VIII. Почему массы вторгаются всюду, во все и всегда не иначе как

Х.Ортега-и-Гассет

Восстание масс

Перевод А. М. Гелескула, 1991 г. OCR:C.Петров

I. СТАДНОСТЬ (ФРАГМЕНТ)

Толпа - понятие количественное и визуальное: множество. Переведемего, не искажая, на язык социологии. И получим "массу". Общество всегда былоподвижным единством меньшинства и массы. Меньшинство - совокупность лиц,выделенных особо; масса - не выделенных ничем. Речь, следовательно, идет нетолько и не столько о "рабочей массе". Масса - это средний человек. Такимобразом, чисто количественное определение - "многие" - переходит вкачественное. Это совместное качество, ничейное и отчуждаемое, это человек втой мере, в какой он не отличается от остальных и повторяет общий тип. Какойсмысл в этом переводе количества в качество? Простейший - так понятнеепроисхождение массы. До банальности очевидно, что стихийный рост еепредполагает совпадение целей, мыслей, образа жизни. Но не так ли обстоитдело и с любым сообществом, каким бы избранным оно себя ни полагало? Вобщем, да. Но есть существенная разница. В сообществах, чуждых массовости, совместная цель, идея или идеалслужат единственной связью, что само по себе исключает многочисленность. Длясоздания меньшинства, какого угодно, сначала надо, чтобы каждый по причинамособым, более или менее личным, отпал от толпы. Его совпадение с теми, ктообразует меньшинство, - это позднейший, вторичный результат особости каждогои, таким образом, это во многом совпадение несовпадений. Порой печатьотъединенности бросается в глаза: именующие себя "нонконформистами"англичане - союз согласных лишь в несогласии с обществом. Но сама установка- объединение как можно меньшего числа для отъединения от как можно большего- входит составной частью в структуру каждого меньшинства. Говоря обизбранной публике на концерте изысканного музыканта, Малларме тонко заметил,что этот узкий круг своим присутствием демонстрировал отсутствие толпы. В сущности, чтобы ощутить массу как психологическую реальность, нетребуется людских скопищ. По одному-единственпому человеку можно определить,масса это или нет. Масса - всякий и каждый, кто ни в добре, ни в зле немерит себя особой мерой, а ощущает таким же, "как и все", и не только неудручен, но доволен собственной неотличимостью. Представим себе, что самыйобычный человек, пытаясь мерить себя особой мерой - задаваясь вопросом, естьли у него какое-то дарование, умение, достоинство, - убеждается, что нетникакого. Этот человек почувствует себя заурядностью, бездарностью,серостью. Но не массой. Обычно, говоря об "избранном меньшинстве", передергивают смысл этоговыражения, притворно забывая, что избранные - не те, кто кичливо ставит себявыше, но те, кто требует от себя больше, даже если требование к себенепосильно. И, конечно, радикальнее всего делить человечество на два класса:на тех, кто требует от себя многого и сам на себя взваливает тяготы иобязательства, и на тех, кто не требует ничего и для кого жить - это плытьпо течению, оставаясь таким, какой ни на есть, и не силясь перерасти себя. Это напоминает мне две ветви ортодоксального буддизма: более трудную итребовательную махаяну - "большую колесницу", или "большой путь", - и болеебудничную и блеклую хинаяну - "малую колесницу", "малый путь"[1]. Главное ирешающее - какой колеснице мы вверим нашу жизнь. Таким образом, деление общества на массы и избранные меньшинства -типологическое и не совпадает ни с делением на социальные классы, ни с ихиерархией. Разумеется, высшему классу, когда он становится высшим и покадействительно им остается, легче выдвинуть человека "большой колесницы", чемнизшему. Но в действительности внутри любого класса есть собственные массы именьшинства. Нам еще предстоит убедиться, что плебейство и гнет массы даже вкругах традиционно элитарных - характерное свойство нашего времени. Такинтеллектуальная жизнь, казалось бы взыскательная к мысли, становитсятриумфальной дорогой псевдоинтеллигентов, не мыслящих, немыслимых и ни вкаком виде неприемлемых. Ничем не лучше останки "аристократии", как мужские,так и женские. И, напротив, в рабочей среде, которая прежде считаласьэталоном "массы", не редкость сегодня встретить души высочайшего закала. Масса - это посредственность, и, поверь она в свою одаренность, имел быместо не социальный сдвиг, а всего-навсего самообман. Особенность нашеговремени в том, что заурядные души, не обманываясь насчет собственнойзаурядности, безбоязненно утверждают свое право на нее и навязывают ее всеми всюду. Как говорят американцы, отличаться - неприлично. Масса сминает всенепохожее, недюжинное, личностное и лучшее. Кто не такой, как все, ктодумает не так, как все, рискует стать отверженным. И ясно, что "все" - этоеще не все. Мир обычно был неоднородным единством массы и независимыхменьшинств. Сегодня весь мир становится массой. Такова жестокая реальность наших дней, и такой я вижу ее, не закрываяглаз на жестокость.

V. СТАТИСТИЧЕСКАЯ СПРАВКА

В этой работе я хотел бы угадать недуг нашего времени, нашейсегодняшней жизни. И первые результаты можно обобщить так: современная жизньграндиозна, избыточна и превосходит любую исторически известную. Но именнопотому, что напор ее так велик, она вышла из берегов и смыла все завещанныенам устои, нормы и идеалы. В ней больше жизни, чем в любой другой, и по тойже причине больше нерешенного. Она уже не может придерживатьсяпрошлого[*Научимся, однако, извлекать из прошлого если не позитивный, тохотя бы негативный опыт. Прошлое не надоумит, что делать, но подскажет, чегоизбегать]. Ей надо самой творить свою собственную судьбу. Но диагноз пора дополнить. Жизнь - это прежде всего наша возможнаяжизнь, то, чем мы способны стать, и как выбор возможного - наше решение, то,чем мы действительно становимся. Обстоятельства и решения - главныеслагающие жизни. Обстоятельства, то есть возможности, нам заданы и навязаны.Мы называем их миром. Жизнь не выбирает себе мира, жить - это очутиться вмире окончательном и неразменном, сейчас и здесь. Наш мир - это предрешеннаясторона жизни. Но предрешенная не механически. Мы не пущены в мир, как пуляиз ружья, по неукоснительной траектории. Неизбежность, с которой сталкиваетнас этот мир - а мир всегда этот, сейчас и здесь, - состоит в обратном.Вместо единственной траектории нам задается множество, и мы соответственнообречены... выбирать себя. Немыслимая предпосылка! Жить - это вечно бытьосужденным на свободу, вечно решать, чем ты станешь в этом мире. И решатьбез устали и без передышки. Даже отдаваясь безнадежно на волю случая, мыпринимаем решение - не решать. Неправда, что в жизни "решаютобстоятельства". Напротив, обстоятельства - это дилемма вечно новая, которуюнадо решать. И решает ее наш собственный склад. Все это применимо и к общественной жизни. У нее, во-первых, есть тожегоризонт возможного и, во-вторых, решение в выборе совместного жизненногопути. Решение зависит от характера общества, его склада, или, что одно и тоже, от преобладающего типа людей. Сегодня преобладает масса и решает она. Ипроисходит нечто иное, чем в эпоху демократии и всеобщего голосования. Привсеобщем голосовании массы не решали, а присоединялись к решению того илидругого меньшинства. Последние предлагали свои "программы" - отличныйтермин. Эти программы - по сути, программы совместной жизни - приглашалимассу одобрить проект решения. Сейчас картина иная. Всюду, где торжество массы растет, - например, вСредиземноморье - при взгляде на общественную жизнь поражает то, чтополитически там перебиваются со дня на день. Это более чем странно. У власти- представители масс. Они настолько всесильны, что свели на нет самувозможность оппозиции. Это бесспорные хозяева страны, и нелегко найти вистории пример подобного всевластия. И тем не менее государство,правительство живут сегодняшним днем. Они не распахнуты будущему, непредставляют его ясно и открыто, не кладут начало чему-то новому, ужеразличимому в перспективе. Словом, они живут без жизненной программы. Незнают, куда идут, потому что не идут никуда, не выбирая и не прокладываядорог. Когда такое правительство ищет самооправданий, то не поминает всуедень завтрашний, а, напротив, упирает на сегодняшний и говорит с завиднойпрямотой: "Мы - чрезвычайная власть, рожденная чрезвычайнымиобстоятельствами". То есть злобой дня, а не дальней перспективой. Недаром исамо правление сводится к тому, чтобы постоянно выпутываться, не решаяпроблем, а всеми способами увиливая от них и тем самым рискуя сделать ихнеразрешимыми. Таким всегда было прямое правление массы - всемогущим ипризрачным. Масса - это те, кто плывет по течению и лишен ориентиров.Поэтому массовый человек не созидает, даже если возможности и силы егоогромны. И как раз этот человеческий склад сегодня решает. Право же, стоит в немразобраться. Ключ к разгадке - в том вопросе, что прозвучал уже в начале моейработы: откуда возникли все эти толпы, захлестнувшие сегодня историческоепространство? Не так давно известный экономист Вернер Зомбарт указал на один простойфакт, который должен бы впечатлить каждого, кто озабочен современностью.Факт сам по себе достаточный, чтобы открыть нам глаза на сегодняшнюю Европу,по меньшей мере обратить их в нужную сторону. Дело в следующем: за вседвенадцать веков своей истории, с шестого по девятнадцатый, европейскоенаселение ни разу не превысило ста восьмидесяти миллионов. А за время с 1800по 1914 год - за столетие с небольшим - достигло четырехсот шестидесяти.Контраст, полагаю, не оставляет сомнений в плодовитости прошлого века. Трипоколения подряд человеческая масса росла как на дрожжах и, хлынув, затопилатесный отрезок истории. Достаточно, повторяю, одного этого факта, чтобыобъяснить триумф масс и все, что он сулит. С другой стороны, это еще одно, ипритом самое ощутимое, слагаемое того роста жизненной силы, о котором яупоминал. Эта статистика, кстати, умеряет наше беспочвенное восхищение ростоммолодых стран, особенно Соединенных Штатов. Кажется сверхъестественным, чтонаселение США за столетие достигло ста миллионов, а ведь кудасверхъестественней европейская плодовитость. Лишнее доказательство, чтоамериканизация Европы иллюзорна. Даже самая, казалось бы, отличительнаячерта Америки - ускоренный темп ее заселения - не самобытна. Европа впрошлом веке заселялась куда быстрее. Америку создали европейские излишки. Хотя выкладки Вернера Зомбарта и не так известны, как того заслуживают,сам загадочный факт заметного увеличения европейцев слишком очевиден, чтобына нем задерживаться. Суть не в цифрах народонаселения, а в ихконтрастности, вскрывающей внезапный и головокружительный темп роста. В этоми соль. Головокружительный рост означает все новые и новые толпы, которые стаким ускорением извергаются на поверхность истории, что не успеваютпропитаться традиционной культурой. И в результате современный средний европеец душевно здоровее и крепчесвоих предшественников, но и душевно беднее. Оттого он порой смахивает надикаря, внезапно забредшего в мир вековой цивилизации. Школы, которыми такгордился прошлый век, внедрили в массу современные жизненные навыки, но несумели воспитать ее. Снабдили ее средствами для того, чтобы жить полнее, ноне смогли наделить ни историческим чутьем, ни чувством историческойответственности. В массу вдохнули силу и спесь современного прогресса, нозабыли о духе. Естественно, она и не помышляет о духе, и новые поколения,желая править миром, смотрят на него как на первозданный рай, где нет нидавних следов, ни давних проблем. Славу и ответственность за выход широких масс на историческое поприщенесет XIX век. Только так можно судить о нем беспристрастно и справедливо.Что-то небывалое и неповторимое крылось в его климате, раз вызрел такойчеловеческий урожай. Не усвоив и не переварив этого, смешно и легкомысленноотдавать предпочтение духу иных эпох. Вся история предстает гигантскойлабораторией, где ставятся все мыслимые и немыслимые опыты, чтобы найтирецепт общественной жизни, наилучшей для культивации "человека". И, неприбегая к уверткам, следует признать данные опыта: человеческий посев вусловиях либеральной демократии и технического прогресса - двух основныхфакторов - за столетие утроил людские ресурсы Европы. Такое изобилие, если мыслить здраво, приводит к ряду умозаключений:первое - либеральная демократия на базе технического творчества являетсявысшей из доныне известных форм общественной жизни; второе - вероятно, этоне лучшая форма, но лучшие возникнут на ее основе и сохранят ее суть, итретье - возвращение к формам низшим, чем в XIX веке, самоубийственно. И вот, разом уяснив себе все эти вполне ясные вещи, мы должныпредъявить XIX веку счет. Очевидно, наряду с чем-то небывалым и неповторимымимелись в нем и какие-то врожденные изъяны, коренные пороки, поскольку онсоздал новую породу людей - мятежную массу - и теперь она угрожает темосновам, которым обязана жизнью. Если этот человеческий тип будетпо-прежнему хозяйничать в Европе и право решать останется за ним, то непройдет и тридцати лет, как наш континент одичает. Наши правовые итехнические достижения исчезнут с той же легкостью, с какой не раз исчезалисекреты мастерства[*Герман Вейль, один из крупнейших физиков современности,соратник и преемник Эйнштейна, не раз повторял в частной беседе, что, еслибы определенные люди, десять или двенадцать человек, внезапно умерли, чудосовременной физики оказалось бы навеки утраченным для человечества.Столетиями надо было приспосабливать человеческий мозг к абстрактнымголоволомкам теоретической физики. И любая случайность может развеять этичудесные способности, от которых зависит и вся техника будущего]. Жизньсъежится. Сегодняшний избыток возможностей обернется беспросветной нуждой,скаредностью, тоскливым бесплодием. Это будет неподдельный декаданс. Потомучто восстание масс и есть то самое, что Ратенау называл "вертикальнымодичанием". Поэтому так важно вглядеться в массового человека, в эту чистуюпотенцию как высшего блага, так и высшего зла.

VI. ВВЕДЕНИЕ В АНАТОМИЮ МАССОВОГО ЧЕЛОВЕКА

Кто он, тот массовый человек, что главенствует сейчас в общественнойжизни, политической и не политической? Почему он такой, какой есть, иначеговоря, как он получился таким? Оба вопроса требуют совместного ответа, потому что взаимно проясняютдруг друга. Человек, который намерен сегодня возглавлять европейскую жизнь,мало похож на тех, кто двигал XIX век, но именно XIX веком он рожден ивскормлен. Проницательный ум, будь то в 1820-м, 1850-м или 1880 году,простым рассуждением a priori мог предвосхитить тяжесть современнойисторической ситуации. И в ней действительно нет ровным счетом ничего, непредугаданного сто лет назад. "Массы надвигаются!"[2] - апокалипсическивосклицал Гегель. "Без новой духовной власти наша эпоха - эпохареволюционная - кончится катастрофой"[3], - предрекал Огюст Конт. "Я вижувсемирный потоп нигилизма!" - кричал с энгадинских круч усатый Ницше.Неправда, что история непредсказуема. Сплошь и рядом пророчества сбывались.Если бы грядущее не оставляло бреши для предвидений, то и впредь, исполняясьи становясь прошлым, оно оставалось бы непонятным. В шутке, что историк -пророк наизнанку, заключена вся философия истории. Конечно, можно провидетьлишь общий каркас будущего, но ведь и в настоящем или прошлом этоединственное, что, в сущности, доступно. Поэтому, чтобы видеть свое время,надо смотреть с расстояния. С какого? Достаточного, чтобы не различать носаКлеопатры. Какой представлялась жизнь той человеческой массе, которую в изобилииплодил XIX век? Прежде всего и во всех отношениях - материально доступной.Никогда еще рядовой человек не утолял с таким размахом свои житейскиезапросы. По мере того как таяли крупные состояния и ужесточалась жизньрабочих, экономические перспективы среднего сдоя становились день ото днявсе шире. Каждый день вносил новую лепту в его жизненный standard. С каждымднем росло чувство надежности и собственной независимости. То, что преждесчиталось удачей и рождало смиренную признательность судьбе, стало правом,которое не благословляют, а требуют. С 1900 года начинает и рабочий ширить и упрочивать свою жизнь. Он,однако, должен за это бороться. Благоденствие не уготовано ему заботливо,как среднему человеку, на диво слаженным обществом и Государством. Этой материальной доступности и обеспеченности сопутствует житейская -comfort и общественный порядок. Жизнь катится по надежным рельсам, истолкновение с чем-то враждебным и грозным мало представимо. Столь ясная и распахнутая перспектива неминуемо должна в недрахобыденного сознания копить то ощущение жизни, что метко выражено нашейстаринной поговоркой - "широка Кастилия!"[4] А именно, во всех ее основных ирешающих моментах жизнь представляется новому человеку лишенной преград. Этообстоятельство и его важность осознаются сами собой, если вспомнить, чтопрежде рядовой человек и не подозревал о такой жизненной раскрепощенности.Напротив, жизнь была для него тяжкой участью - и материально, и житейски. Онс рождения ощущал ее как скопище преград, которые обречен терпеть, скоторыми принужден смириться и втиснуться в отведенную ему щель. Контраст будет еще отчетливее, если от материального перейти к аспектугражданскому и моральному. С середины прошлого века средний человек не видитперед собой никаких социальных барьеров. С рождения он и в общественнойжизни не встречает рогаток и ограничений. Никто не принуждает его сужатьсвою жизнь. И здесь "широка Кастилия". Не существует ни сословий, ни каст.Ни у кого нет гражданских привилегий. Средний человек усваивает как истину,что все люди узаконенно равны. Никогда за всю историю человек не знал условий, даже отдаленно похожихна современные. Речь действительно идет о чем-то абсолютно новом, что внес вчеловеческую судьбу XIX век. Создано новое сценическое пространство длясуществования человека, новое и в материальном и в социальном плане. Триначала сделали возможным этот новый мир: либеральная демократия,экспериментальная наука и промышленность. Два последних фактора можнообъединить в одно понятие - техника. В этой триаде ничто не рождено XIXвеком, но унаследовано от двух предыдущих столетий. Девятнадцатый век неизобрел, а внедрил, и в том его заслуга. Это прописная истина. Но одной еемало, и надо вникнуть в ее неумолимые следствия. Девятнадцатый век был революционным по сути. И суть не в живописностиего баррикад - это всего лишь декорация, - а в том, что он поместил огромнуюмассу общества в жизненные условия, прямо противоположные всему, с чемсредний человек свыкся ранее. Короче, век перелицевал общественную жизнь.Революция не покушение на порядок, но внедрение нового порядка,дискредитирующего привычный. И потому можно без особых преувеличенийсказать, что человек, порожденный XIX столетием, социально стоит в рядупредшественников особняком. Разумеется, человеческий тип XVIII века отличенот преобладавшего в семнадцатом, а тот - от характерного для XVI века, новсе они в конечном счете родственны, схожи и по сути даже одинаковы, еслисопоставить их с нашим новоявленным современником. Для "плебея" всех времен"жизнь" означала прежде всего стеснение, повинность, зависимость - короче,угнетение. Еще короче - гнет, если не ограничивать его правовым и сословным,забывая о стихиях. Потому что их напор не слабел никогда, вплоть до прошлоговека, с началом которого технический прогресс - материальный иуправленческий - становится практически безграничным. Прежде даже длябогатых и могущественных земля была миром нужды, тягот и риска[*При любомотносительном богатстве сфера благ и удобств, обеспеченных им, была крайнесужена всеобщей бедностью мира. Жизнь среднего человека много легче,изобильнее и безопаснее жизни могущественнейшего властителя иных времен.Какая разница, кто кого богаче, если богат мир и не скупится на автострады,магистрали, телеграфы, отели, личную безопасность и аспирин?]. Тот мир, что окружает нового человека с колыбели, не только непонуждает его к самообузданию, не только не ставит перед ним никакихзапретов и ограничений, но, напротив, непрестанно бередит его аппетиты,которые в принципе могут расти бесконечно. Ибо этот мир XIX и начала XX векане просто демонстрирует свои бесспорные достоинства и масштабы, но и внушаетсвоим обитателям - и это крайне важно - полную уверенность, что завтра,словно упиваясь стихийным и неистовым ростом, мир станет еще богаче, ещешире и совершеннее. И по сей день, несмотря на признаки первых трещин в этойнезыблемой вере, - по сей день, повторяю, мало кто сомневается, чтоавтомобили через пять лет будут лучше и дешевле, чем сегодня. Это так женепреложно, как завтрашний восход солнца. Сравнение, кстати, точное.Действительно, видя мир так великолепно устроенным и слаженным, человекзаурядный полагает его делом рук самой природы и не в силах додуматься, чтодело это требует усилий людей незаурядных. Еще труднее ему уразуметь, чтовсе эти легко достижимые блага держатся на определенных и нелегко достижимыхчеловеческих качествах, малейший недобор которых незамедлительно развеетпрахом великолепное сооружение. Пора уже наметить первыми двумя штрихами психологический рисуноксегодняшнего массового человека: эти две черты - беспрепятственный ростжизненных запросов и, следовательно, безудержная экспансия собственнойнатуры и, второе, врожденная неблагодарность ко всему, что сумело облегчитьему жизнь. Обе черты рисуют весьма знакомый душевный склад - избалованногоребенка. И в общем можно уверенно прилагать их к массовой душе как осикоординат. Наследница незапамятного и гениального былого, гениального посвоему вдохновению и дерзанию, современная чернь избалована окружением.Баловать - это значит потакать, поддерживать иллюзию, что все дозволено иничто не обязательно. Ребенок в такой обстановке лишается понятий о своихпределах. Избавленный от любого давления извне, от любых столкновений сдругими, он и впрямь начинает верить, что существует только он, и привыкаетни с кем не считаться, а главное, никого не считать лучше себя. Ощущениечужого превосходства вырабатывается лишь благодаря кому-то более сильному,кто вынуждает сдерживать, умерять и подавлять желания. Так усваиваетсяважнейший урок: "Здесь кончаюсь я и начинается другой, который может больше,чем я. В мире, очевидно, существуют двое: я и тот другой, кто выше меня".Среднему человеку прошлого мир ежедневно преподавал эту простую мудрость,поскольку был настолько неслаженным, что бедствия не кончались и ничто нестановилось надежным, обильным и устойчивым. Но для новой массы все возможнои даже гарантировано - и все наготове, без каких-либо предварительныхусилий, как солнце, которое не надо тащить в зенит на собственных плечах.Ведь никто никого не благодарит за воздух, которым дышит, потому что воздухникем не изготовлен - он часть того, о чем говорится "это естественно",поскольку это есть и не может не быть. А избалованные массы достаточномалокультурны, чтобы всю эту материальную и социальную слаженность,безвозмездную, как воздух, тоже считать естественной, поскольку она, похоже,всегда есть и почти так же совершенна, как и природа. Мне думается, сама искусность, с какой XIX век обустроил определенныесферы жизни, побуждает облагодетельствованную массу считать их устройство неискусным, а естественным. Этим объясняется и определяется то абсурдноесостояние духа, в котором пребывает масса: больше всего ее заботитсобственное благополучие и меньше всего - истоки этого благополучия. Не видяв благах цивилизации ни изощренного замысла, ни искусного воплощения, длясохранности которого нужны огромные и бережные усилия, средний человек и длясебя не видит иной обязанности, как убежденно домогаться этих благ,единственно по праву рождения. В дни голодных бунтов народные толпы обычнотребуют хлеба, а в поддержку требований обычно громят пекарни. Чем не символтого, как современные массы поступают, только размашистей и изобретательней,с той цивилизацией, что их питает?[*Для брошенной на собственный произволмассы, будь то чернь или знать, жажда жизни неизменно оборачиваетсяразрушением самих основ жизни. Бесподобным гротеском этой тяги - proptervitam, vitae perdere causas[5] - мне кажется происшедшее в Нихаре, городкеблиз Альмерии, 13 сентября 1759 года, когда был провозглашен королем КарлосIII. Торжество началось на площади. "Затем ведено было угостить всесобрание, каковое истребило 77 бочонков вина и четыре бурдюка водки ивоодушевилось настолько, что со многими здравицами двинулось кмуниципальному складу и там повыбрасывало из окон весь хлебный запас и 900реалов общинных денег. Потом перешли к табачной торговле и принудиливыкинуть месячную выручку и табак тоже. В лавках учинили то же самое,изничтожив во славу празднества все, что было там съестного и питейного.Духовенство не уступало рвением и громко призывало женщин выбрасывать наулицу все что ни есть, и те трудились без малейшего сожаления, пока в домахне осталось ни хлеба ни зерна, ни муки ни крупы, ни мисок ни кастрюль, ниступок ни пестов и весь сказанный город не опустел". (Документ из собраниядоктора Санчеса де Тока, приведенный в книге Мануэля Данвила "ПравлениеКарлоса III", т. 2, с. 10, примеч. 2.) Названный город в угодумонархическому ажиотажу истребил себя. Блажен Нихар, ибо за ним будущее!]

VIII. ПОЧЕМУ МАССЫ ВТОРГАЮТСЯ ВСЮДУ, ВО ВСЕ И ВСЕГДА НЕ ИНАЧЕ КАК

НАСИЛИЕМ Начну с того, что выглядит крайне парадоксальным, а в действительностипроще простого: когда для заурядного человека мир и жизнь распахнулисьнастежь, душа его для них закрылась наглухо. И я утверждаю, что этазакупорка заурядных душ и породила то возмущение масс, которое становитсядля человечества серьезной проблемой. Естественно, что многие думают иначе. Это в порядке вещей и толькоподтверждает мою мысль. Будь даже мой взгляд на этот сложный предмет целикомневерным, верно то, что многие из оппонентов не размышляли над ним и пятиминут. Могут ли они думать как я? Но непреложное право на собственный взглядбез каких-либо предварительных усилий его выработать как раз исвидетельствует о том абсурдном состоянии человека, которое я называю"массовым возмущением". Это и есть герметизм, закупорка души. В данномслучае - герметизм сознания. Человек обзавелся кругом понятий. Он полагаетих достаточными и считает себя духовно завершенным. И, ни в чем извне нуждыне чувствуя, окончательно замыкается в этом кругу. Таков механизм закупорки. Массовый человек ощущает себя совершенным. Человеку незаурядному дляэтого требуется незаурядное самомнение, и наивная вера в собственноесовершенство у него не органична, а внушена тщеславием и остается мнимой,притворной и сомнительной для самого себя. Поэтому самонадеянному так нужныдругие, кто подтвердил бы его домыслы о себе. И даже в этом клиническомслучае, даже ослепленный тщеславием, достойный человек не в силах ощутитьсебя завершенным. Напротив, сегодняшней заурядности, этому новому Адаму, и вголову не взбредет усомниться в собственной избыточности. Самосознание унего поистине райское. Природный душевный герметизм лишает его главногоусловия, необходимого, чтобы ощутить свою неполноту, - возможностисопоставить себя с другим. Сопоставить означало бы на миг отрешиться от себяи вселиться в ближнего. Но заурядная душа не способна к перевоплощению - длянее, увы, это высший пилотаж. Словом, та же разница, что между тупым и смышленым. Один замечает, чтоон на краю неминуемой глупости, силится отпрянуть, избежать ее и своимусилием укрепляет разум. Другой ничего не замечает: для себя он - самоблагоразумие, и отсюда та завидная безмятежность, с какой он погружается всобственный идиотизм. Подобно тем моллюскам, которых не удается извлечь израковины, глупого невозможно выманить из его глупости, вытолкнуть наружу,заставить на миг оглядеться по ту сторону своих катаракт и сличить своюпривычную подслеповатость с остротой зрения других. Он глуп пожизненно ипрочно. Недаром Анатоль Франс говорил, что дурак пагубней злодея. Посколькузлодей иногда передыхает[*Я не раз задавался таким вопросом. Испокон вековдля многих людей самым мучительным в жизни было, несомненно, столкновение сглупостью ближних. Почему же в таком случае никогда не пытались изучать ее -не было, насколько мне известно, ни одного исследования? Нет его и настраницах Эразма]. Речь не о том, что массовый человек глуп. Напротив, сегодня егоумственные способности и возможности шире, чем когда-либо. Но это не идетему впрок: на деле смутное ощущение своих возможностей лишь побуждает егозакупориться и не пользоваться ими. Раз навсегда освящает он ту мешанинупрописных истин, несвязных мыслей и просто словесного мусора, что скопиласьв нем по воле случая, и навязывает ее везде и всюду, действуя по простотедушевной, а потому без страха и упрека. Именно об этом и говорил я в первойглаве: специфика нашего времени не в том, что посредственность полагает себянезаурядной, а в том, что она провозглашает и утверждает свое право напошлость, или, другими словами, утверждает пошлость как право. Тирания интеллектуальной пошлости в общественной жизни, быть может,самобытнейшая черта современности, наименее сопоставимая с прошлым. Прежде вевропейской истории чернь никогда не заблуждалась насчет собственных "идей"касательно чего бы то ни было. Она наследовала верования, обычаи, житейскийопыт, умственные навыки, пословицы и поговорки, но не присваивала себеумозрительных суждений, например о политике или искусстве, и не определяла,что они такое и чем должны стать. Она одобряла или осуждала то, чтозадумывал и осуществлял политик, поддерживала или лишала его поддержки, нодействия ее сводились к отклику, сочувственному или наоборот, на творческуюволю другого. Никогда ей не взбредало в голову ни противопоставлять "идеям"политика свои, ни даже судить их, опираясь на некий свод "идей", признанныхсвоими. Так же обстояло с искусством и другими областями общественной жизни.Врожденное сознание своей узости, неподготовленности к теоретизированию[*Этоне подмена понятий: выносить суждение означает теоретизировать] воздвигалоглухую стену. Отсюда само собой следовало, что плебей не решался дажеотдаленно участвовать почти ни в какой общественной жизни, по большей частивсегда концептуальной. Сегодня, напротив, у среднего человека самые неукоснительныепредставления обо всем, что творится и должно твориться во вселенной.Поэтому он разучился слушать. Зачем, если все ответы он находит в самомсебе? Нет никакого смысла выслушивать, и, напротив, куда естественнеесудить, решать, изрекать приговор. Не осталось такой общественной проблемы,куда бы он не встревал, повсюду оставаясь глухим и слепым и всюду навязываясвои "взгляды". Но разве это не достижение? Разве не величайший прогресс то, что массыобзавелись идеями, то есть культурой? Никоим образом. Потому что идеимассового человека таковыми не являются и культурой он не обзавелся. Идея -это шах истине. Кто жаждет идей, должен прежде их домогаться истины ипринимать те правила игры, которых она требует. Бессмысленно говорить обидеях и взглядах, не признавая системы, в которой они выверяются, сводаправил, к которым можно апеллировать в споре. Эти правила - основы культуры.Не важно, какие именно. Важно, что культуры нет, если нет устоев, на которыеможно опереться. Культуры нет, если нет основ законности, к которым можноприбегнуть. Культуры нет, если к любым, даже крайним взглядам нет уважения,на которое можно рассчитывать в полемике[*Кто в споре не доискивается правдыи не стремится быть правдивым, тот интеллектуально варвар. В сущности, так иобстоит с массовым человеком, когда он говорит, вещает или пишет]. Культурынет, если экономические связи не руководствуются торговым правом, способнымих защитить. Культуры нет, если эстетические споры не ставят целью оправдатьискусство. Если всего этого нет, то нет и культуры, а есть в самом прямом и точномсмысле слова варварство. Именно его, не будем обманываться, и утверждает вЕвропе растущее вторжение масс. Путник, попадая в варварский край, знает,что не найдет там законов, к которым мог бы воззвать. Не существуетсобственно варварских порядков. У варваров их попросту нет и взывать не кчему. Мерой культуры служит четкость установлений. При малой разработанностиони упорядочивают лишь grosso modo[6], и чем отделаннее они, тем подробнеевыверяют любой вид деятельности[*Скудость испанской интеллектуальнойкультуры не в большей или меньшей нехватке знаний, а в той привычнойбесшабашности, с какой говорят и пишут, не слишком заботливо сверяясь систиной. Словом, беда не в большей или меньшей неистинности - истина не внашей власти - а в большей или меньшей недобросовестности, которая мешаетвыполнять несложные и необходимые для истины условия. В нас неискореним тотдеревенский попик, что победно громит манихеев, так и не позаботясь уяснить,о чем же они, собственно, толкуют]. Всеми признано, что в Европе с некоторых пор творятся диковинные вещи.В качестве примера назову две - синдикализм[7] и фашизм. И диковинность ихотнюдь не в новизне. Страсть к обновлению в европейцах настольконеистребима, что сделала их историю самой беспокойной в мире. Следовательно,удивляет в упомянутых политических течениях не то, что в них нового, а знаккачества этой новизны, доселе невиданный. Под маркой синдикализма и фашизмавпервые возникает в Европе тип человека, который не желает ни признавать, нидоказывать правоту, а намерен просто-напросто навязать свою волю. Вот чтовнове - право не быть правым, право произвола. Я считаю это самым нагляднымпроявлением новой жизнедеятельности масс, исполненных решимости управлятьобществом при полной к тому неспособности. Политическая позиция предельногрубо и неприкрыто выявляет новый душевный склад, но коренится она винтеллектуальном герметизме. Массовый человек обнаруживает в себе ряд"представлений", но лишен самой способности "представлять". И даже неподозревает, каков он, тот хрупкий мир, в котором живут идеи. Он хочетвысказаться, но отвергает условия и предпосылки любого высказывания. И витоге его "идеи" - не что иное, как словесные аппетиты, наподобие жестокихромансов. Выдвигать идею означает верить, что она разумна и справедлива, а темсамым верить в разум и справедливость, в мир умопостигаемых истин. Суждениеи есть обращение к этой инстанции, признание ее, подчинение ее законам иприговорам, а значит, и убеждение, что лучшая форма сосуществования -диалог, где столкновение доводов выверяет правоту наших идей. Но массовыйчеловек, втянутый в обсуждение, теряется, инстинктивно противится этойвысшей инстанции и необходимости уважать то, что выходит за его пределы.Отсюда и последний европейский клич: "Хватит дискуссий!" - и ненависть клюбому сосуществованию, по своей природе объективно упорядоченному, отразговора до парламента, не говоря о науке. Иными словами, отказ отсосуществования культурного, то есть упорядоченного, и откат к варварскому.Душевный герметизм, толкающий массу, как уже говорилось, вторгаться во всесферы общественной жизни, неизбежно оставляет ей единственный путь длявторжения - прямое действие. Обращаясь к истокам нашего века, когда-нибудь отметят, что первые нотыего сквозной мелодии прозвучали на рубеже столетий среди тех французскихсиндикалистов и роялистов, что придумали термин "прямое действие" вкупе сего содержанием. Человек постоянно прибегал к насилию. Оставим в сторонепросто преступления. Но ведь нередко к насилию прибегают, исчерпав всесредства в надежде образумить, отстоять то, что кажется справедливым.Печально, конечно, что жизнь раз за разом вынуждает человека к такомунасилию, но бесспорно также, что оно - дань разуму и справедливости. Ведь исамо это насилие не что иное, как ожесточенный разум. И сила действительнолишь его последний довод. Есть обыкновение произносить ultima ratio[8]иронически - обыкновение довольно глупое, поскольку смысл этого выражения взаведомом подчинении силы разумным нормам. Цивилизация и есть опыт обузданиясилы, сведение ее роли к ultima ratio. Слишком хорошо мы видим это теперь,когда "прямое действие" опрокидывает порядок вещей и утверждает силу какprima ratio[9], а в действительности - как единственный довод. Это онастановится законом, который намерен упразднить остальные и впрямую диктоватьсвою волю. Это Charta Magnus[10] одичания. Нелишне вспомнить, что масса, когда бы и из каких бы побуждений нивторгалась она в общественную жизнь, всегда прибегала к "прямому действию".Видимо, это ее природный способ действовать. И самое веское подтверждениемоей мысли - тот очевидный факт, что теперь, когда диктат массы изэпизодического и случайного сделался повседневным, "прямое действие" сталоузаконенным. Все человеческие связи подчинились этому новому порядку, упразднившему"непрямые" формы сосуществования. В человеческом общении упраздняется"воспитанность". Словесность как "прямое действие" обращается в ругань.Сексуальные отношения сводят на нет свою многогранность. Грани, нормы, этикет, законы писаные и неписаные, право,справедливость! Откуда они, зачем такая усложненность? Все это сфокусированов слове "цивилизация", корень которого - civis, гражданин, то естьгорожанин, - указывает на происхождение смысла. И смысл этого всего -сделать возможным город, сообщество, сосуществование. Поэтому, есливглядеться в перечисленные мной средства цивилизации, суть окажется одна.Все они в итоге предполагают глубокое и сознательное желание каждогосчитаться с остальными. Цивилизация - это прежде всего воля ксосуществованию. Дичают по мере того, как перестают считаться друг с другом.Одичание - процесс разобщения. И действительно, периоды варварства, все доединого, - это время распада, кишение крохотных сообществ, разъединенных ивраждующих. Высшая политическая воля к сосуществованию воплощена в демократии. Этопервообраз "непрямого действия", доведший до предела стремление считаться сближним. Либерализм - правовая основа, согласно которой Власть, какой бывсесильной она ни была, ограничивает себя и стремится, даже в ущерб себе,сохранить в государственном монолите пустоты для выживания тех, кто думает ичувствует наперекор ей, то есть наперекор силе, наперекор большинству.Либерализм, и сегодня стоит об этом помнить, - предел великодушия: этоправо, которое большинство уступает меньшинству, и это самый благородныйклич, когда-либо прозвучавший на земле. Он возвестил о решимости мириться сврагом, и, мало того, врагом слабейшим. Трудно было ждать, что родчеловеческий решится на такой шаг, настолько красивый, настолькопарадоксальный, настолько тонкий, настолько акробатический, настольконеестественный. И потому нечего удивляться, что вскоре упомянутый род ощутилпротивоположную решимость. Дело оказалось слишком непростым и нелегким,чтобы утвердиться на земле. Уживаться с врагом! Управлять с оппозицией! Не кажется ли уженепонятной подобная покладистость? Ничто не отразило современность такбеспощадно, как то, что все меньше стран, где есть оппозиция. Повсюдуаморфная масса давит на государственную власть и подминает, топчет малейшиеоппозиционные ростки. Масса - кто бы подумал при виде ее однороднойскученности! - не желает уживаться ни с кем, кроме себя. Все, что не масса,она ненавидит смертно.

X. ОДИЧАНИЕ И ИСТОРИЯ

Природа всегда налицо. Она сама себе опора. В диком лесу можнобезбоязненно дикарствовать. Можно и навек одичать, если душе угодно и еслине помешают иные пришельцы, не столь дикие. В принципе целые народы могутвечно оставаться первобытными. И остаются. Брейсиг назвал их "народамибесконечного рассвета", потому что они навсегда застряли в неподвижных,мерзлых сумерках, которых не растопить никакому полдню. Все это возможно в мире полностью природном. Но не в полностьюцивилизованном, подобно нашему. Цивилизация не данность и не держится самасобой. Она искусственна и требует искусства и мастерства. Если вам по вкусуее блага, но лень заботиться о ней, - плохи ваши дела. Не успеете моргнуть,как окажетесь без цивилизации. Малейший недосмотр - и все вокруг улетучитсяв два счета. Словно спадут покровы с нагой Природы и вновь, как изначально,предстанут первобытные дебри. Дебри всегда первобытны, и наоборот. Всепервобытное - это дебри. Романтики были поголовно помешаны на сценах насилия, где низшее,природное и дочеловеческое, попирало человеческую белизну женского тела, ивечно рисовали Леду с распаленным лебедем, Пасифаю - с быком, настигнутуюкозлом Антиопу. Но еще более утонченным садизмом их привлекали руины, гдеокультуренные, граненые камни меркли в объятиях дикой зелени. Завидястроение, истый романтик прежде всего искал глазами желтый мох на кровле.Блеклые пятна возвещали, что все только прах, из которого поднимутся дебри. Грешно смеяться над романтиком. По-своему он прав. За невиннойизвращенностью этих образов таится животрепещущая проблема, великая ивековечная, - взаимодействие разумного и стихийного, культуры и неуязвимойдля нее природы. Оставляю за собой право при случае заняться этим иобернуться на сей раз романтиком. Но сейчас я занимаюсь обратной проблемой - как остановить натиск леса.Сейчас "истинному европейцу" предстоит решать задачу, над которой бьютсяавстралийские штаты, - как помешать диким кактусам захватить землю исбросить людей в море. В сорок каком-то году некий эмигрант, тоскующий породной Малаге либо Сицилии, привез в Австралию крохотный росточек кактуса.Сегодня австралийский бюджет истощает затяжная война с этим сувениром,который заполонил весь континент и наступает со скоростью километра в год. Массовая вера в то, что цивилизация так же стихийна и первозданна, каксама природа, уподобляет человека дикарю. Он видит в ней свое лесное логово.Об этом уже говорилось, но следует дополнить сказанное. Основы, на которых держится цивилизованный мир и без которых он рухнет,для массового человека попросту не существуют. Эти краеугольные камни его незанимают, не заботят, и крепить их он не намерен. Почему так сложилось?Причин немало, но остановлюсь на одной. С развитием цивилизация становится все сложнее и запутаннее. Проблемы,которые она сегодня ставит, архитрудны. И все меньше людей, чей разум навысоте этих проблем. Наглядное свидетельство тому - послевоенный период.Восстановление Европы - область высшей математики и рядовому европейцу явноне по силам. И не потому, что не хватает средств. Не хватает голов. Или,точнее, голова, хоть и с трудом, нашлась бы, и не одна, но иметь ее наплечах дряблое тело срединной Европы не хочет. Разрыв между уровнем современных проблем и уровнем мышления будетрасти, если не отыщется выход, и в этом главная трагедия цивилизации.Благодаря верности и плодотворности своих основ она плодоносит с быстротой илегкостью, уже недоступной человеческому восприятию. Не думаю, чтокогда-либо происходило подобное. Все цивилизации погибали от несовершенствасвоих основ. Европейской грозит обратное. В Риме и Греции потерпели крахустои, но не сам человек. Римскую империю доконала техническая слабость.Когда население ее разрослось и спешно пришлось решать неотложныехозяйственные задачи, решить которые могла лишь техника, античный мирдвинулся вспять, стал вырождаться и зачах. На сегодня крах терпит сам человек, уже неспособный поспевать за своейцивилизацией. Оторопь берет, когда люди вполне культурные - и даже весьма -трактуют злободневную тему. Словно заскорузлые крестьянские пальцывылавливают со стола иголку. К политическим и социальным вопросам ониприступают с таким набором допотопных понятий, какой годился в дело двестилет назад для смягчения трудностей в двести раз легче. Растущая цивилизация - не что иное, как жгучая проблема. Чем большедостижений, тем в большей они опасности. Чем лучше жизнь, тем она сложнее.Разумеется, с усложнением самих проблем усложняются и средства для ихразрешения. Но каждое новое поколение должно овладеть ими во всей полноте. Исреди них, переходя к делу, выделю самое азбучное: чем цивилизация старше,тем больше прошлого за ее спиной и тем она опытнее. Словом, речь идет обистории. Историческое знание - первейшее средство сохранения и продлениястареющей цивилизации, и не потому, что дает рецепты ввиду новых жизненныхосложнений, - жизнь не повторяется, - но потому, что не дает перепеватьнаивные ошибки прошлого. Однако, если вы помимо того, что состарились ивпали в тяготы, ко всему еще утратили память, ваш опыт, да и все на светевам уже не впрок. Я думаю, что именно это и случилось с Европой. Сейчассамые "культурные" слои поражают историческим невежеством. Ручаюсь, чтосегодня ведущие люди Европы смыслят в истории куда меньше, чем европеецXVIII и даже XVII века. Историческое знание тогдашней верхушки - властителейsensu lato[11] - открыло дорогу сказочным достижениям XIX века. Их политика- речь о XVIII веке - вершилась во избежание всех политических ошибокпрошлого, строилась с учетом этих ошибок и обобщала самый долгий опыт извозможных. Но уже XIX век начал утрачивать "историческую культуру", хотяспециалисты при этом и продвинули далеко вперед историческую науку[*В этомуже проступает та разница между научным уровнем эпохи и ее культурнымуровнем, с которой мы еще столкнемся вплотную]. Этому небрежению он обязансвоими характерными ошибками, которые сказались и на нас. В последней еготрети обозначился - пока еще скрытно и подпочвенно - отход назад, откат кварварству, другими словами, к той скудоумной простоте, которая не зналапрошлого или забыла его. Оттого-то и большевизм и фашизм, две политические "новинки", возникшиев Европе и по соседству с ней, отчетливо представляют собой движение вспять.И не столько по смыслу своих учений - в любой доктрине есть доля истины, даи в чем только нет хотя бы малой ее крупицы, - сколько по тому, какдопотопно, антиисторически используют они свою долю истины, Типично массовыедвижения, возглавленные, как и следовало ждать, недалекими людьми старогообразца, с короткой памятью и нехваткой исторического чутья, они с самогоначала выглядят так, словно уже канули в прошлое, и, едва возникнув, кажутсяреликтовыми. Я не обсуждаю вопроса, становиться или не становиться коммунистом. И неоспариваю символ веры. Непостижимо и анахронично то, что коммунист 1917 годарешается на революцию, которая внешне повторяет все прежние, не исправив ниединой ошибки, ни единого их изъяна. Поэтому происшедшее в Россииисторически невыразительно и не знаменует собой начало новой жизни.Напротив, это монотонный перепев общих мест любой революции. Общихнастолько, что нет ни единого изречения, рожденного опытом революций,которое применительно к русской не подтвердилось бы самым печальным образом."Революция пожирает собственных детей"; "Революция начинается умеренными,совершается непримиримыми, завершается реставрацией" и т. д. и т. п. К этимзатасканным истинам можно бы добавить еще несколько не столь явных, новполне доказуемых, например такую: революция длится не дольше пятнадцати лет- активной жизни одного поколения[*Срок деятельности одного поколения -около тридцати лет. Но срок этот делится на два разных и приблизительноравных периода: в течение первого новое поколение распространяет свои идеи,склонности и вкусы, которые в конце концов утверждаются прочно и в течениевсего второго периода господствуют. Тем временем поколение, выросшее под ихгосподством, уже несет свои идеи, склонности и вкусы, постепенно пропитываяими общественную атмосферу. И если господствуют крайние взгляды и предыдущеепоколение по своему складу революционно, то новое будет тяготеть кобратному, то есть к реставрации. Разумеется, реставрация не означаетпростого "возврата к старому" и никогда им не бывает]. Кто действительно хочет создать новую социально-политическую явь, тотпрежде всего должен позаботиться, чтобы в обновленном мире утратили силужалкие стереотипы исторического опыта. Лично я приберег бы титул"гениального" для такого политика, с первых же шагов которого спятили всепрофессора истории, видя, как их научные "законы" разом стареют, рушатся ирассыпаются прахом. Почти все это, лишь поменяв плюс на минус, можно адресовать и фашизму.Обе попытки - не на высоте своего времени, потому что превзойти прошлоеможно только при одном неумолимом условии: надо его целиком, какпространство в перспективу, вместить в себя. С прошлым не сходятсяврукопашную. Новое побеждает, лишь поглотив его. А подавившись, гибнет. Обе попытки - это ложные зори, у которых не будет завтрашнего утра, алишь давно прожитый день, уже виденный однажды, и не только однажды. Этоанахронизмы. И так обстоит со всеми, кто в простоте душевной точит зубы нату или иную порцию прошлого, вместо того чтобы приступить к ееперевариванию. Безусловно, надо преодолеть либерализм XIX века. Но такое не по зубамтому, кто, подобно фашистам, объявляет себя антилибералом. Ведь бытьнелибералом либо антилибералом - значит занимать ту позицию, что была донаступления либерализма. И раз он наступил, то, победив однажды, будетпобеждать и впредь, а если погибнет, то лишь вкупе с антилиберализмом и совсей Европой. Хронология жизни неумолима. Либерализм в ее таблице наследуетантилиберализм, или, другими словами, настолько жизненнее последнего,насколько пушка гибельнее копья. На первый взгляд кажется, что каждому "античему-то" должнопредшествовать это самое "что-то", поскольку отрицание предполагает его ужесуществующим. Однако новоявленное "анти" растворяется в пустом жестеотрицания и оставляет по себе нечто "антикварное". Если кто-то, например,заявляет, что он антитеатрал, то в утвердительной форме это всего лишьозначает, что он сторонник такой жизни, в которой театра не существует. Нотакой она была лишь до рождения театра. Наш антитеатрал, вместо того чтобывозвыситься над театром, ставит себя хронологически ниже, не после, а донего, и смотрит с начала раскрученную назад киноленту, в конце которойнеизбежно появится театр. Со всеми этими "анти" та же история, чтоприключилась, согласно легенде, с Конфуцием. Он родился, как водится, позжесвоего отца, но родился-то, черт возьми, уже восьмидесятилетним, когдародителю было не больше тридцати. Всякое "анти" лишь пустое и пресное "нет". Было бы недурно, если б безоговорочное "нет" могло покончить с прошлым.Но прошлое по своей природе revenant[12]. Как ни гони его, оно вернется инеминуемо возникнет. Поэтому единственный способ избавиться от него - это негнать. Прислушиваться к нему. Не выпускать его из виду, чтоб перехитрить иускользнуть от него. Жить "на высоте своего времени", обостренно чувствуяисторическую обстановку. У прошлого своя правда. Если с ней не считаться,оно вернется отстаивать ее и заодно утвердит свою неправду. У либерализмаправда была, и надо признать это per saecula saeculorum[13]. Но была и нетолько правда, и надо избавить либерализм ото всего, в чем он оказался неправ. Европа должна сохранить его суть. Иначе его не преодолеть. О фашизме и большевизме я заговорил походя и бегло, отметив лишь ихархаические черты. Такие черты, на мой взгляд, сегодня присущи всему, чтокажется победоносным. Ибо сегодня торжествует массовый человек и лишь то,что внушено им и пропитано его плоским мышлением, может одержать видимостьпобеды. Ограничиваясь этим, не стану вдаваться в суть упомянутых течений,равно как и пытаться решить вечную дилемму эволюции и революции.Единственное, чего я хочу, - чтобы та и другая были историчны, а невыглядели анахронизмом. Проблема, над которой я бьюсь, политически нейтральна, потому чтокоренится глубже, чем политика с ее распрями. Консерваторы в такой же меремассовые люди, как радикалы, и разница между ними, которая и всегда-то былаповерхностной, нимало не мешает им быть одним и тем же - восставшей чернью. Европе не на что надеяться, если судьба ее не перейдет в руки людей,мыслящих "на высоте своего времени", людей, которые слышат подземный гулистории, видят реальную жизнь в ее полный рост и отвергают саму возможностьархаизма и одичания. Нам понадобится весь опыт истории, чтобы не кануть впрошлое, а выбраться из него.