Достижение профессиональной зрелости

Наиболее ярким впечатлением, которое можно составить по прочтении всех разделов книги «Политическая наука: новые направления», является воз­росшая зрелость политической науки как самостоятельной дисциплины. Был ли в этой области достигнут «прогресс», как оптимистически отмечает Г. Алмонд (гл. 2 наст. изд.), или нет — это уже другой вопрос. Однако зрелость, понима­емая в традиционном смысле психологии развития как сформировавшаяся способность видеть вещи с позиции других людей, действительно, достигну­та большинством отраслей данной дисциплины.

Так было не всегда. «Поведенческая революция» в период своего апогея во многом напоминала якобинскую диктатуру; в продолжение этой аналогии вряд ли будет преувеличением сказать, что реакция на нее была чисто терми­дорианской. Бунтари эпохи раннего бихевиоризма, со своей стороны, стреми­лись покончить с формализмом в политике: с политическими институтами, организационными схемами, конституционными мифами и юридическими фикциями — как с чистой воды мошенничеством. Те, кого поведенческая революция отбросила назад, равно как и те, кто позже попытался отбросить назад ее самое, с одинаковым неистовством стали втаптывать в грязь науч­ные претензии новой дисциплины, апеллируя к мудрости преданий седой старины¹⁵.

Поколение спустя история повторилась, но теперь в роли революционеров выступили сторонники «рационального выбора», стремившиеся заменить шат­кую логику, заимствованную бихевиористами в психологии, формальным порядком и математической строгостью. И вновь разгоревшаяся борьба при­няла формы манихейской бескомпромиссности. Во имя теоретического един­ства и закона экономии сторонники модели рационального выбора стреми­лись (по крайней мере вначале) свести всю политику к взаимодействию уз­ких материальных интересов. При этом они отбросили за ненадобностью ду­ховные ценности, принципы и личные привязанности, а заодно всю историю человечества и социальные институты¹⁶. Направление рационального выбора, как и в случае с поведенческой революцией, одержало много крупных побед (Popkin el al., 1976), но и поражения были немалыми.

В отличие от этих двух периодов в конце XX в. политология, по всей видимости, твердо встала на путь объединения различных методологических

¹⁵ Трезвые положения, выдвинутые сторонниками бихевиоризма, можно найти в рабо­тах Р Даля и А. Ранни (Dahl, 196]a: Ranney, 1962) Здравые рассуждения институционалис-тов, выступавших против бихевиористов, содержатся у Ф. Ридли и Н Джонсона (Ridley, 1975; Johnson, 1989); философское крыло антинаучной реакции, по-нашему мнению, луч­ше всего представлено М. Оукшотом и X. Стретгоном (Oakeshott, 1956; Stretton, 1969). Что касается постбихевиористских позиций, то весьма показательны труды С. Уолина, К. Мак-коя и Дж. Плейфорда и Д. Истона (Wolin, 1960; McCoy, Playford, 1968; Easton, 1969); с точки зрения философии науки, данная тенденция убедительно изложена Дж. Муном (Greenstein, Polsbi, 1975, vol. 1, p. 151-228).

¹⁶Ранние классические заявления такого рода см.: Mitcheli, 1969; Riker, Ordeshook, 1993. Критику взглядов представителей этого направления см.: Goodin, 1976; Sen, 1977; North, 1990. Совершенствование модели рационального выбора развивается в таком направлении (хотя, возможно, и не в достаточной степени — для сравнения см.: Оффе, гл. 23 наст. изд.), что они все больше находят применение в современных исследованиях (Kiewiet, 1983; Mansbridge, 1990; Monroe, 1991).

подходов. Наиболее значительный вклад в наметившееся сближение внесло развитие концепции «нового институционализма», которая в той или иной степени присутствует в большинстве разделов настоящего сборника. Теперь при оценке движущих сил политических процессов специалисты, занимаю­щиеся политической наукой, уже не акцентируют все внимание только на альтернативах, агентах, структурах, интересах или институтах. В настоящее время подавляющее большинство серьезных исследователей полагают, что необходимо разумное сочетание всех этих факторов (гл. 5, 6, 26, 28, 29 наст. изд.). Политологи уже не противопоставляют поведенческие постулаты орга­низационным схемам. Большинство ученых сегодня сказали бы, что это воп­рос анализа поведения в условиях существующих институтов и возможнос­тей (гл. 9, 10 наст. изд.). Ушли в прошлое споры о том, что первично — рациональный компонент поведения или привычки; сторонники модели ра­ционального выбора ныне, как правило, отдают должное тем ограничени­ям, в условиях которых люди совершают политические действия, обогащая свои концептуальные модели выводами политических психологов (гл. 9, 10 наст. изд.). Неактуально в наше время и противопоставление реализма идеа­лизму, никто больше не ломает копья, решая, что является движущей си­лой истории — интересы или идеи: все ученые признают существенное зна­чение как того, так и другого (гл. 16, 17, 19, 24, 26 наст. изд.). Политологи уже не отстаивают исключительные достоинства сугубо научного анализа по сравнению с описанием событий, широкомасштабных межнациональных ком­паративных исследований по сравнению с тщательно отобранными уникаль­ными case-studies*. Для современных исследователей политических процессов не менее важно и скрупулезное изучение местных особенностей их протека­ния, вплоть до должным образом систематизированных, основанных на ста­тистических данных явлений, характерных для поселений самых скромных размеров (гл. 14, 33 наст. изд.). Никто из политологов уже не мыслит по принципу или/или, известному из истории науки, что приводило к крайно­стям жесткой детерминированности и безнадежной сложности: даже сильно потрепанные сторонники эконометрии вынуждены теперь признать досто­инства оценочных процедур, весьма чувствительных к пат-эффектам (гл. 32 наст. изд.), а ранние упрощенные модели политико-экономического взаи­модействия в последнее время значительно усовершенствовались (гл. 25, 28 наст. изд.).

Дело, однако, не в том, что по всем этим направлениям было достигнуто взаимопонимание, гораздо важнее тот способ, которым оно было обретено, и тот дух, которым прониклась вся преобразившаяся дисциплина. Несмотря на то, что каждый ученый и каждая исследовательская группа ставят акценты на различном сочетании тех или иных элементов, существует непременное согла­сие о правомерности такового положения вещей, к тому же это согласие достигнуто скорее с радостью, чем с недовольством. Оно выросло не из плю­рализма, девизом которого могло бы стать известное выражение «живи и давай жить другим», и в еще меньшей степени из постмодернистского ниги­лизма. Это согласие, равно как и промежуточные компромиссы, оформились на базе отчетливого понимания сложившейся ситуации, ясного представления

* Case-study (англ.) — одиниз общенаучных качественных методов, представляющий изучение отдельного случая, уникального и индивидуализированного, в отличие от типо-логизации. — Прим. науч. ред.

о последствиях, вытекающих из возможных альтернативных решений, и чет­кого осмысления разумных комбинаций¹⁷. Результат в данном случае, очевид­но, получается эклектический, но он представляет собой скорее упорядочен­ный эклектизм, чем попурри из разных мелодий.

Политологи нынешнего поколения, каждый в отдельности и все вместе, имеют гораздо более богатый выбор исследовательских инструментов, чем их предшественники. Мало кто из получивших хорошее образование в 70-е годы и позже будет испытывать излишнюю робость (равным образом как и неуме­ренное восхищение) перед теориями или методами исследования, применяе­мыми в бихевиористской психологии, эмпирической социологии или матема­тической экономике. При этом, очевидно, у каждого будут свои пристрастия. И тем не менее в наши дни практически никто из них не полезет за словом в карман при обсуждении методологических традиций или новых положений, никого не остановит необходимость позаимствовать что-то у других или поде­литься с другими своими результатами¹⁸.

Существует множество способов изложения стоящих перед научной дис­циплиной проблем, изучение которых помогает избежать повторения ошибок и получить в дальнейшем наилучшие результаты. Одним из этих способов является рассказ о возвышении и упадке тех или иных научных школ. Непро­дуктивные периоды в предыстории современной политической науки, как и в политической философии середины XIX столетия, были связаны с особой формой организации научного сообщества вокруг «гуру» — ведущих ученых, окруженных своими сторонниками, причем связи между самими мэтрами были минимальными, а между их сторонниками практически не поддержива­лись вовсе¹⁹. На смену своеобразному диалогу глухих того времени пришло плодотворное сотрудничество. Это случилось лишь тогда, когда представители разрозненных школ ощутили единство общего дела и на повестку дня встали общедисциплинарные проблемы²⁰.

¹⁷ В этой связи представляет интерес высказывание М. Фиорииы (Fiorina, 1995): «Я учу своих студентов тому, что модели рационального выбора приносят наибольшую пользу в тех случаях, когда ставки высоки, а число случаев невелико, признавая тем самым нераци­ональность действий, направленных на максимизацию там, где речь идет об обычных ре­зультатах и/или, где ваши собственные действия не сыграют никакой роли... Таким обра­зом, при работе с массовым сознанием я использую минималистский подход к понятию рациональности (Fiorina, I981, р. 83), в то время как при исследовании элит я допускаю более высокий уровень рациональности (Fiorina, 1989, р. П)».

¹⁸ К числу выдающихся примеров такого мастерства можно отнести работы И. Элстера и Р. Патнэма, которые проявили необычайную одаренность в искусстве символизации поли­тической науки середины столетия (Elster, 1983; Putnam, 1993).

¹⁹ В этой связи интересно сравнить работу М. Догана (гл. 3 наст. изд.), где говорится о «взаимном пренебрежении друг к другу» таких социологов конца XIX — начала XX вв., как Э. Дюркгейм, М. Вебер, Ф. Теннис, Г. Зиммель (Waldo, 1975, р. 47-50), с работой Б. Пареха (гл. 21 наст. изд.), в которой описывается соперничество между чикагской и гарвардской школами в 30-е годы XX в.

²⁰ Действительно, как отмечает У. Миллер (гл. 10 наст. изд.), начальный период этих событий — в данном случае речь идет о поведенческой революции — характеризовался возникновением междисциплинарных связей сотрудничества. Здесь можно упомянуть также о развитии движения «общественного выбора», оформившегося на базе сотрудничества экономистов (Дж. Бьюкенен, М. Олсон), юристов (Г. Таллок), политологов (У. Райкер, Элинор Остром) и социологов (Дж. Коулман). Именно они вошли в состав руководства ассоциации «Public Choice Society», создание которого знаменовало собой начало выработ­ки общих основ для исследований по всем субдисциплинам политической науки. Такого рода попытки обсуждаются в работах Алмонда, а также Истона и Шеллинга (Almond, 1990; Easton, Schelling, 1991).

Другой урок, извлеченный из сложившейся тогда ситуации, касаетсяос­нов того широкого взаимопонимания, на базе которого стало возможно дос­тижение всеобщего согласия по кардинальным вопросам. Как и в либеральной политике (Rawls, 1993), в свободных искусствах, к которым относят и поли­тическую науку, достичь некоего modus vivendi, достаточного для плодотвор­ного сотрудничества, можно лишь на низших уровнях анализа и обобщений. Было бы нелепо пытаться тем или иным способом навязать отдельным пред­ставителям научного сообщества, разделяющим самые разные взгляды и под­ходы, неизбежно обманчивое и хрупкое согласие по основополагающим про­блемам, будь то некая единая, истинная концепция философии науки (логи­ческий позитивизм или его многочисленные альтернативы) или единственно верная теория общественного развития (структурный функционализм, сис­темная теория, рациональный выбор или что бы то ни было еще).

Вместе с тем бесконечные споры об исходных основах бесполезны и не­продуктивны. От согласия по отдельным «атомам» науки до согласия по об­щим представлениям о той или иной научной дисциплине лежит огромная дистанция (Elster, 1989). Приемы, инструменты и теории, изначально создан­ные в одном из ее направлений, впоследствии достаточно часто находят себе применение в других ее ответвлениях — mutatis mutandis. Многочисленные изменения, приспособления и новые интерпретации понятий нередко требо­вали и заимствованных инструментов, соответствующих их новому назначе­нию. Такого рода заимствование, взаиморазвитие, соединение различных по­нятий с тем, чтобы их концептуальное наполнение можно было приложить к иным объектам исследования в смежных областях знания, видимо, и пред­ставляет собой магистральное проявление научного прогресса в современную эпоху (гл. 3 наст. изд.).

Что же касается вопроса о том, является ли эта область знаний «наукой» в точном смысле этого слова, то лучше всего пока оставить его открытым, отло­жив окончательное решение до той поры, когда философы науки, наконец, договорятся о том, что составляет ее «истинную» природу. Пользуясь простым определением науки, которое мы предложили выше (с. 35 наст. изд.) — «сис­тематическое изучение, направленное на создание все более дифференциро­ванного комплекса упорядоченных представлений об эмпирическом мире», — можно с уверенностью сказать, что изучаемая нами дисциплина приобрела более научный характер. В настоящее время она существенно более дифферен­цирована, чем ранее, как в отношении собственной внутренней структуры, так и в отношении ее предметных областей.

В то же время открытым остается другой вопрос — помогает или препят­ствует прирастание научного знания подлинно научному пониманию дей­ствительности. Иными словами, больше или меньше мы узнаем об окружаю­щем нас мире, раскладывая его на все более мелкие части? Ведь «больше» вовсе не обязательно означает «лучше». Метафизики определяют свою цель как «разложение действительности на составные части». При создании теоре­тических основ науки ученых всегда подстерегает опасность не только «разло­жить» на части что-нибудь, являющееся единым целым, но и получить слиш­ком большое количество составляющих. Пустое теоретизирование, как и рас­суждения на уровне обыденных проблем повседневности, может стать серьез­ным препятствием для подлинного понимания политической науки, равно как и остальных областей социальных и естественных наук.

Преодоление такого рода крайностей находится в компетенции крупных ученых в каждом из специализированных направлений той или иной научной дисциплины, которые с полным основанием можно было бы назвать интегра­торами науки. На их долю выпадает сложная задача составить из отдельных частей научного знания некую общую картину изучаемого предмета. Как бу­дет показано ниже (§ 4 наст. гл.), они, как нам представляется, сумели прекрасно справиться с этим нелегким делом.

Критерии профессионализма

Рост профессионализма политологов отмечен в разных областях. Возмож­но, одним из наиболее ярких проявлений этого процесса является то, что все большее число исследователей разных специальностей используют сходную методику и технику и опираются на одни и те же фундаментальные теорети­ческие работы. Это обеспечивается как в процессе обучения (по типу, скажем, мичиганской или эссекской летних школ), так и в дальнейшем во время самостоятельной преподавательской или исследовательской деятельности. Глу­бина и детали этих общих посылок слегка варьируются в зависимости от страны и конкретного предмета изучения того или иного ученого²¹. Тем не менее, подавляющее большинство современных политологов не отшатнутся от математических уравнений и почти все они знакомы — хотя бы поверхно­стно — с одинаковым набором научных трудов, признанных классическими в данной области знаний.

А. Классические труды

Специалисты в области политической науки, как практически во всех других социальных и естественных науках, все чаще публикуют результаты исследований в форме статей. Однако результаты наиболее важных исследо­ваний продолжают появляться и в книжной форме, а некоторые статьи, напечатанные в академических журналах, никогда не превращаются в моно­графии, и многие серьезные научные дискуссии также остаются лишь на журнальных страницах²². Общим достоянием политической науки, lingua franca нашей области знаний и исходным пунктом для ее продвижения вперед, являются следующие фундаментальные труды: «Гражданская культура» Г. Алмонда и С. Вербы; «Американский избиратель» Э. Кемпбелла, П. Конверса, У. Миллера и Д. Стоукса; «Кто правит?» Р. Даля; «Класс и классовый конф­ликт в индустриальном обществе» Р. Дарендорфа; «Нервы правительства» К. Дойча; «Экономическая теория демократии» Э. Даунса; «Системный ана­лиз политической жизни» Д. Истона; «Политический порядок в меняющих­ся обществах» С. Хантингтона; «Ответственный электорат» В. Ки; «Полити­ческая идеология» Р. Лейна; «Разум демократии» Ч. Линдблома; «Полити­ческий человек» С. Липсета; «Социальные корни диктатуры и демократии»

²¹ Формирование общих методологических посылок лучше всего прослеживается в рабо­тах Ю Гальтунга и позже Э. Кинга, Р. Кеохейна и С. Вербы (Galtung, 1967; King et at., 1994).

²² Г. Маршалл, например, рассматривает эту дисциплину с позиций десяти «классичес­ких» работ эмпирической (в данном случае британской) социологии послевоенного перио­да (Marschall, 1990).

Б. Мура; «Президентская власть» Р. Нойштадта и «Логика коллективного действия» М. Олсона (список литературы в конце наст. гл.)²³.

Одним из характерных проявлений нового профессионализма в политичес­кой науке является феномен «мгновенной классики»²⁴, Так стали называть книги, которые почти сразу же после выхода в свет попадают в разряд кано­нических трудов, о которых говорят все и везде. Знать их содержание хотя бы понаслышке, считается хорошим тоном. Надолго ли такого рода произведения «мгновенной классики» останутся в числе основополагающих трудов в облас­ти политической науки, естественно, покажет только время. При анализе ис­пользованной в каждой главе настоящей книги литературы в глаза бросается кратковременность обращения среди специалистов отдельной субдисциплины большей части современных работ. Более трех четвертей публикаций, на кото­рые ссылаются наши авторы, были изданы в последние двадцать лет, после выхода в свет в 1975 г. книги Ф. Гринстайна и Н. Полсби, а более 30% всех упомянутых работ появились за последние пять лет²⁵. Скептики могли бы ска­зать, что такого рода подсчеты не более чем чистой воды чудачество. Люди, настроенные более доброжелательно, сделали бы вывод о том, что такое поло­жение вещей явственно отражает процесс накопления новых знаний на основе прежних достижений и характеризует поступательное развитие любой научной дисциплины. Вместе с тем, каковы бы ни были причины отмеченного явления, очевидно, что некоторые работы, в свое время привлекшие пристальное вни­мание ученых, позднее утратили свою былую актуальность²⁶.

Чтобы составить общее представление о значительных успехах политичес­кой науки за прошедшие четверть века, лучше всего просто перечислить наи­более крупные работы, существенно стимулировавшие развитие научной мысли в этой области знаний. Их список был бы достаточно длинным и неизбежно неполным и спорным в нижней его части. Так же, как и по социальным наукам в целом, господствующее положение в нем заняли бы англоязычные авторы, в основном ориентирующиеся на реалии Соединенных Штатов. Одна­ко с какими бы мерками мы ни подходили к этим основополагающим тру­дам, в список современных классических работ по политической науке следу­ет включить книги Г. Эллисона «Суть решения», Р. Аксельрода «Эволюция сотрудничества», С. Барнза, М. Каазе и др. «Политическое действие», М.Фио-

²³ Точно так же,как для предшествующего поколения, ключевыми были книги М. Дюверже, В. Ки, И. Шумпетера и Г. Саймона (Duverger, 1954; Key, 1942; Key 1950; Schumpeter, 1943; Simon, 1951).

²⁴ Это выражение принадлежит Б. Бэрри (Barry, 1974), который пустил его в оборот в связи с публикацией книги А. Хиршмана «Выход, голос и лояльность» (Hirschman, 1970), изданной немного позже того периода, о котором идет речь.

²⁵ Первый из указанных результатов отчасти можно объяснить тем, что авторов трех первых глав каждой части данной книги специально просили сосредоточить основное вни­мание на проблемах, обсуждавшихся после появления многотомного труда Гринстайна и Полсби. (Лишь авторы последних глав каждой части работали над своими темами, рассмат­ривая их в более широких хронологических рамках, в сравнительной перспективе «вчера и сегодня».)

²⁶ Возможно, к числу наиболее ярких примеров таких публикаций, появившихсязапоследние двадцать лет, следует отнести книги Ч. Линдблома «Политика и рынки» и Э. Тафта «Политический контроль над экономикой» (Lindblom. 1977; Tufte, 1978). Обе эти работы широко обсуждались в начале рассматриваемого периода, но на страницах настоящего обзо­ра политической науки, т.е. в 90-х годах XX в., как это ни удивительно, ссылки на них редки по сравнению с более поздними публикациями, имеющими явные следы влияния этих работ.

рины «Ретроспективный анализ голосования на американских общенациональ­ных выборах», Р. Инглхарта «Молчаливая революция», Дж. Марча и И. Ольсена «Второе открытие институтов», Элинор Остром «Руководство общинами», Теды Скокпол «Государства и социальные революции», С. Вербы и Н. Ная «Поли­тическое участие в Америке».

В числе книг, широко обсуждавшихся за последние два или три года, которые вполне можно включить в этот список, хотелось бы отметить работы Кинга, Кеохейна и Вербы «Планирование социального исследования» и Р. Патнэма «Работающая демократия» (King el al., 1994; Putnam, 1993).

Б. Насущные проблемы

Выше мы определили политику как ограниченное применение социальной власти. Там же было отмечено, что новшество, на которое может претендовать это определение, состоит в акценте на слове ограниченное, которое и является ключом к пониманию политики. Такой подход не является нашей исключи­тельной заслугой. Политика как ограничение и политика ограничения так или иначе была основополагающей темой политической науки на протяжении пос­ледней четверти века²⁷.

Как уже отмечалось, настоящая книга указывает на вновь усилившееся признание важности институциональных факторов в политической жизни. С подъемом «нового институционализма» пришло обновленное понимание ис­тории, случайности, правил и политических режимов в качестве ограничите­лей политики. И раньше, естественно, некоторые представители этой отрасли знания разделяли общепринятую точку зрения о том, что «с историей надо считаться». Для тех, кто в свое время оспаривал тезис С. Липсета и С. Роккана (Lipset, Rokkan, 1967) о «замороженных расхождениях», сомневался относи­тельно трактовок коммунизма, фашизма и парламентской демократии, дан­ных Б. Муром (Moore, 1966) или отвергал теорию «критической перестройки» У. Бернема (Bumham, 1970), мысль о том, что коалиционные структуры, складывавшиеся в решающие моменты истории, определяли судьбы полити­ческого развития на многие годы вперед, ничего нового в себе не содержит. Но в настоящее время институциональный подход доминирует в политичес­кой науке в целом и в ее отдельных субдисциплинах. Наиболее характерными примерами этого являются две современные работы по политической исто­рии: Теды Скокпол «Защита солдат и их матерей: политические истоки соци­альной политики в Соединенных Штатах» и К. Оррена «Запоздалый феода­лизм: труд, закон и либеральное развитие в Соединенных Штатах» (Skocpol, 1992; Orren, 1991).

Историческое наследие, таким образом, представляет собой одно из огра­ничений, на которое указывает нам новый институционализм. Другое коре­нится в самой природе социальных правил и политических режимов, их прак­тики и возможностей. В такого рода многослойной, «матрешечной» модели общественной жизни ближе всего к поверхности оказываются обычные махи­нации. Если взять самый простой правовой пример, то в этом случае нормы обычного права выводятся из более высоких принципов конституционного характера. Более того, в последнее время мнения специалистов сошлись на

²⁷ В несколько ином смысле также проявляется возрастающий интерес к снижению спо­собности государственного аппарата выполнять свои функции (Rose, Peters, 1978; Nordlinger, 1981; Flora, 1986).

том, что разрабатывающие конституционные положения законодатели далеко не всегда свободны в своих решениях: даже «высшие» законы основываются на неких еще более высоких принципах, правилах и процедурах, происхожде­ние которых далеко не всегда имеет юридическую основу. Это справедливо и для всех остальных типов практической деятельности, процедур, правил и режимов, которые в совокупности охватывают все стороны общественной жизни. От таких высших внеюридических принципов не свободен никто: все от них зависят, все ими определяется, они проникают повсюду и буквально про­низывают остальные типы аналогичных процедур, практической деятельности, правил и режимов. Всегда есть некая высшая инстанция — каждый комплекс такого рода отношений занимает свое определенное место в восходящей иерар­хии еще более фундаментальных, еще более авторитетных правил и режимов, практической деятельности и процедур (North, 1990; Tsebelis, 1990; Easton, 1990; гл. 5, 28 наст. изд.; ср.: Braybrooke, Lindlbom, 1963).

Понятно, что за всеми этими укоренившимися правилами и режимами, практической деятельностью и процедурами кроются обычные социально-экономические ограничения. Возможно, самые глубинные аспекты социаль­ной организации настолько прочны лишь потому, что социологически понят­ны и наглядно продуктивны; поэтому, в конечном счете, исходный источник их мощи может рассматриваться в качестве ограничителя при использовании социальной власти. Но в большинстве случаев эти наиболее глубоко укоре­нившиеся аспекты социального порядка проявляются незаметно, оказывая влияние на жизнь людей ненавязчиво и не вызывая никаких вопросов. В силу этого высший источник их силы в качестве ограничителя практически никог­да не бывает явно выраженным (Granovetter, 1985).

В другие времена применение социальной власти определялось и ограни­чивалось социально-экономическими силами, действующими на поверхнос­ти социальной жизни. Эта старая тема, к которой постоянно возвращались со момента появления в 1852 г. работы К. Маркса «Восемнадцатое брюмера Луи Бонапарта», ав 1913 г.— К. Бирда «Экономическая интерпретация конституции Соединенных Штатов», может показаться достаточно затаскан­ной. Тем не менее, она продолжает привлекать внимание современных ис­следователей с позиций формализации и дальнейшего развития, что нашло отражение, в частности, в таких классических трудах, как «Политика и рынки» Линдблома и «Политический контроль над экономикой» Тафта (ЫпаЫот, 1977; Tafte, 1978). Удивительно, но если судить по некоторым недавним публикациям, в частности, по книге «Бумажные камни» А. Пше-ворского и Дж. Спрага (Przeworski, Sprague, 1986), посвященной проблеме социально-экономической логики, ограничивающей перспективы электо­рального социализма, и по книге «Торговля и коалиция» Р. Роговского (Rogowski, 1989), где структура внутриполитических коалиций рассматрива­ется с позиций внешнеторговых интересов, то эту тему еще долго нельзя будет считать исчерпанной.

Кроме того, применение социальной власти ограничивается еще одним способом, на который лишь недавно обратили внимание специалисты, рабо­тающие в ряде направлений политической науки. На нее влияют ограничения когнитивного свойства, связанные с ограниченными возможностями опыта чистого (а точнее практического) разума. Политические социологи и психоло­ги уже давно обратили внимание на иррациональные и нерациональные ас-

пекты политической жизни. В частности, это относится к работам по социали­зации и идеологии как части массового сознания (Jennings, Niemi, 1981; Converse, 1964). Однако даже сторонники модели рационального выбора теперь по дос­тоинству оценивают аналитические возможности, открывающиеся благодаря ослаблению притязаний на всю полноту информации и абсолютную рацио­нальность (Simon, 1954; Simon, 1958; Bell et. al., 1988; Popkin, 1991; гл. 9, 30 наст. изд.). Если политэкономы пытаются свести проблему к недостатку ин­формации, то их коллеги, представляющие другие отрасли политической на­уки, говорят о неких психологических факторах. Однако, с точки зрения развития дисциплины, такого рода различия в подходе к проблеме не так важны, как общее признание самой проблемы. Политологи практически всех направлений вновь признают основополагающую роль человеческих убежде­ний и факторов, которые их определяют.

То, что люди считают истинным и важным, то, во что они верят как в доброе и ценное, не только служит им ориентиром при совершении тех или иных действий, но одновременно ограничивает их социальную активность (гл. 29 наст. изд.). В свою очередь, их убеждения основаны на учениях былых времен и опыте предшествующих поколений. Эти учения и опыт являются теми ограничениями, в рамках которых формируются убеждения и ценности людей и осуществляется их политический выбор (Neustadt, May 1968; Edelman, 1988). Манипуляция этими ограничениями, как и манипуляция людьми, живущими в условиях этих ограничений, представляет собой действие поли­тического характера, заслуживающее и все в большей степени получающее столь же пристальное внимание аналитиков. В числе наиболее серьезных иссле­дований последнего времени на эту тему следует отметить работы Г. Эллисона, о «концептуальных картах», Дж. Марча об «искажениях моделей», Р. Аксельрода о теории схем, Р. Джарвиса о значении восприятий в международных отношениях (Allison, 1971; March, 1972; Axelrod, 1976; Jervis, 1976), а также многочисленные труды по политической коммуникации (Nimmo, Sanders, 1981; Swanson, Nimmo, 1990; Graber, 1993).

Другой темой современной политической науки, затронутой в этой книге, является растущее понимание того, что идеи имеют определенные послед­ствия. Этот вопрос время от времени возникает в ходе обсуждений государ­ственной политики. Рассмотрение старых проблем в новом ракурсе, определе­ние новых подходов к ним и новых способов решений — все это в контексте их социального содержания составляет суть политической активности (Olsen, 1972; гл. 24, 26 наст. изд.). Такой же подход вполне применим и в кросснациональном контексте: распространение идей демократизации наряду с ча­стными идеями о демократизации тех или иных типов режима, несомненно, было главной составляющей наиболее драматических политических событий во всем мире (гл. 14 наст. изд.). Идеализм, достигающий почти гегельянского масштаба, вновь набирает силу и в сфере международных отношений (гл. 16, 17, 18 наст. изд.). В рамках понимания «политики как ограниченного приме­нения социальной власти» проводимые маневры меняют или трансформируют существующие ограничения. Это сглаживает определенные противоречия, де­лая их не столь явными, как другие проявления власти, но суть их от этого не меняется.

Наконец, из практики политической науки исчезает различение фактов и их интерпретации, что было особенно характерно для позитивистской фазы

поведенческой революции. Существуют другие внетеоретические причины, мешающие проведению подобных различений. И в том случае, если таковое не проводится, возникают этические причины, по которым принимают либо примат ценностей, либо позиции политической науки (Goodin, 1980; 1982). Именно поэтому впоследствии пришлось признать тот факт, что политичес­кие агенты одновременно выступают и как носители моральных ценностей (Taylor, 1967; 1985). Восприняв некие ценности, они действуют на их основе, причем иногда, возможно, под влиянием университетских политических фило­софов они меняют свою исходную позицию и делают лучший выбор.

Чтобы понять поведение людей, меняющих свою ценностную ориента­цию, следует включить в наш анализ как их наличные, так и возможные ценности. Так, Дж. Скотт в работе «Моральная экономика крестьянства» объяс­няет ставившие в тупик политиков крестьянские восстания в Юго-Восточной Азии как реакцию простых людей на проведение политического курса, кото­рый не соответствовал их представлениям о справедливости (Scott, 1976). Б, Мур в работе «Несправедливость» 1978 г. попытался обобщить это положение. Про­цесс демократизации в Южной Европе, Латинской Америке, а затем и в Восточной Европе точно так же можно рассматривать как политический про­цесс, на который повлияли как представления о желаемом, так и представле­ния о возможном (гл. 13, 14 наст. изд.). Попытка оторвать факты от их оценки при изучении динамики политических процессов представляется полнейшим безрассудством.

Вместе с тем нельзя не отметить, что политологи постоянно стремятся применять комплексные исследовательские подходы к системно связанным структурам, процессам и результатам. Для этого им необходима такая теорети­ческая база, которая позволила бы охватить и интегрировать все уровни ана­лиза. В этом, возможно, и заключается сила концепций рационального выбора и нового институционализма, которые дают возможность такой интеграции. Этим объясняется их доминирующее положение во всех разделах настоящей книги (ч. IV наст. изд.). В то же время комплексные исследовательские подхо­ды предполагают нормативную оценку структур, процессов и результатов, для чего привлекается нормативная политическая философия и ее методы, тем самым преодолевается проклятье философии, унаследованное от ученых предшествующего поколения. В частности, этим объясняется популярность ра­бот Дж. Роулза о справедливости (Rawls, 1971; 1993), на которые ссылаются столь же часто, как и на труды таких нормативистов, как Б. Бэрри и Р. Даль. Этих троих теоретиков по праву можно причислить к наиболее выдающимся интеграторам политической науки как научной дисциплины (прилож.1В, 1Г и 1Е к наст. гл.).

В. Новые течения

Благодаря активной деятельности ученых феминистского, деконструктивистского и в целом постмодернистского направлений, мы научились внима­тельно относиться к «умолчаниям», т.е. к тем проблемам, которые остаются за бортом обсуждений и о которых не принято говорить. Давая обзор дисципли­ны в целом и пытаясь осмыслить то, чего в ней нет, но должно быть, мы сталкиваемся с непростой задачей.

Нет ничего удивительного в том, что по мере развития науки отдельные ее отрасли переживают периоды взлетов и падений. В последнее время проблемам

публичного права и особенно социального управления в общем контексте политической науки уделяется существенно меньше внимания, чем ранее (Wildavsky, 1964; 1979; Wilson, 1973), хотя есть определенные признаки из­менения положения в исследованиях по этой тематике (гл. 6, 7, 27 наст. изд.). Некоторые субдисциплины, некогда бурно развивавшиеся, представлены в данной книге достаточно скромно, что соответствует, по мнению ее авторов, тому месту, которое в последнее время они занимают в рамках политической науки в целом. Специалисты по социальной политике ныне публикуют мень­ше материалов по вопросам городского управления (Banfield, Wilson, 1963; Banfield, 1970; Katyielson, 1981), международники не так активно, как в не­давнем прошлом, рассуждают о стратегических исследованиях (Schelling, 1960; Freedman, 1981); при анализе институтов значительно реже, чем прежде, пи­шут о проблеме представительства (Eulau, Wahike, 1978; Fenno, 1978); иссле­дователи поведения меньше интересуются политическим влиянием (Banfield, 1961), политической коммуникацией и в целом политическим участием (гл. 9, 13, 30, 34 наст. изд.). Помимо этого следует отметить, что англоязычная по­литическая наука всегда уделяла слишком мало внимания марксистским тео­риям и работам на иностранных языках, правда, в последнее время в этом плане наблюдаются определенные изменения (гл. 14, 15, 22, 29 наст. изд.).

В сегодняшней политической науке, в отличие от того, что имело место четверть века назад, более громко заявляют о себе постмодернизм и феминизм. При этом в литературе не только есть множество оригинальных работ, посвя­щенных участию женщин в политике (Nelson, Chowdhiiry, 1994), но голоса самих женщин все более отчетливо слышны теперь в исследованиях по полити­ческой теории (Pateman, 1988; Shanley, Pateman, 1991; гл. 20 наст. изд.), между­народным отношениям и социальной политике (гл. 18, 24 наст. изд.).

Присутствие постмодернизма ощущается не настолько сильно частично из-за того, что его основные концепции относятся к высоким уровням теорети­ческой абстракции (White, 1991). Тем не менее политические теоретики несом­ненно проявляют значительный интерес к этому направлению (гл. 20, 22 наст. изд.). Более того, постмодернистские теории оказались глубоким источником вдохновения при изучении так называемых новых политических движений (гл. 10, 13, 20 наст. изд.) и распада старого мирового порядка (гл. 18 наст. изд.). В тех случаях, когда отчетливые в прошлом политические структуры исчезли (или распались на многочисленные бессвязные элементы), постструк­турный теоретический арсенал вполне может предложить объяснение того, что и почему происходило.

Независимо от того, можно ли считать современную политическую науку постмодернистской, в значительной степени на ней определенно лежит печать постпозитивизма: она, безусловно, извлекла уроки из герменевтической кри­тики. Субъективные аспекты политической жизни, внутренний мир полити­ческих акторов, значения, убеждения, намерения и ценности — все эти фак­торы в настоящее время занимают центральное место во всех разновидностях политического анализа (Edelman, 1964; 1988; Scott, 1976; Riker, 1986; Popkin, 1991; Kaase et at., 1995). Эти достижения в значительной степени отражены во многих разделах книги «Политическая наука: новые направления» ²⁸.

В более широком смысле можно сказать, что политическая методология, по-видимому, вступает в некую фазу постмодернистского развития. Наверное,

²⁸ Гл. 5, 9, 10, 14,18, 21, 25, 26, 29, 30, 35.

среди методологов немного найдется таких энтузиастов, как Алкер (гл. 35 наст. изд.}, чтобы осмыслить этот процесс. Некоторые, праща, настаивают на необ­ходимости объяснения с точки зрения контекстов и пат-зависимости (г.1. 32. 33 наст. изд.). Однако такого рода задачи в определенном смысле представля­ют собой отказ от общей методологии в пользу частной, от универсализма в пользу ситуативизма в объяснении тех или иных политических явлений. В этом смысле последние предложения политической методологии могут рас­сматриваться как своего рода «постмодернистский поворот».

Действительно, рассматривая историю дисциплины в целом как некий «текст», постмодернистская техника могла бы помочь увидеть многие возможные вари­анты нашего коллективного прошлого, равно как и многие возможные пути, открытые для развития политической науки в будущем (Dryzek, Farr, Leonard, 1995). Те же, кого привлекает перспектива линейного прогресса «большой на­уки», могут быть разочарованы возможностью совершенно иных вариантов траектории ее будущего развития²⁹. Однако в главе Догана (гл. 3 наст. изд.) о прогрессе дисциплины такое увеличение «новых направлений» деятельности ученых всячески приветствуется, поскольку они создают плодотворные воз­можности для развития междисциплинарных исследований.