Гидрогеохимия и гидрогеотермия 8 страница

Учению Вернадского о биосфере суждено было стать ключевой, центральной концепцией современного естествознания. За последние десятилетия биосферу изучают -- в разных аспектах -- представители многочисленных биологических, географических, геологических наук, а также кибернетики, физики, химики, социологи, философы. И хотя при этом исследователи постоянно ссылаются на идеи Вернадского, это вовсе не мешает порой не только искажать его учение, но и неявно его отвергать, подменяя иными концепциями, собственными гипотезами или теориями.

Конечно, любое живое направление научной мысли должно давать новые побеги, должно изменяться, преображаться, переходить на новые более высокие ступени теоретических обобщений. Но на этом пути бывают и потери. И дело не в том, что Вернадский -- классик науки, великий ученый, основоположник учения о биосфере, а потому якобы отступать от его концепций недопустимо. Напротив, только дальнейшее развитие, в некотором роде преодоление идей Вернадского, обогащение их новым содержанием можно считать достойным продолженим его работы. Однако это не оправдывает, конечно, искажения его идей, а также переход на иные, менее перспективные пути развития научной мысли.

Например, сейчас учение о биосфере особенно популярно среди экологов и географов. И тут очень часто гипертрофируются именно эти -- экологический и географический -- аспекты. Подчас даже считается, что наиболее полная, всесторонняя концепция биосферы разработана представителями этих наук. Ведь экология занимается изучением взаимосвязей (прежде всего энергетических) между организмами и средой их обитания, а география имеет дело с конкретными ландшафтами Земли, где эти взаимосвязи проявляются.

При этом иногда забывается, что биосфера охватывает иные, более значительные масштабы пространства (вся приповерхностная часть планеты, а не ее отдельные детали) и времени (вся геологическая история Земли, а не только ее отдельные периоды или современность). В этих масштабах наиболее существенно проявляется геологические закономерности, связывающие воедино деятельность живого вещества, организацию биосферы и динамику геосфер, среди которых земной коре принадлежит особая и очень важная роль аккумулятора и трансформатора солнечной и биохимической энергии.

Тем более это важно помнить, анализируя геологическую деятельность человечества, преобразующего биосферу. Об этой деятельности (в особенности о ее негативных последствиях) сейчас тоже пишется немало и тоже преимущественно с экологических или географических позиций. А ведь человечество совершает, кроме всего прочего, великую геологическую работу, перерабатывает гигантские массы вещества земной коры.

Выходит, для познания биосферы и ноосферы (или техносферы то есть сферы, где проявляется человеческий разум и осуществляются человеком технические преобразования) наиболее оправдан и можно сказать, фундаментален геологический подход, прежде всего геохимический, предложенный Вернадским и лежащий в основе его учения, обобщающего другие более частные концепции биосферы, Не случайно сравнительно недавно известный американский ученый Дж. Хатчинсон подчеркнул: "Концепция биосферы, которую мы принимаем сейчас, в основном опирается на идеи Вернадского..."

И еще. Вернадский связал учение о биосфере с деятельностью человека не только геологической, но и вообще с многообразными проявлениями человеческой личности и человеческого общества:

"В сущности человек, являясь частью биосферы, только по сравнению с наблюдаемыми на ней явлениями может судить о мироздании. Он висит в тонкой пленке биосферы и лишь мыслью проникает вверх и вниз". Все мы, люди, -- неразрывная часть живого вещества, приобщенная к его бессмертию, необходимая часть планеты, и космоса, продолжатели деятельности жизни, дети Солнца.

ИСКУССТВО

Душа и разум.

Мысль и чувство.

Для нас привычно такое разделение. И незаметно для себя мы начинаем противопоставлять их, воображать нечто вроде весов, на одной чаше которых лежит чувство, душа, а на другой -- мысль, разум: что перетянет!

У этой схемы глубокие исторические корни. Много веков просвещенные (для своего времени) люди искали (и находили) два независимых органа человеческого тела -- вместилище разума и вместилище чувств. И хотя наука все увереннее называла мозг единым органом восприятия мира, познания и ощущений, в поэзии прочно укоренилась традиция писать о пламенном сердце и холодном рассудке. Подобные литературные обороты вошли в живую речь, а в наши дни переродились в бесплодные дискуссии о "фзиках" и "лириках".

Почти двести лет назад подобное противопоставление высмеял Гёте в беседе мудрого Фауста с прилежным, но недалеким учеником Вагнером. Стоя перед учителем в ночном колпаке и с лампой в руке Вагнер рассуждает о своем стремлении к знанию и признается, что в нем "ужасное кипит к наукам рвенье", вот только недостает слов, чтобы выразить свои мысли. Фауст отвечает:

Когда в вас чувства нет, все это труд бесцельный,
Нет, из души должна стремиться речь,
Чтоб прелестью правдивой, неподдельной
Сердца людские тронуть и увлечь!
А вы? Сидите, сочиняйте,
С чужих пиров объедки подбирайте --
И будет пестрый винегрет
Поддельным пламенем согрет.

Вспомним более близкие нам слова Пушкина:

Ты, солнце святое, гори!
Как эта лампада бледнеет
Пред ясным восходом зари,
Так ложная мудрость мерцает и тлеет
Пред солнцем бессмертным ума.

Подобные мысли были очень близки Вернадскому. Он, восхищавший современников своей необычайной эрудицией, знанием огромного числа фактов, никогда не считал этот "пестрый винегрет" накопленных знаний чем-то исключительно важным, тем более -- главным в научном творчестве. Без сильных чувств мир мысли сух и бесплоден.

"Разве можно узнать и понять, когда спит чувство, когда не волнуется сердце, когда нет каких-то чудных, каких-то неуловимых обширных фантазий. Говорят: одним разумом можно все постигнуть. Не верьте!.. Те, которые говорят так, не знают, что такое разум, они не понимают, что волнует, что интересует в тех работах, которые считаются одними умственными работами. Мне представляются разум и чувство тесно-претесно переплетенным клубком: одна нить -- разум, а другая -- чувство, и всегда они друг с другом соприкасаются: и когда... в этом клубке рядом мертвое и живое, -- разве может быть сила, разве может быть какая-нибудь работа с помощью такого помертвелого, чуть не загнившего клубка?"

Так он писал в 1886 году. Так он считал всю свою жизнь. Этим он отличался от некоторых других великих мыслителей, в старости утративших интерес к искусству (Ньютон, Дарвин). И может быть, любовь Вернадского ко всем видам человеческого творчества позволила ему до самых последних лет сохранить необычайную творческую активность, свежесть восприятия, умение переживать и удивляться.

Трудно сказать, когда пробудилась у Вернадского глубокая любовь к искусству. Пожалуй, с детских лет, когда он слушал летом в деревне мелодичные украинские песни, когда няня рассказывала ему волшебные сказки, когда за границей он посещал с родителями музеи, когда он учился у своего брата рисовать, писать, складывать стихи.

Ему было чуждо бездумное "вольное плаванье в мире мелодий" или неосознанное любование "гармонией линий и красок", или наслаждение изысканными звукосочетаниями и рифмами. Связанные с восприятием искусства сильные переживания помогали ему полнее воспринимать и понимать реальность.

Во второй половине прошлого века стали раздаваться призывы отказаться от никчемной развлекательности искусства. В России шли споры, например, о творчестве Пушкина. Предлагалось, выражаясь языком более поздних ниспровергателей, "сбросить Пушкина с корабля современности".

Подобные воззрения типично выражены в образе тургеневского Базарова. Известны его слова: "Порядочный химик в двадцать раз полезнее всякого поэта". Менее популярно другое его высказывание: "... И что такое наука -- наука вообще? Есть науки, как есть ремесла, знания; а наука вообще не существует вовсе".

Рассуждение последовательное. Действительно, если считать искусство никчемным, то логично отказаться заодно и от научного творчества, вдохновения, жажды познания.

Нет, человеку необходим выход за грань обыденного! -- считал Вернадский. Иначе человеческое существование немногим отличается от жизни животного. Путь исканий, познания открывает человеку высшие радости, будь то в искусстве или науке -- безразлично. И наука и искусство -- это два метода познания мира, общения человека с космосом. Они взаимно дополняются, а не исключаются.

"На меня лучше всего действует художественный, эстетический интерес, -- писал молодой ученый в 1889 году. -- И как бы новое спокойствие, какое-то непонятное укрепление я нахожу в нем. Я сливаюсь тогда с чем-то более высоким и чувствую себя сильней, и мысль получает нужную ширь для правильной, менее субъективной оценки событий".

Вернадский подходил к искусству как естествоиспытатель подходит к природному явлению, стремясь вскрыть его неявную, глубокую сущность, его место в "гармонии мира".

Очень показательно в этом отношении его толкование одной из наиболее знаменитых картин Альбрехта Дюрера. Ее он видел, нет, точнее изучал, осмысливал, посещая мюнхенскую пинакотеку. Картина Дюрера, о которой подробно написал Вернадский, называется "Четыре апостола". Иногда пишут: "Четыре евангелиста". Однако ни то ни другое название не точно: на картине изображены три апостола (то есть ученика и последователя легендарного Исуса Христа) и один евангелист (то есть пересказчик учения Христа).

До сих пор знатоки по-разному оценивают содержание картины. Так искусствовед М. Хамель видел в ней "сверхчеловеческие типы, высшее проявление простоты и величия". По мнению историка искусств С. Рейнака, картина преследует целью "вернуть христианство на прежний путь" (картина писалась во время религиозных распрей и Реформации в Германии).

Иначе оценивал смысл работы Дюрера его друг Нейдерфер (кстати, его рукой были каллиграфически выписаны на картине слова из писания, предостерегающие людей от веры в лжепророков). Согласно толкованию Нейдерфера, Дюрер изобразил четыре обобщенных человеческих темперамента: сангвиника, флегматика, холерика и меланхолика.

Вернадский увидел картину Дюрера по-своему. Невозможно утверждать, что он ее понял в полном соответствии с замыслом автора. Главное -- он понял ее глубоко, интересно, как истинный мыслитель.

Апостола Иоанна (он стоит слева, держа в руке раскрытую книгу, и внимательно, спокойно ее читает) Вернадский считает образом религиозного мыслителя, искреннего искателя правды. Рядом с Иоанном стоит апостол Петр (он держит в руке ключ от царства небесного и напряженно, как бы силясь что-то понять, также заглядывает в раскрытую книгу). "Он в конкретных словах разъяснит то, что говорил другой, то, к чему мчалась мысль и чувство другого, более глубоко понимающего человека. Он не поймет его, исказит его, но именно потому его поймут массы..."

Справа -- два других лица. "... Это уже не мысль, а рука -- это деятели. Один гневно смотрит кругом -- он готов биться за правду. Он не пощадит врага, если только враг не перейдет на его сторону. Для распространения и силы своих идей он хочет и власти, он способен вести толпу..." (Возможно, в этом случае Вернадский не учел одну деталь: Дюрер написал евангелиста Марка -- не апостола! -- то есть толкователя и "вульгаризатора" учения, горящего желанием внедрить его в массы, чего бы это ни стоило.) "А рядом, рядом фанатическое зверское лицо четвертого апостола. Это мелкий деятель. Это не организатор, а исполнитель. Он не рассуждает, он горячо, резко, беспощадно-узко идет за эту идею" (Действительно, апостол Павел изображен с мечом в одной руке и -- очень важно! -- с огромным закрытым фолиантом в другой, правда, современники Дюрера думали, что этот образ олицетворяет меланхолического гения.)

"И вот в этих четырех деятелях -- в этих четырех фигурах распространителей христианства -- мощный ум Дюрера выразил ее, многоликую истину. Мечтатель и чистый, глубокий философ ищет и бьется за правду. От него является посредником более осязательный, но более низменный ученик. Он соединил новое со старым. И вот старыми средствами вводит это новое третий апостол -- политик, а четвертый является уже совсем низменным выразителем толпы и ее средств. Но он самый понятный и (фактически) самый сильный, Едва лишь может быть узнана мысль первого в оболочке четвертого..."

Вернадский, глядя на картину, мысленно охватывал не только то исторически сложное время, когда она создавалась, не только очевидную религиозную идею, но глубокую трагедию человеческой истории, величие мощных движений человеческих масс и светлых стремлений отдельных искателей истины.

Альбрехт Дюрер был художником-мыслителем, в чем-то сходным с Леонардо да Винчи. Очень вероятно, что общая идея его картины угадана Вернадским верно.

Вернадскому были близки мыслители в искусстве. Он любил Гёте и Тютчева. В их стихах можно найти глубочайшие философские обобщения, но от этого стихи не становятся рифмованными трактатами (подобную подмену проницательный и очень искренний в своих поисках и открытиях Вернадский заметил бы).

Нравилось ему стихотворение Тютчева, где центральная строка гласит: "Мысль изреченная есть ложь". Слова эти отчасти могут служить эпиграфом к толкованию Вернадским картины Дюрера: в ней ведь тоже показаны последовательные превращения "изреченной мысли" (точнее -- начертанной в писании). Основная идея тютчевской строки: наблюдай природу, используй ее дары, радуйся ей -- "и молчи", не пытайся выразить свои чувства в словах.

Поэт прав: людям, даже очень близким, мучительно трудно, подчас невозможно полностью понять друг друга ("Как сердцу высказать себя? Другому как понять тебя?"). Но тут философ Тютчев противоречит себе: призывает молчать, но сам-то говорит! Не верит, что можно выразить мысль словами, но сам-то выражает! И если "мысль изреченная есть ложь", то и сам этот афоризм -- изреченная мысль! -- ложен.

Такие претензии мог бы высказать поэту логический, точный ум. Вернадский воспринимал стихи, как говорится, сердцем. Он ощущал их как живое, трепетное целое и не пытался анатомировать их, разъединяя на части. В конце концов, любить и понимать искусство -- значит уметь сопереживать.

В стихах, где определенно выражена, как бы сказать, кристаллическая, упорядоченная структура (часто очень явно, в виде четкого ритма, рифм, законченной композиции), Вернадский словно бы забывал о форме, воспринимая стихотворение как целое. А вот в пьесах, по его мнению, в отличие от романов и повестей имеется "красота строения, структуры". В самой форме пьесы "чувствуешь живую, полную красоту, изящество постройки, как в хорошем архитектурном или скульптурном произведении".

Действительно, пьеса требует особой внутренней напряженности, конструкции, точности, соразмерности (нечто похожее на симфонию!). Но почувствовать, понять это можно, пожалуй, только после длительного анализа пьес, или даже попробовав написать одну пьесу, а еще лучше -- несколько.

Вернадский не оставил никаких специальных работ, раскрывающих его понимание искусства. Судя по отдельным его высказываниям, он признавал в произведениях искусства не только "общечеловеческие" идеи, не только способ передачи мыслей и чувств от творца массам или ценителям. Для него, кроме того, искусство оставалось явлением народным и связанным с определенной исторической эпохой, то есть явлением социальным.

"Определенная историческая эпоха, -- писал он, -- проникает в самую глубину художественного творчества, она горит и сверкает в созданиях великих и малых его носителей... Едва ли будет ошибочным видеть в этих творениях человеческой культуры проявление -- самое глубокое -- жизни данной эпохи или данного народа. По ним мы можем изучать и понимать душу народа и жизнь эпохи".

С этих позиций он описывал, например, свои впечатления от оперы Моцарта "Свадьба Фигаро". Отдавая должное музыке, он сожалел, что былая актуальность пьесы Бомарше, по которой написана опера, давно потеряна, идея произведения устарела ("соль и содержание пьесы исчезли"), хотя в свое время пьеса "дала толчок брожению и свободе, и тем великим, сильным чувствам, какие владели тогда людьми культурного общества".

Посетив Третьяковскую галерею, он был поражен ее богатством и величием "русского гения". По его словам, он "переживал хорошее чувство патриотизма, так как это было... ясное сознание целесообразности русской общественной жизни в общей жизни человечества". Заметим, что он испытывал чувство патриотизма и в связи с успехами украинской культуры и в то же время восхищался дворцами и мечетями Самарканда, картинами немецкого средневековья, скульптурами Древней Греции, музыкой европейского Ренессанса, площадями городов итальянского Возрождения -- великими достижениями разных эпох и разных народов.

Две ветви познания -- искусство и наука -- были для Вернадского как бы продолжением его органов чувств, связывающих его со всем человечеством, со всей Вселенной. "Художественное творчество выявляет нам Космос, проходящий через сознание живого существа, -- писал он. -- Прекращение деятельности человека в области искусства... не может не отразиться болезненным... подавляющим образом на науке".

Может показаться, что Вернадский слишком по-научному относился к искусству, слишком детально и внимательно осмысливал некоторые произведения, слишком строг был к "развлекательному искусству". Спорить с таким мнением трудно, -- тем и отличается искусство от науки, что тут слишком многое принимается субъективно, оценивается такими личными категориями, как "нравится -- не нравится".

Доказательства правоты тут несводимы к логически непротиворечивой теореме. Вернадского можно считать ученым в искусстве. Но одновременно он был человеком искусства -- вдохновенным, темпераментным -- в науке. Это во многом определило его замечательные творческие достижения. Он умел работать над научными проблемами так же, как работают великие поэты, сочиняя стихи, или великие художники, создавая картины. Он почувствовал это в самом начале своего научного пути. Вот его высказывание, датированное 1887 годом: "Ученые -- теже фантазеры и художники: они не вольны над своими идеями; они могут хорошо работать, долго работать только над тем, к чему лежит их мысль, к чему влечет их чувство. В них идеи сменяются; появляются самые невозможные, часто сумасбродные; они роятся, кружатся, сливаются, переливаются. И среди таких идей они живут и для таких идей они работают".

Но самое главное, пожалуй, не в этом. И за научными символами, и за художественными произведениями чувствовал Вернадский дыхание мира, биение пульса живой природы -- бесконечно богатой, разнообразной, изменчивой, включающей в себя и человека, и его создания,

Цельность ощущения природы, ее живой образ, ее воздействие на человека более характерны для искусства, чем для науки. Вот почему без искусства не было бы великого ученого. Остался бы только хороший ремесленник. Прав был Гёте, когда произносил устами Мефистофеля:

Суха, мой друг, теория везде,
А древо жизни пышно зеленеет!

ФИЛОСОФИЯ

Велик перечень научных достижений Вернадского. Учение о биосфере, о геологической деятельности живых организмов и человеке. Учение о природных водах; история минералов и химических элементов земной коры; анализ сущности симметрии и времени; исследования науки... Впрочем, сам по себе перечень может доказывать, скажем, разбросанность интересов ученого. Есть такие люди: сегодня его интересует то, завтра другое; начал одно дело, не завершил, взялся за другое, а там, глядишь, третье увлекло...

Вернадский -- об этом уже говорилось -- обычно вел сразу несколько научных тем. Даже читал он не одну книгу за другой, а несколько книг сразу, попеременно. Эта привычка осталась у него еще со времен учебы в университете; готовясь к экзаменам, он читал что-нибудь совсем постороннее. Не это ли верный признак неусидчивости и даже легкомыслия?

Внешние признаки -- очень важный показатель, Только надо уметь их правильно оценить. Вернадского отличала прежде всего жажда познания, не удовлетворяющаяся частными сведениями, ограниченными пределами какой-то одной науки, стремление к обобщениям, к осмысливанию множества фактов и поискам общих закономерностей. Исследование кристаллов он связывал с проблемой пространства-времени, с общими представлениями о мире. Минералы для него были отражением и продуктом геологической истории, живое вещество -- частью Земли и космоса. За частным он всегда видел общее, за фактами -- выводы, за обобщениями -- живую природу и познающего ее человека.

Но если так, то он, безусловно, философ. Ведь именно философия исследует наиболее общие законы развития природы, человеческого общества и мышления. Вернадский, занимаясь конкретными специальными научными вопросами, всегда оставался философом, точнее мыслителем.

Мне могут сразу же возразить; "Позвольте! Такое утверждение противоречит целому ряду совершенно недвусмысленных, порою даже резких высказываний Владимира Ивановича!"

Совершенно верно. Свое отношение к философии Вернадский выразил, например, в таких словах; "Я философский скептик. Это значит, что я считаю, что ни одна философская система... не может достигнуть той общеобязательности, которую достигает (только в некоторых определенных частях) наука".

Более того, он как будто и вовсе отрекался от философии:

"Я как философский скептик могу спокойно отбросить без вреда и с пользой для дела в ходе моей научной работы все философские системы, которые сейчас живы". Действительно, так говорил В. И. Вернадский. Однако он не раз говорил и другое. Вот его слова о пользе философии в научных исследованиях (основанные на его личном опыте): "... Философская мысль играет огромную, часто плодотворную роль в создании научных гипотез и теорий. Она дает здесь очень много ценного и нужного для роста научных знаний". Пользу философии Вернадский доказывал на конкретных примерах из истории научных идей. По его мнению, философская мысль "раньше науки пришла к построению понятия пространства-времени, частично исходя из научных же фактов. Она раньше науки отбросила абсолютное время и абсолютное пространство. Она поставила вопрос о возможности научно исследовать время".

Ученый называл себя философским скептиком. Однако некоторые философские положения он признавал безоговорочно: "В основе всей научной работы лежит единое аксиоматическое положение о реальности предмета изучения науки -- о реальности мира и его законообразности, то есть возможности охвата научным мышлением".

Подобные высказывания у него не единичны и не случайны:

"Мир является для нас реальным объектом", "... Науке поставлены пределы... Эти пределы -- реальный мир"; "Для ученого, очевидно, поскольку он работает и мыслит как ученый, никакого сомнения в реальности предмета научного исследования нет и быть не может".

К подобным представлениям, отвечающим основному положению философии диалектического материализма, Вернадский пришел не сразу. Он особенно скептически относился к философии в конце прошлого века, когда немалую популярность -- даже среди естествоиспытателей -- приобрели различные разновидности идеализма, в частности, субъективного, отрицающего реальность и познаваемость мира вне человека. Тогда Вернадский сравнивал философские системы (имея в виду идеалистические системы) с сеткой, которую наш разум набрасывает на окружающий мир. В эту сетку, как он считал тогда, вплетены математические схемы, научные объяснения, гипотезы и значительная часть сформулированных наукой "законов природы".

Более того, до начала нашего века Вернадский склонялся к мнению о бессмертии души, утверждаемому, в частности, христианской религией. Во время одной из бесед с Л. Н. Толстым он горячо отстаивал подобные взгляды, за что Толстой обвинил его в мистицизме.

В прошлом веке то и дело прокатывались волны увлечения спиритизмом, ясновидением. Как ни странно, склонялись к таким увлечениям некоторые ученые, стоящие на позициях эмпиризма -- преклонения перед опытом, фактом, причем не только идеалистического эмпиризма, но и материалистического. Этот странный феномен рассмотрел, в частности, Ф. Энгельс в своей статье "Естествознание в мире духов". По его замечанию, "...за последние годы английский эмпиризм в лице некоторых своих, далеко не худших, представителей стал как будто бы безвозвратно жертвой импортированного из Америки духовыстукивания и духовидения". Почему так произошло? Ф. Энгельс пояснил: "...эмпирическое презрение к диалектике наказывается тем, что некоторые из самых трезвых эмпириков становятся жертвой самого дикого из всех суеверий -- современного спиритизма".

У Вернадского в конце прошлого века наблюдалась некоторая склонность к эмпиризму и пренебрежение к теоретическим и философским основам науки. Однако практика научных исследований, разработка широких теоретических проблем естествознания, стремление к познанию наиболее общих законов развития природы и общества, возрастающий с годами интерес к особенностям и эволюции научного знания -- все это заставляло его стихийно становиться на позиции диалектического материализма. По мнению советского философа И. А. Козикова, можно выделить четыре этапа эволюции философских взглядов Вернадского:

"До Октябрьской революции он стоял в основном на позиции естественноисторического материализма. В конце двадцатых и начале тридцатых годов, развивая идеи о бренности атомов, он пришел к признанию диалектического характера изменений в неживой природе.

В это же время он по существу с диалектико-материалистических позиций разрабатывал вопросы пространства и времени. В конце тридцатых и начале сороковых годов, разрабатывая методологические вопросы естествознания, В. И. Вернадский сделал еще один шаг в сторону диалектического материализма. К концу своей жизни, признав под влиянием научных фактов возможность зарождения жизни в земных условиях, он встал на позиции диалектического материализма и в понимании живой природы. Однако следует отметить, что в ряде вопросов таких, например, как отношение к религии, понимание связи философии с естествознанием в современных условиях, а также некоторых других, он не пришел к диалектическому материализму".

Правда, мнение И. А. Козикова о том, что Вернадский был далек от понимания связи философии с естествознанием, отнюдь не бесспорно. Другой исследователь творчества Вернадского как мыслителя И. И. Мочалов высказывает и обосновывает иную мысль: "...связь науки и философии в творчестве Вернадского... это была связь творческая, приводившая ученого к новым философским выводам и обобщениям.

К этомy толкала сама специфика научного творчества В. И. Вернадского, его внутреннее своеобразие, его неповторимая индивидуальность, выразившиеся в стремлении проникнуть "до конца" в предмет исследования, рассмотреть его со всех сторон и точек зрения, в стремлении связать данную проблему со всем комплексом иных, прямо или косвенно к ней относящихся, в умении увидеть аналогии, подчас парадоксальные и неожиданные, там, где их ранее никто не видел, и различия там, где об их существовании и не подозревали, тонкий и детальный, буквально филигранной отделки анализ явлений природы, и на этом фоне -- грандиозные обобщения, принимающие подчас космический характер, -- таковы в общем виде причины теснейшей связи естествознания и философии в творчестве Вернадского".

Подобное слияние науки и философии определялось прежде всего тем, что Вернадский, в сущности, никогда не ограничивал пределы своих исследований: здесь, мол, область соответствующей науки, а там начинаются владения философии, куда не должна проникать моя мысль. Он, конечно, высоко оценивал значение факта в научном творчестве: "Обычная научная работа идет в установлении научных фактов". От фактов и эмпирических обобщений он отделял гипотезы, аксиомы, теории и прочие создания мысли человеческой, основанные не только на фактах, но и содержащие более или менее значительную долю фантазии, домыслов. Эту часть науки Вернадский относил к "временным сооружениям", которые приходится постоянно перестраивать или даже вовсе разрушать под напором новых фактов. Эта область находится в состоянии постоянного обновления.

Трудно сказать, насколько глубокую границу раздела проводил Вернадский между "владениями" научных фактов и философских обобщений. Во всяком случае, в своем творчестве он переходил эту границу постоянно. Он не только знал и добывал факты, обобщая их, но и умел фантазировать, выдвигать оригинальные гипотезы, находить неявные закономерности в природе.

Итак, Вернадский прежде всего утверждал свободу научной мысли. Но в то же время предупреждал от излишнего увлечения общими идеями (тем более, если они утверждаются безоговорочно, как непреложные истины, как религиозные догматы). Он всегда призывал ценить и беречь эмпирическую основу науки: опыт, факты -- драгоценную почву, на которой расцветают, а затем и увядают или преображаются прекрасные и эфемерные создания разума -- научные гипотезы, теории, философские обобщения...