3. Адаптация совокупности личностных характеристик популяции к нормативному поведению посредством селективного давления социальных санкций. “Некоторые люди имеют личностные черты, которые благоприятны нормативному окружению, в котором они функционируют; как следствие они проявляют большие таланты, мастерство, гармоничность в исполнении роли и способны достигнуть больших успехов и социального поощрения. Другие люди, хотя и способны принять нормативно санкционированные черты характера посредством социализации и вторичной адаптации, с большим трудом исполняют социальную роль, поскольку их генотипическая диспозиция менее соответствует требования их окружения; как следствие они менее способны достигнуть успеха и социального поощрения и более склонны к девиантному поведению. Дарвиновская вариационно-селективная модель предполагает возможность концептуализации культурно-личностных отношений в адаптивных терминах, поскольку можно идентифицировать положение дел в социальном и психологическом функционировании, в которых вполне может проявляться неплановые вариации и кумулятивный эффект. Эти вариативные и селективные механизмы действуют на разных уровнях в направлении стабильной интеграции индивидуальных диспозиций и социальных норм. Тот факт, что человеческая адаптация этого рода достигается посредством единого фиксированного механизма позволяет получить большую гибкость и эффективность адаптации и более быстрого приспособления к изменениям среды. Эта модель предполагает значительное разнообразие между популяциями в отношении их ответа на внешнюю среду и непроницаемость процесса адаптации для сознательного контроля над селекцией, а также значение поведения родителей и других агентов социализации. Именно родители решают, как организовать отношения между ребенком и внешним окружением и мы должны знать много более об их когнициях и других основаниях их решения, чтобы понять, как эти отношения организованы в культурно различных популяциях.”

Следует отдельно рассматривать процессы адаптации в стабильном обществе и в меняющемся обществе.

Адаптация в стабильном обществе.

Три основных типа адаптации в стабильном обществе, или три основных типа мотивационных оснований конформности по отношению культурных норм, следующие: добровольная конформность, вынужденная конформность с мотивационным смещением, нормативный плюрализм. Добровольная конформность — это адаптивная модель, которую теоретически разработал Спиро. В ней ролевое поведение служит жизненным функциям одновременно и социальной системы, с которой связана эта роль, и личностной системы, на которую эта роль возложена. Этот оптимальный компромисс основан на высокой степени конгруэнтности поведенческих стереотипов институциональных норм, руководящих выполнением роли, и генотипических диспозиций личности. Оптимальная адаптивная подгонка на уровне отношений организм - среда, также как и на других уровнях, может быть достигнут несколькими путями. Эта подгонка может развиться в процессе селективной институциализации, так, что институцианальные нормы, полученные от предшествующих поколений дают личностное удовлетворение и нынешнему поколению. Другая моделью оптимальной адаптивной подгонки между распределением генотипических личностных диспозиций и институциональными нормами состоит в том, что нормы оставляют достаточное пространство, чтобы каждый индивид развивал свое собственное адаптивное решение посредством проб и ошибок.

Противоположная указанной выше модели адаптации является вынужденная конформность, в которой индивид подчиняется нормативному давлению и принимает роль, которая эффективно препятствует проявлению частных мотивов, возбуждаемых этой ролью. Эта ситуация широко распространена в подчиненных кастах, при диктатуре и т.п. Спиро совершенно справедливо утверждал, что вынужденная конформность является мотивированным поведением и может осуществляться только при мотивационной предрасположенности индивида. (Мотивы — страх наказание или желание выжить).

Нормативный плюрализм. “В социально дифференцированном обществе имеется много норм, отражающих деление общества на культурно обособленные социальные страты, географические регионы, сельские и городские сообщества, этнические группы, религиозные секты, профессиональные группы и т.п. Когда членство в этих группах не является наследственным, человек может выбрать те группы, чьи нормы совместимы с мотивами его личностного генотипа. Разнообразие адаптивных компромиссов может быть рассмотрено не только с точки зрения индивидуального жизненного пространства, но и в историческом контексте — часто остающегося за рамками внимания функционального анализа. Антропологи-функционалисты описывают социокультурное окружение в качестве принудительной и рациональной системы с логически взаимосвязанными частями, определяющее и индивидуальные и коллективные цели. Такое описание обычно предполагает понимание адаптивных отношений без того, чтобы эксплицитно установить процесс, посредством которого общество пришло к этому состоянию и без указание на различие целей индивидов. Но институциональное окружение не является рациональной системой, а рационализируется с помощью идеологии, которую представляют этнографу его информанты. Процесс выработки норм и верований когнитивно сопровождается институционализаций этих норм и верований и требует со временем их психологической трансформации.”

Изменения в психологической адаптации могут быть вызваны и личностным генотипом, и нормативным давлением. Инкельс и Левенсон, рассматривая функциональную конгруэнтность между личностью и социокультурной системой, упоминают институционально вызванную и личностно вызванную неконгруэнтность, как изменение условий. Хорошо известно, что когда институциональное окружение меняется, индивиды должны адаптироваться к нему, чтобы выжить и по крайней мере найти удовлетворение своим потребностям. Большинство исследований по социальным наукам посвященных соотношению социокультурных и личностных изменений рассматривает действие, которое социокультурные изменения оказывают на индивидуальное поведение и личность.

Институционально вызванные изменения в психологической адаптации можно разделить на три типа:

1) Изменения в содержании нормативных требований к выполнению роли или усиление нормативных требований к выполнению роли. Это относится к ролям в ближайшем окружении индивида, чьим требования он должен удовлетворять, чтобы не быть стигматизированным в качестве девиантной личности. Если индивид переселяется в новое место, где нормы отличны от тех, к которым он привык, он волен изменить свое поведение, чтобы не быть стигматизированным как девиантная личность и подвергнутому наказанию. Если ему случилось жить в быстро меняющемся обществе, с ним может случиться тоже самое. Законодательство может поставить его адаптацию вне закона и установить новые стандарты, усилив их законом. Такие процессы как индустриализация, модернизация, урбанизация могут сделать его предшествующую адаптацию устаревшей и потребовать от него отказаться от этой адаптации или лишиться дохода, статуса, престижа. Адаптирование означает изменение не только поведения, но и установок и опыта, которые сопровождают поведение. Это означает также воспитание детей таким образом, чтобы они были способны соответствовать новым нормам. Это — стандартная модель аккультурации, широко применимая к ситуациям смешения культурных норм в популяции на всех уровнях развития. 2) Изменения в структуре возможностей. Изменения происходящие в окружении индивида, могут не принуждать его к изменениям, но предоставлять ему новые возможности для личностного удовлетворения. Эта идея верна по отношению к экономическим обстоятельствам: новые земли, новые профессии, новые ранки и новые технологии открывают возможности к денежной активности, которыми индивид может, но не обязан воспользоваться. Это же относится к образованию, науке, религии, искусству, творчеству, развлечениям, прежде всего в обществе с плюрализмом норм. Соотношение между привлечением и принуждением в отношении институциональных инноваций в быстро меняющемся обществе может быть трудно определимым. 3) Изменения в размахе и сложности селективного окружения. Когда общества, обладающие различными нормами и другими системами давления расширяются или взаимодействуют, индивид может испытывать различные требования и возможности. Например, объединение различных этнолингвистических групп в нации-государства в Африки ведет к появлению новых стандартов и возможностей. Но последние не замещают прежние локальные стандарты; во всяком случае замещение может быть результатом длительного процесса.

Личностно индуцированные (вызванные) изменения в культурной адаптации. В эволюционной модели, представленной выше, личностно-индуцированные изменения в психологической адаптации являются результатом изменения распределения генотипических личностных диспозиций в популяции, ослабления поддержки существующих психосоциальных компромиссов и создания основы для новых. Частотность генотипических личностных диспозиций в обществе будет изменяться тогда, когда меняются те внешние факторы, которые влияют на изменения личностных генотипов в популяции. Таким образом, серьезные изменения рождаемости и детской смертности, поскольку они влияют на изменения в раннем межличностном опыте детей (большие или маленькие семьи, промежуток между рождением детей) будет влиять на личностную частотность. Другие аспекты демографических изменений, например, значительное увеличение процента взрослых доживших до глубокой старости или уменьшение частоты смерти родителей и детского сиротства, также могут оказывать свое действие. Изменение обычаев, связанных с супружеством (снижение возраста, когда женщина выходит замуж и рожает первого ребенка или увеличение разводов) также сказывается на демографических изменениях. Наконец, изменения в условиях проживания и моделях расселения, которые диктуются изменением в ресурсах, связанных с семейной экономикой и комфортом могут иметь следствия для генотипической частотности. Это все связано с идеей, которую мы не можем доказать, что ранний межличностный опыт детей, формируемый домашним кругом, в котором он живет, влияет на формирование его личностного генотипа, а этот домашний круг меняется под воздействием демографических или институциональных факторов. Даже если действительная частотность генотипических личностных диспозиций не изменяется, изменения в намеренной социализации, действуя на генотип, может вызывать непреднамеренные изменения в фенотипическом социальном поведении, что в свою очередь влияет на стабильность психологической адаптации. Намеренная социализация в детстве устанавливает модели адаптивных компромиссов между внутренней средой (личностный генотип) и внутренней средой (нормативное давление), который индивид сможет осуществить позднее в жизни. Значительные изменения в таких моделях являются результатом изменения ценностей родителей. Например, религиозно индуцированные изменения в сторону пуританства среди родителей, когда самоконтроль становится более важной целью намеренной социализации, новое поколение может значительно отличаться от предшествующих. Другим источником изменения в распределении личностных генотипов в популяции связано не с их частотностью в целом в популяции, а с изменением их социальной локации. Это происходит, например, когда этническая или социально-экономическая группа в обществе, имеющая значительные различия в частотности личностных генотипов, изменяет свою локацию в пространстве или свой статус. Обо всех этих изменениях в частотности генотипических личностных диспозиций или в фенотипических проявлениях следует подчеркнуть, что они почти всегда являются непланируемыми и нерегулируемыми побочными продуктами макросоциальных процессов, таких как демографических изменений, смены идеологии, урбанизации и социальной мобильности.

Адаптация в меняющемся обществе

Обратимся к средствам, при помощи которых изменения в генотипическом распределении влияют на психологические адаптивные компромиссы.

1) Культурные изменения. Если распределение личностных диспозиций среди индивидов в данных ролях меняется, если распределение нового поколения отличается в своих центральных тенденциях от своих предшественников, эти сложные изменения будут иметь постепенное, но кумулятивное выражение в фенотипическом поведении вплоть до того, что нормы приемлемого фенотипического поведения могут быть изменены. Эти изменения начнутся с использования “лазейки” в нормативных предписаниях. Ролевое поведение никогда не предписано полностью; нормативная среда роли эксплицитно или имплицитно допускает для индивида определенные опции. Индивиды, чьи личности похожи, будут выбирать одни и те же или сходные опции. Поскольку имеет место закрытая институциональная регуляция ролевой области, эти изменения в фенотипическом поведении будут проявляться так, чтобы остаться незамеченными, но они складываются в тенденцию и поэтому кумулятивны. Стиль исполнения роли может быть первым признаком изменения. Зона в ролевой области, где институциональное регулирование менее принудительно и где личный выбор эксплицитно допускается, будет изменяться в первую очередь. Посредством процессов межличностного влияния, таких как имитация, научение в результате наблюдения, убеждение, инновационный выбор индивидами моделей получит силу инерции и изменит ткань усредненных ожиданий в данной среде. Кумулятивные изменения могут оставаться такими постепенными, что не получат значения сознательно переживаемой девиации по отношению к культурным нормам, хотя индивиды и могут осознать ретроспективно, что изменения имели место.

2) Организационная конкуренция и соперничество. В социально дифференцированном обществе каждая институциональная область, в которой имеет место нормативный плюрализм обычно имеется множество организаций, соперничающих за членство, поддержку и доверие индивидов. Религиозные культы и секты, политические фракции и партии и другие добровольные ассоциации предоставляют индивиду пространство для опций, среди которых он может выбирать. От организационной конкуренции некоторые группы переходят к доминированию благодаря тому, что получили больше членов, больше участников, больше поддержки. Таким образом, личные решения в своей совокупности выбрали некоторый адаптивный компромисс и придали ему строгий общественный статус, окружив его аурой легитимности, которая идет от сознания широкой народной поддержки. Поскольку частотность генотипической личностной диспозиции меняется, это выражается в изменении центральной тенденции совокупности выборов между имеющимися альтернативами. Если психологический компромисс группы, ставшей популярной, включает нормы отличные от тех, которые были институциализированы раньше, происходит личностно-индуцированное изменение норм. По существу этот процесс является социально институциализированным посредством вариационно-селективных моделей. Он включает предпосылку, что в идеологических предпочтениях имеются идеологические вариации, и эти предпочтения будут в решении присоединиться к организации или участвовать в ней, и эти решения в своей совокупности определят выбор идеологического решения культурно распространяемого. Этот процесс имеет две особо интересных черты. Когда имеет место широко распространенное недовольство существующими организациями, что выражает институционально или личностно индуцированную неадекватность в подгонке между нормами и мотивами, быстро распространяются религиозные и политические организации, отражающие разные решения; увеличение вариантов само по себе является адаптационным ответом на развал предшествующих компромиссных формаций. Это увеличение числа альтернативных организаций выражает оппортунизм тех, кто ощущает проблему и актуальную для общества потребность в решении, которое не было бы продиктовано существующими нормами; они пользуются представившейся возможностью создать новый, отличный от прежнего, компромисс, который они и их последователи находят для себя удовлетворительным и который они представляют народу, желая получить широкую поддержку. Это стимулирует людей испытать инновацию, множественность решений предложенных людям, как организационных идеологий предназначено для того, чтобы привлечь членов или приверженцев, представить широкий ряд возможностей, которые будут рассмотрены в процессе конкуренции и войдут в селективный процесс. Другой интересный момент состоит в том, что, когда селективный процесс завершился установлением новой психологической адаптации доминирующей в обществе, некоторые из не столь успешных вариантов продолжают существовать. Нормативный плюрализм позволяет организациям создать новые экологические ниши и иметь своих членов, даже когда они не представляют выбор большинства; и эти не добившиеся успеха в данной конкуренции организации могут выжить, как представляющие решение, которое впоследствии может доказать свою адаптивность в культурном “оживлении”. Другими словами, различный психологический выбор потенциальных адаптивных ценностей часто не просто остается как образ в исторической памяти, но и как зародыш организации, часто маленькой и похожей на секту, но готовой расшириться, когда обстоятельства будут благоприятны.

3) Успешная инновация к существующей благоприятной структуре обстоятельств. В этом случае присутствует и культурные изменения и организациональная компромисс-селекция, но в их наиболее резкой форме: внезапный разрыв широко осознан как благоприятный, что он быстро имитируется в широком масштабе или легитимизируется без значительного сопротивления. Некоторые крупные прорывы в науке, технологии, экономику, политической организации принадлежали как раз к этому типу. Они влекли за собой творческую эксплуатацию осознанных существующих возможностей, эксплуатацию, которая не была заранее намечена, но которая не стояла вне существующих нормативных стандартов. Инновации такого типа не противостояли непосредственно существующим нормам, но их быстрое распространение делало предшествующую адаптацию устарелой и делало неактуальными бывшие до того нормы. Все эти три процесса обычно присутствуют при личностно-индуцированных изменениях. Культурные изменения, например, часто готовят почву для изменений, которые модифицируют нормы, делая их восприимчивыми к инновационнуму разрыву и выбору некоторых групповых идеологий, как превосходящих другие. Успешная эксплуатация обстоятельств, предоставляемых нормативной средой привлечь имитацию в процесс культурных изменений и в организационную конкуренцию.

Основной вклад Роберта ЛёВина в антропологию. В творчестве Роберта ЛёВина особенно важны два момента: первый - касается внимания имплицитной культуры и имплицитной личности, второй - внимания к механизмам адаптации, которые, с точки зрения ЛёВина являются особенными для каждой культуры. При этом он стыкует свое учение о культуре с символической антропологией, не вступает с ним в дискуссию, а дополняет его. Фактически он, как и М. Спиро, соглашается рассматривать культурные и психологические явления отдельно, но при условии, что признается их тесная взаимосвязь. “Широкое” определение личности является у ЛёВина культурно-психологическим, личность детерминирована извне культурными нормами, институциями и значениями, а изнутри - личностной диспозицией, личностными психологическими чертами. Причем личностная диспозиция (“узкое” определение личности) сама культурно-обусловлена, связана с ранним детским опытом, бессознательна и различна для представителей различных культур. Этот момент также важен для этнопсихологии. Что касается имплицитной культуры, то ее можно понимать как бессознательный культурный каркас, функционально близкий к имплицитной личности, хотя сам ЛёВин этого такой параллели не проводит. Нам же, в интересах построения теоретических основ этнопсихологии, эта параллель необходима. Не менее важным для нас является то, что ЛёВин с антропологической точки зрения (которая открывает несравненно большие перспективы, чем социологическая или политологическая точка зрения) подходит к проблеме социальных изменений - что составляет одну из основных тем этнопсихологии.