Применение умственных способностей

В оценке того, является ли чье-то действие разумным или нет, нам приходится, как это уже было отмечено, в некотором смысле заглядывать за контур этого действия как такового. Ибо нет каких-то особых внешних или внутренних действий, которых не могли бы случайно или "механически" совершить идиоты, лунатики, люди, находящиеся в панике, бреду или даже иногда попугаи. Однако, переводя внимание за план самого действия как такового, мы не пытаемся высмотреть некое скрытое дополнительное действие, разыгранное на предполагаемых тайных подмостках внутренней жизни действующего лица. Мы рассматриваем его способности и склонности, актуализацией которых стало данное действие. Наше исследование направлено не на причины (a fortiori не на скрытые причины), но на способности, умения, привычки, склонности и пристрастия. Мы наблюдаем, например, случай, когда солдат выстрелил быку точно в глаз. Что это удача или мастерство? Если это умение, то он может вновь попасть в глаз быка или где-то рядом, даже если усилится ветер, изменится дистанция и цель начнет двигаться. В случае если второй выстрел неудачен, его третий, четвертый и пятый выстрелы будут, возможно, ложиться все ближе и ближе к глазу быка. Ради этого он задерживает дыхание, как он обычно это делает перед тем, как нажать на спусковой крючок. Он готов дать своему соседу совет насчет поправок на ветер, рефракцию и т.д. Меткая стрельба является комплексом навыков, и вопрос о том, попал ли солдат в глаз быка по везению или потому, что он хороший стрелок, является вопросом о том, имел ли он навыки и если да, то использовал ли он их, чтобы произвести выстрел тщательно, с самоконтролем и вниманием к окружающим условиям, с учетом правил меткой стрельбы.

Чтобы решить, было ли его попадание счастливой случайностью или хорошим выстрелом, мы, да и он сам, должны принять в расчет не только этот его единственный успех. А именно: мы должны учесть его последующие выстрелы, его прошлые достижения в стрельбе, его объяснения или оправдания, тот совет, который он дал своему соседу, и множество других разнообразных свидетельств. Нет какого-то одного признака, свидетельствующего о том, что человек знает, как стрелять, однако не слишком большого набора разнородных действий обычно достаточно для того, чтобы установить, умеет солдат стрелять или нет. И только тогда, если это вообще возможно, мы решим, попал ли он в глаз быку по причине везения или же это произошло потому, что он достаточно меткий стрелок способный при желании поразить цель.

Пьяный человек делает за шахматной доской такой ход, который расстраивает стратегический план противника. Для зрителей несомненно, что это произошло благодаря везению, а не размышлению, в том случае, если у них не вызывает сомнения, что большинство ходов нетрезвого игрока нарушают правила игры или не имеют никакой тактической связи с позицией на доске, что, по всей вероятности, он не повторит этот ход в аналогичной ситуации, не оценит подобный ход, выполненный в такой же позиции кем-нибудь другим, не сможет объяснить, почему он пошел именно так, или даже описать ту опасность, в которой находился его король.

Для наблюдателей не является проблемой наличие или отсутствие тайно протекающих в душе процессов, проблема для них состоит в истинности или ложности определенных высказываний с глаголами "мог", "умел", "хотел", "стремился", а также некоторых особенностей их употребления. Ибо, грубо говоря, сознание не является предметом для множества недоступных проверке категориальных высказываний, но предметом для проверяемых гипотетических или полугипотетических высказываний. Различие между нормальным человеком и идиотом заключается не в том, что в нормальном человеке на самом деле содержатся как бы два человека, в то время как в идиоте только один, а в том, что нормальный человек может сделать много такого, чего идиот сделать не в состоянии; и глаголы "мочь" и "не мочь" являются не просто случайными, а модальными словами. Конечно, при описании фактически сделанных пьяным и трезвым шахматистами ходов или звуков, произнесенных слабоумным и здравомыслящим людьми, нам приходится использовать не только выражения с "could" и "would", но также и выражение с "did" и "did not". Пьяный шахматист сделал ход, не размышляя и пренебрегая правилами, нормальный человек осознавал, что он говорил. В пятой главе я постараюсь показать, что коренные различия между такими событийными высказываниями, как "он сделал это неосознанно" и "он сделал это целенаправленно", должны быть прояснены не как различия между простыми и сложными событийными высказываниями, но совершенно иным способом.

Знание как, таким образом, является диспозицией, однако не сингулярной диспозицией наподобие рефлекса или привычки. Его реализации включают следование правилам, канонам или применение критериев, однако асе это не является двойной операцией теоретического признания максим и последующего их практического применения. Далее, эти реализации могут быть явными или скрытыми, они могут быть реальными или воображаемыми поступками, словами, произнесенными вслух или только мысленно, картиной, написанной на холсте или стоящей перед мысленным взором. Либо они могут быть смесью того и другого.

Все эти моменты могут быть проиллюстрированы на примере рациональной аргументации. Есть особая причина для выбора этого примера, поскольку относительно рациональности человека было наговорено множество вещей. Частью (хотя лишь только частью) того, что люди понимают под "рациональностью", является "способность рассуждать убедительно".

Во-первых, отметим, что нет существенного различия в том, имеем ли мы в виду рассуждающего человека как аргументирующего самому себе или же выдвигающего аргументы вслух, выступающего, скажем, перед воображаемым или реальным судом. Критерии, в соответствии с которыми его аргументы признаются убедительными, ясными, относящимися к делу и хорошо построенными, одинаковы и для безмолвного, и для произнесенного вслух или написанного логического рассуждения. Осуществляемая в уме аргументация имеет практические преимущества сравнительной быстроты, скрытости, она не затрагивает социального окружения; устная или письменная аргументация, будучи предметом критической оценки слушающих и читающих, обладает достоинством большей основательности. Но в обоих случаях реализуются одни и те же способности интеллекта, за исключением того, что усвоение умения рассуждать в молчаливом монологе требует особой выучки.

Во-вторых, хотя в его аргументации и могут встречаться какие-то шаги, столь банальные, что человек делает их, особо над ними не задумываясь, все же большая часть доводов, по всей вероятности, никогда ранее не конструировалась. Человек встречается с новыми возражениями, дает интерпретации новым данным и устанавливает связи между элементами в ситуации, в которой они прежде не были согласованы. Короче говоря, ему приходится вносить инновации, и когда он это делает, то действует не по привычке. Он не повторяет затасканные ходы. Тот факт, что при этом он думает над тем, что он делает, очевиден не только благодаря тому, что он действует без прецедентов, но также и потому, что он готов переформулировать неясно изложенные выражения, бдительно избегает двусмысленностей или использует малейшие возможности для обращения их в свою пользу, заботится о том, чтобы не полагаться на опровержимые выводы, настороженно воспринимает возражения, не теряет основную нить рассуждения, непоколебимо следуя к своей конечной цели. Ниже будет показано, что все эти слова: "готов", "бдителен", "внимателен", "тверд" – являются полудиспозициональными, полуэпизодическими словами. Они не обозначают ни сопутствующее появление дополнительных, но внутренних операций, ни просто способности и склонности к совершению последующих действий в случае, если в них возникнет необходимость. Они обозначают что-то среднее. Опытный водитель в действительности не представляет себе и не планирует всех тех бесчисленных случайностей, которые могут неожиданно возникнуть. Нельзя также сказать, что он просто обладает способностью распознать и справиться с любой из этих случайностей, если она неожиданно возникнет. Он не предвидит, что дорогу перебежит осел, и в то же время нельзя считать, что он к этому не готов. Его готовность совладать с подобными опасностями, если бы они возникли, проявила бы себя в совершенных им действиях. Но она также реально обнаруживает себя в образе его действий и самоконтроле даже тогда, когда ничего критического не происходит.

Существует основная черта, скрытая под всеми другими особенностями действий, совершаемых рационально рассуждающим человеком. Она заключается в том, что он рассуждает логично, т.е. избегает ошибок, приводит обоснованные доказательства и выводы, относящиеся к существу обсуждаемого вопроса. Он соблюдает правила логики точно так же, как нормы стилистики, судопроизводства, профессионального этикета и т.п. Однако вполне может быть, что, соблюдая правила логики, он не задумывается о них. Он не цитирует формулы Аристотеля себе или, например, суду. Он применяет на практике то, что Аристотель резюмировал в своей теории, описывающей подобные практики. Он рассуждает с помощью корректного метода, но не соотносится при этом с предписаниями какой-либо методологии. Правила, которые он соблюдает, становятся образом его мышления, это не внешние рубрики, посредством которых ему приходится упорядочивать собственные мысли. Короче говоря, он действует эффективно, а действовать эффективно не означает выполнять два действия. Это значит совершать одно действие, но особым образом или в определенном ключе, причем описание подобного modus operandi должно быть сделано в терминах таких полудиспозициональных, полуэпизодических эпитетов, как "бдительный", "внимательный", "критичный", "изобретательный", "логичный" и так далее.

То, что верно для рациональной аргументации, верно, с соответствующими модификациями, и для других осмысленных действий. Боксер, хирург, поэт и продавец применяют специфические критерии для выполнения своих особых задач, поскольку стремятся достичь надлежащих результатов. Их считают умными, умелыми, воодушевленными и проницательными не за то, как они обдумывают (если они вообще этим занимаются) предписания для выполнения своих особых действий, а за сам способ осуществления этих действий как таковых. Вне зависимости от того, планирует или нет боксер свои маневры, прежде чем их осуществить, его умение боксировать определяется в свете того, как он ведет бой. Если он Гамлет на ринге, то его заклеймят как плохого бойца, хотя, возможно, он является блестящим теоретиком бокса. Умение вести бой проявляется в нанесении и отражении ударов, а не в принятии или опровержении суждений об ударах, точно так же как и способность к рассуждению проявляется в приведении веских аргументов и обнаружении ошибок противника, а не в признании формул логиков. Аналогичным образом мастерство хирурга заключается не в его языке, высказывающем медицинские истины, но в его руках, совершающих точные движения скальпелем.

Все это было сказано не для того, чтобы поставить под сомнение или умалить ценность интеллектуальных операций, но только ради опровержения того мнения, что выполнение разумных действий влечет за собой дополнительное выполнение интеллектуальных операций. Ниже (в девятой главе) будет показано, что освоение любых, даже самых простых навыков требует определенных интеллектуальных способностей. Умение делать что-либо в соответствии с инструкциями обязательно требует понимания этих инструкций. Поэтому условием обретения любого такого умения является определенная пропозициональная компетенция. Однако из этого не следует, что применение этих умений требует сопутствующей реализации этой компетенции. Я не научился бы плавать брассом, если бы не был способен понять уроки, разъясняющие особенности этого стиля, однако теперь, когда я плаваю брассом, мне нет нужды воспроизводить эти уроки.

Человек не обладающий достаточными медицинскими знаниями, не может быть хорошим хирургом, но мастерство хирурга не тождественно знанию медицины и не является просто производным от него. Хирург, действительно, должен был узнать в процессе обучения или же собственных наблюдений и индукций огромное количество истин, но он также должен был освоить на практике огромное количество частных случаев их применения. Даже там, где успешная практика оказывается преднамеренным применением продуманных предписаний, интеллектуальные способности, вовлеченные в применение этих предписаний на практике, не идентичны с теми способностями, которые участвуют в разумном понимании этих предписаний. Нет никакого противоречия или парадокса в том, что некий человек может характеризоваться как плохо делающий на практике то, чему он прекрасно обучает. Были вдумчивые и оригинальные литературные критики, которые отвратительным языком выражали замечательные каноны прозаического стиля. Были и другие, которые блистательным языком описывали глупейшие теории литературного письма.

Главный вопрос, который разрабатывается в этой главе, имеет существенное значение. Это фланговая атака, нацеленная на категориальную ошибку, являющуюся основанием догмы о духе в машине. Бессознательно полагаясь на эту догму, теоретики и простые люди одинаково толкуют прилагательные, с помощью которых мы характеризуем действия как "искусные", "мудрые", "методичные", "тщательные", "остроумные" и т.д., в качестве сигнализаторов местонахождения в чьем-либо скрытом потоке сознания особых процессов, являющихся призрачными предвестниками или, более научно, скрытыми причинами охарактеризованных таким образом действий. Они постулируют внутренние тенеподобные действия в качестве реальных носителей разумности, обычно приписываемой внешнему акту, и полагают, что подобным образом они объясняют то, что делает этот внешний акт манифестацией умственных способностей. Они описывают внешнее действие как следствие ментального события, хотя и останавливаются, конечно, перед возникшим в этой связи вопросом: а что делает эти предполагаемые ментальные события проявлением разумности, а не ментальной неполноценности?

В противовес этой догме я доказываю, что при описании работы человеческого сознания мы не прибегаем к дескрипции вторичного комплекса неких призрачных операций. Мы описываем определенные фазы его единой деятельности, а именно те способы, которыми управляются элементы поведения человека. Мы "объясняем" сознательные действия не в том смысле, что выводим их из скрытых причин, а путем их отнесения к тем или иным категориям гипотетических или полугипотетических высказываний. Наше объяснение не имеет вида "стекло разбилось потому, что в него попал камень", а, скорее, принадлежит к другому типу: "стекло разбилось, когда в него попал камень, потому что оно хрупкое". В теоретическом плане нет никакой разницы, являются ли рассматриваемые нами действия молчаливо выполненными в голове субъекта, когда он, например, прилежно выучивает определенные теоретические операции, сочиняет шуточные стишки или решает анаграммы. Хотя, конечно, на практике разница существенна, поскольку, скажем, экзаменатор не может поставить оценку за операции, которые студент осуществляет только лишь в уме.

Однако, когда ученик произносит вслух осмысленные фразы, завязывает узлы, выполняет финты или лепит статуэтку, действия, свидетелями которых мы являемся, сами по себе показывают, что они совершаются разумно, хотя понятия, в терминах которых физик или физиолог описал бы действия ученика, не исчерпывают тех понятий, которые употребили бы его одноклассники или учителя для оценки логики, стиля или техники этих действий. Он активен и телесно, и ментально, однако это не значит, что он синхронно активен в двух разных "местах" или при помощи двух различных "двигателей". Существует только одна активность, но она такова, что допускает и требует более чем одного вида объяснительной дескрипции. Подобно тому, как нет различий в аэродинамическом или физиологическом смысле между описанием одной птицы как "летящей на юг", а другой как "мигрирующей", в то время как биологическая разница между этими описаниями велика, так нет нужды и в существовании физических или физиологических различий между описаниями одного человека как бормочущего и другого как говорящего осмысленно, хотя риторические и логические различия здесь огромны. Возможное теоретическое истолкование в духе утверждения "сознание есть место самого себя" неверно, ибо сознание не является "местом" даже в метафорическом смысле. Напротив, шахматная доска, сцена, школьная парта, судебная скамья, сиденье водителя грузовика, мастерская и футбольное поле среди прочего являются его местами. Здесь люди трудятся и играют, глупо или разумно. "Сознание" не есть имя некой другой личности, которая работает или проказничает позади непроницаемого экрана; оно не название другого места, где совершается работа или устраиваются игры; оно также и не имя какого-то другого инструмента для совершения работы или другого инвентаря для организации игр.

ПОНИМАНИЕ И НЕПОНИМАНИЕ

Через всю эту книгу проводится мысль, что, когда мы характеризуем людей с помощью ментальных предикатов, мы не делаем непроверяемых заключений относительно каких-либо призрачных процессов, протекающих в недоступных для нас потоках сознания. Мы описываем способы и манеры выполнения людьми элементов их по большей части публичного поведения. Верно, что при этом мы идем дальше их наблюдаемых действий и произносимых ими слов, но это движение вне, не есть движение "за" в смысле выведения следствий из скрытых причин; это продвижение в смысле принятия во внимание, прежде всего тех способностей и склонностей, осуществлением которых являются их действия. Но этот пункт требует дополнительных разъяснений.

Человек, не умеющий играть в шахматы, может, тем не менее, наблюдать за игрой. Он видит производимые ходы так же ясно, как видит их и его разбирающийся в шахматах сосед. Но ничего не понимающий в игре наблюдатель не может сделать то, что может его сосед, – оценить мастерство или его отсутствие у игроков. Так в чем же разница между простым наблюдение действия и пониманием того, что наблюдается? В чем, если взять другой пример, разница между выслушиванием того, что говорит оратор, и уяснением смысла услышанного?

Защитники легенды двойной жизни ответят, что понимание ходов шахматиста заключается в переходе от видимых сделанных на шахматной доске ходов к ненаблюдаемым операциям, происходящим в приватной сфере сознания игрока. Этот процесс аналогичен тому, с помощью которого мы на основании видимых переключений железнодорожного семафора приходим к заключению о невидимых нами передвижениях рычажков на станционном пульте. И все же этот ответ обещает нечто такое, что никогда не может быть исполнено. Ибо если, согласно данной теории, один человек в принципе не может посетить сознание другого человека, как это возможно со станционным пультом, то не может существовать и какого-либо способа для установления необходимой корреляции между внешними движениями и их скрытыми причинными двойниками. Аналогия с железнодорожной сигнализацией не срабатывает и по другой причине. Связи между рычагами и семафорами легко установить. Всем нам известны, хотя бы в общих чертах, механические принципы шарниров и блоков, свойства металлов при растяжении или сжатии. Мы более или менее знаем, как устроено внутри и снаружи оборудование сигнализации и как его части механически взаимодействуют. Напротив, верящие в легенду о духе в машине признают, что никто еще не знает достаточно хорошо законы, управляющие предполагаемой работой сознания, а постулируемые взаимодействия между операциями сознания и движениями руки признаются и вовсе непостижимыми. Вряд ли можно ожидать, что эти взаимодействия, которые не обладают ни предполагаемым статусом ментального, ни статусом физического, будут описаны известными законами физики или же законами психологии, которые еще предстоит открыть.

Из этого вроде бы должно следовать, что никто не обладает даже малейшим пониманием того, что когда-либо сказал или сделал другой человек. Мы читаем написанные Евклидом слова, мы знакомы с тем, что совершил Наполеон, однако у нас нет ни малейшего понятия о том, что наполняло их сознания. Точно так же любой зритель турнира по шахматам или футбольного матча не должен иметь никакого представления о том, что игроки совершат в следующий момент.

Однако это явный абсурд. Любой, кто умеет играть в шахматы, уже понимает многое из того, что предпринимают другие игроки, а недолгое изучение геометрии позволяет простому мальчишке проследить значительную часть рассуждений Евклида. И это понимание не требует углубления во все еще не установленные законы психологии. Прослеживание ходов, сделанных другим шахматистом, даже отдаленно не напоминает проблематику психологической диагностики. Действительно, если предположить, что один человек может понимать слова и действия другого только исходя из каузальных заключений, сделанных согласно психологическим законам, то отсюда следует весьма странный вывод, что в случае если бы психолог обнаружил эти законы, он никогда не смог бы передать это открытие окружающим его людям. Ибо ex hypothesi они не смогли бы воспринять его изложение этих законов без того, чтобы сделать в соответствии с ними заключения от его слов к его мыслям.

Никого не осчастливит то положение, что для человека понимание слов или поступков другого человека равносильно выведению заключений, подобных тем, которые делает видоискатель, определяющий по дрожанию прутика лозы подземные течения вод. Поэтому иногда предлагается утешительная поправка: поскольку человек напрямую осведомлен о корреляциях между своим собственным приватным опытом и своими внешними действиями, то он может понимать действия других людей посредством приписывания им аналогичной корреляции. Понимание все еще остается психологическим гаданием, но оно подкрепляется аналогиями, устанавливаемыми гадающим на основе непосредственного усмотрения корреляций между его внутренней и внешней жизнью. Тем не менее, эта поправка не преодолевает затруднений.

Далее будет показано, что оценки человеком своих собственных действий качественно не отличаются от тех оценок, которые он дает действиям других людей. Но здесь достаточно указать на то, что даже если бы человек действительно обладал некой привилегированной очевидностью в использовании ментальных понятий для описания собственных действий, то принятие им аргумента по аналогии в отношении ментальных процессов других людей было бы полностью ошибочным.

Если бы некто наблюдал значительное число переключений семафоров и работу станционных диспетчерских, то он смог бы во вновь возникшем случае сделать правдоподобный вывод от наблюдаемых переключений сигналов к ненаблюдаемым передвижениям рычагов. Однако если бы он изучил лишь одну диспетчерскую и ничего бы не знал о практике стандартизации крупных компаний, то его вывод был бы весьма слабым, поскольку являлся бы не чем иным, как широким обобщением, сделанным на основании единичного примера. Далее, один семафор по внешнему виду и миганию огней очень схож с другим, поэтому вывод о соответствующем подобии между механизмами, действующими в разных диспетчерских, имеет определенную силу. Однако наблюдаемые внешние черты и поступки людей имеют весьма заметные различия, в связи с чем, приписывание различным людям внутренних процессов, точно соответствующих друг другу, входит в противоречие с очевидными фактами.

Следовательно, понимание поступков и слов человека ни в коем случае не является проблематичным угадыванием тайных процессов. Ибо такого угадывания не существует и не может существовать, тогда как понимание имеет место. Разумеется, составной частью моих основных тезисов является убеждение в том, что предполагаемые тайные процессы сами по себе являются мифическими; не существует ничего такого, что выступало бы объектом выдвигаемых определений. Но в данный момент достаточно доказать лишь то, что если бы подобные внутренние состояния и операции существовали, то один человек не смог бы сделать правдоподобные заключения об их существовании во внутренней жизни другого человека.

Тем не менее, если понимание не состоит ни в выведении, ни в угадывании предполагаемых без особых на то оснований во внутренней жизни предшественников внешних действий, то в чей же оно заключается? Если оно не нуждается в овладении психологической теорией вместе со способностью ее применения, то какого рода знание требуется для него? Как мы видели, зритель, не умеющий играть в шахматы, не может также понимать игру других; человек, который не умеет читать или писать по-шведски, не сможет понять сказанное или написанное на этом языке, а тот, чьи способности к рассуждению слабы, не в состоянии отслеживать и сохранять в памяти аргументы других людей. Понимание является частью знания как. И знание, которое требуется для понимания разумных действий определенного вида, есть некоторая степень компетентности в действиях этого вида. Компетентный литературный критик, специалист по экспериментальной технике или вышиванию должен, по крайней мере знать, как писать, экспериментировать или шить. Изучал или нет, он какие-то психологические проблемы, имеет не большее значение, чем изучал ли он химию, неврологию или экономику. Психологические студии в определенных обстоятельствах могут способствовать его оценке того, что он обсуждает, однако единственно необходимым условием является то, что он в определенной степени владеет тем искусством или методиками действия, образцы которых ему необходимо оценить. Единственную вещь, которую нужно иметь человеку, чтобы понять шутки, высказанные кем-то другим – это чувство юмора, и даже тот особый вид этого чувства, проявлением которого являются данные шутки.

Конечно, выполнять какое-то действие разумно – не то же самое, что разумно следить за его исполнением. Исполнитель создает, а зритель только созерцает. Однако правила и критерии, которые соблюдает и применяет исполнитель, те же самые, которые заставляют зрителя аплодировать или презрительно усмехаться. Комментатору философии Платона нет необходимости претендовать на значительную философскую оригинальность, но если он не может, как этого не могут очень многие комментаторы, оценить силу, направленность или мотив философского аргумента, то его комментарии окажутся бесполезными. Если же он способен это оценить, то он знает, как сделать часть из того, что знал, как делать, сам Платон.

Если я компетентен оценивать вашу деятельность, то, наблюдая ее, я готов к тому, чтобы обнаружить в ней ошибки и нарушение порядка, но и вы, как деятель, также готовы к этому. Я готов заметить те преимущества, которые вы сможете извлечь из удачных возможностей, но и вы сами готовы это сделать. Вы учитесь, по мере того как действуете, но и я тоже учусь во время вашей деятельности. Наделенный разумом субъект действует критично, а разумный наблюдатель критично отслеживает его действия. Грубо говоря, исполнение и понимание являются просто разными применениями знания приемов одного и того же ремесла. Вы применяете свое знание того, как завязывать выбленочный узел,⁷ не только в актах вязания таких узлов и исправления своих ошибок, но и в воображаемом их правильном завязывании, в инструктировании учеников, в критике их некорректных или неловких движений, в поощрении сделанных ими правильных движений, в нахождении ошибок, которые ведут к плохому результату, в предвидении последствий наблюдаемых ляпсусов и так далее до бесконечности. Слова "понимание" и "прослеживание" обозначают такие применения вашего знания как, которые вы выполняете, не имея, например, под рукой какой-либо веревки.

Теперь уже было бы излишне отмечать, что все это не предполагает, чтобы зритель или читатель, следя за действиями или пытаясь понять написанное, делал вывод по аналогии с собственными внутренними процессами о соответствующих внутренних процессах агента действия или автора произведения. Ему также не нужно, хотя он и может, воображать себя помещенным в ситуацию автора или примерять его одежду. Он просто думает над тем, что делает автор в тех же самых направлениях, в которых сам автор думал над тем, что он делает, с той лишь разницей, что зритель находит авторские изобретения. Автор ведет, а зритель прослеживает, но их путь один и тот же. Повторим снова: эта мера понимания не требует и не способствует выдвижению каких-либо тайных волнующих взаимных чувств между родственными душами. Во всяком случае, сердца двух шахматистов не бьются, как одно сердце, чего они, будучи противниками, не допустили бы. Таким образом, их способность прослеживать ходы друг друга зависит не от этого совпадения в сердцебиении, а от их компетентности в шахматах, от их интереса к этой игре и от достигнутой осведомленности о методах друг друга.

Положение о том, что способность оценить действие однотипно со способностью его исполнить, иллюстрирует только что доказанное утверждение, а именно то, что разумные способности являются не сингулярными диспозициями, а диспозициями, допускающими большое разнообразие более или менее непохожих практик. Однако необходимо сделать две оговорки. Во-первых, способность совершать или оценивать действие необязательно включает в себя способность формулировать его критический анализ или его объяснение. Хорошо тренированный юнга может уметь вязать сложные узлы и распознавать, правильно или нет завязывает их другой человек. Но, возможно, для него будет невыполнимой задачей описать в словах, каким образом эти узлы должны быть завязаны. И, во-вторых, способность оценивать действие не предполагает такую же степень компетентности, как способность его выполнять. Чтобы понять, что некто является гением, не требуется самому быть гением, а прекрасный театральный критик может не иметь актерских или драматургических талантов. Если бы способность понимать действия требовала полноценной способности их совершать, то не существовало бы учителей или учеников. Ученики учатся, как делать определенные вещи, у людей, которые лучше их знают, как это делать. Для школьника "Начала" Евклида не является книгой за семью печатями, но одновременно она и не открыта для него.

Некоторые философы осознали, хотя и с ложного конца, одну особенность такого подхода к пониманию, когда пытались объяснить, как историки, филологи-классики или литературные критики могут понимать поступки или слова изучаемых ими персонажей. Принимая как нечто непроблематичное догму о духе в машине, эти философы были поставлены в тупик притязаниями историков интерпретировать действия и слова исторических персонажей как выражения их реальных мыслей, чувств и интенций. Ибо если сознания непроницаемы одно для другого, то как историки могут проникать в сознания своих героев? А если подобное проникновение невозможно, то труды всех исследователей классической литературы, критиков и историков должны быть напрасными; они могут описывать "сигналы", но они никогда не смогут приступить к их интерпретации как последствий операций в навеки запломбированных и недоступных для них "пультах семафоров".

Эти философы предложили следующее решение такой головоломки, которая, по сути, является мнимой. Хотя я не могу быть свидетелем работы вашего сознания или сознания Платона и мне доступны лишь внешние действия и написанные слова, которые я рассматриваю в качестве "выражений" внутренней работы сознания, я могу благодаря надлежащим усилиям и практике в этом деле преднамеренно и осознанно разыграть в своем собственном приватном театре такие операции, которые бы естественно порождали именно эти действия и слова. Я могу в своей приватной сфере помыслить такие мысли, которые можно было бы хорошо выразить суждениями, принадлежащими Платону; я йогу, на самом деле или в воображении, воспроизвести в себе такие волевые акты, которые порождают или могут повлечь действия, подобные тем, что совершили вы, когда я наблюдал за вами. Поместив себя в состояние сознания, в котором я действую подобно вам или пишу подобно Платону, я могу приписать вам или ему сходное состояние сознания. Если это вменение корректно, то на основании знания о том, что значит для меня быть в таком состоянии сознания, которое результируется в этих действиях и словах, я могу также знать, что это значит – быть Платоном, пишущим свои диалоги, и что значит быть вами, когда вы, скажем, завязываете морской узел. Путем переигрывания ваших внешних действий я переживаю ваш приватный опыт. До известной степени исследователь Платона превращается во второго Платона, в своего рода соавтора его диалогов, и так и только так он понимает эти диалоги.

К сожалению, эта программа по имитации ментальных процессов Платона не может быть до конца успешной. В конце концов, я – английский исследователь Платона из XX века, тот, кем Платон никогда не был. Моя культура, образование, язык, привычки и интересы отличаются от его, и это должно нарушить точность имитации его строя сознания, а, следовательно, и успешность моих попыток его понять. И все же утверждается, что в данных условиях это лучшее из того, что я могу сделать. Понимание должно оставаться несовершенным. Я мог бы действительно понять Платона, только будучи им на самом деле.

Некоторые сторонники теорий подобного рода предлагают к ним дополнительные утешительные поправки. Хотя сознания и недоступны друг для друга, мы можем сказать, что они гармонично резонируют между собой, подобно камертонам, хотя, к сожалению, никогда не зная об этом. Я не могу разделить с вами ваш опыт буквально, но фрагменты нашего опыта могут некоторым образом сочетаться один с другим (хотя мы не можем знать об этом), что приводит к почти подлинному общению. В наиболее удачных случаях мы можем походить на двух глухих людей, поющих так, что их голоса звучат в одной тональности и в такт друг другу. Однако нам не следует застревать на подобных приукрашиваниях теории, являющейся ложной в самой своей сути.

Ибо эта теория есть не что иное, как еще одна попытка выпутаться из совершенно мифической дилеммы. Она полагает, что понимание должно состоять в некоем созерцании недоступных для познания действий изолированных друг от друга душ, и пытается преодолеть эту трудность, заявляя, что за неимением такого знания, я могу проделать примерно то же, созерцая собственные духовные операции, которые естественным образом порождают внешние "выражения", сходные с наблюдаемыми выражениями внутренней жизни людей, которых я хочу понять. Но это влечет дальнейшее неоправданное, хотя и интересное допущение о том, что похожие внешние поступки и слова всегда соответствуют сходным внутренним процессам. Причем это допущение, согласно самой же рассматриваемой теории, не может быть никоим образом проверено. Совершенно безосновательно допускается также, что понимание проистекает из того обстоятельства, что я прохожу через определенные внутренние процессы, что я должен отчетливо оценивать, чем именно они являются, т.е. что я не могу неправильно истолковывать или быть в затруднении при осознании того, что протекает в моем собственном потоке сознания. Короче говоря, эта теория в целом является вариантом доктрины, утверждающей, что понимание состоит в проблематичном каузальном предугадывании, подкрепляемом слабым аргументом по аналогии.

Что делает эту теорию достойной обсуждения, так это то обстоятельство, что она отчасти отходит от отождествления понимания с психологической диагностикой, т.е. с заключениями каузального типа от внешнего поведения к ментальным процессам в соответствии с законами, которые еще предстоит открыть психологам. Этот отход делается благодаря допущению, на которое эта теория не имеет права, но которое недалеко от истины. Допускается, что способности человеческого сознания отражаются в том, что люди открыто говорят или делают. Поэтому филологи-классики и историки, изучая стиль и методы литературной и практической деятельности, находятся на верном пути. Просто их неизбежное несчастье состоит, согласно данной теории, в том, что этот путь оканчивается разрывом, отделяющим "физическое" от "ментального", "внешнее" от "внутреннего". Теперь ясно, что если бы придерживающиеся этой теории люди увидели, что стиль и методы деятельности людей суть то же самое, что и образ действия их сознаний, а не просто несовершенные отражения предполагаемых тайных процессов в сознании, то их дилемма давно бы исчезла. Претензии историков и филологов быть способными в принципе понимать то, что делали или писали их герои, были бы автоматически удовлетворены. Ведь эти ученые не относятся к тем, кто изучает тени.

Явно представленные разумные действия не служат лишь ключом к работе сознания, они сами являются этой работой. Босуэлл описал сознание Джонсона,⁸ изобразив, как он говорил, ел, сочинял, нервничал, злился. Конечно, его описание было неполным, ибо существовало еще несколько мыслей, которые Джонсон тщательно хранил при себе. Должны были также существовать сны, фантазии и бормотания, которые мог бы проконтролировать только сам Джонсон и которые только Джеймс Джойс посоветовал бы ему записать.

Прежде чем мы завершим наше исследование понимания, необходимо сказать несколько слов о частичном понимании и о непонимании.

Мы уже обращали внимание на определенный параллелизм и определенное несоответствие между понятиями знания что и знания как. Сейчас нужно отметить еще одно проявление такого несоответствия. Мы никогда не говорим, что человек имеет частичное знание факта или истины, за исключением особого случая, когда он обладает знанием части корпуса фактов или истин. Мы можем сказать о мальчике, что он обладает частичным знанием о графствах Англии, если он знает некоторые из них и не знает остальные. Однако мы не можем сказать, что он имеет неполное знание о том, что Суссекс является английским графством. Или он знает этот факт, или нет. С другой стороны, вполне корректно и нормально говорить о том, что человек лишь частично знает то, как сделать что-либо, т.е. что он обладает определенным ограниченным умением. Обычный шахматист достаточно хорошо знает игру, однако чемпион знает ее лучше, но даже чемпиону можно еще многому научиться.

Это относится, как мы можем предположить, и к пониманию. Простой шахматист может отчасти прослеживать тактику и стратегию чемпиона; возможно, после напряженных тренировок он будет полностью понимать методы, использованные чемпионом в конкретных партиях. Но он никогда не сможет полностью предугадать, как чемпион будет бороться в следующем турнире, и никогда не будет столь же быстро и уверенно интерпретировать ходы чемпиона, сколь быстро и уверенно их делает или поясняет сам чемпион.

Обучение как или совершенствование умения не похоже на обучение что или получение информации. Истины могут быть переданы, способы действия – только привиты; в то время как освоение этих способов суть постепенный процесс, передача информации может быть сравнительно внезапной. Имеет смысл спросить о том, в какой момент кто-то узнал некую истину, но не о том, в какой момент он освоил некое мастерство. "Отчасти натренированный" ("part-traind") – значимое выражение, "отчасти проинформированный" ("part-informed") – нет. Тренировка есть искусство постановки задач, с которыми ученики пока еще не справляются, но которые со временем станут для них разрешимыми.

Идея непонимания не вызывает общетеоретических затруднений. Когда тактика игрока в карты неправильно истолковывается его соперниками, то маневр, который, как они думают, они распознали, на самом деле является возможным маневром данной игры, хотя и не тем, что проводится игроком. Только тот, кто знает правила игры, может проинтерпретировать его игру как исполнение упомянутого маневра. Непонимание является побочным продуктом знания как. Лишь тот человек, который хотя бы частично владеет русским языком, может извлечь неверный смысл из русской фразы. Ошибки являются реализацией умений.

Неверные интерпретации не всегда возникают из-за отсутствия квалификации или внимания у наблюдателя; иногда они происходят из-за небрежности, а иногда – как раз из-за хитрости и ловкости исполнителя или рассказчика. Случается и так, что оба лица проявляют все надлежащие умения и навыки, но выполненные ими действия или высказанные слова оказываются в действительности составляющими двух или более разных предприятий. Например, первые десять движений, предпринятых для завязывания одного узла, могут быть идентичными первым десяти движениям, необходимыми для завязывания узла другого вида, а набор посылок, подходящих для одного заключения, может равным образом подходить для выведения другого заключения. В этом случае неверные интерпретации внешнего наблюдателя могут быть проницательными и хорошо обоснованными. Их ошибка заключается только в поспешности. И притворство является искусством, эксплуатирующим эту возможность.

Очевидно, что там, где возможно непонимание, там возможно и понимание. Было бы абсурдно предполагать, что мы всегда неверно истолковываем действия, свидетелями которых являемся, ибо мы не могли бы даже научиться истолковывать неверно, если бы не учились вообще истолковывать, а этот процесс включает в себя обучение не делать неверных толкований. Неправильные интерпретации в принципе исправимы, и это является одной из ценностей полемики.

СОЛИПСИЗМ

Современные философы обеспокоены проблемой нашего знания о сознании других людей. Связав себя догмой о духе в машине, они обнаружили, что невозможно найти какое-либо логически удовлетворительное доказательство, оправдывающее веру человека в существование других сознаний помимо его собственного. Я могу быть свидетелем того, что делает ваше тело, но я не моту наблюдать за деятельностью вашего сознания, и мои претензии на то, чтобы делать заключения относительно работы вашего сознания на основании движений вашего тела, обречены на неудачу, ибо посылки для подобного рода заключений оказываются либо неадекватными, либо непознаваемыми.

Теперь мы можем наметить путь для выхода из этого мнимого затруднения. Я обнаруживаю, что другие сознания существуют, в понимании того, что говорят или делают другие люди. Придавая смысл тому, что вы говорите, оценивая ваши шутки, распознавая вашу шахматную стратегию, прослеживая ваши аргументы и выслушивая то, как вы находите бреши в моей аргументации, я не делаю выводов о работе вашего сознания, а отслеживаю ее. Конечно же, я не просто слышу производимые вами звуки и не просто вижу совершаемые вами движения. Я понимаю то, что слышу и вижу. Однако это понимание не является выводом о скрытых причинах. Оно является оценкой того, как осуществляются действия. Обнаружить, что большинство людей обладают сознанием (хотя к идиотам и младенцам это не относится), значит просто установить, что они способны и склонны делать определенного рода вещи, и мы определяем это, будучи свидетелями того рода фактов. Реально мы не только обнаруживаем, что существуют другие сознания, мы узнаем то, какими особыми свойствами интеллекта и характера обладают конкретные люди. Фактически нам знакомы подобные характеристики задолго до того, как мы способны осознать такие общие высказывания, как Джон Доу обладает сознанием или что существуют другие сознания помимо нашего собственного. Точно так же мы узнаем о том, что камни твердые, а тесто мягкое, что котята теплые и активные, а картофелины холодные и инертные, задолго до того, как мы усваиваем высказывания о том, что котята суть материальные объекты или что материя существует.

Бесспорно, есть такие относящиеся к вам факты, которые я могу выяснить, только лишь (или лучше всего) услышав их от вас. Окулисту приходится спрашивать у своего пациента, какие буквы он видит правым и левым глазом и как отчетливо он их видит; врачу приходится спрашивать больного, где у него болит и на что эта боль похожа; психоаналитику нужно расспросить клиента о его снах и мечтаниях. Если вы не разгласите содержание своего безмолвного монолога и других ваших представлений, то у меня не будет какого-либо другого надежного способа, чтобы выяснить, что вы говорили или представляли про себя. Однако последовательность ваших ощущений и представлений – не единственное поле, на котором проявляются ваши способности и характер. Возможно, только для лунатиков это нечто большее, чем маленький уголок этого поли. Я могу установить большую часть из того, что я хочу знать о ваших способностях, интересах, пристрастиях, антипатиях, методах и убеждениях, наблюдая совершаемые вами внешние действия, из которых наиболее важны ваши высказывания и письменные документы. Вопрос же о том, как вы производите ваши представления, включая мысленные монологи, является вспомогательным.

Глава III

ВОЛЯ

ПРЕДИСЛОВИЕ

Ментальные понятия, логическое поведение, которых мы рассматриваем в этой книге, в большинстве своем хорошо известны и распространены в повседневной жизни. Все мы знаем, как их применять, и понимаем других людей, когда те пользуются ими. Если и может возникнуть спор, то не об их применении, а о том, как их классифицировать или к каким категориям их отнести.

В случае с понятием волевого акта (volition) мы сталкиваемся с иной ситуацией, поскольку мы не знаем, как использовать его в повседневной жизни и, следовательно, не учимся тому, каким образом применять его и как не ошибиться при его использовании. Это искусственное понятие. Нам приходится изучать некоторые специальные теории для того, чтобы понять, как с ним обращаться. Конечно, из того факта, что это понятие является техническим, вовсе не следует, что это незаконное или бесполезное понятие. "Ионизация" или "офсайд" – суть специализированные понятия, но их использование оправданно и полезно. Понятия "флогистон" и "животные духи" в свое время применялись в определенных областях знания, однако ныне они вышли из употребления.

Я намереваюсь показать, что понятие волевого акта относится к этому последнему роду.

МИФ О ВОЛЕВЫХ АКТАХ

В течение долгого времени в качестве бесспорной аксиомы принималось, что Сознание в неком существенном смысле трехчленно, то есть что существуют именно три основных класса ментальных процессов. Сознание, или Душа, как мы часто говорим, разделяется на три области, именуемые Мышлением, Чувством и Волей; или, если говорить более торжественно. Сознание, или Душа, функционирует в трех несводимых друг к другу модусах – Когнитивном модусе. Эмоциональном модусе и Волевом модусе. Между тем эта традиционная догма отнюдь не самоочевидна, в ней скрыто такое нагромождение нелепостей и ложных выводов, что лучше отказаться от любой попытки придать ей сколько-нибудь приличный вид. Ее следует рассматривать как один из курьезов теоретизирования.

Однако цель этой главы состоит не в том, чтобы дискутировать по поводу этой тринитарной теории сознания в целой. Будет обсуждаться, причем обсуждаться критически, только одна из ее составляющих. Я надеюсь опровергнуть учение о том, что существует некая Способность, нематериальный Орган или Инстанция, соответствующие "Воле" в том виде, как это описывает упомянутая теория, и, соответственно, что имеют место процессы или операции, которые эта теория описывает как "волевые анты". Вместе с тем с самого начала я должен пояснить, что эго опровержение не будет означать признания недействительными тех отличий, которые все мы вполне справедливо проводим между добровольными и недобровольными действиями, а также между волевыми и слабовольными личностями. Напротив, станет только яснее, что подразумевается под "добровольным" и "недобровольным", под "волевым" и "слабовольным", если мы освободим эти идеи от их зависимости от абсурдных гипотез.

Волевые акты определяются как особые действия или операции "в сознании", посредством которых сознание получает свои идеи претворенными в события. Я помыслил некую ситуацию, которой я хочу дать жизнь в физическом мире, но так как мои мысли и намерения не обладают исполнительной силой, то они нуждаются в посредничестве обладающих такой силой ментальных процессов. Поэтому я совершаю волевой акт, который каким-то образом заставляет мои мышцы действовать. Только тогда, когда от подобного воления произошло телесное движение, я могу заслужить, например, похвалу или упрек за то, что сделала моя рука или мой язык.

В общем-то ясно, почему я отвергаю эту картину. Ведь это просто последовательное продолжение мифа о "духе в машине". Предполагается, что существуют ментальные состояния и процессы, обладающие одним видом существования, и телесные состояния и процессы, обладающие другим его видом. Событие одного уровня нумерически никогда не тождественны событиям другого уровня. Таким образом, сказать, что человек нажал на курок умышленно, означает по крайней мере выражение конъюнктивного суждения, помещающего одно действие на физический уровень, а другое – на ментальный. В согласии с большинством версий названного мифа это означает выражение каузального утверждения о том, что телесное действие нажатия на спусковой крючок было результатом сознательного действия воления к нажатию на него.

В соответствии с этой теорией действия тела суть движения материи в пространстве. Тогда причинами этих движений должны быть или другие движения материи в пространстве, или, в особом, привилегированном случае человеческого бытия, толчки иного рода. Каким-то образом, что может так и остаться непостижимой тайной, ментальные толчки, которые не являются движениями Материи в пространстве, могут выступать причиной сокращения мышц. Описание человека, умышленно нажимающего на курок, есть констатация того, что подобный ментальный толчок действительно вызвал сокращение мышц его пальца. Таким образом, язык "волевых актов" есть язык парамеханической теории сознания. Если некий теоретик без тени сомнения говорит о "волевых актах" или о действиях воли", то не нужно дальнейших свидетельств, чтобы утверждать, что он целиком принимает на веру догму о том, что сознание является вторичным полем действия особых причин. Можно предсказать и то, что телесные движения он, соответственно, будет называть "выражениями" процессов сознания. Вероятно, что он будет также многословно говорить о "переживаниях, обычно употребляя множественное число для того, чтобы обозначить постулируемые им нефизические эпизоды, которые разыгрывают драму теней на призрачных подмостках ментальной сцены.

Первое возражение против учения о том, что наблюдаемые действия, которым мы приписываем ментальные предикаты, являются продуктами неких скрытых за ними операций-двойников воления, состоит в следующем. Несмотря на то обстоятельство, что мыслители, начиная со стоиков и св. Августина, рекомендовали нам описывать наше поведение в этом ключе, никто, разве только для того, чтобы подтвердить эту теорию, никогда не описывал собственное поведение или поведение своих знакомых, пользуясь предлагаемыми идиомами. Ведь никто не говорит, например, что в 10 часов утра он занимался волением об этом или о том, или же что он совершил пять быстрых и легких волевых актов и два медленных и трудных между полуднем и ланчем. Обвиняемый может признавать или отрицать то, что он сделал нечто, что сделал это намеренно, но он никогда не сознается или ие станет отрицать наличие у него воления. Точно так же ни судья, ни присяжные не потребуют доказательств, которых, по сути дела, никогда и нельзя предоставить, что волевой акт предшествовал нажатию на спусковой крючок. Писатели описывают действия и реплики, жесты и гримасы, грезы и размышления, сомнения и замешательства своих героев, но они никогда не упоминают об их волевых актах. Они не знают, что можно сказать о них.

Какого рода предикатами их следует описывать? Могут ли они быть внезапными или постепенными, сильными или слабыми, трудными или легкими, приятными или неприятными? Могут ли они быть ускоренными или замедленными, прерванными или отложенными на время? Могут ли люди быть умелыми или неумелыми в своих волевых актах? Можем ли мы брать уроки по их выполнению? Они утомительные или развлекающие? Могу ли я одновременно совершить два или семь из них? Могу ли я запомнить, как их выполнять? Могу ли я исполнять их во время размышления о других вещах или во время сна? Могут ли они стать привычными? Могу ли я забыть, как их производить? Могу ли я ошибочно считать, что выполнил один такой волевой акт, в то время как я не исполнил его, или, наоборот, что я не совершил волевого акта, в то время как на само деле я выполнил его? В какой момент мальчик, прыгнувший с вышки, совершил волевой акт? Когда он поставил ногу на лестницу? Когда он первый раз глубоко вздохнул? Когда он сосчитал: "Один, два, три – пошел", но остался на месте? Или в самый последний момент перед тем, как прыгнуть? Каков был бы его собственный ответ на эти вопросы?

Поборники вышеупомянутого учения, разумеется, ответят, что реальность волевых актов доказывается тем, что она подразумевается всякий раз, когда явно наблюдаемое действие описывается как умышленное, добровольное, преступное или похвальное. Они к тому же добавят, что личность не просто способна, но и обязана знать то, о чем она волит в момент, когда она действует подобным образом, поскольку волевые акты определяются как виды осознанных процессов. Поэтому, если обычный мужчина или женщина демонстрируют затруднения в припоминании своих волевых актов при описаниях собственного поведения, то это можно объяснить отсутствием у них выработанных навыков в использовании языка, подходящего для описания их внутреннего поведения как отличного от их внешнего поведения. Однако, когда самому стороннику данного учения задают вопрос о том, как давно он осуществил свой последний волевой акт или как много действий воли он совершил, декламируя, скажем, от конца к началу "Маленькую мисс Маффет", он, вероятно, признается в том, что затрудняется с ответом, хотя таких затруднений, согласно его собственной теории, быть не должно.

Если обычный человек никогда не сообщает о наличии таких актов, несмотря на то, что, согласно теории, они должны были бы встречаться гораздо чаще, чем головная боль или чувство тоски; если в обыденной лексике нет нетеоретического термина для них; если мы не знаем, как ответить на простые вопросы о частоте их появления, их продолжительности или силе, то следует честно признать, что их существование на эмпирическом уровне не подтверждается. Тот факт, что Платон и Аристотель никогда не упоминали о них в своих постоянных и тщательно разработанных дискуссиях по поводу природы души и мотивов поведения людей, говорит не об их упорном пренебрежении хорошо известными составляющими повседневной жизни, но о том историческом факте, что они не были знакомы со специальной гипотезой, принятие которой основывается не на открытии, но на постулировании этих призрачных толчков.

Второе возражение заключается в следующем. Допускается, что одна личность никогда не может быть свидетельницей волевых актов другой; она только может на основе наблюдаемых внешних действий сделать вывод о том волевом акте, из коего это действие проистекло. Причем только в том случае, если она имеет надлежащее основание для того, чтобы полагать, что такое внешнее действие было произвольным, а не рефлексивным или привычным действием либо же проистекающим от некой внешней причины. Следовательно, ни судья, ни Учитель, ни родитель никогда не знают, чего именно заслуживают действия, которые они оценивают как достойные похвалы или порицания, ибо они не могут сделать ничего лучшего, как только предположить, что описанное действие было проявлением воли. Даже признание самого действующего лица (если такого рода признания когда-либо делались) о том, что он осуществил волевой акт перед тем, как его рука сделала свое дело, не разрешило бы вопроса. Произнесение признания есть лишь еще одно внешнее мускульное действие. Получается курьезный результат: хотя волевые акты были введены для того, чтобы объяснить наши оценки действий, именно это объяснение они не в состоянии обеспечить. Если бы у нас не было других предшествующих оснований для применения оценочных понятий к действиям других людей, мы вообще не имели бы никаких доводов для предположения о том, что за этими действиями стоят волевые акты, которые якобы дают им начало.

Невозможно защитить и то положение, что сам действующий может знать, что любое его явное действие есть проявление определенного волевого акта. Предположим, хотя это совсем не так, что он был бы способен достоверно знать, будь то из непосредственно явленных свидетельств сознания, будь то посредством прямого обнаружения в интроспекции, что он совершил акт воления – "нажатие на курок" – прямо перед тем, как он нажал на него. Однако это еще не доказывает, что нажатие было результатом данного воления. Связи между волевыми актами и движениями позволяется быть таинственной, поэтому его волевой акт мог иметь своим результатом другое движение, а нажатие на курок в этом случае могло иметь другое событие в качестве своей причины.

В-третьих, было бы неправильно затушевывать то обстоятельство, что связь между волевым актом и движением признается некой тайной. Но ее нельзя считать чем-то непостижимым, как и вопрос о причинах возникновения рака, – ее можно разрешить, хотя она и принадлежит к совершенно иному типу проблем. Считается, что эпизоды, которые конституируют деятельность сознаний, имеют один вид существования, в то время как эпизоды, составляющие движения тел, – другой вид; и никаких посредников между ними не допускается. Необходимость трансакций между сознаниями и телами влечет за собой полагание связей там, где никаких связей не может быть. То, что должны существовать какие-то каузальные взаимосвязи между сознаниями и материей, противоречит одной части рассматриваемой теории, а то, что их не должно быть, противоречит другой. В целом же эта теоретическая легенда описывает сознания как то, что должно существовать, если возможно каузальное объяснение направляемого разумом поведения человеческих тел, и одновременно как то, что живет на некой уровне существования, расположенном вне каузальной системы, в которую включены тела.

В-четвертых, хотя главная функция волевых актов, задача, для разрешения которой они были введены, состоит в том, чтобы порождать телесные движения, аргументация в пользу их существования как таковая влечет за собой и то, что некоторые ментальные события также должны проистекать из действий воли. Волевые акты постулировались как то, что делает поступки добровольными, решительными, похвальными, безнравственными. Но такого рода предикаты применимы не только к телесным движениям, но также и к действиям, которые, согласно этой теории, относятся к разряду ментальных, а не физических. Мыслящий человек может рассуждать решительно или предаваться безнравственным мечтам, он может тратить время на сочинение ехидных стишков, а может заслуживающим похвалы образом сосредоточиться на алгебраической задаче. Волевые акты, таким образом, порождают некоторые ментальные процессы. Но как дело обстоит с самими этими актами? Являются ли они добровольными или недобровольными действиями сознания? Ясно, что и тот, и другой ответ ведет к нелепостям. Если я не могу удержать воления нажать на спусковой крючок, то было бы абсурдно описывать это нажатие как "добровольное". Но если мое воление к нажатию на курок является добровольным в принятом рассматриваемой теорией значении, тогда оно должно проистекать из предшествующего волевого акта, а тот из другого, и так ad infinitum. Чтобы обойти это затруднение, было введено допущение о том, что волевые акты не могут описываться в качестве умышленных или неумышленных. "Волевой акт" – термин, которому ошибочно приписывать любой из этих предикатов. Но если это так, то отсюда, по-видимому, следует, что было бы ошибкой также приписывать ему такие предикаты, как "добродетельное" и "греховное", "хорошее" и "плохое", – вывод, который, вероятно приведет в замешательство тех моралистов, которые используют волевые акты как своего рода спасательный якорь для своих учений.

Короче говоря, это учение о волевых актах является каузальной гипотезой, принятой постольку, поскольку ошибочно предполагалось, что вопрос "Что делает телесные движения произвольными?" есть каузальный вопрос. Это допущение, кроме того, фактически является только особым поворотом общего предположения о том, что вопрос "Каким образом ментальные понятия применимы к человеческому поведению?" является вопросом о каузальности такого поведения.

Поборники данного учения должны были бы обратить внимание на тот простой факт, что они, как и все другие здравомыслящие люди, знали, как решать вопросы о добровольности и вынужденности действий, о решительности и нерешительности действующих уже до того, как услышали что-либо о гипотезах относительно существования тайных внутренних толчков, побуждающих к действиям. Тогда они могли бы осознать, что они заняты не прояснением уже существующих и эффективно используемых критериев для разъяснения подобных действий, но, молчаливо допуская значимость этих критериев, попытками соотнести их с феноменами пара-механической модели. Тем не менее, такое соотнесение, с одной стороны, не могло быть научно обосновано, поскольку постулируемые толчки недоступны научному наблюдению, а с другой стороны, оно не принесло бы ни практической, ни теоретической пользы, поскольку не способствовало нашим оценкам действий, находясь в зависимости от уже предположенной действенности этих оценок. Также это никак не проясняло бы логики тех оценочных понятий, разумное использование которых предшествовало изобретению этих каузальных гипотез.

Прежде чем мы распрощаемся с этим учением о волении, уместно рассмотреть некоторые хорошо знакомые и вполне реальные процессы, которые иногда ошибочно отождествляются с волевыми актами.

Люди часто пребывают в сомнении относительно того, что им делать, когда существуют альтернативные варианты действий. Они выбирают или решаются предпочесть одну из этих альтернатив. О таком процессе выбора одного из ряда разных способов действий иногда говорят как о том, что может означать "волевой акт". Но такое отождествление незаконно, поскольку большинство сознательных и умышленных действий не имеют своим началом разрешение ситуаций неопределенности и выбора. Кроне того, очевидно, что человек может выбрать какое-то одно направление действия, но потерпеть неудачу в его осуществлении из-за слабости воли, или он может потерпеть неудачу уже в процессе его осуществления, потому что после выбора возникло некое обстоятельство, препятствующее осуществлению предпочтенного действия. Но рассматриваемая теория не может допустить, чтобы волевые акты когда-либо терпели неудачу, иначе нужно было бы вводить дальнейшие операции для объяснения того факта, что иногда умышленные действия достигают своей цели. В конце концов, процесс рассмотрения альтернатив и выбор в пользу одной из них сами подлежат оценкам. Но если, к примеру, акт выбора описывается как добровольный, тогда, в свете сделанных предположений, он был бы, в свою очередь, результатом предыдущего выбора решения выбирать, а тот – результатом еще более раннего выбора выбирать выбор...

Сходные возражения не позволяют отождествлять с волевыми актами и такие хорошо знакомые нам процессы, как решимость или мысленное намерение сделать нечто, а также процессы, действующие в том случае, когда мы собираемся с силами или когда подталкиваем себя к выполнению какого-либо деяния. Я могу решить встать с кровати или пойти к дантисту, и я могу, сжимая кулаки и скрипя зубами, подталкивать себя к совершению этого, оставаясь в то же время на месте. Если определенное действие не совершилось, то, согласно рассматриваемой доктрине, волевой акт к его совершению также не осуществлен. Опять-таки, акты решимости и собирания с силами сами относятся к классу похвальных или осуждаемых действий, поэтому они не могут быть тем особым компонентом, который, согласно доктрине, является общим условием любого поступка – заслуживающего как похвалы, так и порицания.