Тема 2. Цели и задачи войны за независимость как буржуазной революции

Революции в испанских и португальских колониях как составная часть всеамериканского освободительного движения.

Промышленный переворот в Англии, начало складывания новой системы мирового хозяйства и перспективы для интеграции в нее латиноамериканских экономик.

Сущность эпохи перехода от мануфактурной к промышленной стадии развития капитализма. Свобода торговли и предпринимательства как краеугольный принцип либерализма и капитализма свободной конкуренции. Особенности воплощения данного принципа в колониях Нового Света.

Европейское и латиноамериканское Просвещение о "естественном праве" и о путях достижения "богатства народов". Влияние Войны за независимость в Северной Америке и Французской революции 1789 года на Латинскую Америку.

 

В предыдущей главе мы выяснили, каким образом бурный рост товарного производства во второй половине XVIII в. подвел страны Латинской Америки к необходимости разрушения колониального режима и включения в новую систему международного разделения труда, которая начинала складываться вокруг Англии на основе свободы торговли и предпринимательства.

Но чтобы понять цели и задачи войны за независимость, этого мало. Ведь и раньше историки клали в основу ее объяснения противоречие между развитием товарного производства в колониях и сдерживавшим это развитие колониальным режимом. Однако их подход к Латинской Америке строился на привычных европейских мерках, а именно: торговля и промышленность = капитализм, крупное землевладение = феодализм. В итоге лишь возникал необъяснимый парадокс, ибо подняли там знамя либерализма и возглавили буржуазное освободительное движение как раз феодалы, включая Симона Боливара крупного венесуэльского латифундиста и плантатора-рабовладельца.

И здесь мы вынужденно вторгаемся в сферу методологии, с помощью которой разрабатывалось понятие буржуазная революция. В.И. Ленин учил, что прежде, чем браться за решение частных вопросов, надо решить общие. С этим вполне можно было бы согласиться, поскольку поистине вечным, общечеловеческим, ни от какой идеологии не зависящим является закон познания, требующий адекватного соотнесения общего и частного.

Однако немаловажно и то, как получено общее и что считать частным. Ведь вряд ли правомерно, давая определение человеку вообще, указать на конкретного Петра, каким бы хорошим он ни был. Иначе кто же тогда Павел? А кто такая Анна? Иными словами, подлинно научное определение человеку вообще формулируется на основе предварительного познания множества конкретных людей и выявления тех общих черт, которые неизменно повторяются в каждом из них независимо от комплекции, цвета кожи, пола, возраста и т.п. Точно так же, прежде чем вводить в науку понятие буржуазная революция, следовало бы изучить всю совокупность этих революций в мире, выявить общие, неизменно повторяющиеся в каждой из них черты и уже затем судить, что же представляет собой буржуазная революция вообще.

Но кто из классиков изучал буржуазные революции, скажем, в Латинской Америке, в том числе войну за независимость? Карл Маркс? Единственная его статья о Боливаре «Боливар-и-Понте» (в то время как действительная фамилия Освободителя была Боливар-и-Паласиос) от самого названия до последней строки демонстрирует лишь абсолютное невежество Маркса относительно и самой войны за независимость, и роли в ней Симона Боливара.

Не удивительно поэтому, что понятие буржуазная революция сформулировано совершенно ненаучным способом. Уже в тезисе о том, что ее основной задачей... является уничтожение феодального строя или его остатков, расчистка путей для развития буржуазного государства (а именно: решение аграрного вопроса... уничтожение феодальной монархии, установление буржуазной республики, демократизация общественного строя) даже в тех случаях, когда непосредственной причиной буржуазной революции является иноземное угнетение или стремление объединить страну, отчетливо просматривается европоцентризм. А если принять во внимание еще и то, как наиболее значительный успех такой революции увязан с ситуациями, когда трудящиеся низы деревни и города... захватывали в свои руки инициативу (а указаны три конкретные ситуации: французская революция и две первые в России), то как раз и получится, что буржуазная революция вообще это французская революция, притом даже не 1789, а 1793 г. в якобинской фазе. А от нее через генеральные репетиции переброшен мостик прямо к Октябрю 17-го.

Подобно тому, как определение человека вообще, выстроенное на конкретном Петре, тут же отсекает от понятия человек и Павла, и тем более Анну, офранцуженное понятие буржуазная революция не оставляет места специфике неевропейских стран. Если французская революция в якобинской фазе превращена в классическую, в некое мерило всех других буржуазных революций, то эти последние становятся либо недобуржуазными, либо недореволюциями.

Такая постановка проблемы давно отвергнута самими французскими историками. В частности, ревизионист Франсуа Фюре блестяще показал, что нормальной буржуазная революция во Франции была до 1793 г., т.е. до якобинцев. Тот же отрезок, который связан с правлением якобинцев, доказывал он, можно считать аномалией, отклонением от нормального развития буржуазной революции и вообще чем угодно, только не буржуазной революцией. Конечно, крупные перемены в российском обществе и в науке, итоги дискуссии о французской революции во время ее 200-летнего юбилея, все это тоже благоприятствует переосмыслению прежних теоретических канонов.

Тем не менее в умах историков пока еще господствует якобинское определение, которое неизбежно порождает народническое представление о буржуазной революции как о революции, в которой все вершат народные массы, а почву для развития капитализма расчищает крестьянская аграрная реформа. Вот почему пересмотр прежней интерпретации войны за независимость невозможен без внесения корректив и в якобинскую схему.

В качестве отправной точки возьмем у К. Маркса определение социального и политического характера революции. Каждая революция, пишет он, разрушает старое общество, и постольку она социальна. Каждая революция низвергает старую власть, и постольку она имеет политический характер... Революция вообще ниспровержение существующей власти и разрушение старых отношений есть политический акт. Имея перед глазами Марксову формулу революции как политического акта, образующего единство ниспровержения существующей власти и разрушения старых отношений, попробуем примерить ее к конкретным свершениям войны за независимость Латинской Америки.

Выше уже говорилось, что колониальный режим, одинаковый во владениях как Испании и Португалии, так и Франции, Голландии или Англии, представлял собой особый экономический базис общества, охраняемый соответствующей надстройкой. Поэтому одним лишь разрушением колониального режима и созданием независимых государств революции в Новом Свете трансформировали как базис, так и надстройку. Но тогда нуждается в уточнении положенный в основу типологии социальных революций формационный принцип. Чтобы он стал пригодным и для Нового Света, родовое понятие буржуазная революция должно охватить в пространстве действительно всю формацию. Значит, из него надо исключить специфические признаки центра формации и оставить лишь те, что роднят его с колониальной периферией. (Подобно тому, как устранением сугубо мужских черт объединяются в понятии человек мужчина и женщина).

Однако реальной истории известны не одни только формации и переходы между ними, но также и разные стадии, фазы одной и той же формации. Если, скажем, взять одну только капиталистическую формацию, то в ней отчетливо видны стадии капитализма первоначального накопления и мануфактурного, свободной конкуренции, государственно-монополистического, транснационального (и к чему приводят попытки объявить очередной его этап последним, мы уже знаем).

Каждая стадия отличается особой системой производственных отношений, включая и сферу международных экономических отношений (внутри самого центра, между ним и периферией и т.д.), и каждая подобная система выстраивалась не как попало, а по проектам определенной политэкономической доктрины меркантилизма, либерализма, кейнсианства, современного неолиберализма. Своей спецификой в каждой фазе обладает и политическая надстройка, различные формы которой, например, в Латинской Америке последовательно воплощались в колониальном, либеральном, национал-реформистском, а ныне неолиберальном государствах. Поэтому переход от одной стадии к другой есть в то же время разрушение старого общества и низвержение старой власти, т.е. политическая революция (разумеется, если не сводить ее к уличной пальбе и штурму Бастилии или Зимнего).

Уловить эти тончайшие переходы сам по себе формационный подход с его слишком топорными дихотомиями (феодальная собственность буржуазная собственность, феодальная монархия буржуазная республика и т.п.) уже не в состоянии. Тут нужен более тонкий, чувствительный к внутриформационным стадиям научный инструментарий. Поэтому, чтобы родовое понятие буржуазная революция оказалось способным охватить всю буржуазную формацию и во времени от зарождения до еще грядущих фаз капитализма, из него тем более следует убрать всякое упоминание о специфике Франции конца XVIII в.

В итоге рабочий вариант определения мог бы принять приблизительно такой вид: буржуазной является та революция, которая расчищает путь для развития буржуазного строя (капитализма). То есть без перечисления завалов на этом пути, характер которых в реальной истории зависел от конкретных пространства и времени. Тогда и американские освободительные войны займут подобающее им место в системе координат буржуазных революций, даже если бы они ограничились разрушением только колониализма и созданием независимых государств, не желая решать антифеодальные и другие европейские задачи.

В свете сказанного появляется возможность не только усилить тезис М.С. Альперовича и его коллег о буржуазной природе войны за независимость Латинской Америки, но и уточнить ее место среди буржуазных революций. Но для этого к переселенческим колониям Нового Света надо подходить не как к продолжению двух разных Европ капиталистической на Севере и феодальной на Юге, а видимо, в целом как к составной части единого, хотя и разнополюсного мирового хозяйства. Общим для всей системы, по крайней мере по обе стороны Атлантики, был начавшийся переход от мануфактурной стадии и соответствующих ей учения и практики меркантилизма (в том числе торговых монополий и иных ограничений в колониях) на стадию свободной конкуренции с присущей ей свободой торговли и предпринимательства как центральным постулатом политэкономической доктрины либерализма, сформулированной к последней четверти XVIII в. в трудах физиократов и Адама Смита.

Особенное же заключалось в том, что на одном полюсе начала складываться группа наций, у которых завершался или пока лишь набирал силу промышленный переворот, предъявляя все больший спрос на сырье и продовольствие, между тем как добывающие отрасли и сельское хозяйство в силу ограниченности национальных ресурсов все заметнее отставали и обрекались на второстепенную роль. В полной мере таким полюсом на рубеже XVIII-XIX вв. уже становилась Англия фабрика мира и владычица морей, хотя окончательное его оформление относится к середине XIX в.

Противоположный полюс (или один из них) составляли колонии Нового Света. Важное, но, как правило, оставляемое без внимания их отличие от колоний в Азии и Африке состояло в том, что они с самого начала, с XVI в., создавались в качестве аграрно-сырьевой базы промышленной Европы за счет вывоза европейского капитала. Поэтому здесь не имеют смысла попытки отыскивать в фабрикантах или владельцах мануфактур, по аналогии с Европой, цвет местного предпринимательства либо ростки нарождающегося капитализма. Все это в Латинской Америке представляли совсем другие фигуры, а именно: шоколадные маркизы Венесуэлы и Кито, сахарократия Гаити, Ямайки, Бразилии, Кубы, владельцы плантаций индиго и кошенили в Мексике, Гватемале и Сальвадоре, прочие плантаторы-рабовладельцы, эстансьеро-скотоводы венесуэльских льяносов или аргентинской пампы, другие латифундисты экспортных отраслей вместе с горнорудными и торговыми магнатами, которые и сами нередко являлись латифундистами (т.е. те, кто, по аналогии с той же Европой, воспринимаются как феодалы).

Мануфактура же с ремеслом играли подсобную роль, заполняли те ниши общественного спроса, которые не привлекали европейскую промышленность, изготавливая достаточно грубые ткани, примитивную одежду и обувь не для высших и средних, а для низших слоев общества. Свобода торговли и предпринимательства являлась основой основ доктрины либерализма и капитализма свободной конкуренции. Но второсортной мануфактуре и тем более ремеслу Латинской Америки она несла разорение и гибель именно от свободной конкуренции со стороны европейских фабричных изделий. Потому спасение ее владельцы могли найти лишь в сохранении торговых монополий, протекционизма и прочих элементов меркантилизма.

Напротив того, для гигантского производственного потенциала, накопленного предпринимателями экспортных отраслей, не то что внутренние рынки колоний, но даже рынки метрополий стали к концу XVIII в. удушающе тесными. И, как было показано в первой главе, даже пребывая еще в колониальных оковах, этот потенциал через не-, полу- и вполне легальную торговлю с иностранцами рвался навстречу формирующемуся новому мировому рынку с такой непреодолимой силой, что в начале XIX в. испанская Куба главным торговым партнером имела США, португальская Бразилия или испанская Рио-де-ла-Плата Англию и т.д. А для дальнейшего роста этому потенциалу тем более был жизненно необходим свободный выход на практически неограниченный мировой рынок, суливший растущий сбыт сырья и продовольствия, доступ к международному кредиту, дешевым и качественным фабрично-заводским изделиям, новым образцам техники и предпринимательского опыта.

Более того, европейская конкуренция не могла угрожать экспортным отраслям Америки хотя бы по причине отсутствия в Европе тропического земледелия и серьезных запасов ископаемых. В производстве же исконно европейских пшеницы, мяса, шерсти, кож на стороне феодалов Нового Света имелись столь существенные преимущества в виде изобилия, дешевизны и девственного плодородия здешних земель, что от конкуренции с ними приходилось спасаться как раз европейцам, в частности самым что ни на есть буржуазным английским лендлордам и фермерам с помощью протекционистских хлебных законов 1815-1846 гг.

Вот почему идеи либерализма (в том числе Просвещения), очертившие контуры возводившегося нового мирового порядка, именно в лице предпринимателей экспортных отраслей Латинской Америки, как и их собратьев с Юга США, нашли самых горячих поклонников, решительных борцов за такую полную свободу торговли и предпринимательства, которая была несовместима не только с иберийскими, но и любыми другими колониальными ограничениями.

Крайне любопытно, что англичане, не сразу уловившие это стремление Нового Света быть не объектом, а субъектом нового порядка, дорого за это поплатились не только в Северной, но и в Южной Америке. Это случилось на Ла-Плате в 1806-1807 гг., где англичане, ошибочно истолковав тяготение местных колонистов к английскому рынку как простое желание сменить метрополию, пытались помочь им двумя военными интервенциями. И дважды были наголову разбиты местными жителями без какой бы то ни было помощи колониальных властей.

Сантьяго де Линье (1758-1810) французский моряк, находившийся на службе у испанской короны. В этом качестве он и прибыл в Буэнос-Айрес, где стал организатором побед креольского ополчения над английскими интервентами в 1806-1807 гг. За военные заслуги по требованию широких слоев лаплатского общества он был назначен вице-королем Рио-де-ла-Платы. В период же Майской революции 1810 г. был обвинен революционной хунтой в сотрудничестве с контрреволюцией и приговорен к расстрелу.

Таким образом, преследуя цель интеграции в мировую экономику на принципе свободы торговли и предпринимательства ради дальнейшего развития капитализма на континенте, война за независимость Латинской Америки имела своей задачей разрушение колониального экономического базиса (торговых и иных монополий, запретов, ограничений, регламентаций и т.п.), а также ниспровержение охраняющей его политической надстройки (завоевание политической независимости).

Однако это лишь одна сторона проблемы так сказать, внешнеэкономическая. Другая, внутренняя, состоит в том, что включение в определенную систему мировой экономики требует такого же определенного минимума социально-экономических и политических условий внутри каждой интегрируемой страны. Это особенно хорошо видно сегодня, когда вступление в мировое сообщество, выстроенное на неолиберальном фундаменте, заранее оговаривается осуществлением соответствующих реформ по рецептам Международного валютного фонда, а непокорные страны подталкиваются в правильном направлении не только экономическими санкциями, но и военными средствами (Ливия, Ирак, Иран, Югославия, Афганистан и др.).

Точно так же система, которая начала формироваться с последней трети XVIII в. вокруг Англии на основе рецептов либерализма и в которую так стремилась Латинская Америка, предполагала проведение целого комплекса преобразований в русле основных либеральных постулатов. Каких же именно?

Старшее поколение историков тоже говорило о внутренних буржуазных задачах в войне за независимость, но пыталось их выявить с помощью непригодных для Нового Света европейских стереотипов, в том числе ленинской дихотомии американского (через крестьянские хозяйства к фермерству) и прусского (медленного обуржуазивания феодальных латифундий) путей развития капитализма в сельском хозяйстве. Но, во-первых, возведение этой дихотомии в абсолютно значимый критерий для всех этапов капитализма не освобождает от ошибочных представлений даже в отношении родины американского пути. Ведь это потом, в последней трети XIX начале XX в., США продемонстрируют преимущества своего фермерства, когда и капитализм-то станет уже другим. В первой же трети XIX в. положение в Северной Америке виделось совершенно иначе, и потому Маркс как раз и противопоставлял там капиталистическое производство в рабовладельческом плантационном хозяйстве преимущественно натуральному производству фермеров: Здесь основная масса занимающихся земледелием колонистов... не является капиталистическим классом, и их производство не является капиталистическим производством. Это крестьяне, которые в большей или меньшей степени работают сами и которые стремятся главным образом к тому, чтобы обеспечить свое собственное содержание... Поэтому их главный продукт не становится товаром и не предназначен для торговли. Во-вторых, что еще важнее, дихотомия прусский американский не оставляет места опыту сгона крестьян с земли и огораживания поместий в Англии. При таком усеченном инструменте познания противопоставление американского пути прусскому превращает раздел помещичьих латифундий на крестьянские парцеллы в главный признак буржуазности аграрных преобразований, тогда как у самого Маркса именно Англия в этом отношении самая революционная страна в мире. Не удивительно поэтому, что попытки выводить буржуазность войны за независимость, по аналогии с европейским средневековьем, из противостояния хозяйств закрепощенных крестьян латифундиям феодалов-крепостников оборачивались неудачей.

По этой причине нуждаются в переосмыслении сферы общественных отношений Ибероамерики, требовавшие радикальной буржуазной трансформации на принципах либерализма, прежде всего те, которые сложились вокруг трех главных факторов производства земли, труда и капитала.

Как было сказано выше, в поземельных отношениях помехой развитию капитализма выступало вовсе не засилье феодального латифундизма, а наоборот, недостаточное распространение института частной собственности на землю. Поскольку частная собственность в системе либеральных ценностей играла первостепенную роль, то буржуазность преобразований надо искать прежде всего в устранении помех ее дальнейшему развитию. В этом смысле, пожалуй, наибольшее препятствие составляло неотчуждаемое церковное и монастырское землевладение.

Первые католические священники появились в Новом Свете в качестве бескорыстных миссионеров, которые пешком, часто в одиночку исшагали континент, неся местным народам послание Христа. И они немало сделали, чтобы оградить индейцев от алчности конкистадоров и белых колонистов. Со временем, однако, дарения, пожалования, завещания, покупка вовлекли церковников в активное накопление движимого и недвижимого имущества, которое в первую очередь имело целью подкрепить все более широкую миссионерскую и благотворительную деятельность церкви и монашеских орденов солидной материальной базой. Поглощение светской собственности церковниками серьезно беспокоило испанскую корону, но в еще большей мере латиноамериканских либералов. Виднейший в XIX в. оппонент церковной собственности мексиканец Х.М.Л. Мора писал, что, поскольку земельные ресурсы общества не беспредельны, накопление их одним членом общества не оставляет ничего другим. Но частный собственник не в состоянии скупить все ресурсы, а кроме того, он смертен. Потому, какой бы огромной ни была накопленная им в течение жизни собственность, она все равно после смерти хозяина делится между наследниками. Иное дело корпоративный институт, каковым является церковь. Коль она бессмертна, а ее владения неотчуждаемы, она-то и может накапливать ресурсы вплоть до поглощения их полностью или столь значительной части, что это ввергнет общество в нищету. С другой стороны, только прямая личная заинтересованность способна сделать продуктивными поместья и капиталы, но ее-то и не может быть ни в какой корпорации. А раз церковная собственность, заключал Мора, ведет к запустению земельных владений, а общество не может спокойно взирать на разорение крупных состояний, то власть должна принудить корпорации к отчуждению их собственности. Иными словами, принцип неотчуждаемости владений, бессмертие церкви, размах ее ипотечных операций и темпы поглощения ею недвижимости должников вели к изъятию из рыночного фонда и к амортизации, омертвлению в руках церковников весьма значительной части земельных ресурсов, что подрывало частную собственность на землю в Латинской Америке.

Индейское общинное землевладение составляло вторую крупную преграду развитию частной собственности и капитализма. Ацтекская кальпулли, майяская цукуль, кечуанская айлью и другие разновидности общины к началу конкисты уже имели тысячелетнюю историю. Хотя у одних народов она была еще преимущественно родовой, а у других территориальной, во всех общинах обрабатываемая земля распределялась на семейные наделы по числу едоков, периодически подлежала переделу и не могла отчуждаться членами общины. В связи с резким сокращением коренного населения испанская корона пересмотрела политику в отношении индейцев в целом и общины в частности, в которой видела теперь основу воспроизводства аборигенов. Новыми законами 1540-х гг. за общиной закреплялись территория селения с семейными наделами фундо легаль размером в 70, а с 1687 г. 100 га, а также общинное пастбище эхидо общей площадью в 1 кв. лигу. Эти земли были взяты под защиту короля и назывались ресгуардо. Всем другим этносам запрещалось не только покушаться на индейские земли, но даже располагать свои хозяйства у границ индейских общин ближе, чем на 1.000 вар (835 метров). Аналогичными владениями наделялись индейские редукции, т.е. селения тех племен, которые не доросли до азиатской формы общины, но строили ее искусственно под опекой монашеских орденов. Множество законов запрещало белым, метисам, неграм и мулатам проживать в индейских общинах.

Особая общинная форма землевладения (ресгуардо), а потому общинная взаимопомощь и круговая порука, особые налог (подушная подать) и трудовая повинность индейцев (мита или коатекиль), особое законодательство, в соответствии с которым индейцы не были равны ни креолам, ни метисам, а рассматривались как несовершеннолетние, особые суды и судьи для индейцев (протекторы индейцев), все это превращало индейцев в замкнутое сословие и обрекало на неудачу попытки экспроприации индейцев-общинников.

Конечно, разграбление индейских земель в колониальный период справедливо отмечается всеми учеными. Однако этот процесс шел отнюдь не прямолинейно, наталкиваясь на целый ряд противодействующих факторов. Самым существенным из них являлось ожесточенное сопротивление экспроприации со стороны самих общинников, то и дело выливавшееся в вооруженные восстания. Исходившая от восстаний угроза дестабилизации, а также заинтересованность короны в подушной подати, отработках индейцев и т.д. вынуждали королевскую власть периодически подтверждать законы о защите индейцев и общины. Кроме того, указы давали законное основание для выступления католической церкви и монашеских орденов в защиту индейцев от уравнительного натиска креольской верхушки. Так что, несмотря на грабежи колониальной эпохи, разрушение общинного землевладения шло черепашьими темпами.

Отсюда и то, что нападки предтеч войны за независимость на индейцев и общину наблюдались в Испанской Америке повсеместно. Для развития нашего земледелия, доказывал новогранадец Педро Фермин де Варгас, было бы необходимо испанизировать наших индейцев. Их лень, глупость и безразличие к обычным человеческим начинаниям заставляют думать, что они происходят от выродившейся расы, все более ухудшающейся со временем. По многочисленным опытам мы знаем, что улучшение пород у животных достигается скрещиванием, и даже можем утверждать, что такое же наблюдение получено и в отношении упомянутых людей, ибо половинные расы, получаемые от смешения индейцев с белыми, оказываются приемлемыми... Было бы желательно ликвидировать индейцев как особую расу, побуждая их вступать в браки с белыми, объявив их свободными от подати и других только им присущих повинностей и передав им земли в частную собственность. Стремление завладеть их парцеллами побудило бы тогда многих белых и метисов вступать в браки с индианками... вследствие чего за короткое время не осталось бы необработанных участков, между тем как сегодня большая часть принадлежащей индейцам земли остается заброшенной. Точно так же в передаче общинных наделов индейцам в частную собственность и разрешении другим этносам свободно селиться и покупать землю в индейских селениях видел решение проблемы мексиканский предтеча Абад-и-Кейпо. Словом, устами этих и многих других идеологов наступавший капитализм приговаривал индейскую общину и общинное землевладение к смерти.

Таким образом, наряду с запретами, монополиями и регламентациями в отношении торговли и производства Ибероамерики, грядущей буржуазной революции предстояло устранить помехи укреплению буржуазной частной собственности в виде индейского общинного землевладения, а также церковных и монастырских земель. В сумме с отменой майоратов это упраздняло принцип неотчуждаемости владений в целом и превращало землю в товар.

В сфере трудовых отношений назревавшая революция, конечно, не могла обойти стороной гигантские массивы невозделанных королевских земель как самое крупное препятствие формированию нормального рынка рабочей силы. Решение этой проблемы, состоявшее в наступлении частной собственности на общенародную собственность, т.е. в максимально возможной приватизации свободных земель и лишении средств пропитания миллионов нелегальных землепользователей, именно в силу своей масштабности носило стратегический, долгосрочный характер и не могло быть исчерпано сравнительно непродолжительной войной за независимость. Это, впрочем, не помешает ее идеологам осуществлять такую приватизацию и целые государственные программы по привлечению массовой европейской иммиграции, как в США, ради скорейшего завоевания и заполнения населением пустынь Ибероамерики.

Второе направление реформирования трудовых отношений состояло в максимальном сокращении индейских общинных земель. Креольские предприниматели были готовы обойтись без подушной подати и трудовой повинности индейцев, но лишь при том условии, если общинное землевладение и юридическое неравенство индейцев, т.е. чрезмерная защищенность индейского сословия деспотическими законами, перестанут обеспечивать их относительную независимость от рынка рабочей силы. Весь колониальный период латифундисты вели неустанное наступление на общинные земли, чтобы образующийся земельный голод толкал разоренных общинников в ряды пролетариата, а от властей требовали уравнения индейцев в правах с креолами и метисами. Однако в этом покушении на общину, а также редукции предприниматели сталкивались с интересами короны, которая не только периодически подтверждала неотчуждаемость индейских земель, но и нередко вынуждала вернуть уже захваченные. К примеру, в 1786 г. кабильдо венесуэльского города Баринас отняло у монахов-доминиканцев индейскую редукцию Сан-Хасинто, а король не только вернул селение ордену, но и лишил кабильдо Баринаса и заодно Сан-Кристобаля права предоставлять земельные пожалования. Так что обезземеливание индейцев находилось еще далеко от необходимой капитализму кондиции. А если учесть, что индейцы, в большинстве своем общинники, в начале XIX в. составляли около 60% населения Мексики, до 70% Гватемалы, до 85% Верхнего Перу и т.д., то можно заключить, что разрушение общины и общинного землевладения оставалось одним из важнейших условий для появления нормального рынка наемного труда.

Наконец, острые противоречия разделяли креольских предпринимателей и королевские власти в вопросе об общем ужесточении трудовой дисциплины. Стремясь удешевить рабочую силу, предприниматели Ибероамерики неустанно изобретали различные уловки. В частности, наиболее одиозную форму найма долговой пеонаж изобрели хозяева ибероамериканских централизованных мануфактур (обрахе). Как и положено было по закону, в присутствии судьи патрон заключал с индейцем индивидуальный контракт, который содержал статьи о сроках и продолжительности работы, размере заработка и т.п. В дальнейшем коррумпированность судей давала патрону возможность ставить наемного работника в положение, мало чем разнившееся с содержанием каторжника. Вплоть до конца XVI в., несмотря на протесты церкви и королевские указы, рабочие содержались за закрытыми воротами обрахе, как в заключении. В XVII в. из окрестных индейских деревень для ученичества похищались дети, которые затем подкупленными судьями признавались сиротами и проводили на предприятии весь остаток жизни. И именно мануфактурам принадлежало первенство в изобретении и широком внедрении долговой кабалы для законтрактованных рабочих. Позднее этим опытом воспользовались и латифундисты.

Но эти методы удешевления рабочей силы, как правило, граничили с нарушением законов и вызывали адекватную реакцию властей, в особенности когда речь шла об индейцах. В частности, законами индейцев запрещалось вообще удерживать на предприятиях за долги (1569), преступления против индейцев карались строже тех, что совершались против испанцев (1593), индейцев запрещалось приговаривать к отработкам в пользу частных лиц (1609). В 1624 г. индейцев в обрахе Мексики было предписано заменить другими работниками, даже если это повлечет за собой остановку текстильных фабрик, в 1680 г. в обрахе был запрещен детский труд, а когда монарху стало известно о бесчеловечном отношении к индейцам в обрахе Бальтасар де Сантос в г. Мехико, то он приказал закрыть не только эту мануфактуру, но и столько фабрик, на скольких будут выявлены злоупотребления подобного рода. Нетерпимым для предпринимателей становилось и мелочное регулирование государством взаимоотношений хозяев с индейцами, отрабатывавшими трудовую повинность. Многочисленные королевские указы и распоряжения вице-королей повелевали работодателям, сколько необходимо индейцам платить, в каких бараках их содержать, какое предоставлять им питание, обязательно включая горячее мясо с маисовыми лепешками или вареным маисом, и многое другое.

То же можно сказать и по вопросу о рабстве негров. В предвоенных жалобах предпринимателей властям нет ни слова о необходимости освободить рабов (впрочем, и в документах военного времени, что мы еще увидим, об этом тоже говорилось мало) или хотя бы облегчить их участь. Напротив, жалобы полны требований увеличить импорт и ужесточить эксплуатацию рабов, ограничить деспотизм королевской администрации и мракобесие церковников в их попытках хоть как-то оградить рабов от алчности хозяев, в том числе требование резко сократить число праздничных, а стало быть, нерабочих дней в году.

Напротив, всякое вмешательство властей в отношения между трудом и капиталом встречало со стороны предпринимателей неприятие, протесты, саботаж. Среди множества законов в этой сфере можно упомянуть указ от 1541 г., освободивший рабов от работы по воскресным и праздничным дням, указ 1785 г., запретивший накладывать клеймо на теле раба, и особенно указ 1789 г., который жестко регламентировал условия труда, питания, обеспечения одеждой и медицинским обслуживанием рабов, организацию их быта, досуга, браков, семьи, ввел наказания для хозяев, нарушавших закон. Именно против этого трудового кодекса решительно выступили шоколадные маркизы Венесуэлы, вынудившие колониальную администрацию приостановить его действие и тем спровоцировавшие негритянское восстание 1797 г. в Коро.

Какая же из сторон по вопросу о рабстве и трудовых отношениях в целом руководствовалась феодальными устремлениями?

Как ни велик соблазн указать на предпринимателей, на самом деле по-феодальному поступали королевские власти. И дело не просто в том, что креольские рабовладельцы обращались к опыту буржуазных колоний, но прежде всего в том, что их позиция диктовалась основополагающим принципом буржуазного либерализма. Не в вульгаризированном значении вольнодумства, излишней терпимости и даже вредного попустительства, а в исконном смысле либерализма, который наилучшим образом раскрывает Адам Смит, сравнивая английские колонии с французскими: Во всякой стране, где существует злосчастный институт рабства, должностное лицо, выступающее на защиту раба, в известной мере вмешивается в право частной собственности его хозяина; а в свободной стране, где этот хозяин состоит, может быть, членом колониального законодательного собрания или избирателем этих членов, он решается делать это только с величайшей осторожностью и осмотрительностью. Уважение, которое он вынужден оказывать хозяину, делает для него более трудным выступление на защиту раба. Напротив того, в стране с правительством более или менее неограниченным, где чиновники обычно вмешиваются даже в управление частных лиц своей собственностью и посылают им, может быть, приказ об аресте (lettre de cachet), если они управляют ею не по их вкусу, им гораздо легче оказывать рабу некоторую защиту....

Третьим направлением реформ предстояло создать в Ибероамерике рынок капиталов, т.е. необходимую для функционирования рыночной экономики кредитно-финансовую систему. В этих целях, опять же в полном соответствии с постулатами либерализма, предстояло создать банки и страховые компании, ввести ипотечное кредитование (под залог недвижимости), снять запреты на ввоз иностранного капитала в финансовую и прочие сферы ибероамериканской экономики, ликвидировать ограничения на процентную ставку по кредитам, приняв законы о свободе ростовщичества, и т.д.

Таким образом, в плане внутренних экономических преобразований содержание войны за независимость Латинской Америки ничем не напоминало классическую буржуазную революцию во Франции 1789-1794 гг. Зато оно во многом перекликалось с огораживанием поместий в стране классического капитализма Англии.