Часть 2. Психология массового террора 4 страница

В том, что США быстро сублимируют бушующие страсти в акции возмездия, не сомневался никто. Одинокие голоса тех, кто предлагал все-таки «разобраться, доказать, обосновать», были едва слышны в общем возмущенном гуле массового сознания, требовавшего: «Доставить живым или мертвым!» Именно этот слоган-девиз, как бы реанимирующий архетип «старого доброго» американского шерифа, самоотверженно преследующего злоумышленника, стал самым ключевым в начальной фазе войны США против «международного терроризма». Здесь воедино соединились две, стихийная массовая и организованная армейская, формы агрессии.

Как известно, стихийная агрессия психологически достаточно отличается от агрессии организованной, при которой солдаты атакующей армии, например, вполне могут не испытывать сильных эмоций к своим противникам, даже убивая их, именно высоким эмоциональным накалом. На практике стихийная массовая агрессия всегда сопровождается еще и, дополнительно, сильными эмоциями негативного комплекса типа гнева, враждебности, ненависти и т. п. Впрочем, будем помнить, что в психологии существует несколько десятков различного рода теорий, объясняющих те или иные аспекты агрессивности - от врожденных биологических инстинктов до специальных форм социального научения, необходимых для успешной социальной адаптации в нашем сложном мире. Нет необходимости вдаваться в подробности.

Важнее иное, обычно агрессия является формой отсроченной реакции на террор. Пережив состояния испуга, страха, ужаса, оцепенения, люди начинают искать способы противодействия террористам для того, чтобы пресечь такие угрозы своей жизни. Так случилось после взрывов в Москве и Волгодонске, так же произошло и после взрывов в Нью-Йорке и Вашингтоне. Однако, вернемся к более общему контексту.

В психологическом контексте важно иное - то, что на основе агрессивности и агрессии в истории и современной политике периодически возникают агрессивные толпы с весьма специфическим поведением. Если войны обычно ведут организованные армии, то восстания и революции делали именно агрессивные толпы. В общепринятом смысле под «агрессией» как раз и понимают массовое агрессивное поведение толпы. Один из многих исследователей стихийного массового агрессивного поведения, Дж. Роуэн определял агрессию как «неприкрыто насильственную, угрожающую, преднамеренную и не подчиняющуюся нормам силу», действия которой не спровоцированы аналогичными, противоречат обычаям, закону, ценностям[116].

Приведем пример описания агрессивной толпы, возникшей в свое время на Ходынском поле в Москве, во время коронации императора Николая П. Собравшаяся наблюдать за коронацией толпа, простояв ночь, была спровоцирована традиционным разбрасыванием денег в честь коронации. Люди бросились собирать швырявшиеся им монеты, в результате возникла давка, которая повлекла за собой массовое агрессивное поведение нескольких тысяч людей.

«Макаров, посмотрев в трубу и передавая ее Климу, сказал, сонно щурясь:

- Икра.

Да, поле, накрытое непонятным облаком, казалось смазано толстым слоем икры, и в темной массе ее, среди мелких, кругленьких зерен, кое-где светились белые, красные пятна, прожилки.

- Красные рубахи - точно раны, - пробормотал Макаров...

Огромный город гудел, ревел, непрерывно звонили сотни колоколов, сухо и дробно стучали колеса экипажей по шишковатым мостовым, все звуки сливались в один, органный, мощный. Черная сеть птиц шумно трепетала над городом, но ни одна из них не летела в сторону Ходынки. Там, далеко, на огромном поле, под грязноватой шапкой тумана, утвердилась плотно спрессованная, икряная масса людей. Она казалась единым телом, и, только очень сильно напрягая зрение, можно было различить чуть заметные колебания икринок; иногда над ними как будто нечто вспухало, но быстро тонуло в их вязкой густоте. Оттуда на крышу тоже притекал шум, но - не ликующий шум города, а какой-то зимний, как вой метели; он плыл медленно, непрерывно, но легко тонул в звоне, грохоте и реве.

Не отрывая глаз от медного ободка трубы, Самгин зачарованно смотрел... Он различал, что под тяжестью толпы земля волнообразно зыблется, шарики голов подпрыгивают, точно зерна кофе на горячей сковородке; в этих судорогах было что-то жуткое, а шум постепенно становился похожим на заунывное, но грозное пение неисчислимого хора. Представилось, что, если эта масса внезапно хлынет в город, - улицы не смогут вместить напора темных потоков людей, люди опрокинут дома, растопчут их руины в пыль, сметут весь город, как щетка сметает сор...

Осторожно поворачивая шею, перекатывая по подушке голову, Маракуев говорил, откашливаясь, бессвязно и негромко, как в бреду:

- Передавили друг друга. Страшная штука. Вы - видели? Черт... Расползаются с поля люди и оставляют за собой трупы... Впечатление такое, что они все еще давят, растопчут человека и уходят, не оглядываясь на него. Вот это - уходят... удивительно! Идут, как по камням...

В меня...

Маракуев приподнял голову, потом, упираясь руками в диван, очень осторожно сел и, усмехаясь совершенно невероятной гримасой, от которой рот его изогнулся серпом, исцарапанное лицо уродливо расплылось, а уши отодвинулись к затылку, сказал:

- В меня - шагали, понимаете? Нет, это... надо испытать. Человек лежит, а на него ставят

ноги, как на болотную кочку! Давят... а? Живой человек. Невообразимо...

Трупов - сотни. Некоторые лежат, как распятые, на земле. А у одной женщины голова затоптана в ямку...

Женщина лежала рядом с каким-то бревном, а голова ее высунулась за конец бревна, и на голову ей ставили ноги. И втоптали...

Я пришел туда в полночь... и меня всосало. Очень глубоко. Уже некоторые стояли в обмороке. Как мертвые даже. Такая, знаете, гуща, трясина... И - свинцовый воздух, нечем дышать. К утру некоторые сошли с ума, я думаю. Кричали. Очень жутко. Такой стоял рядом со мной и все хотел укусить. Били друг друга затылками по лбу, лбами по затылкам. Коленями. Наступали на пальцы ног. Конечно, это не помогало, нет! Я - знаю. Я - сам бил, - сказал он, удивленно мигая, и потыкал пальцем в грудь себе. - Куда же деваться? Облеплен людями со всех сторон. Бил...

Чудовищную силу обнаруживали некоторые, - вспоминал он, сосредоточено глядя в пустой стакан. - Ведь невозможно сорвать рукою, пальцами, кожу с черепа, не волосы, а - кожу?..

А один... человек сорвал, вцепился ногтями в затылок толстому рядом со мною и вырвал кусок... кость обнажилась»[117].

Согласно принятым в западной цивилизации воззрениям, теоретически каждый человек должен иметь право на самоутверждение, а лишенный его - на самозащиту, чтобы восстановить чувство своей значимости, необходимое ему для нормального существования. Блокирование права на самозащиту ведет к агрессивности, особенно если оно носит длительный характер (как это часто бывает, например, в отношении к национальным меньшинствам). Агрессия вторгается в сферу власти или престижа, или на территорию другого (человека, народа, государства), и частично захватывает то, что удается. Если же агрессия блокирована, то спираль ее принимает еще более крутую форму, а взрывы насилия происходят по причинам, прежде всего, психологическим, приобретая подчас экстатический характер, когда, скажем, восстание становится самоцелью, вершиной жизни его участников (как, например, это было среди молодежи во Франции весной 1968 года).

Как показывают исследования современных массовых беспорядков, волнении и восстаний, «важнейший лежащий в их основе фактор - чувство полного блокирования всех надежд». Тот же Дж. Роуэн приводит достаточно частую и потому типовую схему событий, рассматривая ее на примере расовых волнений в негритянском гетто в пригороде Лос-Анджелеса. Обратим внимание: исследование Дж. Роуэна проводилось спустя более чем десять лет по отношению к беспорядкам 1965 года, о которых мы говорили в самом начале этой книги. Однако ситуация и, главное, ее психологические причины изменились мало. Так, в частности, было еще раз подтверждено: факторы, предшествующие агрессии, достаточно хорошо известны. Это постоянная и массовая безработица одних на фоне неинтересной и низкооплачиваемой работы других. Это напряженные с обеих сторон отношения населения негритянского гетто и полиции. Однажды таким фактором оказывается не вполне законное требование полисмена к подозреваемому. В ответ следует его отпор, активно поддержанный группой близких ему людей. Следующий фактор, вступление в действие дополнительного наряда полиции, ведет к превращению группы в толпу, а локального сопротивления властям - в восстание. Далее же оно охватывает уже весь район со всеми присущими восстанию атрибутами. «Какое-либо действие, любое действие должно было в конце концов показать, что здесь человеческие существа, а не роботы»[118]. Таким действием и оказалось восстание. В материалах специальной комиссии Кернера по расследованию массовых беспорядков в Лос-Анджелесе летом 1965 года приводится очень показательный фрагмент допроса одного из участников таких же беспорядков:

«Вопрос: Вы сказали, что почувствовали прилив гордости, когда присоединились к толпе? Ответ: Да, я был горд, ей-богу, горд оттого, что я негр. Я почувствовал себя так, словно я стал полноправным гражданином. И мне не было стыдно за то, что они делали»[119].

Все правильно: именно беспорядки, террористические акты часто оказываются чуть ли единственным способом поднять самооценку. И тогда участие человека в подобных агрессивных действиях как бы облегает его душу.

Помимо достаточно очевидного неравенства социальных условий, условиями возникновения агрессии обычно считается целый ряд психологических факторов.

Во-первых, это элементарные физиологические и, главное, психофизиологические условия - алкоголь, наркотики, солнечные пятна, геомагнитные возмущения и «бури», а также прочие факторы энергетического возбуждения организма.

Во-вторых, это более сложные психологические факторы - в первую очередь, уже упоминавшееся ощущение фрустрации, сравнимое с тем, что будет испытывать быстро бежавший человек, натыкаясь на высочайший забор, и психологически означающего для человека осознание «невозможности исполнения никаких надежд».

В-третьих, это ситуационные факторы в виде наличия подходящих лидеров (тех самых «военных вождей»), а также подходящих средств проявления агрессии (здесь часто помогает тот самый пресловутый «булыжник - орудие пролетариата») и, главное, доступных возмездию (часто не важно, за что) жертв.

В-четвертых, это провокационные факторы - прежде всего, неадекватные действия властей или их отдельных представителей, иногда могущие спровоцировать агрессию, что называется, «на пустом месте», вместо того чтобы принять превентивные меры по ее заблаговременному предупреждению и профилактике.

Для развития массовой агрессии обычно, во-первых, всегда требуется некоторый конкретный повод, подчеркивающий психологическую безнадежность ситуации для людей. Таким поводом для бунта заложников, например, может стать переход некоторой психологической «грани» террористами, после чего положение заложников становится настолько безысходным, что они решаются на, скорее всего, обреченный протест. Во-вторых, для ее развития всегда требуются люди, готовые поддержать это ощущение безнадежности, но одновременно и «качнуть» толпу против тех, кто в этом может быть обвинен. В-третьих, для развития агрессии всегда требуется конкретный ее объект агрессии - будь то отдельный представитель власти, угнетающего большинства или просто символ властного института, или же, напротив, антигосударственного «международного терроризма». Примерно эти условия, в частности, совпали осенью 2000 года в Белграде, когда конституционный суд страны объявил недействительными итоги президентских выборов, на которых вроде бы проиграл действующий президент С. Милошевич. Собравшаяся вскоре перед парламентом оппозиционная и поначалу достаточно мирная толпа быстро стала агрессивной, смела полицейское заграждение и по сути осуществила если не революцию, то вполне эффективный переворот.

Среди наиболее важных для нашего понимания вариантов агрессивного поведения различаются экспрессивная, импульсивная, аффективная и враждебная агрессии. Из самого названия понятно, что экспрессивная агрессия - это устрашающе-агрессивное поведение, главной целью которого является выразить и обозначить свои потенциально агрессивные намерения, запугать оппонентов. Это далеко не всегда и не обязательно выражается непосредственно в жестоких, деструктивных, разрушительных действиях. Классические примеры экспрессивной агрессии - ритуальные танцы, военные парады, различного рода массовые шествий типа широко использовавшихся в свое время немецкими фашистами ночных факельных шествий. Это, кстати, те же самые наклейки «Месть!» на автомобилях американцев после событий 11 сентября 2001 года.

Импульсивная агрессия - обычно спровоцированное в результате действия какого-то фактора, мгновенно возникающее, но и достаточно быстро проходящее агрессивное поведение. Такая агрессия часто может носить прерывистый («импульсный») характер, возникая и развиваясь как бы «волнами», в виде своеобразных «приливов» и «отливов» агрессивного поведения. В таких формах чаще всего проявляется сам террор - как особые импульсы протеста в ответ на репрессивное поведение властей.

Аффективная агрессия - чисто эмоциональный феномен, практически полностью лишенный действенного компонента. Этим она и отличается от экспрессивной формы поведения агрессивной массы. Аффективная агрессия, как правило, представляет собой наиболее впечатляющий и даже естественный, но с социально-политической точки зрения наиболее бессмысленный вид агрессии. В состоянии аффективной агрессии массы нападающих повстанцев, например, могут неоднократно разбиваться о хорошо организованную оборону властей, и будут обречены на поражение. Однако это то самое поведение, которое иногда прямо называется «агрессивным ажиотажем», что означает особое психологическое состояние, требующее немедленных, любой ценой, жертв и разрушений. В частности, именно его мы часто наблюдаем как стремление к немедленному мщению, которое как раз очень редко бывает возможным. Как правило, жертвы во всех таких случаях значительно превосходят достигаемые результаты.

В отличие от перечисленных выше форм, особняком стоят еще две. Во-первых, это практически неэмоциональная так называемая враждебная агрессия, которая ясно характеризуется целенаправленным, осознанным намерением нанесения реального вреда и ущерба другому человеку, народу, государству. Во-вторых, инструментальная агрессия, где цель действия субъекта нейтральна, а агрессия используется как одно из средств ее достижения. Родители могут физически наказывать ребенка, даже прибегая к ремню, не потому, что не любят его, а напротив - потому, что желают ему только добра и очень любят его. Понятно, что обе названные формы агрессии относятся к числу организованных, хотя внешне они подчас могут маскироваться под стихийное поведение масс, подчиняясь задачам скрытно управляющих ими сил.

Оценивая психологические механизмы стихийной массовой агрессии, согласимся с известными вещами: «Для форм агрессии, развивающихся в массовых социальных и политических явлениях (террор, геноцид, расовые, религиозные идеологические столкновения), типичны сопровождающие их процессы заражения и взаимной индукции, стереотипизации представлений в создаваемом «образе врага»[120]. Однако особую роль в возникновении и поведении агрессивной массы играет анонимность ее участников.

Многочисленнымие лабораторными и полевыми исследованиями давно доказано, что анонимность действует на толпу побуждающе и возбуждающе. На этом, в частности, психологически был основан весь расовый террор в тех же США в середине XIX - XX веков, прежде всего, знаменитые «суды Линча» с непременным повешением заведомо осужденного негра, еще и осененные устрашающей ку-клукс-клановской символикой. Таким образом, в целом, массовая агрессия подчиняется всем основным законам стихийного массового поведения.

Соответственно, всем общим психологическим законам подчиняются и механизмы управления агрессивной массой. Так, в частности, давно известно, что лишение толпы анонимности с помощью средств массовой информации (крупные планы в телерепортажах, позволяющие фиксировать лица участников толпы) препятствует росту ее агрессивности и даже способствует ее организованности. В свое время изобретение несмываемой краски, которой полиция могла «метить» активистов таких толп, надолго искоренило сам феномен агрессивной толпы из политической практики.

Как и в любой толпе, важную роль в агрессивной массе играют лидеры. Однако здесь есть одна весьма существенная особенность. Роль лидеров велика, прежде всего, в самом начале, когда они выступают в качестве инициаторов агрессии. Затем она понемногу уменьшается - скажем, по мере увеличения толпы и усиления ее агрессивности, - именно в таких ситуациях масса становится наименее управляемой. Роль лидеров, таким образом, велика лишь до тех пор, пока вокруг них не образуется масса, далее действующая уже по законам собственного, стихийного поведения. Агрессивная масса не выбирает себе вождя - он заранее известен: это тот самый «военный вождь». Агрессивная масса сама назначает себе того или иного человека «военным вождем». Далее же он просто подчиняется стремлениям массы. Если он попробует идти наперекор, масса сметет его, и быстро найдет себе другого, нового «военного вождя».

Завершая раздел, приведем для иллюстрации классический пример, одновременно демонстрирующий проявления обоих рассмотренных феноменов - и массовой паники, и массовой агрессии. Осенней ночью 1938 года в небольшом городке Гроверс-Милл (штат Нью-Джерси, США), согласно знаменитой радиоинсценировке фантастического романа английского писателя Г. Уэллса «Война миров», приземлился бело-желтый «корабль марсиан». Радиопостановка, осуществленная в ту далекую пору О. Уэллсом и актерами руководимого им театра «Меркьюри», была настолько реалистичной, что многие радиослушатели поверили в полную достоверность происходящего и в панике стали покидать свои дома, спасаясь самым настоящим тотальным бегством. Действительно, населению было от чего прийти в ужас. Радиошоу началось без всякого предварительного объявления, вклинившись в программу обычных передач компании Си-Би-Эс. «Мы прерываем наши запланированные передачи, - услышали огорошенные радиослушатели, - чтобы передать срочное специальное сообщение. На пересечении двух сельских дорог близ Гроверс-Милл, нарушив пасторальную тишину здешних живописных мест, приземлились кровожадные существа, прилетевшие к нам с планеты Марс...» Далее шли интервью с полковником - командиром батареи артиллерийских орудий, уже прибывших к месту приземления марсиан с приказом их уничтожить; интервью с членами конгресса и сената, и т. д., и т. п.

В итоге эффект был достигнут потрясающий. Паника охватила миллионы жителей Нью-Йорка и десятков городов побережья. Бросая все и давя друг друга, люди обратились в бегство. Потребовалось несколько дней для того, чтобы их успокоить, несколько недель, чтобы вернуть по домам, и несколько месяцев, чтобы ликвидировать нанесенный этой паникой ущерб.

Самое удивительное, что через 50 лет в Гроверс-Милл был поставлен бронзовый монумент, изображающий корабль марсиан и О. Уэллса у микрофона. На памятнике надпись: «Марсиане снова посетят наш город».

Однако величайшая паника века завершилась не менее жестокой шуткой. Позднее, уже в середине XX в.,^произошла еще одна история, уже иного рода. В' 1958 году в Боливии решили сделать аналогичный радиоспектакль - разумеется, с учетом теперь уже всем известного негативного американского опыта. Были сделаны все необходимые предупреждения, а затем... в эфир был пущен перевод инсценировки О. Уэллса. Уже через несколько минут перед зданием радиостанции собралась возмущенная агрессивная толпа, потребовавшая немедленно остановить эту передачу. Когда руководство радиостанции отказалось это сделать, толпа превратилась в безудержно агрессивную и просто разгромила здание радиостанции.

Наука объясняет разные варианты массового поведения, от паники до агрессии, возникающие в ответ на один и тот же стимул, разными условиями ситуации. Если в преддверии Второй мировой войны люди подсознательно были готовы к паническим реакциям, то в значительно более спокойную послевоенную пору они были больше склонны к фрустрационным реакциям на попытки нарушить их теперь уже спокойную жизнь. Общий вывод: в кризисные и предкризисные периоды наиболее вероятным последствием террора является стихийная массовая паника, тогда как в периоды хотя бы относительно стабильного развития доминирующей реакцией становится массовая стихийная агрессия.

Такие примеры часто рассматриваются еще и как провокационное влияние средств массовой информации и активно распространяющихся через них слухов. Справедливо подмечено: «Атмосфера страха и ожидания насилия, создаваемая подобными преувеличениями, зачастую полностью выдуманными сообщениями, содержит в себе серьезную угрозу повышенного реагирования людей и, следовательно, опасность ненужного применения силы»[121]. Однако действие психологии слухов не является самостоятельным - оно также подчиняется общей психологической логике стихийного массового поведения. Вот почему слухи, играющие, к примеру, очень важную роль в так называемом информационном терроризме, не порождают самостоятельных явлений: опять-таки все сводится к страху, ужасу, а затем к панике и агрессии.

«Болезнь колючей проволоки»

Этот термин ввел А. Вишер[122] для обозначения всего сложного симптомокомлекса «тюремной психологии», который возникает у людей в ситуации насильственного ограничения их свободы. «Болезнь колючей проволоки» наблюдается в разных случаях. Это может быть и обычное пребывание человека в тюрьме за криминальное преступление, и пребывание в качестве заложника у террористов, и даже нахождение в качестве заложника у государства - например, пребывание в концентрационном лагере. Основным компонентом данной «болезни» считается рано или поздно захватывающая людей апатия. Именно апатия, приходя на смену страху и ужасу, выступает третьей возможной реакцией человека - после паники и агрессии - на насилие, осуществленное против него.

Апатия или смирение - достаточно массовая (если не самая массовая) реакция на террор. Более того: в той или иной степени, но все реакции на террор - и паника, и агрессия - если не дают быстрого результата, спасения или устранения террористов, то рано или поздно заканчиваются истощением. Тогда и приходит апатия - когда двигательная и психическая активность человека резко падают вследствие панических или агрессивных реакций. Специальные исследования показали, что апатия может развиваться в двух формах: и как непосредственная реакция на террор, и как отсроченная реакция, представляющая собой некоторое завершение сложной цепи психологических реакций на тот же террор.

Лучшие исследования апатии как особой реакции людей на такой массовый террор, от которого заведомо не видно спасения, проведены в концентрационных лагерях. Помещение в концлагерь сродни захвату заложников, только в данном случае это происходит в заведомо массовых масштабах и обставлено таким образом, что человек сразу ощущает свою обреченность и невозможность вырваться из концентрационного лагеря.

Психологические реакции заключенных в концлагерь можно разделить на три фазы: 1. Шок поступления. 2. Характерологические изменения при длительном пребывании в лагере. 3. Освобождение. Однако последнее - наиболее простой и потому редкий вариант. В целом данная трехфазная цепочка основана почти исключительно на фактологии и хронологии: поступление, пребывание, освобождение (если оно происходит), к. Коэн выделял другие, на наш взгляд, психологически более точные этапы пребывания людей в концентрационном лагере: 1. Фаза первичной реакции. 2. Фаза адаптации. 3. Фаза апатии,

«Шок поступления». В качестве первичной реакции обычно фигурирует «шок поступления» - своего рода инициация апатии. Сам побывавший в концентрационном лагере, К. Коэн в свое время описывал свою реакцию (в той мере, в какой он мог ее рефлексировать) как ощущение расщепленности личности. «У меня было чувство, как будто я не имею к этому отношения, как будто все в целом меня не касается. Моя реакция выражалась в диссоциации субъекта и объекта»[123]. В. Франкл так описывал свое первое знакомство с Освенцимом:

«Теперь видно уже больше: в поднимающихся утренних сумерках направо и налево от железнодорожных путей на километры тянутся лагеря огромных размеров. Бесконечные, в несколько рядов ограждения из колючей проволоки, сторожевые вышки, прожекторы и длинные колонны оборванных, завернутых в лохмотья человеческих фигур, серых на фоне серого рассвета, медленно и устало бредущих по прямым и пустынным улицам лагеря - никто не знает куда. Тут и там слышатся отдельные повелительные свистки надсмотрщиков - никто не знает для чего. Наконец мы въехали на станцию. Ничто не шевелится. И вот - слова команды, произнесенные тем своеобразным грубым пронзительным криком, который отныне нам придется постоянно слышать во всех лагерях. Он звучит как последний вопль человека, которого убивают, и вместе с тем иначе: сипло, хрипло, как из горла человека, который все время так кричит, которого все время убивают...»[124].

Попадая за колючую проволоку, поначалу люди плохо понимают, куда и зачем попали. Они выглядят неплохо, они в хорошем расположении духа и даже смеются - после прежней неопределенности своей судьбы они получили некоторую определенность. В психиатрии хорошо известна болезненная картина так называемой «иллюзии помилования»: приговоренный к смерти человек начинает в последний момент, непосредственно перед своей казнью, верить в то, что его вот-вот непременно помилуют. Однако вскоре это проходит.

«Я спрашиваю товарищей, которые находятся в лагере дольше, куда мог подеваться мой коллега и друг. «Его отправили на другую сторону?» «Да», - отвечаю я. «Тогда ты увидишь его там», - говорят мне. «Где?» Рука показывает на расположенную в нескольких ста метрах трубу, из которой в далекое серое небо взвиваются жуткие остроконечные языки пламени многометровой высоты, чтобы раствориться в темном облаке дыма. «Что это там?» «Там, в небе, твой друг», - грубо отвечают мне. Это говорится как предупреждение. Никто еще не может как следует поверить, что человек действительно лишается буквально всего....Теперь я знаю, как обстоят дела. Я делаю то, что является кульминацией всей этой первой фазы психологических реакций: я подвожу черту под всей моей прежней жизнью!»[125].

Безысходность ситуации, ежедневно, ежечасно и ежеминутно подстерегающая угроза смерти, близость смерти других, - все это приводило к мыслям о самоубийстве. Однако самоубийства в концентрационных лагерях, как показывает статистика, случались чрезвычайно редко. Так, например, в нацистском концлагере Терезиенштадт за период с 24 февраля 1941 по 31 августа 1944, то есть за три с половиной года, из общего числа 32 647 смертей число самоубийств составило 259.

«В Освенциме заключенный, находящийся еще на стадии шока, вообще не боится смерти. В первые дни его пребывания газовая камера уже не вызывает ужаса: в его глазах она представляет собой всего лишь то, что избавляет от самоубийства. Вскоре, однако, паническое настроение уступает место безразличию»[126].

Шоковое состояние можно рассматривать как острую деперсонализацию, при которой его часто можно наблюдать, и интерпретировать как проявление механизма психологической защиты «Эго». Так, новоприбывщие были (еще) в состоянии смеяться над выданной в их распоряжение одеждой. Однако, продолжает К. Коэн, в конце концов дело доходило до сильнейшей психической травмы, когда новоприбывшим становилось известно о существовании газовых камер. Мысль о газовой камере вызывала реакцию ужаса, и эта реакция прорывалась в очень резкой форме у тех, кому пришлось услышать о том, что их жены и дети были убиты. Е. де Винд в этой же связи также говорит о «сильнейшей травме из всех, которые известны нам в психологии фобий»[127]. Ответим на нее, отмечает К. А. Коэн, не могло быть ничего иного, кроме острой реакции ужаса, которой не избежал и он, когда прибыл в Освенцим. В. Франкл считал это «реакциями аномальных переживаний», но оговаривался: «При этом только нельзя забывать, что в такой аномальной ситуации, которую представляет собой концлагерь, подобная «аномальная» реакция переживания есть нечто нормальное. «Есть вещи, перед которыми человек теряет разум - или же ему терять нечего» (Геббель)»[128].

 

Апатия как фаза адаптации

«Эта апатия является как бы защитным механизмом психики. То, что раньше или позже могло возбуждать человека или отравлять ему жизнь, приводить его в возмущение или в отчаяние, то вокруг него, чему он был свидетелем или даже участником, теперь отскакивало, как от какой-то брони, которой он себя окружил. Здесь перед нами феномен внутреннего приспособления к специфической среде: все происходящее в ней достигает сознания лишь в приглушенном виде. Снижается уровень аффективной жизни. Все ограничиваются удовлетворением сиюминутных, наиболее насущных потребностей. Кажется, что все помыслы сосредоточиваются на одном: пережить сегодняшний день. Когда вечерами заключенных, усталых, измученных и спотыкающихся, замерзших и голодных, пригоняли с «рабочего задания» в заснеженных полях обратно в лагерь, каждый раз у них вырывался тяжелый возглас: «Ну вот, еще один день выдержали». В общем, про обитателя концлагеря можно сказать, что он спасается, впадая в «культурную спячку». Сохраняется только то, что способствует самосохранению. Психологически, развивается регрессия - возврат к более примитивным формам поведения».

«Интерес не выходил за рамки одного вопроса: как бы мне получить побольше еды и попасть на относительно терпимую работу? Этот стиль жизни и эту жизненную позицию нельзя понять иначе, как регрессию. В концлагере человека низводили до животного начала. Здесь перед нами регрессия к примитивнейшей фазе влечения, к самосохранению»[129].