Становление рабства в России

 

Нелепо сравнивать разные цивилизации. Во всех европейских странах во втором тысячелетии существовало и развивалось сословное общество. Во всех странах было крепостное право. Однако одни шли вперед если и не семимильными шагами, то достаточно быстро, другие отставали, но ползли, а Россия зависла в каком-то вакууме. О чем говорить, если в русском аграрном секторе Польша считалась передовой! Нет, возможно, где-нибудь на Алтае или в Сибири урожаи бывали и выше, но до строительства железных дорог их урожаи никак Центральной России не касались: за морем телушка, может, и полушка – но месяц гужевым транспортом… тут рублем за перевоз не обойдешься, как бы не в червонец встало.

Наверное, основными факторами, подтолкнувшими вперед европейское сельское хозяйство, были все же малоземелье и промышленное развитие. Влияло ли крепостное право? Трудно сказать. В Англии его начали ломать еще в XV веке, в Дании – в конце XVIII-го, а в Германии – во время наполеоновских войн. Тем не менее, все три государства к началу ХХ века являлись в аграрном отношении передовыми. Климат? Да, и климат тоже, но, как показал ХХ век, климат давал изменение урожайности на 25%, но не в четыре – шесть раз, как было в русской реальности.

И вот мы снова возвращаемся к нелюбимому историей, но основному в ней вопросу мотивации. Чтобы хозяйство развивалось, мало иметь или не иметь объективные условия. Надо, чтобы это было кому-нибудь нужно. Впрочем, объективные условия тоже должны быть. Если страна не производит свои жнейки и молотилки, а цена импортной техники приближается к цене имения, то ясно, что жать будут серпами, а молотить цепами. Однако отсутствие поперечной вспашки имело уже совсем другую причину, трехполье – третью, слабость крестьянского скота – четвертую…

Но все равно: для развития любого хозяйства оно должно быть хотя бы кому-то нужным. В России же отсутствовал класс (прослойка, сословие – называйте как угодно) сельских хозяев, то есть людей, которые одновременно и ведут хозяйство, и получают прибыль.

Причина такого прискорбного положения была в том, что начиная с середины XVII века Россия, до того бывшая в социальном плане передовой страной, пошла по пути социальной деградации – следствием которой стала деградация полномасштабная и всесторонняя.

До времен Алексея Михайловича российская государственная система была если и жесткой, то хотя бы гармоничной. Крестьяне были прикреплены к земле, бояре и дворяне – к «государевой» службе, царь – к державе. Иван Грозный сильно потеснил аристократию – одних казнил, других вынудил служить под страхом лишения вотчин – и с тех пор большая часть «государевых людей» получала землю с крестьянами не в собственность, а в кормление за службу. Крестьянам это было если и не радостно, то хотя бы понятно. Отдельные свободолюбивые личности, конечно, бегали в леса и степи, но в целом чувства несправедливости у людей не возникало: каждый поставлен Богом на своем месте, на нем и служит, а если барин злой, то сие не правило, а эксцесс, на который можно пожалиться царю-батюшке.

В начале XVII века царский род Рюриковичей пресекся, и на российский престол начали один за другим залезать бояре: Годунов, Шуйский, Романов… Романовы укрепились, вместе с ними укрепились бояре и поспешавшие вслед за ними к пирогу дворяне, и начали ломать в свою пользу прежнюю систему.

Постепенно закреплялось право собственности на поместья, которые раньше давались либо на срок службы, либо в качестве пенсии. Они стали передаваться по наследству, пока в начале XVIII века не перешли в собственность помещиков.

Со времен царя Алексея Михайловича один за другим стали появляться и указы, позволяющие помещику распоряжаться крестьянами отдельно от земли. В 1647 году они получили право продавать крепостных в рекруты, в 1760 году – ссылать своей волей в Сибирь, в 1765 году – на каторжные работы. В 1767 году вышел указ, запрещающий крестьянам подавать жалобы на своих помещиков лично императору. Всем можно, а крестьянам нельзя – начиная с этого момента, они стали в России людьми более низкого сорта, чем прочие подданные.

К XVIII веку крестьяне сделались личной собственностью помещиков. Господин мог продать крепостного раба, обменять, проиграть в карты, подвергнуть любому наказанию, женить или разлучить с семьей: мужей продавали отдельно от жен, детей – отдельно от родителей.

В итоге получилось, что земля принадлежит помещикам сама по себе, а крестьяне – сами по себе. Это не крепостное право, а классическое рабство!

Здесь нам как раз пример приводит русская литература:

«Или вон тот еще? Который для затей

На крепостной балет согнал на многих фурах

От матерей, отцов отторженных детей?!

Сам погружен умом в зефирах и в амурах,

Заставил всю Москву дивиться их красе!

Но должников не согласил к отсрочке:

Амуры и зефиры все

Распроданы поодиночке!!!»

Чем это, интересно, отличается от невольничьего рынка из «Хижины дяди Тома»?

Финальным аккордом стал подписанный в 1762 году Петром III манифест о вольностях дворянских, которым дворяне освобождались от обязательной «государевой службы». Таким образом, традиционная система повинностей, лежавшая в основе русского общества, была полностью разрушена. Дворянское сословие выпало из пирамиды, получив полную власть над землепашцами (разве что открыто убивать не дозволялось) без какого бы то ни было морального обоснования этой власти.

Вероятно, по сравнению с первобытнообщинным строем рабовладельческий является прогрессивным. Но Россия, имевшая за плечами многовековую традицию народной демократии, оказалась отброшенной даже не назад, а в иную цивилизацию, тоскливо непонятную для русского человека. Когда собственная власть обращает миллионы людей, пусть и податного сословия, в холопы, то есть имущество – как должны были воспринять это крестьяне, хоть и не книжные, но не обделенные исторической памятью?

В древности холопами становились четырьмя путями: плен, преступление, долг или добрая воля. О доброй воле здесь речи не было, о массовом преступлении или массовом долге – тоже. Так что же остается? Остается плен. Вот и вопрос: кто пришел к власти в России, если взял в плен миллионы сограждан, обратил их в свое имущество, а сам освободился от каких бы то ни было обязательств, даже от государственной службы?

В полном соответствии с напрашивающимся ответом, господа начали усердно изображать из себя другой народ – надо полагать, им тоже так было легче – и довольно быстро в этом преуспели. Самые богатые из них жили в странных, нерусских домах, одевались на иноземный манер, даже говорили не по-русски. Менее богатые поневоле стояли ближе к народу – но всей душой рвались ввысь, к «элите», не видя службы и пользы, которую те приносили Отечеству, а видя лишь внешнее: манеры, роскошь, развлечения.

Дворянство деградировало почти со скоростью свободного падения. Уже литература XVIII века обогатила нас описанием колоссального количества паразитов. «Золотой век» потому и назван был «золотым», что астрономические средства тратились на безумную и ненужную роскошь. Состояния даже не проматывались, а попросту прожирались, источник же денег был один – деревня. Стоит ли удивляться, что хозяйство, из которого деньги только тянули, но не вкладывали, не развивалось? Удивительно, что русский аграрный сектор вообще как-то пережил «золотой век».

А затем наступили последствия и манифеста о вольностях дворянских. Люди, конечно, бывают разные, но человек устроен так, что если он имеет возможность ничего не делать, то он ею воспользуется. Русская поговорка говорит об этом так: «лучше кашки не доложь, зато работой не тревожь». Верхушка общества по-прежнему исполняла государеву службу, но в массе своей дворянство все больше становилось паразитическим слоем и деградировало все глубже. Деградировали и поместья. Из поколения в поколение они дробились, распродавались частями, мельчали и постепенно разорялись. Конечную стадию процесса описывает в своих мемуарах выросшая в деревне дочь средней руки помещицы Смоленской губернии Елизавета Водовозова (отменные, кстати, мемуары, всем рекомендуем – такой музей восковых фигур…).

«В нашей местности было много крайне бедных, мелкопоместных дворян… Одни из них имели по два-три, а у более счастливых было по десяти – пятнадцати крепостных. Некоторые домишки этих мелкопоместных стояли в близком расстоянии друг от друга, разделенные между собой огородами, а то и чем-то вроде мусорного пространства, на котором пышно произрастал бурьян, стояли кое-какие хозяйственные постройки и возвышалось иногда несколько деревьев… Перед жалкими домишками мелкопоместных дворян (небольшие пространства луговой и пахотной земли находились обыкновенно позади их жилищ) тянулась длинная грязная улица с топкими, вонючими лужами, по которой всегда бегало бесконечное множество собак, разгуливали свиньи, проходил с поля домашний скот…

Как и все тогдашние помещики, мелкопоместные дворяне ничего не делали, не занимались никакою работою. Этому мешала барская спесь, которая была еще более характерною чертою их, как и более зажиточных дворян. Они стыдились выполнять даже самые легкие работы в своих комнатах. Книг в их домах, кроме сонника и иногда календаря, не существовало, чтением никто не занимался, и свое безделье они разнообразили сплетнями, игрою в “дурачка” и “мельника” и поедом ели друг друга… Эти грубые, а часто и совершенно безграмотные люди постоянно повторяли фразы вроде следующих: “Я – столбовой дворянин!”, “Это не позволяет мне мое дворянское достоинство!..” Однако это дворянское достоинство не мешало им браниться самым площадным образом…

Мысль, что работа – позор для дворянина, удел только рабов, составляла единственный принцип, который непоколебимо проходил через всю жизнь мелкопоместных и передавался из поколения в поколение. Прямым последствием этого принципа было их убеждение, что крепостные слишком мало работают; он всем жаловались на это, находили, что сделать их более трудолюбивыми может только плеть и розга. Мелкопоместные завидовали свои более счастливым собратьям, и не только потому, что те независимы и материально обеспечены, но и потому, что последние всласть могли драть своих крепостных. “Какой вы счастливый, Михаил Петрович, – говорил однажды мелкопоместный богатому помещику, который рассказал о том, как он только что велел выпороть поголовно всех крестьян одной своей деревеньки, – выпорете этих идолов, – хоть душу отведете. А ведь у меня уже один “в бегах”, осталось всего четверо, и пороть-то боюсь, чтобы все не разбежались… ” [100]

Впрочем, портретов богатых помещиков в мемуарах тоже хватает. Богатые от бедных отличались лишь тем, что крепостных у них было больше, дома крупнее, одежда роскошней – а так все то же самое…

Пушкин над сельской помещичьей жизнью славно посмеялся.

«Он в том покое поселился,

Где деревенский старожил

Лет сорок с ключницей бранился,

В окно смотрел и мух давил…

Онегин шкафы отворил,

В одном нашел тетрадь расхода,

В другом наливок целый строй

Кувшины с яблочной водой

И календарь осьмого года:

Старик, имея много дел,

В иные книги не глядел».

Ну, и как, по-вашему, относился крестьянин к такому господину? Да-да, конечно, называл его «отцом родным» не только в глаза, но и дома, и становился перед ним на колени не согласно протоколу, а в сердце своем. Да-да… Русские – народ холопов и рабов. Они это в 1941 году особенно выпукло показали…

 

Барин все не едет…

 

Какие же выводы следовали из такого положения дел для сельского хозяйства? Самые безрадостные.

Русское крепостное рабство отличалось от классического тем, что раб не получал кормежку, одежду и прочее от хозяина. Хозяин выделял ему клочок земли, на котором тот в свободное время выращивал пропитание себе и своей семье. Соответственно, земля в поместьях делилась на помещичью и крестьянскую.

В принципе, помещичье хозяйство можно было бы реформировать в интенсивное – если бы у помещика был к тому хоть какой-то интерес. Тем более, рационализация – дело дорогостоящее, особенно в России, не имевшей ни соответствующей материальной базы, ни собственного опыта интенсивного хозяйства. Мелким хозяевам ее было не осилить, а более или менее крупные не вели дела сами: либо проживали в городах, либо тратили все силы души на организацию красивой жизни в уездном масштабе. Свои имения они рассматривали лишь как источник прибыли, причем прибыли сиюминутной, бросая их на наемных управителей, а когда наемник думал о долгосрочное перспективе? Не свое ведь!

Заняться хозяйством барина могли заставить либо крайняя нужда (и то не всегда), либо энтузиазм. Но даже если помещик жил в своем имении и занимался сельским хозяйством, толку от этого было мало. Он, по большей части, не знал никакого иного способа возделывания земли, кроме крестьянского – разве что поля крупнее да лошади лучше!

Слишком много разнородных качеств должно было сойтись в одном человеке, чтобы он стал успешным прогрессивным сельским хозяином. Он должен был быть человеком образованным, знать языки (чтобы ездить по миру, перенимая чужой опыт, ибо отсталое российское хозяйство мало чему могло научить) – то есть быть человеком по преимуществу городским и богатым. Одновременно он должен был хорошо знать российское сельское хозяйство, чтобы суметь адаптировать чужие успехи к нашим условиям – стало быть, вырасти в имении, желательно небогатом, где хозяин сам наблюдает за работами. Ему нужны были большие деньги, поскольку малыми вложениями и за короткие сроки такое запущенное хозяйство не поднимешь, талант и земледельческое чутье. Судите сами, много ли таких было?

Успехи русских помещиков на ниве интенсивного хозяйства насчитывались единицами, да и те не получали развития: умирал энтузиаст, и все прекращалось. В большинстве случаев получалось так, что, пытаясь вести дела на иноземный манер, хозяин механически пересаживал чужой опыт на нашу почву, и толку никакого не выходило. Дорогие иноземные машины ломались от неумелого использования, породистый скот погибал либо быстро вырождался, сортовые семена в нашем климате не всходили либо не приносили зерна, и т.д.

Но это отдельные энтузиасты – а основная масса российской «элиты» не делала и того.

«Глубокое невежество подавляющего большинства русского провинциального дворянства первой четверти XIX века, его упорное нежелание принимать активное личное участие в хозяйственной, общественной и культурной жизни своего уезда, своей губернии и своего государства – все это крайне отрицательно сказывалось на развитии производительных сил и просвещения в центрально-нечерноземных губерниях России, резко сужая возможности помещиков региона принять деятельное участие в процессе преобразования традиционных основ аграрного строя» [101], – пишет современный исследователь Сергей Козлов.

Тут, кстати, прекрасной иллюстрацией может опять же послужить великая русская литература, снабдившая нас великолепной галереей социальных паразитов, но не нашедшая места на своих необозримых просторах сельскохозяйственному труду ни в каком виде. Там и вообще-то нет мужиков, кроме дворовых да опереточных…