Глава 15 Пределы руссоцентризма сталинской эпохи: «Ленинградское дело» 1949 года

 

В период с 1949 по 1953 год второй по величине партийной организации Советского Союза был нанесен сокрушительный удар в ходе так называемого «Ленинградского дела». Несколько тысяч человек пали жертвой этой загадочной грандиозной чистки, в том числе секретарь ЦК ВКП(б) А. А. Кузнецов, председатель Госплана СССР Н. А. Вознесенский и председатель Совета Министров РСФСР М. И. Родионов. Заметную роль в деле сыграл также партийный аппаратчик В. П. Волков, ничем особенным до той поры не отличавшийся.

Во время Великой Отечественной войны Волков был начальником отдела одного из ленинградских райкомов партии; в 1945 году он был послан в Молдавскую ССР. Там он занимал поочередно несколько постов, включая пост секретаря Кишиневского горкома партии, и успел надоесть всем сотрудникам своей привычкой экстатически превозносить своего бывшего начальника, первого секретаря Ленинградского обкома ВКП(б) Кузнецова, который получил к тому времени назначение в секретариат ЦК. Особенно раздражал молдаван постоянный рефрен Волкова «Мы, ленинградцы…» или «У нас в Ленинграде…», а также наставления типа «Надо учиться работать у лучшей части большевиков Ленинграда, у товарища Кузнецова» ^[918]. Неудивительно, что когда в начале 1949 года Кузнецов полетел со всех своих постов, он потянул за собой и Волкова.

Но полуграмотное анонимное письмо, стоившее Волкову его карьеры, было весьма примечательным. Оно обвиняло Волкова не просто в связях с Кузнецовым и безудержном восхвалении ленинградской парторганизации, но и в том, что он распространял в Кишиневе слухи, будто «идет подготовка к образованию ЦК партии РСФСР с местом расположения в Ленинграде», и что «Кузнецов наиболее выдающийся деятель партии и, видимо, он будет генеральным секретарем этого ЦК» ^[919]. Это сообщение встревожило московское партийное руководство, хотя с первого взгляда само предположение об образовании Российской коммунистической партии, казалось бы, было в русле официальной пропаганды послевоенного десятилетия, утверждавшей превосходство русской нации над всеми остальными. 5 апреля 1950 года, вскоре после получения этого доноса, секретариат ЦК начал официальное расследование ^[920].

Скандал вокруг Волкова указывает на то, что слухи о создании Российской коммунистический партии, РКП(б), играли гораздо большую роль в «Ленинградском деле», чем им обычно отводится в литературе, посвященной исследованию этого вопроса. Эта партийная чистка, осуществленная в конце сталинской эпохи, до сих пор остается довольно плохо изученной — отчасти из-за того, что только часть документов по этому делу сохранилась ^[921]. Тем не менее, данная глава рассматривает «Ленинградское дело» в социокультурном контексте второй половины 1940-х годов, так как оно дает хорошее представление о характере и границах официального руссоцентризма в конце сталинской эпохи.

 

А. Собчак пишет в своих мемуарах, что слухи об образовании РКП (б) явились одной из наиболее вероятных причин возникновения «Ленинградского дела». Эта версия «имела широкое хождение в Ленинграде в 1950-х годах…. Я сам неоднократно слышал ее от самых разных людей (от университетских профессоров и партийных работников до соседа по коммунальной квартире, водопроводчика)», — добавляет он^[922]. Тесную связь «Ленинградского дела» с проектом создания РКП (б) подтверждает та скорость, с которой ЦК завел дело на незадачливого Волкова. В Кишинев был послан специальный уполномоченный, который спустя месяц доложил, что слухи о РКП(б) действительно циркулируют среди русских членов молдавского партийного руководства. Хотя заместители Волкова П. В. Воронин и С. А. Субботин не признавались, что слышали, как тот высказывался на эту тему ^[923], сам Волков не оспаривал этого факта. Но при этом он утверждал, что начал распространять эти слухи его предшественник по фамилии Слепов ^[924]. Волков писал в свою защиту:

 

«Автор анонимного письма утверждает, что я в неофициальной обстановке в кругу работников горкома партии вел смакующие разговоры по вопросу о том, что скоро будет создан ЦК Российской коммунистической партии, что секретарем ЦК будет Кузнецов, а Ленинград будет центром Российской Федерации.

Это обвинение — клеветническое и ложное, рассчитанное на то, чтобы скомпрометировать меня как члена партии, как советского гражданина. Дело было совсем иначе. Как мне помнится, тов. Слепов, когда был еще секретарем горкома, приехав из Москвы, рассказывал в кругу некоторых работников горкома, что он слыхал, что будет создана столица Российской Федерации с центром в Свердловске или Новосибирске и что будет, возможно, создано ЦК РКП (б). Я сказал, что такую болтовню и разговоры я тоже слыхал еще в 1944 году в Ленинграде, и о Ленинграде [как будущей столице] мне рассказывал бывш. секретарь Приморского райкома партии г. Ленинграда Харитонов. Как видно, в разговоре я говорил об этом, как о болтовне, которую теперь, как очевидно, распространяли Кузнецов и его приближенные. Но я категорически отрицаю, будто я говорил, что секретарем ЦК будет Кузнецов, что я его расхваливал и прочее. Это ложь и клевета, и потом, откуда я мог знать и для чего это мне нужно, мне — честному коммунисту? Я работал в Ленинграде зав. отделом партии, пережил там всю блокаду, голодал, заболел двухсторонним туберкулезом, для чего мне вся эта болтовня? Пусть пробавляются этими разговорами клеветники и антипартийные люди» ^[925].

 

В своем заключительном отчете уполномоченный ЦК сообщал, что не смог опровергнуть утверждения Волкова: «Никто также не подтвердил, что Волков распространял слухи насчет образования ЦК партии в Российской Федерации во главе с Кузнецовым с центром в гор. Ленинграде»^[926]. Хотя благодаря этому отчету обвинение с Волкова было снято, его реабилитация была запоздалой: весной того же года пленум Кишиневского горкома партии освободил Волкова от занимаемой должности, и он был вынужден удалиться в санаторий «для лечения» ^[927].

Естественно, Волков был далеко не единственной жертвой чистки, проведенной в связи с «Ленинградским делом» в 1949-1953 годы. Эта кампания поглотила многих членов партии, связанных с Кузнецовым, и не только в Ленинграде, но и в таких, казалось бы, далеких от него центрах, как Псков и Горький ^[928]. Согласно одному из недавних сообщений, поднятое ею волнение докатилось даже до берегов Черного моря:

 

«Другого обвиняемого — бывшего председателя Ленинградского облисполкома, назначенного первым секретарем Крымского обкома ВКП (б), Н. В. Соловьева, объявили "махровым великодержавным шовинистом" за предложение создать Бюро ЦК по РСФСР, образовать Компартию РСФСР» ^[929].

 

Несмотря на столь серьезное обвинение, в последнее время большинство исследователей — не считая нескольких русских националистов ^[930]— рассматривают «Ленинградское дело» всего лишь как один из эпизодов послевоенной борьбы между сталинскими приближенными — в данном случае, между А. А. Ждановым и его противниками в лице Г. М. Маленкова и Л. П. Берии ^[931]. Согласно наиболее распространенной версии, Жданов после снятия блокады Ленинграда в середине 1944 года вернулся в Москву, где его ожидала работа, связанная с культурной и международной политикой. Хотя Маленков и Берия к тому моменту уже занимали прочное положение — первый в государственном аппарате, второй в службе безопасности, — в пользу Жданова сыграл тот факт, что его соперники оказались замешанными в скандалах, разразившихся сразу после войны в военно-промышленном комплексе. Берия в декабре 1945 года был снят с поста министра Госбезопасности, позиция Маленкова к январю 1946 года была также очень уязвимой. Воспользовавшись этим, Жданов в марте 1946 года перевел в секретариат ЦК ВКП (б) А. А. Кузнецова, своего давнего заместителя в ленинградской парторганизации. К апрелю Жданов взял в свои руки Агитпроп и всю идеологическую работу, а Кузнецов занял место Маленкова и стал руководить кадровой политикой в партии. Хотя Маленков получил новую должность в Оргбюро, скандал в связи с так называемым «Делом авиаторов» настолько скомпрометировал его, что в мае он был выведен из состава секретариата ЦК ^[932].

После того как Маленков утратил свое влияние в партии, Жданов стал фактически единовластно распоряжаться секретариатом и провел в высшие эшелоны партийного руководства своих бывших помощников из ленинградской и горьковской парторганизаций — в том числе М. И. Родионова (получившего должность председателя Совета Министров РСФСР) и Н. А. Вознесенского (ставшего председателем Госплана СССР и одновременно заместителем председателя Совета Министров СССР). Кузнецов, в чьих руках была вся кадровая политика, укрепил позиции этой группы, назначив своих людей на крупные посты не только в центре, но и в регионах. Победа ленинградской группировки Жданова стала практически окончательной, когда Кузнецов прибрал к рукам давнюю вотчину Берии, органы госбезопасности. А. И. Микоян пишет в своих мемуарах, что в эти годы Сталин иногда называл Кузнецова и Вознесенского своими преемниками в партийной и государственной структурах, соответственно ^[933].

Принято считать, что в результате этого переворота положение Маленкова и Берии настолько пошатнулось, что они решили объединить силы для борьбы со Ждановым. Их стратегия заключалась втом, чтобы подорвать авторитет Жданова и всей ленинградской группировки в глазах Сталина, играя на совершенных ими ошибках. К середине 1948 года репутация Жданова оказалась довольно сильно подмоченной из-за допущенных по его недосмотру неподобающих публикаций в журналах «Ленинград» и «Звезда», непредусмотрительных нападок его сына, Ю. А. Жданова, на Лысенко и дипломатического фиаско в Югославии ^[934]. Не в силах противостоять массированной атаке, Жданов был вынужден взять в июле 1948 года двухмесячный отпуск для поправки здоровья — как раз в тот момент, когда Маленков был возвращен в секретариат ЦК. Неожиданная смерть Жданова осенью 1948 года подставила его сторонников под удар, и их падение стало вопросом времени. В результате ряда скандальных разоблачений пострадали Кузнецов, Вознесенский, Родионов и их единомышленники как в ленинградской партийной организации (П. С. Попков, Я. Ф. Капустин, П. Г. Лазутин и др.), так и по всей стране (Н. В. Соловьев, В. П. Волков и др.). Предлогом для решающего наступления стали нарушения, якобы допущенные в Ленинграде в конце 1948 — начале 1949 годов во время партийных выборов и в организации оптовой торговой ярмарки. К1953 году тысячи ленинградских коммунистов и их близких были сняты с работы, арестованы или высланы из города. Всякая активность некогда могущественной партийной организации была подорвана на корню, и Маленкову с Берией не осталось противовеса в узком кругу приближенных генерального секретаря ^[935].

Но объяснять «Ленинградское дело» лишь продолжающейся борьбой различных кремлевских группировок, которая велась ожесточенно и непрерывно в течение многих лет, значит не учитывать идеологической подоплеки этой чистки, и в особенности выдвигавшихся против ленинградцев яростных обвинений в «русском национализме» и групповщине в связи с предполагаемым образованием РКП (б) ^[936]. Ведь русский национализм, как соглашается большинство исследователей эпохи развитого сталинизма, был неотделимой частью советской идеологии в 1940-е и в начале 1950 годов ^[937]. Если допустить, что все дело было лишь в уликах, сфабрикованных Маленковым и Берией с целью одержать верх над соперниками, то почему оно не свелось к обвинению их в коррупции во время войны, семейственности, вредительстве, контактах с иностранной разведкой — как это было при скандалах, сотрясавших после войны авиационную промышленность и командование вооруженных сил? ^[938]Зачем надо было выдвигать против ленинградской парторганизации столь необычное обвинение, в то время как руссоцентризм был нормативной составляющей сталинской культурной политики? ^[939] Не подвергая сомнению утверждение, что Маленков и Берия спровоцировали в своих интересах процесс в северной столице, и учитывая, что «русский национализм» был далеко не единственным грехом, в котором обвинялись ленинградские коммунисты, все же следует признать, что особенности этого дела требуют более пристального его изучения. Случай с Волковым и подобные ему проливают свет не только на «Ленинградское дело», но и на всю политику партии в конце 1940-х – начале 1950-х годов. Обстоятельства «Ленинградского дела» позволяют сделать вывод, что идеологическая линия, проводившаяся партией, хотя и была в высшей степени руссоцентристской, не была националистической, как утверждают многие. Несомненно, партийное руководство в этот период оперировало определенными избранными элементами русского национального прошлого — героями, мифами, образами, — но делало это с целью повысить авторитет и легитимность советской власти, а также усилить мобилизационный потенциал своей пропаганды. Оно не вело политику в интересах одной лишь русской нации, не стремилось усилить ее культурную автономию и самоуправление — то есть, не преследовало целей, соответствующих классическим критериям национализма ^[940]. Вряд ли можно найти какие-либо иные факты, которые так наглядно демонстрировали бы пределы, установленные Сталиным и его приближенными для руссоцентризма, как идеологическая схватка в связи с «Ленинградским делом».

 

Знаменитый сталинский тост в честь русского народа, «наиболее выдающейся нации из всех наций, входящих в состав Советского Союза», произнесенный в 1945 году, дал понять гражданам СССР, что партийная линия в послевоенные годы будет руссоцентристской. Дополненная «мифом о войне», руссоцентристская пропаганда играла исключительно важную роль во всей массовой культуре после войны, превосходя по своей значимости все, кроме культа личности вождя. В 1947-м году, к примеру, праздновались не только 30-я годовщина Октябрьской революции, но и 110-я годовщина со дня смерти Пушкина, а также 800-летие Москвы ^[941]. Имена великих русских людей прошлых веков — политических деятелей, военачальников, выдающихся представителей науки и искусства — не сходили со страниц книг и журналов, со сцены и киноэкрана. Эта руссоцентристская пропаганда, сочетавшаяся с противодействием развитию национального самосознания в других республиках СССР, была исключительной по своим масштабам и напору.

Тот факт, что вся массовая культура в СССР в последнее десятилетие сталинского режима находилась под знаком утверждения русского национального величия, неоспорим, однако остается малоизученным вопрос о том, как это влияло на конкретные решения, принимавшиеся партийным руководством. Поскольку исследования, опубликованные по «Ленинградскому делу», рассматривали в основном политические махинации Маленкова и Берии, достаточного внимания не было уделено ни общей ситуации во второй половине 1940-х годов, ни политическим биографиям участников этого противостояния — в первую очередь, Жданова, Кузнецова и Родионова, а также П. С. Попкова, преемника Кузнецова на посту 1-го первого секретаря ленинградской партийной органюации. Совершенно не изучен вопрос о том, какую роль играли руссо-центристские мотивы в деятельности Жданова и его сторонников, В обязанности Кузнецова после его включения в состав секретариата ЦК в 1946 году входило руководство региональными партийными организациями РСФСР ^[942]. Задача была не из легких и, похоже, доставляла много хлопот не только Кузнецову ^[943], но и Жданову. К разрешению этих проблем привлекли даже Хрущева, когда он после войны возвратился из Киева в Москву. Позже он вспоминал:

 

«Когда я приехал с Украины и зашел к Жданову, тов. Жданов мне начал высказывать свои соображения: "Вот видите, все республики имеют партийные органы, имеют ЦК, они обсуждают, решают вопросы, ставят вопросы перед ЦК союзным и перед этим Советом Министров СССР. Одним словом, смелее решают, они созывают совещания по внутриреспубликанским вопросам, обсуждают эти вопросы, ну, и мобилизуют людей. Как-то, значит, жизнь бьет ключом, так сказать, нормально, значит, и все, а это способствует лучшему развитию экономики и культуры и партийной работы. Российская Федерация не имеет этого, она не имеет выхода, так говорят, к своим областям — каждая область варится в собственном соку. Чтобы собираться на какое-то совещание Российской Федерации, об этом не может быть и речи. Да у них и органа нет такого, который собрал бы такое совещание, на котором можно было бы эти вопросы обсуждать"».

 

Хрущев согласился со Ждановым: «Да, это верно — в неравные условия поставлена Российская Федерация, и интересы Российской Федерации страдают от этого» ^[944].

Жданов, ободренный реакцией Хрущева, продолжал размышлять о том, как бы излечить административный недуг Российской Федерации. Это, по его мнению, могло бы сделать специальное бюро ЦК партии, которое занималось бы вопросами РСФСР. Жданов был уверен, что эта идея, ввиду ее практической пользы, найдет поддержку у партийной верхушки, — тем более, что прецедент создания такого бюро уже был. Как пишет Хрущев,

 

«До войны еще (не помню, в какие годы) было создано Бюро Российской Федерации. Возглавлял это бюро, по-моему, Андрей Андреевич Андреев. Они занимались вопросами Российской Федерации, так сказать, заменяя ЦК комитет [sic, бюро] по Российской Федерации ^[945]. Потом, не знаю, при каких обстоятельствах, этот комитет [sic, бюро] перестало существовать, было ликвидировано, и опять продолжалось такое положение, что Российская Федерация не имела партийного органа, который бы разбирал текущие вопросы экономики, промышленности, сельского хозяйства и прочего. Все это было роздано по союзным наркоматам, и только некоторые вопросы третьестепенной важности рассматривались Советом Министров Российской Федерации. Таким образом, Российская Федерация значительно хуже работала, чем другие республики».

 

По словам Хрущева, он с энтузиазмом поддержал идею Жданова о создании бюро, но предупредил его о нецелесообразности попыток расширить его до какой-либо более сложной структуры, вроде самостоятельной российской коммунистической партии:

 

«ЦК не было никогда в Российской Федерации… — и, может быть, это и правильно, что этого не было. Если [бы] был центральный орган такой выборный, как другие республики имеют, могло [бы] возникнуть противопоставление…. Российская Федерация слишком мощная по количеству населения, по промышленности, сельскому хозяйству. Потом, имелись бы два центральных комитета: один был бы межреспубликанский, а другой — ЦК Российской Федерации. Конечно, Ленин на это не пошел. Видимо, у Ленина были какие-то соображения, чтобы не создать двоецентрие и чтобы не столкнуть эти центры, чтобы была, так сказать, монолитность политического и партийного руководства».

"Да, — ответил Жданов, — значит, видимо, бюро. Ну, бюро ерунда — потом, бюро уже было, поэтому это уже не ново, и вернуться опять к бюро, и я считаю, это самое лучшее сейчас. Я об этом думаю"» ^[946].

 

Жданов был, по-видимому, удовлетворен результатами беседы и принялся обдумывать детали своего плана. Спустя два года, летом 1948-го, он вновь поднял этот вопрос в беседе с Хрущевым по телефону, добавив, что возникли новые обстоятельства, которые он хотел бы обсудить с Хрущевым при личной встрече ^[947]. Хотя смерть Жданова осенью этого года помешала ему объяснить, что он имел в виду, о многом можно догадаться по высказываниям его старых соратников. В течение всей второй половины 1940-х годов Кузнецов, Родионов и Попков, по всей вероятности, колебались между идеей создания бюро ЦК ВКП (б) по Российской Федерации и образованием самостоятельной Российской коммунистической партии — то есть, тем самым, против чего предостерегал Хрущев. Предполагалось, что бюро или партия будут подчиняться ЦК ВКП (б) и выполнять примерно ту же роль, что и руководящие партийные органы в Украине, Армении и других республиках. Они должны были взять на себя контроль за всей деятельностью в РСФСР с целью улучшить состояние дел в республике, снять бюрократические препоны и освободить ЦК от множества рутинных административных обязанностей ^[948].

Помимо административной реформы и усовершенствования работы на союзном уровне, новые органы власти должны были, по-видимому, отстаивать интересы РСФСР, устранить дисбаланс в системе управления, возникший еще в начале 1920-х годов. Как пишет А. Собчак в своих мемуарах, «в эти годы в головах ленинградских руководителей, которые были бесспорными лидерами в рамках Российской Федерации (многие из них были выдвинуты на работу в Совнарком РСФСР), возникла мысль о том, что было бы справедливо уравнять в правах РСФСР с другими союзными республиками, каждая из которых имеет свою столицу, свою компартию, свой ЦК компартии и т. д. Тогда все в России вспоминали знаменитый тост Сталина за великий русский народ, внесший решающий вклад в победу над фашизмом. А раз великий, то, значит, имеет право быть хотя бы "на равных" с другими, и в качестве первого шага мечтали о переносе столицы России из Москвы в Ленинград, конечно же, с сохранением Москвы в качестве столицы СССР» ^[949].

В атмосфере руссоцентризма, царившей во второй половине 1940-х годов, эти замыслы, казалось, вполне согласовывались с политикой партии^[950]. Будучи уверены в этом, Кузнецов, Вознесенский и Родионов с энтузиазмом подхватили лозунги о великой исторической роли русского народа, которые не смолкали в советской массовой культуре ^[951]. Попков был одним из самых горячих приверженцев идеи РКП (б) ^[952]. Сподвижники Жданова решили добиваться официального признания вынашиваемых ими планов. В сентябре 1947 года Родионов письменно обратился к Сталину с предложением о создании бюро ЦК ВКП(б) по вопросам РСФСР ^[953]. Согласно бывшим членам Ленинградского исполкома партии, Родионов и Кузнецов в беседах со Сталиным высказывали также и идею создания российской компартии. Сталин воздержался от комментариев по поводу этих предложений, хотя и не отверг их ^[954].

Но если Сталин воздержался от высказываний по этому вопросу, пока Жданов еще был жив, он и вовсе потерял терпение по отношению к ленинградцам после смерти их шефа в августе 1948 года. Подстрекаемый закулисными интригами Маленкова, он решил поставить их на место^[955]. Удобный случай представился в начале 1949 года, когда слухи о нарушениях избирательной процедуры и «несанкционированной» торговой ярмарке в Ленинграде убедили Сталина, что ленинградцы становятся не только самонадеянными, но и дерзкими ^[956]. На заседании Политбюро в феврале 1949 года он обвинил ленинградскую группу чуть ли не в мятеже и разнес идею создания РКП (б) в пух и прах ^[957]. Стенографическая запись заседания либо не велась, либо до сих пор засекречена, однако, по словам одного из присутствовавших на заседании, Сталин реагировал на предложение создать РКП (б) резко отрицательно. Очевидно, он боялся, что российская компартия, в отличие от партий других союзных республик, будет представлять угрозу центральному партийному руководству. Через несколько дней Политбюро приняло резолюцию, которая смещала ленинградских коммунистов с их постов и обязывала ленинградскую парторганизацию навести порядок в своих рядах ^[958].

Примерно через неделю после этого бурного заседания Политбюро Маленков выехал в Ленинград, чтобы присутствовать на пленуме местной парторганизации, созванном для обсуждения произошедшего. Открыв пленум, Маленков тут же обвинил местных партийных руководителей, и прежде всего Попкова, в стремлении «внушить» членам партии мысль о необходимости создания РКП (б) и переноса столицы РСФСР в Ленинград. Стенограмма речи Маленкова, по-видимому, не сохранилась, но по свидетельству одного из очевидцев, самый большой грех ленинградских руководителей он усматривал в том, что «этим самым они хотели как бы противопоставить ленинградскую партийную организацию ЦК партии» ^[959]. Опальный Попков защищался, как мог, но вынужден был согласиться с подобным осуждением своих планов по созданию РКП (б):

 

«Вчера меня на бюро товарищ Николаев ^[960] спрашивал: в чем выразилось мое выступление против ЦК… Я неоднократно говорил — причем, говорил здесь, в Ленинграде, в присутствии Бадаева ^[961], Капустина ^[962], Николаев слышал и другие; говорил это в приемной, когда был в ЦК (но не со Ждановым, а в приемной Жданова), говорил и в приемной Кузнецова… о РКП. Обсуждая этот вопрос, я сказал такую шутку: "Как только РКП создадут — легче будет ЦК ВКП(б): ЦК ВКП(б) руководить будет не каждым обкомом, а уже через ЦК РКП". С другой стороны, я заявил, что, когда создадут ЦК РКП, тогда у русского народа будут партийные защитники. Это уже антипартийное заявление. Что же выходит? Попков хочет защитить русский народ, а ЦК ВКП(б), товарищ Сталин не защищают его? Это явно антипартийная линия. Мне товарищ Сталин на Политбюро показал, куда это ведет и что это значит. Но ведь когда я говорил это [раньше] в присутствии ответственных товарищей, меня никто не поправил по этому вопросу» ^[963].

 

Несмотря на некоторую невнятность объяснений Попкова, они все же позволяют понять многое — в частности, что идея РКП (б) была во второй половине 1940-х годов постоянной темой разговоров в кругу руководителей ленинградской парторганизации, которые считали ее вполне безобидной попыткой улучшить работоспособность партийного аппарата. Но что еще более важно, слова Попкова показывают, что Сталин отверг предложение о создании РКП (б) по той причине, что опасался, как бы она не привела к российскому самоуправлению. Он высмеял слова Попкова о том, что русским людям нужны «партийные защитники». «Товарищ Сталин на Политбюро показал, куда это ведет, и что это значит», — сказал Попков на пленуме и передал своими словами, куда именно, по мнению Сталина, это ведет: «Попков хочет защитить русский народ, а ЦК ВКП(б), товарищ Сталин не защищают его?» Генеральный секретарь считал, что подобные инициативы преследуют узко российские интересы и попахивают национализмом ^[964].

Но почему все-таки Сталин воспринял идею РКП(б) с таким подозрением и враждебностью во второй половине 1940-х годов, когда вся атмосфера в стране была насыщена руссоцентризмом? Ответ выглядит на первый взгляд неожиданно: постоянно прославляя русских людей, Сталин не был русским националистом и всегда выступал против любых попыток России добиться самоуправления. Русский народ нужен был ему как «руководящая» сила советского многонационального общества, его становой хребет. К тому же, с его точки зрения, русские были «наиболее революционной» частью общества; во второй половине 1930-х годов русский народ уже считался «первым среди равных», — его история, имеющая всемирно-историческое значение, его язык и культура делали его «старшим братом» в советской семье народов. Как высказался после войны в газете «Правда» А. Н. Поскребышев, «великий русский народ» выполнял исключительно важную роль в СССР, являясь «той цементирующей силой, которая скрепляет дружбу народов» ^[965].

Хотя столь откровенный руссоцентризм был принят правящей верхушкой на вооружение лишь во второй половине 1930-х годов, партия всегда рассматривала русский народ как основополагающий компонент всего советского общества. Это видно хотя бы из организационной структуры СССР, в которой не было предусмотрено русской компартии и русских органов самоуправления, дабы они не приобрели слишком большого влияния и не стали отстаивать собственные интересы, противоречащие планам всесоюзного руководства. Именно по этой причине благие намерения Попкова укрепить суверенитет РСФСР привели Сталина в такую ярость — они противоречили всей двадцатипятилетней практике управления страной.

Но подозрения Сталина и его гнев были вызваны не только этим. Среди обвинений, выдвинутых против Кузнецова, Попкова и их сторонников, два — предательство и заговор против ЦК — свидетельствовали о том, что планы ленинградских коммунистов представляли угрозу для советской системы как с административной, так и с идеологической точки зрения. К концу 1940 годов сталинский режим уже целое десятилетие использовал руссоцентристскую пропаганду для завоевания поддержки народных масс. Мобилизационная стратегия, принятая в СССР с первых лет ее существования и основанная на интернационалистских идеалах, оказалась к концу 1930-х годов недостаточной из-за низкого уровня образования широких масс, не позволяющего им постичь абстрактные теории марксизма-ленинизма, и была дополнена более прагматичной идеологической политикой, сфокусированной на русской истории, ее героях, мифах и иконографии. Подобный национал-большевизм, насквозь популистский, способствовал утверждению легитимности ВКП (б) и советского государственного устройства, намеренно стирая грань между понятиями «русский» и «советский» и интегрируя «великодушный» русский народ с его тысячелетней историей.

Вина ленинградцев заключалась в том, что их на первый взгляд невинное предложение об образовании русской компартии и органов самоуправления создавало угрозу для всей возведенной с таким трудом национал-большевистской идеологической конструкции. В частности, если бы российская компартия объявила себя «защитницей русского народа» и законной наследницей русского прошлого, ВКП (б) лишилась бы этого статуса, который она культивировала с конца 1930-х годов. Если бы РКП (б) перехватила у всесоюзной партии руссоцентристские лозунги и пропаганду, то последней для поддержания своего идеологического авторитета пришлось бы вернуться к сомнительной мобилизационной тактике, опирающейся на марксизм-ленинизм. Одним словом, РКП (б) была бы способна подорвать силу, авторитет и мобилизационный потенциал кремлевской власти, как никакая другая республиканская партия. Именно этот призрак российской административной и идеологической самостоятельности, который Хрущев назвал в разговоре «русским национализмом», побудил Сталина представить инициативу ленинградских коммунистов как предательство.

 

При всем том, невольно напрашивается вопрос, каким образом Ленинградская партийная организация умудрилась вырыть самой себе такую глубокую яму. Большинство аналитиков придерживаются мнения, что дело против Кузнецова, Попкова и их сподвижников сфабриковали Маленков и Берия ^[966], что у ленинградцев не было намерения создавать РКП (б) и их заставили оговорить себя после ареста осенью 1949 года^[967]. Противоположную точку зрения высказывают некоторые русские националисты. Они утверждают, что жертвы «Ленинградского дела» действительно были руководителями самозванной «Русской партии», которая стремилась русифицировать СССР, заменив некоторых кремлевских руководителей еврейского и кавказского происхождения на своих ставленников ^[968].

Более вероятно, однако, что Кузнецов, Попков и их сторонники ошибочно поняли заявления партийного руководства о главенствующей роли русского народа в Союзе как намек на возможность самоуправления РСФСР. Эта ошибка — вполне простительная в руссоцентристской атмосфере послевоенного сталинизма — была на руку Маленкову и Берии, предоставив им материал, который можно было использовать для обвинения ленинградских партийцев в административном и идеологическом бунте. Уничтожив Кузнецова, Попкова, Родионова и других, Маленков и Берия значительно укрепили свои позиции. Вместе с тем, эти репрессии дают основание сделать вывод, что руссоцентризм партийного руководства страны играл прежде всего служебную, мобилизационную роль. Какой бы популярностью у русского народа ни пользовалась эта пропаганда в конце 1940-х годов, «Ленинградское дело» подтверждает, что даже на заключительной стадии сталинского правления руссоцентризм был призван в первую очередь утвердить авторитет ВКП(б) и укрепить советское государство, а не потворствовать «националистическим» устремлениям российских коммунистов.

В 1990 годы, отвечая на вопрос о причинах долговечности Маленкова в качестве одного из партийных столпов, его сын дал весьма интересное объяснение. Повторяя, по всей вероятности то что он слышал от других в детстве, А. Г. Маленков сказал, что его отец был единственным из приближенных Сталина, кто правильно понимал позицию Генерального секретаря по вопросу о «ведущей роли русского народа в нашем многонациональном обществе» ^[969]. Возможно, это было пустым хвастовством, однако обстоятельства «Ленинградского дела» подтверждают, что в 1949 году некоторые партаппаратчики действительно преувеличивали намерения Сталина отстаивать интересы Российской Федерации. Рядовые советские граждане впадали в эту ошибку еще в конце 1930-х годов. И в этом смысле «Ленинградское дело» также показывает, что этот популистский руссоцентризм достиг такой степени развития, на которой его уже трудно было отличить от национализма. Эта опасная тенденция захватила даже представителей советской элиты, и КПСС была вынуждена противостоять ей вплоть до распада СССР в 1991 году.

 

Заключение Национал-большевизм и русское национальное самосознание

 

Смерть Сталина 5 марта 1953 года обычно рассматривают как «момент прозрения», после которого советское руководство отказалось от многих крайностей последнего периода диктаторского правления ^[970]. Но засилье руссоцентризма, характерное для конца 1940-х — начала 1950-х годов, продолжалось. Это видно в контексте многих общественных явлений, например в книгах отзывов, предоставленных публике при открытии двух новых станций московского метрополитена весной 1953 года. В книге на станции «Арбатская» шахтер А. Уткин дал торжественное обещание: «Что от нас требует рабочий класс и колхозники, мы, русский народ, все сделаем для своей Родины». Другой посетитель, восхитившись новой станцией «Смоленская», написал: «Как гениален и талантлив русский народ, руководимый КПСС!» ^[971]

Это, конечно, не означает, что официальная линия не претерпела после смерти вождя никаких изменений. Однако они носили скорее косметический характер и выражались в основном в ослаблении культа личности Сталина ^[972]. Правда, весной 1953 года ходили слухи, что предстоят существенные перемены в национальной политике и отход от официального руссоцентризма. Исследователи связывают эти слухи с попыткой Берии захватить власть во время междуцарствия ^[973]. Но в результате быстрого устранения Берии в июне 1953 года его планам не удалось созреть окончательно, не говоря уже о том, чтобы привести к сколько-нибудь серьезным изменениям. Напротив, национал-большевизм окреп благодаря другим инициативам в первые месяцы после смерти диктатора. Так, Институту истории Академии наук вменялось усилить работу по традиционным направлениям: «К числу важнейших задач Института истории относится разработка научных проблем отечественной истории, изучение основных этапов и закономерностей исторического развития народов СССР, истории пролетариата и крестьянства СССР, прогрессивной роли России в истории человечества, в истории науки и культуры, в развитии международного революционного движения, ведущей роли русского народа в братской семье народов СССР». Поставленные перед историками цели показывают, до какой степени популистская идея руссоцентристского государства срослась с официальной линией, проводимой советским руководством. Важность того факта, что эта национал-большевистская программа, намеченная еще на XIX съезде партии в 1952 году, была подтверждена в начале постсталинской эпохи, трудно переоценить ^[974]. Даже такие знатоки классической русской культуры, как историк С. С. Дмитриев, отзывались об этой политике крайне неодобрительно. В начале 1954 года Дмитриев выразил сожаление по поводу того, что в советской культуре и искусстве задает тон «квасной шапкозакидательский патриотизм», не учитывающий уроки 1941-1945 годов. Он назвал его «безудержным, слепым и невежественным националистическим самовосхвалением», что показывает, как далеко зашел режим в своей поддержке руссоцентризма ^[975].

В общеобразовательных школах ситуация была не намного лучше. Говорилось о необходимости каких-то изменений, но они касались не столько историографии, сколько все того же злополучного вопроса о чрезмерном объеме учебника Шестакова и его трудности для учащихся. Высказывалось даже предложение заменить в начальных классах изучение исторического нарратива в хронологическом порядке серией увлекательных и динамичных исторических притч, которые сохраняли бы патриотический, агитационный пафос школьной программы, но избавили бы учеников от необходимости запоминать большое количество дат, имен и событий. Подобное попурри из «рассказов об истории нашей Родины» вместо вызубривания всех фактов, в течение тысячи лет неуклонно ведущих к образованию советского государства, могло бы разбавить руссоцентристскую атмосферу в школе, если бы программа включала хотя бы небольшое количество мифов и легенд других народов (например, отрывки из армянского эпоса «Давид Сасунский» или киргизского «Манаса»), как это было до середины 1940-х годов ^[976]. Архивные материалы, однако, свидетельствуют о том, что планируемая реформа предполагала отфильтровать текст Шестакова с получением еще более густого концентрата из руссоцентристских мифов, героев и образов ^[977]. Но согласия между партийными руководителями по этому вопросу достигнуто не было, и все осталось без изменений до середины 1955-1956 учебного года ^[978].

После того, как Хрущев на XX съезде партии в 1956 году разоблачил культ личности Сталина, отверг «Краткий курс историй ВКП(б)» и потребовал, чтобы историки исправили искажения в официальной линии, «Краткий курс» Шестакова перестали печатать ^[979]. Однако дебаты по поводу новой учебной программы касались только вопроса о культе личности Сталина и обходили вопрос о русском народе ^[980]. Правда, кое-кто из историков, подхватив на-метившуюся на съезде тенденцию к развенчанию культа личности, выступил за пересмотр официальной позиции в отношении Ивана Грозного и некоторых других исторических персонажей с сомнительной репутацией ^[981]. В последующие годы наблюдалось также возвращение к более материалистическому толкованию истории, но в целом советская историография сохраняла свою национал-большевистскую ориентацию и во второй половине 1950-х годов, и в дальнейшем. И даже накануне распада СССР в 1991 году советские студенты продолжали заниматься историей по учебнику, написанному по известной схеме Шестакова, где, после краткого обзора почти тысячи лет существования России, основное внимание уделялось распространению марксизма, раннему революционному движению, ранним социалистам и истории КПСС.

Важно, однако, отметить, что, помимо нового витка борьбы партии за свой авторитет, в 1950 годы наблюдалось развитие альтернативного самосознания, связанного с принадлежностью к такой воображаемой всесоюзной общности, как «советский народ». Иллюстрацией этой возобновившейся кампании в поддержку «дружбы народов» ^[982] могут служить строчки из популярнейшей песни В. Харитонова: «Мой адрес не дом и не улица,/Мой адрес Советский Союз», которая, по замечанию одного из комментаторов, свидетельствует о стремлении популяризировать эту новую социальную идентичность ^[983]. Хотя аналитики, утверждающие, что никогда и не предполагалось заменить понятие национальной идентичности концепцией «советского народа», наверное, правы, это не опровергает данного тезиса ^[984]. В конце концов, трудно отрицать, что в 1950-е и 1960 годы советские идеологи более активно пропагандировали неэтническое, «всесоюзное» чувство идентичности, чем при Сталине, и строили свою пропаганду с помощью образов, отражавших модернизацию жизни, прогресс, урбанизацию, оптимистический взгляд на будущее. Эта «новая историческая общность людей», провозглашенная на XXIV съезде КПСС в 1971 году, оставалась любимым коньком советских идеологов вплоть до 1991 года ^[985]. Однако неясно, насколько широко чувство этой новой идентичности овладело массами. Один из исследователей пишет, например, что русским людям, привыкшим при Сталине к лестному руссоцентристскому популизму, концепция «советского народа» должна была казаться абстрактной и малопривлекательной ^[986].

И в самом деле, непоколебимая вездесущность национал-большевизма в эти годы доказывает, как глубоко запечатлелась в умах сталинская пропаганда конца 1930-х– начала 1950-х годов. Эпилогом к данной книге могло бы послужить одно из недавних исследований, утверждающих, что зарождение современного русского национализма произошло как раз в тот период. Согласно автору исследования, хрущевское неуклюжее обращение с интеллигенцией отпугнуло некоторых из них, заставив отойти на националистические позиции и образовать некое неопределенное движение, которое получило возможность накопить большую силу и влияние при следующем правителе, Л. И. Брежневе. Первая стадия развития этого движения — социальная активность, пробудившаяся в период «оттепели» как реакция на пренебрежение партийного руководства к деревенской культуре, природной среде и историческим памятникам, — достаточно хорошо изучена. То же самое можно сказать в отношении второй стадии, когда возникли более широкие культурные движения «деревенщиков» и приверженцев национальной старины, образовавших Всесоюзное общество охраны памятников истории и культуры (ВООПИК) ^[987]. Правда, недавно стало известно, что эти нео-националистические движения пользовались определенной поддержкой государства после прихода в 1964 году Л. И. Брежнева к власти. Н. Митрохин даже показывает, что некая «русская партия» сформировалась в Агитпропе вокруг М. А. Суслова ^[988].

Данное стремление укрепить легитимность своей власти и ее способность к мобилизации масс удивительно напоминает мотивы, которыми руководствовалась популистская пропаганда советского государства при Сталине. Интересен не только сам факт подражания сталинским методам популяризации марксизма-ленинизма в брежневскую эпоху, но и сходство пропагандистской риторики. Массовая культура, точно так же, как и в 1940-е, изображала русский народ стойким, талантливым и терпеливым, уже тысячу лет ожидающим своего золотого часа. Правда, внимание уделялось уже не только создателям империи, но и простым русским людям, однако они по-прежнему играли второстепенную роль. Отнюдь не случайно, что в брежневскую эпоху такой популярностью пользовалась массовая культура, близкая по своему содержанию и риторике к национал-большевизму 1940-х-1950-х годов. Мировоззрение многих людей сформировалось в годы правления Сталина, и это объединяло их с партийным руководством ^[989]. И было бы странно, если бы это не нашло отражения в их воображении и вкусе, в особенности, в хвалебных песнях в честь «великого русского народа». Хотя Ю. Н. Андропов в начале 1980 годов попытался свернуть с националистического курса, возрождение этих тенденций после 1991 года, идей, напоминающих о 1940-х и 1950-х годах и изложенных схожим языком, показывает, что и спустя несколько десятилетий после смерти Сталина классические темы национал-большевизма продолжают пользоваться популярностью в российском обществе.

В отличие от царской России и первых лет большевистского правления, когда еще не было четко сформулировано понятие коллективного самосознания, сталинскому режиму в период с начала 1930-х годов до середины 1950-х удалось пробудить в массах ощущение общности и товарищества. Когда в годы Первой пятилетки возникла необходимость мобилизовать население на выполнение народно-хозяйственных задач и укрепление боеготовности на случай войны, вся тематика советской литературы, кино, театра и изобразительного искусства была призвана воспитать у граждан преданность советской власти. Во второй половине 1930-х годов стал очевиден крах данной пропагандистской кампании, имевшей целью внедрить в массовое сознание чувство советского патриотизма с помощью популяризации целого ряда советских героев. Следом за этим фиаско, партийное руководство призвало на помощь популярные мифы и образы русского прошлого, чтобы поддержать мобилизационный потенциал официальной марксистско-ленинской линии. В попытке согласовать свою прямолинейную и последовательную политику с многовековыми традициями сталинский режим с невиданным размахом старался распространить в обществе идеи национал-большевизма, используя все возможные средства культуры и образования. Переиздавались классики русской литературы, ставились старые пьесы и оперы, вновь возводились на пьедестал некогда свергнутые выдающиеся личности прошлого, Крутое изменение курса советской пропаганды широко обсуждалось западными аналитиками, в особенности после того, как Н. С. Тимашев в 1947 году определил его как один из аспектов эпохи «великого отступления» ^[990]. Настоящая книга показывает, что усиление руссоцентризма — это проявление новой национал-большевистской политики, продолжающей популистскую идеологическую линию 1930-х годов, которая ставила задачу мобилизовать население всеми доступными средствами на выполнение плана индустриализации и на победу в возможной войне ^[991]. В этом отношении привлекают внимание два момента. Во-первых, развернутая мобилизация русской символики в 1937-1941 годы не являлась закономерным историческим процессом, а была скорее вызвана условиями, создавшимися в результате Большого Террора, и несостоятельностью более «советизированной» пропаганды. Во-вторых, каким бы всеохватным ни был руссоцентризм после 1937 года, его никак нельзя считать официальной поддержкой особого русского государственного или национального строительства, поскольку это требовало бы определенной институциональной, политической и культурной автономии для русской нации, а это никогда не входило в планы партийного руководства.

Таким образом, руссоцентризм второй половины 1930-х годов носил чисто практический и популистский характер — даже в большей степени, чем «коренизация», кооптация и культивация национально-патриотических чувств у нерусского населения в республиках в 1920-е и в начале 1930 годов. Бросается в глаза тот факт, что РСФСР так никогда не получила права на минимально самостоятельное развитие отдельно от СССР, даже на самой вершине кампании вокруг руссоцентризма в конце 1940-х гг. Иначе говоря, руссоцентризм после 1937 года не стремился устранить фундаментальный дисбаланс, заложенный в советском государственном устройстве. Как известно, РСФСР изначально входила в состав советского государства без собственных административных органов, имевшихся в Украине, Закавказье и других союзных республиках. В начале 1920-х годов отказ РСФСР от собственной партийной организации с центральным комитетом, от собственной академии наук и пр. был осознанной стратегией с целью ограничить русское влияние в обществе ^[992]. Характерно, что этот дисбаланс был сохранен и после 1937 года, несмотря на восхваление русского народа как «первого среди равных».

Это сдерживание самостоятельного государственного строительства в РСФСР находило отражение и в политике партии по отношению к русскому национальному самосознанию. Хотя после 1937 года было воскрешено множество мифов, легенд и героев русского прошлого, они отбирались с большой осторожностью, потому что делалось это в первую очередь для повышения авторитета советского настоящего, а не для пробуждения интереса к русской старине. Централизация самодержавной власти и строительство империи трактовались как предыстория создания советского государства, а такие фигуры, как Иван Грозный и Петр Первый были призваны вызывать в массах подсознательную поддержку единоличного правления Генерального секретаря партии. Проводившаяся в 1930 годы политика ретроспективно оправдывалась многовековой борьбой с различными угрозами существованию централизованного государства, будь то опричнина, «необходимая» для подавления внутренних врагов, или эпические битвы Александра Невского с тевтонскими рыцарями. Советские военачальники, ученые, писатели, художники и композиторы стали наследниками дореволюционных побед на поле боя, в науке и культуре. Даже нежелание Пушкина подчиняться ограничениям литературного канона и его художественный реализм рассматривались как предвосхищение эры социалистического реализма, наступившей после 1932 года. Эта ревизия прошлого, судя по всему, подчинялась определенному закону, согласно которому выборочная реабилитация исторических персонажей, репутаций и достижений зависела от их способности отразить, объяснить и оправдать те или иные аспекты современной советской действительности, не намекая на возможность альтернативных вариантов.

Заигрывание с русской историей проще всего понять в связи со своеобразным отношением Сталина к русскому народу. Вопреки громогласному превозношению его, Сталин отнюдь не был русским националистом и негативно относился к любым призывам к русскому самоопределению. Он рассматривал русских как «руководящий народ», становой хребет многонационального советского общества ^[993]. Для советских идеологов русский народ служил в буквальном смысле «первым среди равных», «старшим братом» в советской семье народов; они использовали его культуру, историю и демографический перевес над другими в качестве «цементирующей силы» для усиления авторитета и легитимности советского государства. Только этим можно объяснить тот факт, что даже в самом разгаре послевоенного руссоцентризма Сталин так нетерпимо относился ко всем инициативам, хотя бы отдаленно напоминавшим стремление к русскому государственному или национальному строительству.

Национал-большевистская идеология сталинской системы добилась несомненного успеха и вместе с тем придала отчетливый руссоцентристский оттенок пропаганде, которая замышлялась прежде всего как популистская, про-государственная, пан-советская. Поэтому неудивительно, что многие сентиментально-руссоцентристские мотивы официальной советской пропаганды, не только пользовались подлинной популярностью в сталинскую эпоху и в следующие десятилетия, но, пережив крушение СССР, сохраняют большое социальное значение и по сей день ^[994]. Рост популярности русской культуры и развивающаяся одновременно с этим способность простых русских людей четко выразить свое ощущение причастности к русскому обществу словами, понятными всем от Петрозаводска до Петропавловска Камчатского, свидетельствуют о том, что в сталинскую эпоху у русских сформировалось чувство национальной идентичности. Это подтверждают сотни приведенных в этой книге высказываний русских граждан, в которых проявляется их отношение к пропаганде национал-большевизма, исходящей от самых разных представителей советской элиты — начиная с Шестакова, Александрова и Щербакова и кончая Алексеем Толстым, Эйзенштейном и самим Сталиным. Школьники, рабочие, государственные служащие, писатели, ученые, красноармейцы, из которых многие имели крестьянское происхождение, — все они испытали на себе воздействие развернувшейся после 1937 года официальной пропаганды, которое осуществлялось способами, не применявшимися при предыдущих мобилизационных кампаниях – ни в 1920 годы, ни при старом режиме.

Конечно, находились люди, относившиеся к национал-большевизму критически; многие принимали лишь определенные, наиболее близкие и понятные им стороны этого движения. Но именно это объясняет парадоксальное возникновение русского этнического самосознания в обществе, поставившем себе цель сформировать у граждан чувство идентичности социальной, основанной на классовом сознании и пролетарском интернационализме. И наконец, не остается сомнений, что повсеместное распространение в сталинскую эпоху национал-большевистских образов и символики способствовало тому, что в 1953 году русские гораздо более четко сознавали свою принадлежность к русской нации, чем до 1937 года. Усилия партийного руководства заручиться доверием народных масс с помощью избранных русских мифов, легенд и образов привели к тому, чего сталинские идеологи никак не ожидали, — к развитию у русских национального самосознания, абсолютно независимого от общепризнанных социалистических ценностей. Поэтому формирование чувства национальной идентичности, хотя и связанное с одной из самых мощных пропагандистских кампаний середины XX века, следует скорее рассматривать как незапланированный и даже случайный побочный продукт сталинского заигрывания с мобилизационным потенциалом русского прошлого.

Прослеживая развитие чувства русской национальной идентичности, данное исследование анализирует структуру, распространение и восприятие национал-большевистской пропаганды при сталинском режиме и приходит к заключению, что использование русских национальных образов, героев и мифов в период 1937-1953 годов подготовило почву для латентного руссоцентризма и националистских настроений, открыто проявляющихся сегодня среди русских в российском обществе. Выявив сталинское происхождение многих призывов к национальному объединению, звучащих в современном русском обществе, книга объясняет, почему они находят отклик среди русскоязычного населения в пост-советскую эпоху. Эти призывы, удивительно напоминающие риторику национал-большевизма, пронизывавшего официальную идеологию и культуру при Сталине, по своей сути неразрывно связаны с формированием современного русского национального самосознания в самые тяжелые годы двадцатого столетия.

Благодарности

 

Впервые эта книга была опубликована в 2002 году в Издательстве Гарвардского университета как 93-й выпуск серии, издаваемой Центром по российским и евразийским исследованиям им. Дэвиса. В период подготовительной работы над книгой и ее написания я получал поддержку от ряда частных фондов, государственных учреждений США и исследовательских организации. Совет по международным исследованиям и обменам (1REX) предоставлял мне краткосрочные и долгосрочные гранты в содействии с Национальным фондом поддержки гуманитарных наук и госдепартаментом США в рамках программы российских, евразийских и восточноевропейских исследований (Статья VIII). Поддержка также была предоставлена Министерствам образования США в рамках программы исследовании по иностранным языкам и территориям (Статья IV), Центром по российским и евразийским исследованиям им. Дэвиса при Гарвардском университете и Фондом Жиль Уайтинг. Дополнительная поддержка была оказана историческим факультетом Гарвардского университета и университетским Комитетом по присуждению ученых степеней в области истории и литературоведения. Русскому изданию книги способствовало издательство «Академический проект» во главе с главным редактором А. Е. Барзахом и генеральным директором Ю. А. Дунаевской, а также Колледж гуманитарных и естественных наук и Отделение международного образования Ричмондского университета.

В ходе работы мною были опубликованы статьи по теме книги в изданиях «Russian Review», «Revolutionary Russia», «Вопросы истории» и «Исторический архив». Я хотел бы выразить благодарность издателям ряда журналов за разрешение перепечатать в главах 2, 3, 5, 6 и 15 выдержки из следующих статей: «Proletarian Internationalism, "Soviet Patriotism, and the Rise of Russocentric Etatism during the Stalinist 1930s»^[995] // Left History. 2000. Vol. 6. № 2. P. 80-100; «"The People Need a Tsar": The Emergence of National Bolshevism as Stalinist Ideology» ^[996] (в со­авторстве с A. M. Дубровским //Europe-Asia Studies. 1998. Vol. 50. № 5. P/ 871-890; «“The People’s Poet”: Russocentric Populism During the USSR’s Official 1937 Pushkin Commemoration» ^[997] // Russian History/ Histoire Russe. 1999. Vol. 26. № 1. P. 65-74; «Soviet Social Mentalite and Russocentrism on the Eve of War. 1936-1941» ^[998]//Jahrbiicher fur Geschichte Osteuropas. 2000. Vol. if to 3. S– 388-406; «Stalin, the Leningrad Affair, and the Limits of Postwar Russocentrism» ^[999] //Russian Review. 2004. Vol. 63. № 2. P. 241-255. Благодарю также Издательство Оксфордского университета за разрешение процитировать в Главе 7 статью «"… it is important to advance Russian nationalism as the first priority": Debates within the Stalinist Ideological Establishment, l941-1945» ^[1000]//A State of Nations: Empire and State-Building in the Age of Lenin and Stalin/Ed. by Ronald Grigor Suny and Terry Martin. New York, 2001. P. 275-300. К сожалению, при первой публикации этой работы наборщиками было допущено много ошибок в примечаниях.

 

Хотя поддержка различных организаций играла решающую роль в подготовке данной книги, ее публикация была бы невозможна без помощи друзей и коллег. П. Блитстейн, С. Дейвис, А. М. Дубровский, Дж. Энтин, Дж. фон Гельдерн, Л. Р. Грэхем, Л. Холмс, Э. Лор, Т. Мартин, М. Перри, К.М.Ф. Платт, Р. Г. Сьюни и С. Йекельчик читали и комментировали ру­копись целиком (в англоязычном варианте). В написании отдельных глав мне помогали Г. Алексопулос, Ш. Фитцпатрик, Й. Хелбек, Ф. Хирш, М. Каневская, Э. Л. Кинан. Б. Кис, С. Коткин, Дж. Нейбергер, Ш. Поллок, Дж. Россман, Дж. Хоскинг, Р. Шпорлук, Р. К. Такер и А. Б. Улам, а также члены редакционных коллегий и групп рецензирования вышеуказанных журналов. Многие важные вопросы обсуждались с К. и Дж. Бранденбергер, В. Бровкиным, А. А. Чернобаевым. М. Дейвид-Фоксом, О. Хархординым, Э. Найт, Э.Мелхорн, Р. Пайпсом, О. В. Волобуевым и Л. Г. Заятуевой. Н. Алешина и Л.Высоцкий перевели дополненную рукопись для русского издания; А. Е. Барзах внимательно отредактировал ее. Но самым ценным были творческая поддержка и вдохновенное участие Кати Дианиной, которой эта книга посвящена.