Проблема формированиия культурной компетентности личности

Какими бы высокими словами мы ни пытались обозначить задачи образования по трансляции общих и специализированных знаний, воспроизводству культуры и ее базовых ценностей и традиций, нам неизбежно придется при­знать, что образование прежде всего воспроизводит существующий общест­венный порядок, подготавливая социализированных, компетентных и по воз­можности лояльных участников коллективной жизни, соблюдающих нор­мы, правила и законы, принятые в данном обществе. Разумеется, в разных сообществах складываются разные критерии лояльности. Тем не менее, трудно представить себе настолько плюралистичную общественную систему, где бы дейст­вовали учебные заведения, легально готовящие нарушителей и нис­провер­гателей господствующих в данном государстве порядков. Сколь бы образование ни было деидеологизированным, оно так или иначе не может быть полностью изолированным от решения задач социального воспитания личности, более или менее адаптированной к действующим нормам общественного порядка.

На признании самоценности феномена социального порядка как одной из определяющих сторон культуры всякого сообщества строится современное культурологическое понимание места элиты в системе социальных страт. Элита – это группа, не только наиболее обеспеченная, образованная, утонченная, имеющая приоритетный доступ к комплексу социальных благ и т.п., но главным образом выполняющая функцию поддержания и воспроизводства существующего общественного порядка и связанной с ним системы куль­турных норм, регулирующих поведение и сознание людей. Хочу подчеркнуть, что эта функция элиты не только политическая, но в такой же мере и культурная, хотя сама элита нередко является лишь ее социальным заказчиком, а интеллигенция – исполнителем. С этой точки зрения показатель­но, что интеллигенция, будучи непосредственным производителем и транс­ля­тором культурных текстов, эталонных для данной общественной системы, са­ма в категорию политической элиты, как правило, не вписывается. Во всяком случае, мне, как историку, не приходилось слышать об обществах, где соци­аль­ные порядки диктовались бы интеллигенцией как практически функционирующей элитой.

Таким образом, добровольно, за плату или под угрозой репрессий интеллигенция создает эталонные для данного общественного порядка культурные тексты, манифестирующие и систематизирующие то, что он (порядок) хочет от людей. Разумеется, речь идет не о «грубых» пожеланиях власти, вводи­мых методами насилия, но о добровольном соглашении между личностью и властью, обещающей человеку безопасность, гарантированность прав, рас­­ши­рение доступа к материальным и духовным благам как вознаграждение за политическую лояльность и социальную адекватность. Замечу, что подоб­ная по­литика по отношению к согражданам свойственна не одним лишь тоталитарным режимам, а любой сколько-нибудь вменяемой власти (уровень вменяемости которой как раз измеряется ее способностью сводить до минимума масштабы услуг полиции, компенсируя это расширением услуг интеллиген­ции и действенностью создаваемых ею культурных текстов).

Сами культурные тексты при этом могут относиться к различным жан­­рам, будучи религиозными, философскими, научными, художественными, пуб­лицистическими. Одним из наиболее эффективных комплексов такого ро­­да текстов, работающих на воспроизводство актуального общественного порядка, является образование. Напомню, что в числе основных задач, ре­ша­е­мых общим образованием, можно перечислить:

- просвещение учащихся, усвоение ими наиболее общих научных знаний о природе, человеке, обществе, основных языках и кодах социальной коммуникации, обобщенного исторического социального опыта людей;

- формирование мировоззренческих установок учащихся, их взглядов на сущность природы, человека и общества, а также на системный характер их вза­имодействия;

- социализация учащихся, ознакомление их с основными принципами осу­­ществления социального взаимодействия, разделения общественного тру­да, социально-функциональными ролями человека и способами его вхож­де­ния в общественную практику;

- инкулътурация учащихся, введение их в систему основных ценностно-смысловых и нормативно-регулятивных установок культуры, критериев оце­нок и принципов отбора социально приемлемых форм и способов осу­щест­в­ления деятельности, принятых в обществе проживания, в систему действующих языков культуры и социальной коммуникации;

- развитие креативных способностей учащихся, умений решать не­­стандартные задачи и приращивать новые знания в дополнение к уже имеющимся.

Что касается профессионального образования, замечу лишь, что его об­щеобразовательная составляющая в принципе преследует аналогичные цели, только решаемые на более высоком интеллектуальном уровне и, как правило, привязанном к особенностям осваиваемой специальности.

Если суммировать все сказанное с точки зрения самого социокультурного знания, то эти задачи в сферах, как общего, так и специального образования могут быть определены, как изучение:

- исторических и современных форм социальной организации, ре­гуля­ции и коллективной самоидентификации людей в любых срезах их совместной жизнедеятельности (специализированной и обыденной практики);

- исторических и современных форм и средств социальной коммуникации (как общего, так и специального профиля), а также средств накоп­ле­ния, аккумуляции и трансляции социального опыта;

- основных способов познания реальной или воображаемой действитель­ности и опыта интерпретации этого знания;

- основных ценностно-смысловых значений, оценочных критериев и ие­­рархий, принципов нормирования технологий и продуктов (результатов) лю­­бой человеческой деятельности;

- вопросов социокультурного становления, самоидентификации, ин­тел­лектуальной и деятельностной самоорганизации человеческой личнос­ти, проб­лем творчества, культурной инноватики и т.п.,

а также некоторые иные задачи.

Следует особо подчеркнуть, что перечисленные вопросы так или ина­­че входят в систему знаний о любой сфере как специализированной, так и обыденной деятельности людей, а в областях знаний философского, социального, гуманитарного и художественного профилей составляют основу содержания соответствующих учебных дисциплин и направлений.

Таким образом, в отличие от естественнонаучного и технического знания, социокультурное знание сконцентрировано не столько на объекте, пред­мете и технологии социальной практики и познания, сколько на ее субъекте – че­ловеке,исследуя мотивационные, социально-организа­цион­ные, регулятив­ные, информационно-коммуникативные и инновативно-твор­ческие аспекты, а также интерпретативно-оценочные критерии его деятель­ности, что в це­лом аккумулируется в совокупном социальном опыте людей, составляющим основу их культуры.

Одним из важнейших направлений повышения эффективности при решении перечисленных задач образования является его кулътурологизация, т.е. введение элементов систематизированного культурологичес­ко­го знания во все сегменты, как общего, так и специального образования, а так­же подготовка специалистов-культурологов, ориентированных на решение соответствующих образовательных задач.

Хотя содержание общего образования формируется из сочетания многих предметных областей, на самом деле по совокупности речь идет о комплексном обучении человека самой обычной и одновременно самой экзотической из всех специальностей – профессии полноценного члена общества. Подобный комплекс систематических знаний и представлений, умений и навыков, традиций и ценностных ориентации может быть назван системой культурной компетентности личности.

Это понятие означает прежде всего ту условно достаточную степень социализированности и инкультурированности индивида в обществе, которая позволяет ему свободно понимать, использовать и вариативно интерпретировать всю сумму обыденных (неспециализированных) знаний, а отчасти и специализированных, но вошедших в обыденный обиход, составляющих норму об­щесоциальной эрудированности человека в данной среде, сумму правил, об­­разцов, законов, обычаев, запретов, этикетных установок и иных регулятивов поведения, вербальных и невербальных языков коммуницирования, систему общепринятых символов, мировоззренческих оснований, идеологических и ценностных ориентации, непосредственных оценок, социальных и мифологических иерархий и т.п. Культурная компетентность личности может быть охарактеризована и как определенного рода утонченность параметров ее социальной адекватности, как идеальная форма ее проявления.

В этом сложном феномене можно выделить, по крайней мере, четыре структурные составляющие:

- во-первых, компетентность по отношению к институциональным нор­­­мам социальной организации – основным социальным институтам, эко­номическим, политическим, правовым и конфессиональным структурам, учреждениям, установлениям и иерархиям; этот уровень компетентности обеспе­чивается в основном специализированными учебными дисциплинами обще­образовательного цикла – экономикой, политологией, правоведением, обществоведением;

- во-вторых, компетентность по отношению к конвенциональным нормам социальной и культурной регуляции – национальным и сословным тра­дициям, господствующей морали, ценностям, нравственности, мировоззре­нию, оценочным критериям, нормам этикета, обычаям, обрядам, обыденной эру­диции в социальных и гуманитарных знаниях, что обеспечивается в учеб­ном процессе в основном такими дисциплинами, как история, философия, соци­ология, этнология, искусствознание, этика, эстетика и др.;

- в-третьих, компетентность по отношению к кратковременным, но остроактуальным образцам социальной престижности – моде, имиджу, стилю, символам, регалиям, социальным статусам, интеллектуальным и эстетическим течениям и пр.; обучение компетентности такого рода, как правило, растворено в элементах многих гуманитарных дисциплин, но может быть обеспечено и специальными факультативными курсами;

- и наконец, в-четвертых, компетентность, выраженная в уровне полноты и свободы владения языками социальной коммуникации – естественным разговорным (устным и письменным), специальными языками и социальными (профессиональными) жаргонами, языками принятых в данном обществе этикета и церемониала, политической, религиозной, социальной и этнографической символикой, семантикой атрибутики престижности, социальной маркировки и пр.; знания в этой области учащимся дают прежде всего дисциплины лингво-филологического и исторического циклов.

Разумеется, существенную часть элементов такого рода культурной ком­петентности человек усваивает и осваивает еще с детства и постоянно коррек­тирует ее в ходе общения со своим окружением на протяжении всей жиз­ни. В формировании представлений человека о правилах бытового общежи­тия и нормах социального взаимодействия с другими людьми решающую роль играют навыки, полученные еще в процессе воспитания в семье; со­ци­альную, историческую и художественную фактуру, в которой эти правила воплощаются и выражаются, человек изучает главным образом в средней школе, вычитывает в художественной, философской и иной литературе, ус­ваивает из про­изведений искусства, получает по каналам СМИ и т. п. По существу почти все смысловое наполнение сказок и назидательных поучений для детей, содержание уроков истории, литературы и других гуманитарных предметов в школе, точно так же, как и основное содержание боль­шинства религиозных учений и существенная часть философии посвящены описанию поучительных примеров правильного и предпочтительного социального поведения и отношения к людям (это называется «добром») и неправильного, осуждаемого поведения (называемого «злом»).

Совершенно очевидно, что содержание образования и черты выстраиваемой культурной компетентности человека должны соответствовать соци­о­культурному типу данного общества и воспроизводить личность, более или ме­нее модальную для этого типа. При этом, я думаю, что одной из самых сложных задач для системы образования является не столько эффективность методики и сложность организационных форм собственно обучения, сколь­ко адекватное понимание наиболее сущностных типологических признаков и черт той культурно-ценностной системы, которая реально доминирует в обществе, заказывается правящей элитой и должна реализовываться в социальной практике. Иначе говоря, проблема образования не в методе обу­чения, а в той культурной типологии, которую оно должно воспроизводить.

Среди множества оснований, выделяемых современной наукой для построения исторических культурных типологий, мне представляется весьма эвристичной классификация, базирующаяся на типе социальной солидарности (или консолидации) и соответствующих ему основаниях социокультурной идентичности человека, характерных для того или иного общества. Например, это кровно-родственная или территориально-соседская солидарность в архаическую эпоху, преимущественно сословные и политико-религиозные принципы социальной консолидации и самоопределения людей в аграрных цивилизациях, для буржуазных индустриальных обществ наиболее характер­на солидар­ность и идентичность, ориентированные на этнонациональные по­лити­ко-эко­но­мические интересы, а для современного постиндустриаль­но­го – со­ли­дар­ность, основанная, как я полагаю, на разных степенях свободы соци­аль­ной само­реализации. В конечном счете, всякая устойчиво воспроизво­ди­мая система общественного порядка – это и есть тип социальной солидар­нос­ти, реализуемый в данном обществе. Более того, я считаю вполне коррект­ным определение культуры в целом как системы нормативных конвенций, обслуживающих тот или иной тип социальной солидарности людей. Разумеется, это далеко не единственная возможная дефиниция культуры; просто в данном случае речь идет именно об этой ее социальной функции.

Таким образом, перед отечественным образованием встает очень слож­ная задача определения того, какого рода культурная компетентность требуется ныне живущим и следующим за нами поколениям русских людей, т.е. какой социокультурный тип общества с соответствующими параметрами социальной солидарности и личностной идентичности наше образование долж­но обес­пе­чивать.

В современных развитых обществах, называемых постиндус­триаль­ны­ми, в последние десятилетия просматривается тенденция к опре­деленной эволю­ции социокультурной типологии, в том числе по параметрам оснований со­ци­альной солидарности, социокультурной идентичности и статусных харак­те­ристик личности. Эта тенденция обычно характеризуется как трансло­каль­ная, направленная на преодоление исторической инерции соли­дарности кон­­фрон­тационного типа (т.е. когда «наши» выявляются только через оппо­зи­цию к «не нашим»), стремящаяся к мультикультурному синтезу различных культур­ных установок, в том числе Запада и Востока, высоких технологий и архаических традиций, разнообразных информационных кодов, культурных языков и т.п. Одной из важнейших черт этой тенденции является поиск технологий так называемых «мягких социальных взаимодействий», выражающихся во все­мерном развитии систем социального участия, общественных связей, политкорректности, социально-культурной и социально-пси­холо­ги­чес­кой реабилитации людей, испытывающих трудности в общении, а также того направления образовательно-воспитательной деятельности, которая в на­шей стране получила название «социальной педагогики». Отчасти с этой на­пра­в­ленностью корректировки социальных отношений связано и всеобщее увлечение психоанализом, стремлением людей снять свою подсознательную склонность к агрессии не средствами уличного хулиганства, а с помощью спе­циалистов-психо­ло­гов. Основания для общественной консолидации при этом просматриваются преимущественно как экономико-соци­альные, бази­рующиеся на избыточном производстве различных социальных благ, что теоретически должно снимать проблему социальной конкуренции (как при коммунизме) и объединять людей в возрастающей динамике потребления этих благ (как при капитализме). На практике, конечно, до подобной социальной идиллии еще далеко, а вот проблема понижения культурной конфронтации и напряженности в развитых обществах, становящихся все более многонациональными, судя по всему, начинает сдвигаться с «мертвой точки».

Одновременно с этими теоретическими основаниями в постиндустриальном мире наблюдается стихийная тенденция социальной консолидации людей, объединенных общим стремлением к тому или иному уровню свободы в возможностях социальной самореализации. Представляется, что это не поли­ти­ческое, а именно социокультурное основание для консолидации, поскольку за этим стоят ценностные установки: людям более традиционных культурно-цен­ностных ориентаций требуется меньше свободы в допустимых формах са­море­ализации, люди, менее скованные традициями, ищут большей свободы. Так фор­мируются течения фундаменталистов и авангардистов, ориентирован­ных на разные культурно-ценностные иерархии.

Другим важнейшим условием для становления новой социокультурной идентичности гражданина современного общества является понижение со­циальной значимости традиционных статусных маркеров личности, таких, как сословное происхождение, национальность, раса, вероисповедание. Эти признаки, ранее игравшие большую роль в формировании социального положения и определении ролевых функций человека, постепенно вытесняются в нишу сугубо приватных личностных проявлений, вкусов и пристрастий, в то время как основными статусообразующими характеристиками личности становятся параметры ее профессионализма: образованность, специализированность, квалификация, актуальность профессии и динамика должностного роста. Отсюда основными составляющими социокультурной компетентности человека в подобном обществе становятся не столько знания классичес­ких образцов гуманитарной культуры (это знание постепенно вытесняется из области общей эрудиции личности также в зону сугубо профессиональной компетент­ности), сколько психологическая мобильность и коммуникабель­ность индивида, его социальная адаптивность и культурная толерантность. Хо­чу подчер­к­нуть, что перечисленные характе­рис­тики вовсе не отменяют функционирования более традиционных черт куль­турной компетентности; пос­ледние просто понизили уровень своей общесоциальной значимости, ока­зались оттесненными преимущественно в сферу приватных межличностных отношений между людьми. Дети традиционной книжной культуры посте­пен­но вытес­няются из мира делового общения детьми актуальной экранной культуры и концентри­руются в основном в мире приватного (досу­го­вого) общения.

Разумеется, современная Россия еще очень далека от такого уровня социокультурной трансформации. Сегодня мы фактически вернулись к решению задач середины XIX века: формированию устойчивой националь­ной по­ли­ти­ко-экономической системы. Отсюда и актуальные параметры лич­но­стной куль­турной компетентности современных русских людей, которые должна закладывать образовательная система, в принципе близки к эпохе становления буржуазных наций. Вопрос в том, кто и как это будет делать: национал-пат­риоты (вне зависимости от цвета их знамен) или люди, отдающие себе отчет в том, что культура – это одно из универсальных оснований для массового насилия? Ведь история свидетельствует: путь от защи­ты национальной са­мобытности культуры до открытия Освенцима и Дахау на самом деле очень ко­роток. Йозеф Геббельс тоже начинал с культуртре­гер­ства.

Актуализацией всех этих проблем и была порождена в нашей стране новая профессия культуролога – специалиста по грамотному, научно обоснованному выявлению и интерпретации национально-культурных особенностей на­шего исторического и современного бытия; создателя и воспитателя новой, соответствующей историческим реалиям культурной компетентности наших со­граждан, в которой по возможности должна сочетаться органичная толерантность к иным культурам с чувством национального культурного достоинства, но только с акцентом не на конфронтацию, а на консолидацию со всем человечеством.

Разумеется, социокультурная идентичность личности и ее культурная адекватность обществу формируются не только средствами образования, но и средствами воспитания, всем комплексом культурных традиций, социальны­ми и политико-экономическими условиями жизни, многообразием социальных коммуникаций с семьей, родственниками, друзьями, коллегами, соседями и т.п.

В числе такого рода составляющих социальной идентичности современного человека важное место занимают представления и ощущения, связанные с его чувством общности и солидарности со своим народом, любовью и интересом к национальной истории и куль­туре, литературе и искусству, пси­хо­логическим комфортом при пользовании родным языком и привыч­ны­ми мировоззренческими, поведенческими, оценочными стереотипами и ины­ми культурными формами, эмоциональным тяготением к своей этнокуль­­тур­ной, социальной и религиозной среде, ее обычаям, манерам, взглядам, вкусам и ностальгией в случае недостаточности всего этого.

Этот набор образов, знаний, эмоциональных привычек и тяготений эт­но- и социальнокультурного самоощущения, складывается на протяже­нии всей жизни человека, однако его самые яркие составляющие несомненно формируются в сознании и подсознании индивида еще в детско-юношеском воз­расте, в процессе его воспитания и обучения. Как правило, намерения по фор­мированию такого рода комплексов консолидирующего самосознания у уча­щихся более или менее откровенно декларируются в целях и содержании учебных программ по национальной истории, литературе и родному языку, географии, социологии, антропологии, религии, истории искусства в большинстве стран мира. В конечном счете, образование и воспитание закладывают в сознание человека именно те особенности консолидирующего чувства, образцы поведения и мироощущения, образы и нормы солидарности и идентичности, которые наиболее актуальны на данном историческом этапе развития общества, соответствуют культурным традициям и нормам его социаль­ного воспроизводства, принципам социализации и инкультурации его членов. Безусловно, в разные периоды истории и в разных сообществах наблюдалась и различная актуальность тех или иных форм манифестации личностью ее единства и солидарности с обществом проживания, что находило соответствующее отражение в содержании образования и воспитания.

В дальнейшем при рассмотрении этого вопроса я буду использовать понятие «национальное воспитание», имея в виду не только этнический аспект слова «национальный», но в равной мере совокупность его социально-клас­со­вых, функционально-профессиональных, политико-идеологических, рели­ги­оз­ных и иных аспектов, играющих существенную роль в формировании, поддержании и воспроизводстве социокультурного единства коллектива. По­ми­мо того будут рассматриваться прежде всего вопросы вос­пи­та­­ния со­цио­куль­турной идентичности людей, которая (в избранном мною контексте) являются наглядным проявлением доминирующего в обществе типа социаль­­ной солидар­ности.

В первобытную эпоху, как свидетельствует этнография, групповая иден­­тичность человека определялась преимущественно по языку, на кото­ром он говорил, и тотему, свидетельствовавшему о его происхождении из того или иного рода. На стадии разложения первобытного строя (эпоха «варварства») в комплексе маркеров социальной идентичности индивида постепенно начали набирать силу признаки его политической и религиозной принадлежности, т.е. добровольного членства в данном племени, подчинения его обычаям и нравам, а также ритуалам племенного религиозного куль­та. При этом «национально ориентированное» обучение и воспитание детей заключалось в усвоении ими языка племени, социальных и культовых обрядов и ритуалов, обычаев, нравов и этикета, мировоззренческих и цен­ностных установок, т.е. всего комплекса черт обыденной культуры, которые принято называть этнографическими.

На следующей стадии социокультурного развития, которую можно наз­вать эпохой аграрных цивилизаций (по более привычной для нас форма­ци­­­он­ной схеме этому периоду соответствуют рабовладение и феодализм), во­п­рос об этнических признаках человека не то чтобы не возникал вообще, но отличался некоторой размытостью, быть может, в силу своей незначительной актуальности в системе социальных отношений того времени. В эту эпо­ху со­циальная идентификация личности строилась преимущественно на таких па­раметрах, как: религиозная или конфессиональная принадлежность; состо­я­ние «во владении» (в подданстве, рабстве, на службе) у того или ино­го государства, государя, сеньора, хозяина; сословное или кастовое проис­хождение; цеховая принадлежность; местность, откуда человек родом (или которая является его родовым владением); и, наконец, личное имя и прозвище (или родовое имя у аристократов). При этом такие важнейшие маркирующие характеристики, как язык и социальные обычаи, в большинстве сословных обществ были сравнительно мало значимы с точки зрения различения людей на «своих» и «чужих». Редкие исключения из этого правила (Китай, Греция), где совершенное владение местным языком и этикет­ны­ми нормами рассматри­валось как признак «цивилизованности» человека, его полноценной вклю­­ченности в местную социокультурную среду, толь­ко подчеркивали пре­об­ла­да­ющую индифферентность к этим вопросам в других сообществах. Исключи­тельная значимость политико-кон­фессиональ­ного аспекта в социальной иден­тичности человека еще больше обозна­чи­лась с утверждением универсальных мировых религий (буддизма, христи­анства, ислама), теоретически вообще «отменявших» какие-либо этнические различия среди своих адептов.

Роль образования в «национальном воспитании» в рассматриваемую эпо­ху представляется столь же размытой, как и само этническое чувство лю­дей того времени. Во всяком случае, очень трудно представить себе мо­нас­­тыр­­скую школу, средневековый университет, медресе или домашнее воспита­ние и обучение в крестьянской, ремесленной и даже в аристократической сре­де, где бы учили «быть патриотом, любить свою Родину, хранить и развивать родную культуру и национальный язык». Понятие «родина» относилось к мест­ности или населенному пункту, откуда человек родом, и не имело национально-государственного смысла. Патриотизм был проявлением верности кон­кретному хозяину, сеньору, государю. Этноплеменная история народов пассив­но сохранялась в фольклорных преданиях, исторических хрониках и описа­ниях путешественников, но, судя по всему, почти не использовалась в образовательных процессах, как мало актуальная. Лингвистическое обучение было связано по преимуществу с культовыми языками, имеющими непосред­ствен­ное отношение к религиозной эрудиции обучаемого. В целом наиболее актуаль­ным содержанием образования были смыслы, образы, организационные фор­мы и обряды религии, приверженность к которой человек наследовал от сво­ей семьи; смыслы, этикетные формы и нормы поведения, со­ответ­ст­вую­щие его сословному происхождению и статусу; профессиональные знания, навыки и умения, связанные с его будущей социальной деятельностью и ролью. Именно религиозная и социально-поведенческая, ролевая адекватность челове­ка среде и рассматривалась прежде всего как признак вполне достаточной общей образованности.

Поскольку собственно этнические характеристики культуры порождаются главным образом стихийно формирующейся общностью языка и обычаев людей, то в эпоху, предшествовавшую становлению буржуазных наций, наци­о­нальных государств и идеологий, эти параметры еще не обладали жесткой нормативностью в масштабах всего этноса, а существовали преимущественно в виде местных, цеховых, кастовых и пр. вариаций некоторых общепринятых образцов, не отличались большой специфичностью в сравнении с этническими чертами культурно близких соседних народов, не были сопоставимы по своей социальной актуальности с политическими, религиозными и сословными регуляторами жизни общества и т.п. Может быть, поэтому, черты как собственной, так и «чужой» этнической специфики и проблемы межэтнических отношений (в отличие от межгосударственных и межконфессиональных) в то время еще не могли быть в должной мере систематизированы и обобщены, а главное – отрефлексированы общественным сознанием настолько, чтобы стать предметом целенаправленного изучения в системе образования. Совокуп­ность основных параметров и характеристик культурной компетентности чело­века в доиндустриальную эпоху сводилась главным образом к необходимой эру­дированности в религиозно-обрядовых и сословно-этикетных составляю­щих образа жизни того или иного общества. В большинстве обществ этой эпо­хи органичное владение индивидом данными культурными образцами поведения автоматически придавало ему статус «своего» или, по крайней мере, «культурно родственного» человека.

Ситуация с «национальным воспитанием» начала меняться на рубеже Средневековья и Нового времени – с постепенным переходом на индуст­ри­альные технологии материального производства, Великими географичес­ки­ми открытиями, изобретением книгопечатания, Ренессансом, Реформацией, Просвещением, буржуазными революциями и т. п. Формирующийся новый тип социальной организации сообществ – тип буржуазных или индуст­риальных городских цивилизаций, основанных на снижении роли сословных, религиозных и иных ограничений в деятельности и более интенсивном ис­пользова­нии трудовых и творческих способностей людей, на условиях свободной кон­куренции самореализующихся личностей, постепенном становлении всеобщей грамотности, росте объемов и динамики циркулирования информации, демократизации процедур самоуправления общества и пр., создал и новый тип культуры – национальный. Разумеется, основой ста­новления этого типа культуры явилось формирование наций – коллек­ти­вов сограждан государств (или их экономически самодостаточных реги­о­нов с выраженной этнической спецификой), объединенных общностью интересов не только мемориального (традиционного) и актуального (производственно-дистрибутивного), но также и прогностического характера, что, как правило, связано с целеустановкой на прогресс, на политико-экономи­чес­кое и социально-культурное развитие и по­вышение благосостояния всей нации как целостности.

Национальный тип культуры отличается от сословного принципиально более высоким уровнем унифицированности своих черт и стандартизации параметров культурной компетентности человека в обществе. Это достигает­ся прежде всего посредством всеобщего просвещения (начального или сред­не­го образования), внедряющего определенные национальные стандарты об­щей научной, социальной и гуманитарной эрудированности личности, ее «рекомендуемых» мировоззренческих установок и ценностных ориентаций. Другим важнейшим механизмом функционирования национальной куль­ту­ры являются средства массовой информации (СМИ), формирующие в об­ще­­­нацио­нальном масштабе общественное мнение, систему предпочтений, сте­­реотипы поведения, вкусы, моду и т.п. и обеспечивающие сов­мест­но с ин­­­ститутами политической демократии взаимосвязь между обще­ст­вом и властью. И, наконец, еще один важнейший регулятор динамики национальной культуры – куль­турная политика, проводимая правящими элитами и прес­ле­дующая цели манифестации стандартов социальной адекватности (соот­вет­­ствующих интересам и идеологии этих элит) в качестве эталонов социаль­ной престижности, которые уже внедряются в сознание людей через каналы образования, СМИ, по­литической пропаганды, деятельность различных культурных институтов (сфе­ры искусств и организованного досуга, музеев, библиотек и т. п.).

Конечно, все это возникло не сразу. Становление первых наций в Европе и Америке в течение XVI-XIX вв., протекало не только в борьбе с архаичес­ки­ми формами социальной организации, но и в ожесточенной конкуренции друг с другом за территории, капиталы, политическое доминирование, ресур­сы. Все это требовало серьезной социальной мобилизации обществ; и на раннем этапе формирования наций идейным основанием для такого рода мобилизации стало их этническое самоопределение, консолидация на основе лозунга «защиты национальных интересов», построения национальных (ориентированных на этнические ценности) культур и пр. Это породило в общественном сознании волну так называемого «национального романтизма», крайним выражением которого позднее стали национал-шовинизм и нацизм, но более или менее выраженные этноцентрические интенции были свойственны прак­тически всем «национальным капитализмам» на ранних этапах их становления.

Рост интереса к проблемам этничности был связан также с колониальными завоеваниями и непосредственным столкновением европейцев с коренными народами других континентов, многие из которых находилось на архаичных уровнях развития, что среди прочего потребовало изучения этих этносов, сравнения их культур с европейскими, осознания собственной этничности как культурного феномена и пр. Все это прямо или косвенно способствовало росту национального самосознания формирующихся индустриальных наций, развитию их интереса к собственному прошлому, активизации исторических, археологических и этнографических исследований и т.п. Именно в XVII-XVIII вв. наряду с «божественной» и естественной историями возникает как наука социальная история, начинаются системные лингвистические и фольклорные исследования, формируется интерес не только к «высокой» (стилевой), но и к народной художественной и бытовой (этнографической) культуре, в учебных заведениях помимо древних языков начинают изучать современные иностранные, а также собственный родной язык как специальную область знаний и т. п. Привычный нам со школьных времен традиционный набор социально-гума­ни­тарных дисциплин в системе образования фактически сложился именно в эпоху Просвещения и порожденного им «национального романтизма», идеологического самоутверждения молодых наций в осмыслении собственной ис­то­рии и культуры.

Культурная компетентность личности эпохи «национального романтизма» имела выраженное тяготение к эрудированности в области национальной истории, литературы, искусства, мифологии и т.п. По существу то, что мы сегод­ня называем «развитой гуманитарной культурой личности», складывалось именно под влиянием идей «национального романтизма» и основывалось преж­де всего на хорошем знании истории (не столько в ее профессиональном научном, сколько в художественно-лите­ра­турном из­ложении). Культурная ком­петентность описываемого типа – это со­­з­нание рядового (массового) обывателя, мистифицированное ничуть не меньше, чем у религиозных фанатиков «темного Средневековья». Толь­ко предмет мистификации здесь уже несколько иной: «другие» хуже «на­ших» не потому, что неправильно веруют в Бога или говорят на своем «дурацком» язы­ке (это приобретенные, а, следовательно, изменяемые в процессе мисси­о­нерской деятельности признаки), а потому что имеют врожденные «плохие» черты – цвет кожи, форму носа и другие генетические признаки, по­тому что «у наших» власть принадлежит передовому классу или перс­пек­тивной нации, а «у других» все не так. Таким образом, культурная идентичность эпохи «национального романтизма» обретала все более агрессивный характер. Защита национальной самобытности все чаще становилась универсальным основанием для насилия по отношению к другим народам (точно так же, как в эпоху Средневековья таким универсальным основанием для массового насилия была «чистота» религиозного вероисповедания).

По существу, этот самый «национальный романтизм» и стал главной ми­ровоззренческой основой содержания социально-гуманитарных дисциплин в национальных образовательных стандартах большинства индустриаль­ных об­ществ Нового времени. Любой учебник по истории, литературе и ино­­му гу­манитарному предмету, так или иначе, убеждал учащегося в вели­чии его нации, героической и славной национальной истории, безусловной правоте и бла­городстве его народа во всех прошлых и настоящих деяниях, в страданиях и унижениях, которые он претерпел от своих соседей, в его выдающихся по своеобразию и мировой значимости культуре, литературе, искусстве и пр. При этом содержание учебных дисциплин строилось преимущественно на так называемой «конфронтационной солидарности» – консоли­дации на основе неприязни к другим, самооправдания за счет чьего-то обвинения, самовосхваления за счет чьего-то унижения и т.п. Разумеется, этнонациональная идеология развитых стран XVII – первой половины XX вв. не сводилась только к примитивному расизму и национализму. В общественной дискуссии на эту тему посто­янно присутствовали и мотивы национальной толерантности, оправдыва­ющие «цивилизаторскую миссию белого чело­ве­ка» за пределами Европы соображениями гуманности и помощи отсталым народам в их развитии. Популяризации идей интернационализма способствовал и пример национальной по­литики СССР (по крайней мере, в демонстрируемых Западу ее достижениях), а также негативный опыт нацизма.

Опыт советского интернационализма по-своему любопытен. Реальная ин­тернационалистская политика продержалась в СССР лишь на протяжении первых двух послереволюционных десятилетий; к концу 1930-х гг. советс­кая национальная идеология эволюционировала к традиционному государ­ст­вен­но-патриотическому подходу, с четкой иерархией статусов разных на­ро­дов, приоритетов в отношениях к ним и т.п., хотя в большинстве случаев место того или иного этноса в этой иерархии определялось скорее актуальны­ми политическими соображениями, нежели национальными предрассудками власти. Признавалось политически и идеологически резонным сохранять, развивать и демонстрировать национальную культурную самобытность одних народов и одновременно способствовать скорейшей ассимиля­ции и уходу с «исторической сцены» некоторых других (политически неперспективных). От од­ной переписи населения к другой этническое многообразие населения СССР постоянно понижалось; но в этом можно усмотреть не какую-либо субъективную неприязнь к «вычеркиваемым» народам, а только проявление циничной «политической целесообразности».

Таким же образом с позиций откровенного политического резонерства преподносилась этнополитика и в системе советского образования с конца 30-х по конец 80-х гг. – вопросы «национальной самобытности культуры народов СССР», «культуры национальной по форме и социалистической по содержанию», «России – родины гениев и мировых научных открытий», а так­же прин­ципиальные установки «сталинской национальной политики» (позд­нее – без упоминания имени вождя, но с полным сохранением его идей­ного наследия). Учебники были заполнены декларациями о процветающей в стране «дружбе на­родов», и в этом не было никакого лукавства, поскольку сама эта «дружба» трактовалась не как стихийный продукт исторического взаимодействия народов, а прежде всего как протокольное «политическое мероприятие», отража­ю­щее «мудрую национальную политику партии».

Гораздо серьезней обстояло дело с такими составляющими социокультурной идентичности и правообеспеченности граждан СССР, как их социальное происхождение и политико-идеологическая лояльность. Первое сохра­няло свою актуальность в вопросах обеспечения общегражданских прав лич­­ности, по крайней мере, до «хрущевской оттепели» 1950-х гг., а в вопросах приема в КПСС, устройства на ответственную и идеологически значимую работу и ином «эксклюзивном» доступе к дефицитным соци­аль­ным благам и высокому социальному статусу – фактически до «горба­чев­ской перестрой­ки» 1980-х. Политико-идеологическая лояльность, выражавшаяся в очень слож­ном и многоплановом комплексе демонстративных, ритуализированных действий человека в общественно-производ­ствен­ной сфе­ре его жизни (идеологически лояльных и «грамотных» выступлений на собраниях, участии в официальных политических мероприятиях и манифестациях, демонстративном ате­изме, «западоненавистничестве», а ранее – в известный период – доброволь­ном доносительстве на идеологически «неблагонадежных» и т.п.), игра­ла существенную роль в статусном росте и устойчивости индивида на протяжении всей советской эпохи.

Бурные события XX века – мировые войны, коммунизм, нацизм, геноцид миллионов людей, массовая деколонизация 1960-х гг. и т.п. существенным об­разом изменили отношение, как к национальной, так и к социальной, религиозной и иной идеологически обоснованной розни между людьми в общественном мнении большинства стран мира. Слово «национализм» стало почти ру­гательным. Интеллектуальная мысль в очередной раз в истории человечества активизировалась в поисках неконфронтационных форм социальной и национальной солидарности и ненасильственных методов разрешения социальных и национальных противоречий. Такого рода перемена в общественных целеустановках оказалась связанной с новым этапом технологической и социальной эволюции – постепенным переходом наиболее активно модер­низи­ру­ющихся сообществ на постиндустриальный уровень развития, самоорганизации и регуляции.

Принципиально важным событием, радикальным образом повлиявшим как на направленность социальной динамики сообществ в целом, так и на состояние национально-культурной сферы их бытия в частности, стала так называемая «информационная революция» второй половины XX в., в результате которой стали формироваться глобальные информационные сети, транснациональные мультимедийные системы и т.п. Нации, бывшие до недавнего времени сравнительно замкнутыми «информационными организмами», отгороженными от соседей языковыми, технико-коммуникативными, политико-идеоло­ги­ческими и иными изолирующими средствами самодостаточного бытия, стали в информационном смысле более «прозрачными». Соответствующим образом возросла их культурная открытость, способность к взаимообмену культурными формами, новациями, опытом. Впервые в истории человечества появилась техническая возможность формирования не только региональных, но и общепланетарных коммуникативно-деятель­ностных систем, поначалу в узко специализированных отраслях знания и практики, а затем и в общедоступных областях социокультурной жизни (глобальная связь, масс-медиа, реклама, дистантное образование, полифункциональные информационные системы по типу Интернета и др.).

Размывание сословно-классовых социокультурных различий, существенно трансформировавшихся уже в период индустриальной цивилизации, вступило в новую стадию, характерную все большей дробностью и глубокой спе­циализированностью социально-функциональной стратификации населения постиндустриальных обществ. Ныне такого рода стратифицированность уже фак­тически не определяется различием в происхождении людей и в более ог­раниченном, чем раньше, масштабе – различием в их материальном достат­ке. В современную эпоху социальная стратификация во все возрастающей мере определяется профилем, глубиной и качеством образования, получаемого каждым человеком персонально. А это создает принципиально новую си­туа­цию, практически не встречавшуюся ранее в истории: социокультурная ком­петентность человека впервые становится персонифицирующим признаком его личности, чертой его индивидуальности, приобретаемой глав­ным образом посредством образования и личного духовно-интел­лек­ту­ального развития, а не в связи с происхождением или принадлежностью к той или иной социальной, этнической, конфессиональной и иной группе. Каждая личность во все большей мере становится автономным интерпретатором усвоенных культурных образцов и творцом новых (по крайней мере – для персонального упот­ребления), все менее ограниченной в этом праве какими-либо традиционными запретами (что не в последнюю очередь связано с ростом технических возможностей для такого рода культурной «монадизации» членов современного общества).

В таких условиях размежевание людей по национальным, социальным, рели­гиозным и иным «классическим» признакам во все большей мере начинает вытеснять их группировка по профессионально-образовательному уровню и ста­тусу и в особенности – размежевание на «традиционалистов» и «авангар­дис­тов», т.е. – людей, склонных к традиционным формам социальной само­реа­лиза­ции, и стремящихся к самореализации, свободной от огра­ни­че­ний действующи­ми тради­ци­ями.

Впрочем, в социокультурном устроении человечества, несмотря на наб­лю­даемую векторность глобального развития в направлении, называемом «ци­вилизационным прогрессом» (постепенному усложнению социальной ор­га­ни­зации общества, его научно-технической обеспеченности, сис­­темы технологий, инструментария, информационного и энергетического обеспечения в любых областях деятельности и т.п., уже давно подмеченную философами и антропологами-эволюционистами), на локальном, социально-практическом уров­не постоянно наблюдается компенсаторная уравновешенность разнонапра­в­ленных тенденций. В наше время это проявляется, в частности, во взаимозависимости процессов углубления персональной культурной самодостаточности каждой личности и возрастания массовости в реализации различных форм социокультурной солидарности, росте культурного плюрализма и реляти­визма, информационно-культурной глобализации всех форм жизни.

Одним из наиболее наглядных проявлений последней тенденции стала молодежная массовая культура, которая за последние четыре десятилетия фак­тически превратилась в образец «мулътикулътурности», гетерогеннос­ти, как принципа развития, не стесненной видимыми рамками нацио­наль­ных традиций и ограничений по возможностям синтезации и использования различных культурных форм, языков и стилей. Это в равной мере касается как источников подобного многообразия, так и границ распространения культурной продукции.

Другой влиятельной тенденцией, имеющей «муль­тикультурную» направленность и во многом определяющей развитие интеллектуальных рефлек­сий и художественных поисков последних десяти­ле­тий, является постмодернизм, сформулировавший теоретические основы по­нимания и интерпретации описанных выше тенденций культурного син­кретизма, релятивизма, формально-стилевой «всеядности», сугубой услов­но­сти и конвенциональности куль­турных норм. В соответствии с пост­мо­дернистской парадигмой мозаика исторических локальных культур и сис­тем­ность их самобытных черт являются случайными, фантомными, неодно­родными, неустойчивыми, а то, что принято называть нормой и традицией, представляется в существенной мере плодом ангажированного воображения исследователей, абсолютизирующих относительно повторяющиеся явления в качестве обязательно повторяющихся и т.п. В этом же ряду следует упомянуть и совре­менные эт­но­логические и социологические концепции социального конструктивизма, ставящие под сомнение сам факт существования этносов как реальных социальных групп и трактующих этничность как некоторую мозаику культурных черт населения определенной территории, произвольно выделяемую и субъективно описываемую этнографами ради удобства ее классификации, а чаще всего – являющейся интеллектуальной конструкцией, создаваемой с идеоло­гическими целями.

Еще один очень важный вопрос, поднятый философией постмодернизма, – вопрос о границах социальной полезности культуры. Мы привыкли к тому, что наша культура – это лучшее, что у нас есть. Такую установку сознания нам задала эпоха Просвещения. А куда же при этом делось худшее? Разве это не наша культура? Разве преступность и насилие не порождены господст­ву­ю­­­щей культурой, как протест против социокультурной зарегулированности на­­шей жизни (преступность) и как средство насаждения желательного социо­куль­тур­ного порядка (насилие)? Но и это еще не все. Культура, по большому счету, яв­ляется инструментом существования локальных социальных групп – народов. В интересах народов культура подавляет индивида, «обобществляя» его, заставляя его «служить обществу» и жить по его законам. А если индивид не хочет? На современном уровне развития демократии и либерализма вопрос о пра­ве индивида иметь собственные, отличные от общественных интересы стал очень актуальным. Как в условиях господствующей традиционной культуры можно реализовать требуемый ныне уровень либерализма и уважения к интересам индивида?

Разумеется, любая философия так или иначе посвящена критике су­щест­вующих социальных и интеллектуальных порядков, т.е. культуры. Дру­гое де­ло, что большинство философов даже не задумывалось над этим скры­тым смыс­л­ом своих рассуждений. Зигмунд Фрейд был первым, кто выступил с осоз­нан­ной критикой культуры за то, что она подавляет отдельного чело­ве­ка и своими запретами провоцирует его психические недуги. Но только пост­мо­дер­низм впрямую поставил вопрос о поиске какой-то новой культуры, учи­ты­ваю­щей не только интересы общества, но интересы отдельного чело­века.

Мои оппоненты могут заметить, что в противоположность всему сказан­ному о доми­ни­ру­ющих ныне тенденциях понижения значимости наци­о­наль­но­го и религиозного (а, в конечном счете, и культурного) начала в жизни людей, именно сей­час во всем мире наблю­да­ет­ся актив­ный рост национального и рели­ги­оз­ного фундаментализма. Разумеется, рас­сматриваемым здесь тенденци­ям в со­временном мире сопутству­ют и совершенно противоположные тен­денции (рост национального и тра­­­ди­ци­он­но­го самосознания, религиозный фун­да­мен­­тализм, взрыв этнического се­па­ра­тизма и экстремизма, распад многонациональных империй и федеративных образований и т.п.). Не стоит забывать, что сегодня на Земле одновремен­но сосуществуют многие сотни человеческих общностей – наций, этно­сов, этнографических и племенных групп, нахо­дящихся на самых разных стадиях социальной эволюции, демонстрирующих нам буквально все известные науке типы социокультурной организации и уровни развития. В их числе немало этносов, находящихся в переходном состоянии – в процессах становления сословных обществ на базе родоплеменной структуры типа «военной демократии» или буржуазных наций на основе феодальных народностей. Как правило, именно среди подобных групп и наблюдаются на­иболее агрессивные проявления сепаратизма, национализма, фун­даментализма и другие формы конфронтационного самоутверждения. Разумеется, из этого правила есть исключения, но они еди­ничны. Речь идет о явных аутсай­дерах социального развития, и все их нега­тив­ные про­яв­ления – это «истерика про­игравших», попытка исторически вытесняемых куль­турных тенденций добиться создания защитных резерваций для се­бя, в которые будет ограничен доступ совре­мен­ности. Именно ощущение наступа­ющего краха традиционализма вы­зы­ва­ет крайние формы национального и ре­лигиозного экстремиз­ма, выразив­шего­ся в росте национального и религиоз­но­го терроризма.

Формирование и освоение новой, «постнациональной» картины мира в разных сообществах и разных социальных стратах происходят очень неравномерно. Помимо той части молодежи, для которой такого рода культурная плю­ральность является одним из характерных маркеров групповой идентич­ности, в этой мультикультурной ситуации легче адаптируются люди, являющиеся высоко квалифицированными профессионалами в какой-либо значимой отрасли знания и деятельности, имеющие опыт реального международного сотрудничества, обучения или работы за границей и т.п. Поэтому описываемая картина мира в целом быстрее укореняется в обществах с более высоким уровнем профессионализации и специализации (а, следовательно, и образованности) населения, более вовлеченного в международное разделение тру­да; там, где знания и технологии, экономические и информационные потреб­ности, социальные и эстетические интересы людей действительно не име­ют национальных границ. В таких обществах высококлассные специ­а­листы, как правило, ведут довольно мобильный образ профессиональной дея­тельности, не только постоянно бывая в зарубежных командировках, но и не­однократно, нередко подолгу работая в разных странах, где на их профессио­нализм имеется спрос. Таким образом, складывается новое понимание категорий «космополит» и «гражданин мира». Это уже люди не «вне наций», а высоко квалифицированные профессионалы «интернационального применения». Сле­дует учитывать и то, что высокоразвитые страны являются основными зонами притяжения потоков эмиграции (как из стран «третьего мира», так и широчайшего обмена специалистами между собой), так что ситуация «вавилонского смешения» племен и языков там имеет наиболее практическое выражение.

Таким образом, перед современным обществом раскрываются три под­-х­ода к формированию основополагающих характеристик культурной компетент­ности, которые неизбежно затрагивают и содержание образования как чрез­вычайно значимого механизма формирования и социального воспроизводства этого общества.

Первый из них можно назвать донациональным, традиционалистским или эт­нографическим. В рамках этого подхода культура трактуется как сум­­ма фольклорных обычаев и традиций повседневной жизни преимущест­­­вен­но сельского населения, при этом сами этносы рассматриваются как чисто де­коративные образования («хранители народных обрядов и ри­ту­а­лов»), не имеющие никаких специфических политических интересов и способные легко вписаться в любую политико-идеологическую схему, которую им предложат исторические обстоятельства (властители, правящая элита и т.п.). Главные свой­ства, которые при этом желают видеть в культуре, – абсо­лютная традиционность, консерватизм обычаев и обрядов, отторжение лю­бой социальной модернизации. Это подход, в существенной мере харак­терный для дореволюционной национальной политики России и возрожденный в 1930-х гг. в СССР в ритуальной «дружбе народов», нацеленной на контролирование реальных политических и социально-экономических противоречий между соци­альными и этническими группами. Воспитание учащихся в ключе подобного понимания культуры в целом и «национального вопроса» в культурном развитии в частности ориентировано на отождествление национального с этно­графическим, утверждение приоритета фоль­клорной (этнографической) куль­туры над специализированной (элитарной, профессиональной), определение функций культурной жизни прежде всего как системы воспроизводства традиций, охраны художественного и этнографического наследия. Отношение к социальным, религиозным и даже политическим аспектам культурного бы­тия людей также регулируется степенью их традиционности, пластичности, идеологической пассивности. Вместе с тем, нельзя не отметить и хорошо развитую в этом подходе теорию сохранения реликтовых этносов вместе с кормя­щей их природной средой, т.е. принцип резерваций, удачно зарекомендовавший себя в случаях с архаическими сообществами, зависимыми от устойчивости ландшафтных условий обитания.

Второй подход является собственно национальным. В его основе лежит большая или меньшая по выраженности абсолютизация этнокультурных и религиозных различий между народами в их социально-экономических, политических, идеологических, ценностных и пр. интересах и такая же абсолютизация социально-классовых противоречий между разными стратами внутри каждого народа, а главное – сомнение в возможности «стратегического ком­про­мис­са» между этносами и классами в этих вопросах. Крайними прояв­ле­ни­ями такого подхода являются нацизм и большевизм, более умерен­ны­ми – раз­ного рода «почвенничество», «национал-патриотизм», «коммунизм», «государственничество» и т.п. В конечном счете, именно эта социально-на­цио­нальная идеология (при разных уровнях своего радикализма) обычно свойственна формирующимся и развивающимся буржуазным нациям и до последне­го времени являлась наиболее типичной при рассмотрении вопросов национальных и социальных отношений в содержании образования большинства стран. Сегодня ведущими интеллектуальными авторитетами мира эта идеология признается не только безнравственной, но и противоречащей тенденциям развития человечества, постепенно превращающегося в системное со­дружество наций.

Третий подход – постнациональный. В его основе лежат такие упо­мя­­ну­тые выше принципы, как неконфронтационная солидарность людей; объе­ди­нение человечества вокруг общих ценностей перед лицом грозящей эколо­ги­ческой, военной и техногенной катастрофы; отношение к этносам и социальным стратам как к носителям локальных комплексов исторического социального опыта, очень различных, но принципиально не противоречащих друг другу, доступных пониманию со стороны, совместимых, синтезируемых в своих культурных чертах и т. п.; доминирующие толерантность, плюрализм и релятивизм во всех вопросах культурной формы (в отличие от системы культурных содержаний, в целом остающейся на просвещенческо-прогрес­систских по­зициях) и эклектичная мультикультурность как принцип формо­об­разо­ва­ния; «отмена» национальности как одного из «публичных» мар­ке­ров социальной идентичности человека, «вытеснение» этого вопроса в об­ласть частной жизни индивида (так же, как вопросов его социального про­ис­хождения, религиозной веры, идеологии и членства в политических партиях, состояния в браке, сексуальной ориентации и т.п.) и пр. Разумеется, все эти идейные установки вполне тривиальны и разрабатывались многими поколениями мыслителей на протяжении тысячелетий. Просто, как уже говорилось выше, благодаря «ин­формационной революции» и переходу к постиндустриальным технологиям про­изводства, управления и коммуникации, у человечества впервые возникла техническая возможностьреализовать, по крайней мере, некоторые из идей подавления конфликтогенного потенциала этничности.

Вместе с тем при всей важности этнонационального аспекта в становлении культурной компетентности граждан того или иного общества, не менее значимой в этом вопросе остается и социальная стратифицированность этого общества. Разумеется, в современных индустриальных и, тем более, постиндустриальных обществах социальная структура весьма далека от прежних сос­ловно-классовых характеристик. Здесь скорее следует говорить о пол­но­с­тью инкультурированных группах и группах мигрантов «внешнего пролетариата», находящихся на различных стадиях ассимиляции и инкультурации в стране пребывания. Существенную роль в управлении этими процессами играет общая тенденция западных обществ в выработке так называемых «мягких технологий социального взаимодействия», выражающихся порой в парадоксальных проявлениях пресловутой политкорректности (особенно в ее наци­онально-расовом, сексуальном и гендерном проявлении), за­метного в последние годы смягчения жесткости политико-идеологической пропаганды (не толь­ко антикоммунистической, что уже потеряло практичес­кую актуальность, но и пропаганды западной культуры как эталонной).

В России ситуация с этими вопросами усложняется в связи с фактически деградировавшей прежней системой социальной структуры общества, сло­мом прежних путей и каналов осуществления социальной мобильности на­селения, трансформацией прежних элит и не наладившейся системой их вос­производства, а также еще практически не сформировавшейся новой струк­турой социальных страт. В этих условиях говорить о каких-либо параметрах общенациональной культурной компетентности для большинства рос­сийского населения не приходится. Даже такое важное средство выравни­вания черт культурной адекватности, как государственные образовательные стандарты в очень небольшой степени способны повлиять на эту ситуацию, поскольку задают в качестве общенациональной нормы параметры гумани­тар­ной эрудиции интеллигентской субкультуры. Из мирового опыта извест­но, что интеллигентская субкультура (субкультура городских интеллекту­аль­ных производителей) по определению не может стать обще­на­циональ­ным и общесоциальным образцом, хотя в рамках российской на­циональной традиции понятие «культурности» человека в существенной мере сводится к уровню его гуманитарной эрудированности (в отличие от западной традиции, где «культурность» – это прежде всего социальная адекватность и воспитанность, соответствующая реальному социальному статусу личности, т.е. социальная адекватность). Специалистам памятны попытки советской культурной политики сталинских времен использовать городскую интелли­гент­скую субкультуру (т.е. по существу классическую русскую культуру XIX в.) как основу для формирования общесоветской «народ­ной куль­ту­ры»; из этого ничего не получилось. Можно заставить все население страны поголовно получить среднее и даже выс­шее образование, возить колхозников автобусами в Большой театр, вменить пионерам изучение пушкинского «Евгения Онегина» наизусть, но даже эти чрезвычайные усилия не сделают из населения страны нацию сплошных интеллигентов.

Интеллигентность – в ее социально-функциональном преломлении – это ин­­теллектуальная специализация сравнительно небольшой группы талантливых, образованных, широко эрудированных и специальным образом мо­тиви­ро­ванных людей на рефлексию и формулирование тех самых «правил игры» социального общежития, о которых шла речь в начале. Это особенный (эксклюзивный) социальный заказ, распространяющийся на очень небольшую часть на­селения. Ни одно общество не может позволить себе специализировать на этой рефлексии более 5% сограждан. Ни в одной нации не найдется большего процента людей с требуемым уровнем природных интеллекту­аль­ных способ­ностей, с соответствующей креативной психоэнергетикой, уров­нем социаль­­ных амбиций и т.п., и соответственно интеллигентская субкуль­тура не мо­жет быть актуальной даже для большинства городского населения.

В отсутствие среди населения России сколько-нибудь заметного «среднего слоя» – по материальному достатку и социальным притязаниям – проб­ле­ма формирования параметров общенациональных стандартов социальной аде­к­ватности и культурной компетентности приобретает виртуальный харак­тер. Теоретически эта задача должна решаться в рамках двух параллельно развивающихся тенденций. Во-первых, в виде стихийного процесса нормативно-ценностной адаптации населения к реалиям социально-экономи­чес­ко­го состояния общества. Какие бы великодержавные амбиции не волно­вали умы и сердца наших сограждан, совершенно очевидно, что рано или поздно эти амбиции подвергнутся существенной корректировке на основании признания ре­альных возможностей страны с точки зрения ее места в общем мироустройстве. Только люди с расшатанной психикой могут претен­довать на великодержавный статус при том уровне экономического достатка основной массы на­селения, который в настоящее время наблюдается. А это в свою очередь задает определенные социальные ожидания от жизни и культурные требования к себе и окружающим, которые и станут наиболее объективным выражением исторически возможной (на данном отрезке времени) культурной компетентности основной массы населения. Разумеется, интеллигенция сохранит культурный уровень, отражающий пиковые достижения общества в прошлом, и будет беречь его «до лучших времен». Во-вторых, параметры исторически и социально доступной для данного времени культурной компетентности должны отслеживаться, систематизироваться, рефлексироваться и, наконец, публично формулироваться усилиями специ­а­листов, профессионально изуча­ю­щих социальные процессы в стране и сти­мулирующих скорейшее созревание и внедрение необходимых ценностных ориентиров в массовое сознание, трансляцию их подрастающим поколениям посредством воспитания и образования.

Собственно это и есть основная задача специалистов-культурологов, которых следует готовить не только для охраны художественных ценностей, но и для изучения проблем культурной компетентности людей разных националь­ностей и социального положения, живущих в одной стране, по единым за­конам и – желательно – в единой культурно-ценностной системе. Со­вер­шен­но очевидно, что, понимаемая в таких социальных функциях культу­ро­логия, наиболее естественным образом тяготеет именно к системе образова­ния. В каком-то смысле культурологию даже можно рассматривать как на­­­уку, дополняющую педагогику: педагогика разрабатывает методы транс­­ляции учащимся фундаментальных знаний и актуальных образцов куль­турной компетентности,а культурология призвана формировать наиболее общее содержание той культурной компетентности,которая транслируется средствами педагогики. К сожалению, до подобной образовательной идиллии еще далеко; но культурология в целом развивается и в этом направлении. А это вселяет надежду, что профессиональная рефлексия на феномен культурной компетент­ности и социальной адекватности современной личности рано или поздно будет востребована обществом.