Карачай, Балкария и карачаево-балкарцы

Ключевыми контрагентами, которым адресованы главные темы карачаево-балкарской историко-идеологической картины, являются адыги и осетины. Необходимость показать историческое предшествование расселению в XV вв. адыгов в пределах «спорных территорий» (охватывающих практически всю Кабардино-Балкарию и Карачаево-Черкесию) требует обоснования автохтонности карачаево-балкарцев в пределах их современного ареала расселения. Выделяется два подхода, решающих эту задачу. Один из них почерпнут из академической среды и опирается на тезис об этногенезе карачаево-балкарцев как таковых в процессе тюркской языковой ассимиляции аланского ираноязычного и местного кавказоязычного населения. При этом период оседания различных тюркских групп в Западной Алании датируется от VI–VII в. (булгары) до XII–XIII вв. (кипчаки). Но в самом допущении ираноязычия алан усматривается явный ресурс для осетинских «посягательств» на обладание аланским культурным и территориальным наследием (на территориях нынешнего Карачая расположены известные памятники христианской культуры средневековой Алании Х–ХII вв.). Доказанная таким образом автохтонность карачаево-балкарцев явно сохраняет миграционный «изъян» и потому настойчиво заменяется в их идеологической рестроспекции теорией о тюркоязычии самих аланских предков карачаево-балкарцев. Этногенез карачаево-балкарцев описывается как процесс консолидации различных волн тюркских кочевников в пределах их государственных образований на Северном Кавказе (включая Великую Булгарию и Аланию) и на местном пратюркском этническом субстрате (ими оказываются носители Майкопской и Кобанской культур). Участие в этом процессе кипчаков (с XII–XIII вв.), напротив, идеологически приглушено как слишком позднее для претензий на автохтонность. Идеологическое удревнение тюркского присутствия на Центральном Кавказе осуществляется приписыванием тюркской языковой характеристики всему скифо-сарматскому миру, который в академических изданиях все еще полагается в своей основе именно ираноязычным.

Казаки

Историко-идеологические построения, стремящиеся защитить автохтонный, или, по меньшей мере, «исторически обоснованный» статус казачества на Кавказе, выступают реакцией на развернутые во многих местных национальных ретроспекциях образы казаков-славян как колонизаторов края. Казачьи идеологемы в той или иной степени привязаны к различным этническим или территориальным контрагентам и содержат различные доминирующие сюжеты. В частности, Терское казачество определяется как наследник/продолжение гребенских и низовых казаков, территории исторического расселения которых охватывают в XVI–XVII вв. среднее и нижнее течение Терека по обоим его берегам, включая равнинную часть Чечни (в том числе район Грозного) и значительную часть [нынешнего] Северного Дагестана. Идеологически существенным предстает предшествование казачьего расселения появлению на предгорных равнинах чеченцев. Уход казаков с правобережья Терека датируется 1711 годом, фиксируя левобережье Терека в качестве исконных казачьих земель, отторгнутых в пользу Чечни и Дагестана в годы советской власти. Включение этих и ряда других районов, являющихся/являвшихся казачьими по преобладающему населению, в состав национальных республик Северного Кавказа оценивается негативно — как фактор статусного ущемления казаков в годы советской власти и их постепенного выживания со своих земель. Идеологическая функция общего историко-территориального укоренения казачества [и славян в целом] на Кавказе, затрудненная в «прямом» указании на автохтонность, реализуется иначе: определением немногих исторических фактов древнего славянского присутствия в регионе (Тмутараканское княжество Х–ХII вв.); акцентированием самой множественности различных народностей, сменявших друг друга на обширных территориях Предкавказья и Кубани (чем отводятся претензии на исключительные автохтонные права какой-либо одной из этих народностей). Обоснование казачьих и иных славянских групп на значительных степных территориях Северного Кавказа в качестве исторически первого оседлого/постоянного и сплошного населения — на фоне «исторически эфемерных» догосударственных объединений степняков-кочевников — также содержит заявку на автохтонность. Даты основания городов и станиц/сел, даже в нагорной и черноморской полосе Краснодарского края, нередко празднуются как «начало истории», на обочине которой сохраняются этнические осколки или воспоминания о временах доисторических. Однако ключевую роль в казачьей рестроспекции играет представление о казаках/русских как основе государственного порядка, соединивших Кавказ в едином политическом пространстве и оградивших его народы от исторической угрозы турецкого или персидского поглощения. Казачество обретает «политическую автохтонность» как исторический носитель и корень общей для северокавказских народов российской государственности.

* * *

Национальные историко-идеологические построения или неявные идеологические импликации, различимые в популярных исторических повествованиях, заставляют обращаться к анализу того, какие именно политические ценности и цели озвучиваются с помощью таких повествований. Для чего используется «история»? Она может обосновывать нормальность многоэтничного общенационального согражданства, в котором «конфигурация» автохтонных и пришлых не имеет правового содержания, но формирует значимую повестку для регионального культурно-исторического образования, чуткой политики и открывает возможности «пересекающихся» идентичностей. Но значительно чаще обнаруживается другое: заново открытая «история» выступает средством для оправдания статусной иерархий этнических групп и подпитки опасных иллюзий, что характер такой иерархии должен определять, каким набором прав и жизненных стратегий может распоряжаться человек.

Карта 50 (2004).