К чему зовёт его Завет? Что ненавидел он и что любил? Что ненавидеть учил он и что любить?

Дмитрий ДОНЦОВ

ЗАВЕТ ШЕВЧЕНКО

 

Этот доклад Д. Донцова был произнесён на Шевченковской академии в Торонто 9-го марта 1950 г. и тогда же издан отдельной брошюрой. Мы воспроизводим текст по 2-му изданию: Дмитрий Донцов. Завет Шевченко. Второе издание. - Лондон: Союз украинской молодёжи, краевой комитет, Великобритания, 1951 г. - 16 с.

 

О Шевченко нужно сейчас не на праздниках говорить, а кричать на уличных перекрёстках. Чтобы как колокол тревоги билось его слово!

Ибо никогда он не был так актуален, как в наше время. Никогда не было между нами столько «глухих», столько «слепых». Тарасова муза, - писал Костомаров, - «разодрала завесу народной жизни... разодрала подземный заклёп, уже много лет замкнутый многими замками, запечатанный многими печатями. И страшно, и больно, и волшебно было заглянуть туда». Многим современникам страшно взглянуть в лицо - воскрешённой Шевченкой - героической Украины, - как тем «дядькам», которые слушали рассказы Шевченкова деда про Гонту и Железняка: - «соседи от страха, от жалости немели»; страшен был дух предков поколению, выросшему в рабстве.

Страшно было (писал П. Кулиш) их «юношескому сердцу, блаженному в своём покое», захваченному «обще-российской наукой и поэзией», - слушать «парадоксы», воспитанного на «Истории Русов», Тараса, который «делал из них людей ненавидящих москалей»... Он «ранил их сердца»! Нарушал их «блаженный покой»! Призывал к тому великому, пред которым содрогалось их чуткое сердце! Звал вернуться к патриотизму, который был для них уже «парадоксом», «чудачеством»... Но от того, от чего становилось грустно и страшно его современникам, - от того «улыбалось сердце поэта».

Белый царизм вырвал ему язык, замучил, чтобы перестал говорить, проклинать и призывать. Царизм красный кастрирует и поносит его морально, пытаясь наложить на него маску одного из «своих», - сам и руками наших оборотней. И как тогда, так и теперь, стоит он перед нами - над нами! - Несломленный и неприступный, как Иеремия на распутиях многолюдных, сам один с Заветом своей великой ненависти и своей великой любви.

К чему зовёт его Завет? Что ненавидел он и что любил? Что ненавидеть учил он и что любить?

Дьявольскую силу Севера, грубую, лицемерную, циничную, лживую, в течение восьми веков неизменную во всех своих отвратительных красках хамелеона, - ненавидел он всем сердцем своим, всею душою своею и всем помышлением своим. Ненавидел, как ненавидит человек свободный того, кто плюёт ему в душу; кто топчет ногами его достоинство человеческое; кто трупами народов устилает свой путь исторический. Эта ненависть пламенем пышет из каждой строки написанной им.

Но не только чужой деспотии принадлежала его ненависть.

Он твёрдо помнил, что - «если бы не покорились рабы, то не стояло бы над Невой тех осквернённых палат деспотов. Если бы не покорились рабы... Этих рабов, слуг чужака видел он в достатке на Украине. Это была многочисленная порода родных по крови земляков, которые «помагали москалеві господарювати» и с матери последнюю рубашку сдирать. Не только Петру-палачу и «Петровым собакам», не только Екатерине - «голодной волчице» слал он проклятия, но Галаганам и Кочубеям, современникам - «шашелям». К ним обращался: - «погибнешь, сгинешь Украина, не останется и следа на земле! Сама развалишься в злобе, сыны твои тебя убьют!». Этих сынов-выродков проклинал Шевченко. Он видел брата в каждом земляке, но не тогда, когда этот земляк становился Каином. Не тогда, когда «родные» Каины продавали как «лакеи в золотой ливрее» чужого господина. Не тогда, когда гордились московской «кокардой на лбу», на коем стёрто всякое чувство стыда и чести.

Таких земляков наверняка он не любил! Им не прощал он измены общей матери; ненавидел их, оборотней, «дядьків отечества чужого», которые совесть продавали «за кусок гнилой колбасы» ненавидел тех, которых выметала история железной метлой с кона жизни как «варшавский мусор»; которых сапогами месил завоеватель как «грязь Москвы». Ненавидел плюгавую породу «доносчиков и фарисеев»; тех родных «людоморов», которые заплёвывали всю нашу славу историческую; которые рыцарство запорожское называли «разбойниками, ворами, пятном в нашей истории».

Ненавидел ложных гуманистов с чутким сердцем, которые содрогались от поступков Трясилы и Остряницы, но не колебались собственных сыновей, продать в розницу «москалю». Ненавидел древоточцев, которые грызли и тлили тело народа изнутри; ненавидел не только россиян, эту «орду, скотов и варваров» - но и ту погань человеческую из родных «земляков», которые помогали распинать его Украину.

«Паскудою» был для него каждый из них, и он удивлялся - «почему же его не так зовут! Почему на него не плюют? Почему не топчут»?

Вот эту Украину перебежчиков, янычаров чужого пана и повелителя, ненавидел Шевченко за то, что «чужим богам пожерли жертвы, омерзились»; что своим существованием осквернили его прекрасную, вольнолюбивую страну. Любить эту «родную» погань? - Он не мог. Вероятно, он стремился всем своим, полным любви, большим сердцем «любить людей», но когда встречал «недочеловеков», - умолял Бога дать ему силу «проклинать и мiр запалить». Чтобы в том очищающем огне в пепел сгорело всё плюгавое, всё плебейское, продажное и гнилое.

Ибо знал, что «застарелые недуги лечатся героическими средствами». Где не поможет лекарство, поможет железо; не поможет железо, - поможет огонь. Хотел, чтобы из огненной купели встала его вечно юная, сильная духом и гордая Украина; та, которую видел в столетних глазах деда-казака, что «как звезды сияли»; Украина, которая из степных могил вставала перед ним привидениями великанов; которая «туго начиняла землю своим и вражеским трупом, своей свободы на попрание не давала, врага деспота под ноги топтала и свободная и нерастленная умирала».

Спросите: неужели его великая душа умела только ненавидеть? Неужели он был способен лишь «выть совой», свое утруждённое сердце лишь «ядом лечить», или как голодный ворон у дороги по временам жалеть, когда кровью истекали голубые реки Украины? Когда пожары её освещали, когда «мерк за дымом Божий мiр»? Неужели мог только призывать, в изступлении пророческом, чтобы солнце стало, дабы осквернённую землю спалить?

А где же была его любовь? Ибо из чего и родилась у него ненависть, как не из любви?

Любил он, безусловно, пышную природу Украины; это же был «рай, да и только». Как будто сам Бог витал над тем раем. Но от него отвращал очи поэт, взглянуть не хотел, потому что ад развели люди в том раю, потому что столько гадов в тот рай напустили. Противной и гадкой тогда становится ему красота его страны, как позор поруганной красавицы.

Скажут: - он же любил свой «окраденный народ»? Любил... Но это была та палящая, всепожигающая любовь, что полыхает горячим пламенем из его поэзии! Он сочувствовал своему обделённому народу, плакал над его судьбой, жалел его, жалел этих «рабов незрячих гречкосеев». Эти ««вбогодухі» умели только «стонать да стонучи судьбу проклинать», «рожь панам сеять». Это были «тёмные люди», которые лишь «сокрушались», что некому им «милостыньку подать». Это была «братия» земляков, кои на все насилия «смотрели и молчали и молча чесали чубы», или «молчали, вытаращив глаза, как ягнята, - пусть, говоря, может так и надо!». Им в голову не приходило, «чьи они сыновья, каких отцов, кем и за что они окованы». Не интересовало их «чьим трупом земля накормлена, что картофель родит; лишь бы была хороша для огорода». Это были те, которые умирали за нового «злого Нерона», а то и молились на него, забывая, что палач не милует никого.

Жаль ему было того «покорного народа», он болел над его судьбой, но его не оправдывал! Знал, что «лютого зла Господь не посылает без вины никому»; Бог ленивым не помогает; что «крук (ворон) на те й крук, щоб не пустив з рук». Знал, что если на земле «растут и возвышаются цари», так это потому, что «мельчают люди на земле». Среди той мелочи - сетовал - «на Украине кроме плача ничего не услышать», потому что там «нет ни черта людей». Не верит он, чтобы там кто услышал слово, - «все оглохли, склонились в кандалах». Поколение, которое не пёк стыд неволи, не жгло чувство позора. И в такие минуты, в приступе гнева он обзывает их «миллионами свинопасов», плебеями, «немыми подлыми рабами», которые - «лишь бы пайка в руках была», на любого деспота вкалывать будут»... Наверное, в такие минуты он не любил их!

Тираны, их пособники, тёмные люди, - вот кого он видел в современной ему Украине. В простую, гениальную Формулу уложил он население Украины, его - и нашей. Иезекиилем на распутиях голосит он: - «львы - людей, незлобивых праведных детей жрут бешеные... Как коршун хватает в бурьяне цыпленка, клюёт и рвёт его, а люди - хоть и видят люди, да молчат». Вот кого он видел на Украине! Львов, коршунов, хищников, беззащитный народ и тех, что молча взирали на разбой. Тех последних и львов - ненавидел! Незлобивый народ беззащитный - жалел! Кому ж принадлежала его любовь?

Всё тот же образ: - «разбойники людоеды правду побороли, люди стонут в кандалах... Не с кем взяться, расковаться, стать за Евангелие правды, за тёмных людей». Опять то же деление: разбойники, тёмные люди, что стонут, но не могут расковаться, и намёк на тех, третьих, которые могли бы встать расковать народ, стать за Евангелие правды, - на тех, которых ещё не было в его жизни, которых он видел лишь в прошлом, в нашей былой славе.

Им принадлежала его любовь! Тем, чья слава гремела когда-то на Украине! Тем, которых вызвала из тьмы прошлого его жаждущая великого, Фантазия! Тех, что пышными рядами, как золотые рыцари, мерещились ему в вещих снах, или входили как живые в его дом на разговор, - их выглядел он! К ним звал утомлённым сердцем - «вернитесь», чтобы вновь кровь вражеская морем краснела. Вот кого любил он больше души, больше себя, больше жизни. Страстной, горячею любовью, которую передал нам в Завете. Это не были уже «тёмные люди», «слепые гречкосеи», не цыплёнок в бурьяне! Это были те, кого он звал «рыцари святые», «орлы Украины».

Украина, которую он ненавидел, - была Украина разбойников, оборотней, приниженных рабов. Украина, которую любил - была Украина полу-людей полу-богов, героев, - которые могли выступить против львов, людоедов, новейших Неронов; кои имели силу расковать закованных людей. С огнём в сердце, которые не боялись и ада, потому что «огонь ожесточённых не обжигает».