Метафорический характер человеческого языка и возникновение предписьменностей

Теперь мы подготовили, наконец, "исходные позиции" для того, чтобы сделать некоторые итоговые выводы. Логика предшествующего изложения заставляет нас осмыслить то принципиально важное обстоятельство, что первые имена создавались отнюдь не для обозначения вещей окружающей человека природы. Этой "природы" человек на первых порах, скорее всего, не замечал вообще либо представлял как сугубо враждебную силу, борьба против которой не убивает, а только на некоторое время подавляет ее (этим объясняется повсеместная распространенность мифологического образа многоголового змея, головы которого, будучи отрублены, вырастают вновь — ведь так ведут себя и джунгли). Кроме того, не было и понятия о "вещах". Вещи могли стать видимыми и значимыми, лишь вовлекаясь в сферу социальности и "помогая" этой сфере приобретать структурную определенность.

Поэтому первые имена должны были иметь как бы двухслойную структуру. С одной стороны, они называли вещи "видимые", т.е. доступные органам чувств человека. С другой стороны, они указывали на "невидимое", т.е. недоступное органам чувств человека, — на структуру общности и на место человека в ней, т.е. на его социальную роль. Называя ту или иную вещь, первый язык имен мог говорить о ней лишь постольку, поскольку она может служить средством организации общественных отношений. И есть основания предполагать, что первые люди вообще не говорили о вещах как таковых: они их просто не замечали. "Вещи" вещали о социальном порядке, установленном умершим предком. "Столб мертвых" — это первая власть, управляющая с помощью имени. Власть вообще говорит "от имени", и с помощью имени "мертвый хватает живого".

Человек внутри рода мог иметь имена для родовых духов, но не имел имен, скажем, для обозначения насморка или кашля, поскольку эти "вещи" не имеют социального смысла. "Вещью" может стать лишь то, что имеет отношение к собраниям рода, и лишь после этого о ней вообще можно говорить (ср.: вече — вещь у славян, thing — собрание рода у германцев, ding — вещь, а у англичан и вовсе — thing). Данные этнографии позволяют выдвинуть гипотезу, что первыми "вещами", приобретшими социальный смысл, были части и органы человеческого тела. Голова служила обозначением главы рода, печень — седалища духа и страдания, половые органы обозначали возобновление жизни и т.д. Для каждого действия имя также могло возникнуть только в ритуале. Этот ритуал использовал вещи, попадавшие в поле зрения человека, для обозначения того, что никогда во всей полноте не может быть дано наглядно.

Сказанное означает, что первые элементы человеческого языка, имена, изначально были метафорами. Метафора (от греч. metaphora — перенесение) — это фигура речи, заключающаяся в употреблении слова, обозначающего некоторый класс предметов, явлений, действий или признаков для характеристики другого объекта. Метафора предполагает использование слова не по его прямому назначению, а в переносном смысле. Поэтому метафора принципиально двупланова и взаимодействует с двумя различными типами объектов. Метафора близка к сравнению и часто рассматривается как сокращенное сравнение.

Итак, мы приходим к выводу, что первые слова были священными именами в качестве социальных императивов, а эти имена, в свою очередь, были метафорами. Теперь можно обозначить и узловые моменты проблемы происхождения языка. Они выглядят следующим образом.

Весьма вероятно, что местом рождения языка является не повседневность с ее рутинными охотой и собирательством, а экстатические ритуалы рода, в ходе выполнения которых рождался возвышенный язык священных имен. С помощью этого периодически повторяемого ритуала воспроизводилась структура рода, структура первых общественных отношений, установленных умершим предком в качестве культурного героя. Ритуал предписывал каждому человеку его место в структуре рода.

В роду танцевали все, и ритуальный танец был своеобразной "выбраковкой", присвоением социальных ролей, "назначением на должность". Танцам человеческих тел в ритуале соответствует и "танец" священных имен. Эти имена исходили из единственного легитимного источника — духа предка, и произносящий имя отказывался от монопольной власти над речевым потоком. И произносящий имя в качестве императива, и выполняющий приказание, содержащееся в имени-императиве, идут под власть некоторой общей, стоящей над ними силы. Мы и до сих пор говорим для того, чтобы произошло нечто надиндивидуальное, т.е. выходящее за пределы одного человека.

Человек в ритуалах рода был не одиночкой, а танцором, захваченным вихрем танца, благодаря которому каждый участник занимает свое место. Бледной копией этого процесса, этого параллелизма танца человеческих тел и "танца" имен являются, например, детские считалки: в них, как в древних ритуальных танцах, происходит одновременно и распределение ролей, и присвоение соответствующих имен. Ритуальные танцы рода и сопряженные с ними "танцы" имен — это матрица социальной структуры рода. Иными словами, структура рода, равно как первые имена, не создаются в сфере рутинной повседневной деятельности. Они "выплавляются", "отливаются " в пышущем жаром горниле ритуального экстаза.

Однако ритуал не может длиться бесконечно. Рано или поздно он заканчивается. Как же сохранить, сделать длящейся сформированную ритуалом организацию родовых отношений? Ведь предоставленная самой себе, эта структура неизбежно распадается в соответствии с законом "энтропийного" рассеяния. Язык и служит указанной цели. Язык — это заместитель ритуала в промежутках между его выполнением, т.е. в то время, когда род не собирался.

Только эта функция могла сохранять язык на протяжении столетий и тысячелетий. Утрата языка означала бы утрату способности поддерживать и транслировать во времени родовую структуру. Важно отметить и то, что первые люди начинают не с того, чтобы говорить, а с того, чтобы слушать. Живые слушают, а "говорит" дух мертвого человека (сквозь маску шамана). История человеческого языка начинается не с "Я", а с "Ты". Люди усваивают некоторый императив в качестве безусловного и придерживаются его. Поэтому первых языков, языков имен, было столько же, сколько родов, и далеко не случайно слово "язык" до сих пор означает, помимо прочего, этническую группу.

Имена побуждали членов рода к движению, к разведению огня, к войне и т.д. Язык — это форма публичного поведения, а склонения и спряжения создают общее пространство-время. Склонение (кроме, пожалуй, звательного падежа) характеризует пространственные отношения, спряжение характеризует живые силы и процессы. Но в первых именах, как мы видели, различие между существительными и глаголами, между склонением и спряжением было почти стерто. Имя — это, прежде всего, социальный императив, призыв к совершению некоторого действия. Высшему, священному действию, в котором, как частные случаи, заключены все остальные действия и которое заставляет человека есть, пить, спать, ходить, говорить и т.д., соответствует и высшее священное имя — имя имен, имя Бога. Бог — это поименованная принуждающая сила. Высшее Имя и одновременно Высший Глагол. Правда, на рассматриваемом нами этапе истории культуры это представление находится еще в зачаточном состоянии, но все предпосылки для его формирования уже налицо.

Следует подчеркнуть, что звучащий язык не мог не быть связан с письменностью. Однако связь между звуком и графическим знаком устанавливается далеко не сразу и происходит в несколько важных этапов. Говорить о возникновении письменности в условиях первобытной родовой общины было бы преждевременным и исторически неверным. Тем не менее именно на этом этапе истории культуры происходят очень важные процессы, без которых возникновение письменности было бы невозможным. Разберемся в этом, начав, во избежание неправильного толкования, с определений. Руководящим принципом при этом будет отмеченный выше "метафорический" характер первоначального языка.

Письменность (или письмо) — это знаковая фиксация речи, которая позволяет с помощью начертательных (графических) элементов (знаков) определенным образом закреплять информацию во времени и передавать ее на расстояние. Это определение подчеркивает коммуникативную функцию письменности в качестве естественного продолжения коммуникативной функции языка. Но, как следует из предшествующего изложения, главнейшей и исторически первичной функцией языка оказывается отнюдь не передача сообщений, а создание системы межчеловеческих связей в пространстве и времени. Следовательно, и ранние формы письменности, будучи сопряжены с социотворческой функцией языка, не могли по своему первичному предназначению выполнять в качестве главной коммуникативную функцию.

Применительно к рассматриваемому нами периоду истории культуры принято говорить о так называемых предписьменностях, т.е. различных знаковых средствах, отнюдь не всегда соответствующих языковым элементам и не обязательно служащих целям передачи информации. В самом деле, только звучащего языка недостаточно для длящегося существования структуры рода. Поэтому, как это ни парадоксально звучит, язык был изначально связан с тем, что в этнографии называется уходом за телом. Под "уходом за телом" обычно понимают социально предписанные, ритуально санкционированные и закрепленные формы обращения со своим собственным телом. Хотя здесь, помимо прочего, подразумевается целый ряд гигиенических навыков,ими нельзя ограничиваться, поскольку тело понимается шире своих чисто анатомических границ. Уход за телом в его реальной исторической функции превращает тело в инструмент закрепления и сообщения другим положения человека в общности, его возрастного статуса, личностных свойств и др. Благодаря "уходу" тело человека становится социальным знаком.

В родовой общине телесная внешность и физическая полноценность имели очень большое значение, причем критерии для оценки этих качеств могли сильно отличаться друг от друга в различных регионах. Обычно выделяются следующие виды ухода за телом: украшения, прически, формы одежды. Далеко не случайно съемные украшения находят при раскопках культур, относящихся уже к нижнему палеолиту. В широком смысле и прически, и одежду также можно понимать в качестве украшений. Не менее важно то, что важнейшие элементы ухода за телом связаны с выделенными моментами времени рода — рождением, погребением, инициацией и браком. Эти моменты связаны со стрижкой волос и обрезанием при инициациях, чернением зубов, выщипыванием бровей женщинами при вступлении в брак и т.д. Гипотезе о том, что уход за телом мог быть связан с "эстетическими" потребностями, возникал из "соображений красоты", противоречат широко распространенные и хорошо известные действия по деформации тела — удаление здоровых зубов, отрезание пальцев, изменение формы черепа в младенческом возрасте и т.д. Прически также отличались большим разнообразием и далеко не всегда соответствовали "соображениям красоты". Особое место среди приемов ухода за телом принадлежит раскраске кожи, нанесению на нее шрамов и татуировок. И, наконец, одежда — это искусственные покровы человеческого тела. Одежда изначально выполняла не столько чисто практическую функцию защиты тела от неблагоприятных воздействий окружающей среды, сколько ритуальную и знаковую функции.

В самом деле, нагое человеческое тело, вообще говоря, равно самому себе и очень мало говорит о человеке как члене человеческой общности. Не раскрывает оно и его личностные качества. Различные способы ухода за телом позволяют создать различные заменители тела в течение кратких или длинных (равных продолжительности человеческой жизни) отрезков времени. Для рода чрезвычайно важны устойчивые заменители тела — прежде всего те из них, которые возникают в результате нанесения на тело раскраски, шрамов и татуировок. Ведь известные этнографии типы раскраски, шрамы и татуировки несут огромный смысл: они изображают всю родословную человека, его "генеалогическое древо", т.е. связь человека со структурой рода и его место в ней. В силу этого каждый член рода оказывается носителем духа рода, и этот дух "записан" на его коже навсегда. Поэтому понятно, что графические знаки (раскраска, шрамы, татуировка) наносились на кожу во время ритуалов. Эти графические знаки оказываются своего рода удостоверением личности человека не только в пространстве, но и во времени.

Прежде всего, очевидна связь между ритуалами погребения и нанесением на кожу графических знаков. Действительно, если эти знаки образуют его "генеалогическое древо", то со смертью одного из членов рода это "древо" должно стать более ветвистым. Во время погребения от умершего к потомку переходит не только его имя, но и новая деталь нанесенной на кожу графики. Косвенным свидетельством этой функции накожной графики является известный запрет из библейской Книги Левита: "Ради умершего не делайте нарезов на теле вашем, и не накалывайте на себе письмен" (19:26). (Как мы увидим позже, древние евреи должны были дистанцироваться от культуры родовой общины, отсюда и соответствующий запрет). Накожная графика — это, по сути дела, одежда, надеваемая на весь период жизни данного человека и делающая его членом "корпорации". С другой стороны, это проясняет знаковую функцию одежды, которая в этом своем качестве — не что иное, как сменяемая накожная графика.

Знаковые структуры, соответствующие различным формам ухода за телом, образуют одну из форм предписьменности. Правда, эта точка зрения не является общепринятой, и ряд исследователей ее отвергают. С их точки зрения родовая организация характеризуется как дописьменная или бесписьменная культура. Этот вывод совершенно верен, если считать, что письменность рождается в повседневных условиях и служит чисто утилитарным целям. Однако если письменность — это графическая фиксация речи, а речь имеет социотворческую функцию, то изложенная нами точка зрения имеет право на существование.

Второй, помимо социальных знаков ухода за телом, формой предписьменности следует признать так называемое предметное письмо. Оно основано на использовании в качестве знаков различных предметов. При этом предметы обозначали целостные смысловые комплексы. Например, для объявления соседям войны род посылал им стрелу или меч и т.д. Греческий историк Геродот (484—425 гг. до н. э.) свидетельствует, например, о некотором "дипломатическом документе", полученном персидским царем Дарием от скифов. "Дипломатический документ" представлял собой птицу, мышь, лягушку и пять стрел. Смысл "документа" состоял в следующем: "Если вы, персы, как птицы, не улетите в небо, или, как лягушки, не поскачете в болото, то не вернетесь назад, пораженные этими стрелами".

Достаточно распространенным было и так называемое узелковое письмо. Шнуры с завязанными узелками используются для подсчета скота, дней путешествия и т.д. Вероятно, это был один из первых образцов календаря. Разновидностью узелкового письма является связывание различных шнуров, привязывание к шнуру лоскутов, ниток и т.п. По тому же принципу построено и палочное письмо. Образцом его является наклонно воткнутая на обочине дороги палка, указывающая на длину пути, возможные препятствия и подстерегающие на этом пути опасности. Встречалось и использование палочек различной длины и толщины с насечками для передачи достаточно сложной информации.

Культура родовой общины вплотную подошла и к такой форме предписьменности, как пиктография (лат. pictus — нарисованный и греч. grapho — пишу). Именно пиктография является предшественницей всех современных систем письма. Пиктография, или рисуночное письмо, встречается уже в эпоху палеолита. Первые люди рисовали те или иные "картинки", вырезали или выцарапывали их на камне. В отличие от нашего современного письма, пиктография оперирует не буквами, сочетания которых дают слова, а рисунками (пиктограммами). Пиктограмма, в свою очередь, изображает не отдельный звук, слог или даже слово, а некоторый конкретный предмет или явление. Чаще всего пиктограмма обозначает некоторую целостную ситуацию. Начав изображать на стенах пещер лошадей, бизонов, носорогов, а также сцены охоты, первые люди уже приблизились к изобретению рисуночного письма.

Особенностью пиктографии является то, что она совершенно не связана со звучащей речью. Поэтому пиктографическое письмо может быть понятно всем людям, независимо от того, на каком языке они говорят. Однако пиктографическое письмо имеет и ряд недостатков, источник которых — его конкретность. С помощью пиктографического письма нельзя передавать абстрактные понятия и более или менее сложный смысл. Любопытно, в частности, что имена при этом передавались тотемистическими знаками. А для обозначения сложных и абстрактных понятий использовались изображения конкретных и повседневных предметов, которые тем самым становились "метафорами" в соответствии с изложенной ранее схемой.

Таким образом, предписьменности можно разделить на две группы. С социотворческой функцией языка соотносятся лишь социальные знаки, созданные уходом за телом. Что касается "предметного", "узелкового", "палочного" письма и пиктографии, то они соотносятся, скорее, с повседневным, утилитарным использованием языка. А это свидетельствует о том, что язык из "точек переизбытка", из ритуалов в качестве области высшего психического напряжения, экстаза, начинает "переливаться" в сферу повседневности и использоваться для передачи вполне нейтральных и даже просто рутинных обобщений. Иными словами, сам этот факт свидетельствует о возникновении рядом со сферой священного (сакрального) сферы мирского, светского (профанного). Тем не менее определяющее значение еще долго будет сохраняться за сакральным, что заставляет нас более пристально присмотреться к религиозным представлениям первых людей.

Back to Top