Virtanen R. French national character in the twentieth century // The Annals of the American Academy of Political and Social Science. March 1967. P. 89. 1 страница

ДИАЛЕКТИКА РАЗВИТИЯ

НАЦИЙ¹

Если судить по прессе последних лет, может создаться впечатление, что на земном шаре сместились центры основных национальных конфликтов. Бурный рост национализма, взрывы национальных чувств, борьба за национальное самоутверждение — все это еще совсем недавно происходило далеко от стран развитого капитализма. В Азии. В Африке. Во всяком случае именно там это было явно, зримо. Но вот ареной бурной схватки — вплоть до баррикадных боев — стали города Северной Ирландии. Противоречия между франкоязычным и англоязычным населением буквально раздирают Канаду. Взрыв национальных чувств фламандцев и валлонов, живущих бок о бок с незапамятных времен, ставит под угрозу единство Бельгии.

В Англии катастрофически усиливается враждебность к «цветным иммигрантам». Уэльская национальная партия, насчитывавшая в 1931 г. всего 500 членов, выросла к 1968 г. до 30 тыс. и активно выступала на парламентских выборах. Шотландские националисты, также одержавшие крупную избирательную победу, не только требуют создания собственного парламента, но в их среде раздаются даже голоса в пользу полной независимости Шотландии. Во всей внутренней жизни Соединенных Штатов Америки центральное место все прочнее занимает расовая проблема и борьба черных американцев за свои гражданские права.

Считать ли этот взрыв национальных чувств в развитых капиталистических странах рецидивом отмирающего прошлого, или отголоском гораздо более мощного национально-освободительного движения в развивающихся странах, или свидетельством того, что индустриальное развитие не ослабляет, как думали многие, национальных различий, а, напротив, усиливает тягу к обособлению?

На первый взгляд подъем национальных движений и чувств в развитых капиталистических странах противоре-

чит ленинской теории наций, поскольку Ленин связывал эту тенденцию с начальной фазой развития капитализма, тогда как «... зрелый и идущий к своему превращению в социалистическое общество капитализме, напротив, усиливает ассимиляцию наций. Но «противоречие» это возникает, только если ленинская мысль вырывается из ее общего контекста, берется вне связи с идеей о неравномерности развития капитализма. Неравномерность развития, наблюдающаяся не только в колониях, но и в метрополиях, затрагивает и формирование наций. Да и сама ломка национальных перегородок осуществляется при капитализме главным образом путем порабощения одних народов другими, а это по мере созревания необходимых предпосылок вызывает усиление первой тенденции — пробуждение национальной жизни.

Рассмотрим это на примере Бельгии, где столкнулись две почти равные по численности нации — франкоязычные валлоны и голландскоязычные фламандцы.

Хотя название «белги» встречается уже у Цезаря, население нынешней Бельгии никогда не было этнически однородным. Начало будущей лингвистической границе положили еще в V в. салические франки. В средние века разрозненные феодальные графства (Фландрия, Намюр, Брабант и другие) соединились в конце концов под властью герцогов Бургундских, а затем в качестве приданого Марии Бур-гунской перешли к Габсбургской монархии. При Карле V Нидерланды («Семнадцать провинций») получили относительную автономию. В итоге восстания против испанского владычества в конце XVI в. северные провинции страны приобрели независимость под именем Соединенных Провинций (будущая Голландия), тогда как южные оставались под властью Габсбургов и были предметом постоянной франко-испанско-австрийской борьбы, причем отдельные провинции то и дело переходили из рук в руки. С 1792 г. территория нынешней Бельгии двадцать два года находилась под французской оккупацией. После падения Наполеона она была отдана королю Голландии. В результате революции 1830 г. голландское владычество было свергнуто. Бельгия стала самостоятельным королевством,

Преобладающей силой в новом государстве стала валлонская буржуазия и земельная аристократия. Хотя фламандцев в Бельгии было больше, чем валлонов, государст-

венным языком был французский, которым пользовался весь господствующий класс. Фламандский язык трудящегося населения Фландрии считался мужицким и не употреблялся в официальных документах. В 1866 г. двоих рабочих, не знавших французского языка, франкоязычные судьи приговорили к смерти, даже не дав им оправдаться, и только после казни появились сомнения в их виновности. Не было у фламандцев и собственной интеллигенции, так как старая протестантская элита эмигрировала в Голландию, а новая интеллигенция еще не народилась.

Но вечно так продолжаться не могло. Социально-экономическое развитие Фландрии сопровождалось ростом фламандского национализма. В 1898 г. (68 лет спустя после получения независимости!) фламандский язык, унифицированный по образцу голландского, стал официально вторым языком Бельгии. В 1910 г. фламандцы получили право иметь собственные средние школы. Но только в 1930 г. был «фламандизирован» Гентский университет, и лишь в 1932 г. фламандский язык стал обязательным в начальных школах Северной Бельгии.

Надо ли говорить, что столь медленный прогресс вызывал растущее недовольство фламандского населения? К тому же в последние десятилетия произошло серьезное перераспределение экономических сил. Раньше Валлония была одним из самых богатых индустриальных районов Европы, сильно опережавшим Фландрию. Однако кризис угольной промышленности и некоторые другие обстоятельства затормозили ее развитие. Ныне, напротив, индустриализация Фландрии идет быстрее — тут оказывается более современная техническая база, обилие рабочей силы, близость моря, наличие крупных портов. Еще в 1955 г. доход на душу населения в Валлонии был выше, чем во Фландрии, сегодня дело обстоит наоборот. Неуклонно снижается и удельный вес валлонского населения. В XIX в. в Валлонии жило 3%,ав1961г. — только 33 % населения Бельгии (51,2% — на Брюссель и окружающие его общины со смешанным населением). Заметно уменьшилось и культурно-лингвистическое неравенство, хотя в этом отношении перевес остается на стороне валлонов.

Но именно это выравнивание сил вызывает усиление конкуренции и опасений у обеих сторон. Фламандцы жалуются, что их численное превосходство все еще не нашло

соответствующего признания и они по-прежнему дискриминируются в сфере языка и культуры. Валлоны жалуются на агрессивность и притеснения со стороны фламандцев. Конфликты и споры, доходящие до уличных баталий, охватывают буквально все районы страны и все сферы общественной и личной жизни.

Один только пример. В результате крайнего обострения отношений был принят принцип: все фламандское должно быть сосредоточено во Фландрии, все валлонское — в Вал-' лонии. Но на территории Фландрии находится основанный в 1426 г. знаменитый католический Лувснский университет, где когда-то преподавали Эразм Роттердамский, анатом Везалий, Корнелий Янсен и другие. Две секции этого университета — французская и фламандская — насчитывают больше студентов, чем три других бельгийских университета, вместе взятых. Но «Лейвен» (фламандское название Лувена) — фламандская община, и, следовательно, здесь не место франкоязычному университету. В течение нескольких лет фламандские националисты вели борьбу под лозунгами: «Лейвен фламандский!», «Вон валлонов!» В феврале 1968 г. напряжение достигло апогея. Раскололись по национально-лингвистическому признаку обе главные буржуазные партии и социалистическая партия Бельгия, ушло в отставку правительство, и даже католические епископы (университет-то католический) не смогли договориться друг с другом. В конце концов единственно возможным решением оказалось — вывезти франкоязычную часть университета в Валлонию. Формально университет остается единым, но фактически делится на две части: фламандский «Католический университет в Лейвене» и французский «Лувенский католический университет» где-то в Валлонии. А как делить лаборатории, оборудование, библиотеку?

Даже небольшие общины со смешанным населением нелегко разделить по языковому принципу. Но еще тяжелее проблема столицы — Брюсселя. Формально Брюссель двуязычен, языковое равенство доходит до смешного: на Северном вокзале информация по радио передается сначала по-фламандски, затем по-французски, а на Южном -наоборот, сначала по-французски, потом по-фламандски. Но фактически это город франкоязычный, причем распространение французского языка усиливается. В 1947 г.

75,8% брюссельцев были франкоязычными, а в 1968 г. это соотношение стало уже 82,3 против 17,7% (в абсолютных цифрах — 886 тыс. против 100 тыс. человек). Если так пойдет дальше, то к 1990 г. число людей, считающих своим языком фламандский, не превысит 13%. Для самих брюссельцев это не создаст особых трудностей: 70% опрошенных сказали, что они лично не испытывают напряженности- из-за языковых проблем, а половина считает сами эти проблемы искусственно созданными. Но фламандцы, приезжающие в Брюссель, нередко чувствуют себя в нем иностранцами. Недовольство и ревность, вызванные сосредоточением в столице материальных богатств и культурных ценностей, неизбежно принимают при этом националистическую окраску,

Как среди фламандцев, так и среди валлонов растут экстремистские организации. В Шотене (недалеко от Антверпена) владелец одного ресторана развесил по стенам виньетки, на которых фламандский лев и валлонский петух пожимают друг другу руки. Этого оказалось достаточно, чтобы толпа шовинистов учинила набег на ресторан, перебила посуду и переломала мебель.

Разные страны — разные проблемы. В Бельгии и Канаде центральным идеологическим символом служит язык, в Северной Ирландии — религия. Но языковые, религиозные, культурные различия, как ни важны они сами по себе, никогда не вызывают массового национального движения, если за ними не стоят более глубокие социально-экономические противоречия, затрагивающие коренные интересы населения. В Северной Ирландии, как показал В.И.Ленин еще на опыте событий весны 1914 г., за религиозным делением (католическое меньшинство, в котором преобладают ирландцы, и протестантское большинство — выходцы из Англии) стоит глубокая социальная проблема: угнетение католического меньшинства протестантскими помещиками и буржуазией. Языковой барьер в Канаде отражает историческое отставание франкоязычной провинции Квебек и глубоко укоренившееся экономическое, социальное и культурное неравенство англо— и франкоканадцев.

Там, где подобных проблем нет, частные культурно-лингвистические трения не перерастают в серьезный конфликт.

Характерный пример — Швейцария, которую Ленин считал образцом максимально демократического решения национального вопроса, насколько это вообще возможно при капитализме.

Во-первых, швейцарское государство всегда строилось как многонациональное, и многоязычие было узаконено здесь задолго до того, как язык стал идеологическим символом формирующейся нации. Уже в средневековой Швейцарской лиге, официальным языком которой был немецкий, свободно употреблялись также французский и итальянский языки. Конституция 1848 г., преобразовавшая конфедерацию суверенных государств в современное федеральное государство, формально установила равенство немецкого, французского и итальянского языков, к которым позже был добавлен ретороманский.

Во-вторых — и это не менее важно, — языковые барьеры не совпадают в Швейцарии с культурными, религиозны-; ми и административными границами. Швейцарские кантоны очень разнообразны по своим условиям, и чувство региональной принадлежности («местный патриотизм») развито у швейцарцев значительно сильнее, чем у французов или немцев. Но поскольку все школьные, религиозные, культурные вопросы подведомственны кантональному, а не федеральному законодательству, это уменьшает вероятность культурно-лингвистических конфликтов. Еще важнее, что экономические различия также не совпадают с лингвистическими границами. Из пяти крупнейших швейцарских городов, насчитывающих свыше 100 тыс. населения, два (Женева и Лозанна) — франкоязычные, три (Цюрих, Базель и Берн) — немецкоязычные. Деление на аграрные и индустриальные районы также не связано с языковым и религиозным. Одна этнолингивистическая группа не пользуется здесь привилегиями в ущерб другой, и это объясняет сравнительно «мирное» развитие Швейцарии..

Стоит этим условиям измениться — и картина становится иной. «Благополучная» Швейцария «славится» дискриминацией иностранных рабочих, составляющих почти треть ее рабочей силы и лишенных элементарных гражданских прав; в последние годы у швейцарцев отмечается сильный рост шовинизма и враждебности к рабочим-иностранцам, особенно итальянского происхождения.

щ

ш

*

Вторая проблема Швейцарии — Юра: франкоязычное католическое население этого горного района, еще в 1815 г. присоединенного к немецкоязычному протестантскому кантону Берн, уже много лет требует автономии. Но в горах Юры уже имеется значительное немецкоязычное население/тогда как часть франкоязычных юрасцев живет в других районах. Даже проведение референдума в этих условиях затруднительно.

В национальных отношениях социально-экономические проблемы всегда переплетены с психологическими и имеют много трудноуловимых нюансов. Однако этнические предубеждения и стереотипы не вытекают из личного опыта отдельных людей, это не индивидуально-психологический, в социально-исторический факт. Шовинизм, в. форме смутных общественных настроений и тем более в виде разработанных идеологических систем, распространяется не сам по себе, не просто вследствие неразвитости массового сознания. Его умышленно и целенаправленно насаждают реакционные классы, используя для этого всю мощную систему средств массовой информации.

Тем более нельзя считать только психологическим феноменом расовую и национальную дискриминацию. В своем социальном поведении люди руководствуются не только и даже не столько своими собственными мнениями, сколько требованиями и ожиданиями окружающих. Человек, ведающий подбором кадров в капиталистической корпорации, может сам не иметь национальных и расовых предубеждений, он может даже сочувствовать угнетенным. Но если он знает, что его корпорация, т.е. ее руководство, относится к этой этнической группе враждебно, он никого из них на работу не возьмет. А для спасения своего душевного равновесия он найдет тысячу причин, объясняющих, почему подобная практика необходима и целесообразна. Дискриминация, продолжающаяся длительное время и в массовых масштабах, постепенно становится настолько привычной, что удивляет уже не то, что, скажем, в США пуэрториканцев мало на высоких постах, а то, что кто-то из них туда вообще попадет.

Охватывая самые различные стороны жизни, дискриминация не позволяет угнетаемым меньшинствам сколько-нибудь существенно улучшить свое положение. Сосредоточение «цветного» населения США в гетто порождает

там жилищную скученность, в результате черный американец за гораздо худшую квартиру платит значительно дороже, чем белый. Он лишен возможности отдать своих детей в хорошую школу, а это закрепляет ходячее представление о неспособности негров к образованию. Черных американцев последними нанимают на работу и первыми с нее увольняют. Один американский автор подсчитал, что только прямые убытки, связанные с жилищной сегрегацией, школьными трудностями и профессиональной дискриминацией, обходятся каждому черному американцу приблизительно в тысячу долларов ежегодно. А можно ли выразить в долларах общий социальный ущерб?

Кому выгодна эта система?

Непосредственную выгоду из существования негритянского гетто извлекает незначительное меньшинство белых американцев — домовладельцы, люди, монополизировавшие торговлю в гетто, владельцы земельных участков в этом районе и т.д. Но есть и другие обстоятельства. Комиссия Кернера, изучавшая по поручению президента Джонсона положение американских негров, констатировала, что для того, чтобы ликвидировать расовое неравенство в сфере труда, приблизительно 1300 тыс. «цветных» должны получить более высокооплачиваемую и «престижную» работу. А это значит, что соответствующее число белых рабочих должно лишиться своих нынешних привилегий, разделив с неграми выполнение «грязной» работы. А что будут делать многочисленные белые специалисты, опекающие и I изучающие негров? И ведь так обстоит дело не только в £США и не только с неграми. В обществе, основанном на конкуренции, дискриминация любого меньшинства приносит кому-то прямую, а кому-то косвенную выгоду (отстранение потенциальных конкурентов, получение каких-то привилегий, наконец, просто сознание собственного превосходства над другими). Это создает своеобразную круговую поруку, делает фактическими соучастниками дискриминации даже те социальные слои, которые, казалось бы, не имеют к ней прямого отношения.

Ленин часто повторял слова Энгельса, что не может быть свободным народ, угнетающий другие народы. Каждый, пользующийся выгодами, этого положения, оказывается «... в положении хуже чем раба, в положении хама, помогающего держать в рабстве других»з. Дискриминация

национальных меньшинств по самой сути своей не может быть локальным, изолированным фактом. Создаваемая ею атмосфера шовинизма и враждебности перечеркивает все и всяческие конституционные «гарантии». Недаром фашистские партии всегда выступают под шовинистическими лозунгами. Дело не только в том, что разочарование и гнев трудящихся масс направляются против ни в чем не повинных меньшинств. Еще страшнее привычка, равнодушие к национальному гнету. Человек, которого не трогает угнетение национальных меньшинств, не поднимает голос протеста и против других видов социальной несправедливости, разве что они затрагивают его собственные интересы. Но тут он сталкивается с таким же равнодушием окружающих — неизбежная расплата за вольное или невольное соучастие. ■ •*

Западные социологи, исследуя степень распространенности этнических предубеждений в разных слоях общества, нередко приходят к выводу, что «низы» заражены шовинизмом больше, чем «верхи», и что все дело в уровне образования. Однако нельзя смешивать два разных вопроса: где больше всего распространены те или иные стереотипы и кто заинтересован в их распространении. Известно, что германский фашизм пришел к власти, опираясь на массовую поддержку мелкой буржуазии, и что фашистская идеология специально приспособлена к способу мышления этого класса. Но объективно фашизм выражал и защищал интересы крупного монополистического капитала. Так и тут. Носителями шовинистических настроений могут быть, в зависимости от конкретных исторических условий, разные социальные слои, но дирижирует их распространением и извлекает из них выгоду господствующий класс, стремящийся, говоря словами Ленина, «... засорить глаза рабочего, чтобы отвлечь их взоры от настоящего врага трудящихся — от капитала»**.

В последние годы, говоря об угнетении национальных I меньшинств в развитых капиталистических странах, ъсеЩ чаще используют термин «внутренний колониализм». Это — больше, чем простая аналогия. Положение многих угнетенных меньшинств действительно мало чем отличается от положения жителей колоний (что такое семьдесят семь лет английского господства в Кении по сравнению с двухсотпя-тидесятилетним рабством и последующей столетней диск-

риминацией черных американцев?), и их протест идет в русле общей антиимпериалистической борьбы. Пока меньшинства были социально и экономически слабы, они волей-неволей должны были терпеть зависимый статус. Но в последние годы во многих (конечно, не во всех) интересующих нас районах происходит сравнительно быстрый экономический и культурный рост (Квебек, Шотландия, Фландрия). Однако темпы этого прогресса, столь умиляющие либералов господствующих наций, оказываются совершенно недостаточными по сравнению с запросами самих меньшинств. Раньше им и в голову не приходило сравнивать свое положение с положением господствующих наций, они довольствовались частными уступками. Теперь же любые, даже «незначительные» (сточки зрения господствующего национализма) формы дискриминации стали совершенно невыносимы. Отсюда — обострение борьбы за гражданские права и связанная с этим перегруппировка классовых сил. С одной стороны, растет натиск низов. С другой стороны, консолидируется напуганный этим великодержавный шовинизм.

Особую роль приобретает при этом центральная власть.

Демократические институты — необходимая, но далеко недостаточная предпосылка устранения национального гнета. В некоторых случаях демократические механизмы даже развязывают руки шовинистическим организациям, позволяя им использовать в качестве ширмы «волеизъявление» заранее обработанного «большинства». Именно расистски настроенное белое население южных штатов и его «свободно избранные» местные власти на протяжении многих лет саботировали (и продолжают это делать) законодательство об отмене сегрегации в школах, доводя черных американцев до полного отчаяния.

Выражая общие интересы господствующего класса, буржуазное государство, как правило, пытается лавировать между существующими крайностями и добиваться «умиротворения» посредством частичных реформ. Однако оно по самой сути своей великодержавно. «Национальные интересы», «национальная политика» для него тождественны интересам господствующего класса, а то и интересам самой администрации. Лавирование властей выражается в том, что они проводят кое-какие либеральные реформы и «одергивают»

великодержавных экстремистов. Но эта политика непоследовательна и в значительной мере лицемерна.

Национализм — сложная идеологическая система, имеющая множество оттенков и вариантов. Торгово-промышленная буржуазия озабочена прежде всего сохранением или приобретением экономических привилегий в своей конкурентной борьбе. Крестьянство благодаря устойчивости ^сравнительной консервативности своего жизненного уклада является главным носителем патриархальных обычаев и традиций. Интеллигенция же, особенно художественная, выступает, если можно так выразиться, как носитель национального самосознания. Но интеллигенция бывает разная.

И по роду своей деятельности, и в силу полученного образования интеллигенты меньше всего склонны к патриархальности, их образ жизни наиболее интернационален. Кроме того, повышая социальный престиж человека, образование освобождает его, если он принадлежит к угнетенному меньшинству, от многих тягот и трудностей, с которыми приходится сталкиваться его менее удачливому соплеменнику. Шире и свободнее общаясь с представителями других национальностей, многие интеллигенты склонны недооценивать остроту национального вопроса и преувеличивать достигнутую степень сближения культур. Интернационализация культуры, особенно заметная в сфере науки, и оторванность от жизни других слоев общества порождают у некоторых представителей буржуазной интеллигенции высокомерно-пренебрежительное отношение к национальным традициям, как к своего рода «местной ограниченности».

Однако полученное образование одновременно повышает уровень социальных притязаний личности и делает ее более чувствительной к любым формам дискриминации. А как раз в высших сферах общества больше всего «закрытых» кружков, клубов и так далее, доступ в которые дает только «хорошее происхождение». Открытие, что ни профессиональные достижения, ни слава, ни богатство не сни-

мают клейма «второсортности», нередко вызывает взрыв крайнего национализма.

Но важнее всего — общий духовный климат. Безличность и бездушность капиталистического города, стандартизация духовного производства, неуверенность в завтрашнем дне, бессилие индивида перед лицом громадных бюрократических организаций — все это вызывает у многих настроения ностальгии, скорбь о погибшем патриархальном прошлом, которое чаще всего представляется в совершенно идеализированном виде. Такой романтизм и традиционализм особенно распространены среди гуманитарной интеллигенции. Писатели, художники, философы профессионально заняты осмыслением наличной исторической ситуации, и, если настоящее кажется бесперспективным, им только и остается черпать вдохновение в прошлом.

Нет ничего удивительного, что у многих представителей интеллигенции, особенно у выходцев из сравнительно патриархальной среды (не обязательно крестьянской — такие чувства типичны и для отпрысков сельского дворянства, духовенства, мелкой буржуазии), это вызывает повышенный интерес и симпатию к прошлому..

Эта тенденция, весьма распространенная в литературе, философии и социологии (бесчисленные теории «массового общества», «массовой культуры», глобального отчуждения и т.п.), нередко несет в себе острую критику капиталистического общества. Но критика этого рода, сколь бы ни была она справедлива в частностях, объективно остается критикой справа. Здесь как нельзя более уместно вспомнить ленинскую оценку народничества: «Увлеченный желанием задержать и прекратить ломку вековых устоев капитализмом, народник впадает в поразительную историческую бестактность, забывает о том, что позади этого капитализма нет ничего, кроме такой же эксплуатации в соединении с бесконечными формами кабалы и личной зависимости, отягчавшей положение трудящегося, ничего, кроме рутины и застоя в общественном производстве, а следовательно, и во всех сферах социальной жизни. Сражаясь со своей романтической, мелкобуржуазной точки зрения против капитализма, народник выбрасывает за борт всякий исторический реализм, сопоставляя всегда действительность капитализма с вымыслом докапиталистических порядков»^.

Любые «истоки» прекрасны, если брать их лучшие проявления. Но историческое прошлое — это не только нетленные химеры Нотр-Дам, романские базилики и мрамор Тадж-Ма-хала. Это и вонючие лачуги, в которых жили строители этих прекрасных сооружений, и религиозные войны, во имя которых гибли люди и разрушались памятники.

Идеологи национал-романтизма зачастую сами имеют весьма смутное представление о воспеваемых ими «погибших и поруганных» ценностях. Получи они возможность вернуться в это «прекрасное прошлое» *— они с ужасом бежали бы из него, как это случилось о героем сказки Андерсена «Волшебные калоши», попавшем в любезное его душе средневековье. Эти настроения не диагноз, а лишь симптом социальной и идеологической болезни.

«Романтическая» критика современного общества не случайно, при всей ее «антибуржуазной» направленности, с готовностью воспринимается, перелицовывается и используется — с куда большей экспрессией! — идеологами фашизма. Критика «плоского рационализма» превращается при этом в культ иррационального, стремление восстановить духовную связь с предками становится «голосом крови» и «мистическим единством народного духа», а лишенная всякого шовинизма любовь к своему народу оборачивается жгучей ненавистью к «чужакам». Но там, где романтик господствующей нации видит всеобщее поглощение деревни городом, разрушение природы, дегуманизацию человеческих отношений вообще, там представитель угнетенной нации усматривает сверх того потерю своей национальной самобытности. Рост городов, миграции населения, разрушение патриархальных связей, выравнивание условий быта — все эти объективные и интернациональные по своей сути процессы кажутся ему направленными в первую очередь против его собственной этнической группы. Почему именно наша национальная культура ослабевает, наш язык теряет свое былое значение, наши традиции уступают место чужим? Эти и подобные вопросы задают себе представители любых национальных меньшинств, затронутых процессом ассимиляции. И чем выше волна великодержавности, тем сильнее «местный» национализм.

Из песни слова не выкинешь, национальные традиции не вырвешь из их исторического контекста. Прошлое лю-

бой великой нации включает в себя как неотъемлемую^-часть историю завоевания и покорения нынешних национальных меньшинств. Надо ли удивляться, что апология этого прошлого, каковы бы ни были ее намерения, болезненно воспринимается меньшинствами, переживается как направленная против них?

. Отсюда рост крайних форм национализма у национальных меньшинств. Выступая против всякого сближения наций, экстремисты пытаются превратить весь мир в систему изолированных гетто, их не смущает колючая проволока, лишь бы колючки торчали в другую сторону! Неудивительно, что они во многом практически смыкаются с великодержавными черносотенцами и что среди них также сильны фашистские настроения.

■•■■"■• з'

Буржуазная мысль ставит вопрос так: или полная ассимиляция наций, конец всякого национального своеобразия (подобная перспектива вызывает протест и негодование меньшинств, которым это угрожает в первую очередь), или сохранение и усугубление всех и всяческих национальных особенностей (а это явно несовместимо с растущей интернационализацией общественной жизни).

Но правомерна ли такая постановка вопроса?

Начнем с некоторых американских фактов. Соединенные Штаты с самого начала формировались как многорасовое, многонациональное и многорелигиозное общество. Но это общество также изначально было заражено расизмом и всевозможными этническими предрассудками.

За несколько лет до того, как Авраам Линкольн занял президентский пост, он писал своему старому другу: «Прогресс нашего вырождения кажется мне удивительно быстрым. Как нация, мы начали с декларации, что «все люди созданы равными». Теперь мы практически читаем это так: «все люди созданы равными, кроме негров». Когда невежды захватят контроль, это будет звучать: «все люди созданы равными, кроме негров, иностранцев и католиков». Когда дойдет до этого, я предпочел бы эмигрировать в какую-нибудь другую страну, в которой хоть не притворяются свободолюбивыми, например, в Россию, где деспо-

тизм существует в чистом виде, без низкой примеси лицемерия».

Оставим в стороне негров и многочисленных «цветных» иммигрантов, где этнические различия осложняются расовыми. Как складывается судьба белых иммигрантов из Европы? Американские социологи выделяют здесь три пути.