Компетентные органы и музыкальные вузы

Совершенно ясно что историю с ученицей Флиера Ляльчук «оформляли» компетентные лица. Мне из­вестны еще два случая (убежден, что их было боль­ше), когда не менее компетентные товарищи в том же пла­не решали внутриконсерваторские проблемы.

Летний отпуск я всегда проводил на Рижском взморье. И там встречался с многословным эксцентричным про­фессором одной из периферийных консерваторий. Он го­ворил: «Сейчас справедливости нет. Если вы с кем-то в кон­фликте, то должны доказать, что он плохой специалист. Если у вас конфликт с преподавателем марксизма-лениниз­ма, вы обязаны доказать, что он плохой марксист». Я отве­тил: «Как я могу быть в конфликте с преподавателем марк­сизма-ленинизма, если я полностью согласен с решениями всех съездов, пленумов, даже тех, которые будут?» Для ме­ня конфликт преподавателя фортепиано с преподавате­лем марксизма-ленинизма — нечто вроде бреда. А вот он умудрился.

Дальше сценарий шел, как по маслу. Уже давно во всех консерваториях принято, что перед экзаменами абитури­енты играют педагогам, берут у них консультации. После нескольких консультаций этот профессор был застигнут в гостиничном номере у одной абитуриентки. Причем в ситуации, исключающей всякие оправдательные аргументы с его стороны. Дело в том, что его конфликт по ли­нии марксизма-ленинизма был с преподавательницей, женщиной, состоявшей в законном браке с начальником

местных компетентных органов. Удивляет другое. В Советском Союзе получить номер в гостинице очень сложно и очень дорого. Как правило, приезжающие абитуриенты останавливаются на частных квартирах. Обычно у пенсионерок-старух. Но профессор так спешил «на амур», что не успел подумать о такой, казалось бы, простой вещи — что его могут просто подставить. Его сразу же уволили. Конфликт двух педагогов был исчерпан.

Другой случай — трагический. Произошел он в Донецке с близким мне человеком, преподавателем фортепиано Глебом Владимировичем Гавриком, через несколько лет после создания там музыкального пединститута.

Гаврик работал в этом институте. Он в свои тридцать с лишним лет был холост. Никаких сомнительных связей за ним не числилось. Однажды, после летней сессии, когда подавляющее большинство преподавателей и студентов разъехались на каникулы, уборщица, открыв дверь одного из классов, застала его с ученицей. Ничего страшного, да­же по строгим советским понятиям, в их позе не было. Но все же она не предусматривалась учебной программой. Ка­залось бы, уборщице следовало улыбнуться и уйти. Но пет.

Известно, что материальные трудности в СССР являются почти всеобщим уделом. В городах в самом бед­ственном положении находятся уборщицы. Зарплата их мизерна. Как они существуют, я даже не представляю. По­этому в большинстве своем они злы, завистливы и раздра­жительны. И уборщица по-деловому пошла в партбюро.

От партбюро в Советском Союзе нет спасения. Они суют нос во все закоулки и нюансы личной жизни. Ходил сле­дующий анекдот. Жена жалуется в партбюро на мужа, что он с ней не живет. Вызвали его на бюро и спрашивают: «Почему ты, товарищ Иванов, не живешь со своей женой?» Он умоляюще отвечает: «Товарищ секретарь, я импотент». Тогда секретарь, стукнув кулаком по столу, кричит: «К черту импотент! Прежде всего ты коммунист». (Это правдоподобно.)

Секретарем партбюро в Донецком музыкальном педин­ституте была одна партийная тетя. Она командовала абсо­лютно всем. Даже выгнала трех ректоров. И поставила своего — бездарного пианиста и неприятного типа Ч. В те­чение десяти дней он был принят в партию и оформлен ректором. Тетю звали Марина. Шутили, что институт пол­ностью замаринован.

Смотри в корень. Марина действительно приходилась теткой любовнице первого секретаря обкома партии то­варища Дегтярева. Ее племянница к тому времени возгла­вила отдел науки и культуры обкома партии. Как женщина она была олицетворением свежести и здоровья. На Украи­не про таких говорят: «Люблю украинську природу, та по-вну пазуху цыцок». Надо думать, что эти «деловые» качества покорили Дегтярева и приблизили ее к современной нау­ке. Как-никак бразды правления оной были полиостью в ее руках. Сам Дегтярев был мощным партийным феода­лом, жестоким и твердым. Его называли «карманный Ста­лин». Но продолжу начатое.

Марина не смогла поднять партийный шум: начались каникулы, и все разъехались. «Спектакль» перенесли на сентябрь. Дальнейшая трагедия заключалась в том, что студентка приходилась дочерью одному из близких Дегтя­реву начальников. Чтобы не было шума вокруг фамилии ее отца, решили снять все основания для обсуждения, а за­одно и наказать Гаврика. Убить, а затем почетно, с уваже­нием похоронить. Что и было сделано.

В компетентных органах знают всё: где логична свадь­ба, а где — похороны. Понятно, что на свадьбу любой по­едет охотнее. От своих друзей из Симферополя Гаврик по­лучил приглашение на свадьбу. Оттуда привезли его тело. С проломленной головой и выбитыми зубами. Его симфе­ропольские друзья, узнав о телеграмме и всем последую­щем, были в шоке.

Высок уровень дисциплины в Советском Союзе. Как трудовой, так и бытовой. Ближайшими друзьями Гаврика

в Донецке были два патологоанатома в звании доцентов. Уж они-то понимали лучше всех. Но подходили чуть ли не к каждому и говорили: «У него был паралич сердца». А на вопрос о проломленной голове отвечали, что упал. Безна­казанность и самоуверенность властей иногда переходят в глупость. Убийство налицо. Скажете: ограбили? Тысяча рублей в его кармане осталась нетронутой. К слову, пора­жает «порядочность» оперативных работников. Ведь во время всеобщего злоупотребления служебным положени­ем (от мелкого продавца до директора Московской кон­серватории и даже министра) каждый брал, что мог. Кто им мешал залезть в карман? Но у них было задание ликви­дировать объект, и никакого произвола. Дисциплина на высоте. Во всем видны порядок и законность

ОБ АРНОЛЬДЕ КАПЛАНЕ*

О н был моим самым близким другом с детских лет. А когда я оказался в Донецке, то летние каникулы (около двух месяцев) он, Яша Флиер и я проводи­ли на Рижском взморье. Жили рядом и, разумеется, вечерами были вместе (и не только вечерами). Арнольд Каплан был яркий блестящий пианист, любимец Гольденвейзера. При этом он обладал незаурядным талантом актера и художника. Он мог удивительно точно изобразить голос зна­комого ему человека, манеры движений, походку и т. д. Он прекрасно рисовал карикатуры. Глянув, люди смеялись, называя имя.

Мы встретились еще до моего приезда в Москву, на ку­рорте в Железноводске. Подружились сразу. А перед отъ­ездом вдвоем играли концерт в правительственном са­натории. После концерта в нашу честь был дан банкет. Боже, чего только не было на том столе. А ведь тогда еще существовала карточная система распределения продуктов. Люди не доедали. Это был единственный из множества тамошних санаториев, где у входа постоянно стоял дядька с наганом (в те годы основное оружие милиции и армейских командиров), охраняя будущих «врагов народа».

К концу каникул я уехал в Москву и поступил в особую детскую группу при Московской консерватории, позже преобразованную в ЦМШ. В Дмитровском общежитии консерватории наши с Каплапом комнаты были рядом. А еще точнее — рядом, разделенные стеной, стояли его ро­яль и моя кровать.

Его мама, умная и добрая женщина, в отличие от остальных «талантливых мам» пользовалась уважением сту­дентов. Некоторых «талантливых мам» высмеивали, дру­гих не замечали, а мама Арнольда слышала от студентов: «Здравствуйте, Мария Яковлевна».

Из-за своего веселого нрава и таланта Арнольд Каплан был главным героем консерваторских вечеров и домашних вечеринок. Он изображал диалоги профессоров так точно и интересно, что они сами всласть смеялись. А в до­машних условиях изображал игру Юдиной, Гольденвейзера, Игумнова и Фейнбсрга. В основном эксплуатировался «Кобольд» Грига и что-то характерное из исполняемых ими произведений. Арнольд импровизировал гениально. Я не боюсь этого слова. Ему называли мелодию (любую, хоть блатную песню), и он ее аранжировал под того или иного композитора. Особенно трудно играть под Шумана. Но он играл все сразу и уморительно смешно. Этого ник­то не мог. Восхищались и смеялись все, включая и Славу Рихтера.

Некоторые в подражание сочиняли подобное дома, как композиторы. А Арнольд играл с ходу на любой заказ. И еще он потрясающе импровизировал джаз с изыскан­ной гармонией. Арнольд любил джаз. Джаз тридцатых и сороковых можно было любить. Гленом Миллером лю­буются по сей день. Разумеется, такое не оставляло дево­чек равнодушными, и они в него влюблялись, не стесня­ясь. Но, увы, Арнольд уже сам был по уши влюблен в самую интересную студентку консерватории Аллочку Воробьеву, ставшую позже его женой.

Я чуть отвлекусь и скажу, что чемпионом в женском во­просе был Яков Флиер. Перед войной музыкальная Москва разделилась на гилельсистов и флиеристов (я был гилельсистом, и Яша это знал). К слову, они сами между собой бы­ли друзьями. Но по Яше женщины с ума сходили. И вот однажды был удивительный случай. Женщины похитили Яшу Произошло это так. Он играл в Большом зале. В первом отделении программы был Бах (Партита до минор и пе­реложения Ф. Бузони — хоралы и Чакона). Второе отделение — Вагнер; завершали концерт «Вступление и смерть Изольды» и увертюра к «Тристану». Разумеется, играл он потрясающе, и успех был огромный. Все закончилось. Выходит он из служебного входа, неожиданно возле него ока­зываются три особы с прикрытыми лицами (романтика), одну из которых он знал, и тянут его к машине... Наконец они на подмосковной даче. Дверь заперта, ему показывают ключ, заявляя, что его выпустят после того, как он с каждой из них проведет ночь, что означало три дня быть там. Яша этот ультиматум принял без сопротивления. Он к женщи­нам хорошо относился. Три дня Яши нет. Мама и близкие в отчаянии. Московская милиция поднята па ноги.

Возвращаюсь к теме более серьезной. Она показывает, как в то время одна случайность могла повернуть судьбу музыканта, человека.

В 1937 году проходит Всесоюзный конкурс пианистов. Председатель жюри — А. Б. Гольденвейзер. В те времена он всегда возглавлял подобные дела. Конкурс проходит в Малом зале. Выходит играть Арнольд Каплан. В программе Прелюдия и фуга до мажор Баха («ХТК», II том), Соната № 32 Бетховена, пьеса «Туркмения» Шехтера, до-минор­ный ноктюрн и два этюда (21-й и 23-й) Шопена и «Испанская рапсодия» Листа*. Играет увлеченно, на подъеме, Закончил... Зал полон, и публика заревела, как стадо быков... Пришлось даже объявить непредусмотренный перерыв.

После третьего тура, где он играл Второй концерт Рахманинова, предстоит заседание жюри. Гольденвейзер был нормальным человеком и поступал как любой бы на его месте, то есть старался тянуть своих. А кто бы отказался? В дан­ном случае перед Стариком была проблема. С Арнольдом просто и ясно. Однако в конкурсе успешно шел его ученик Арам Татулян, и Старик решил, что он должен быть за Арнольдом вторым. За время конкурса Старик изнервничался (от него играли еще два ученика) и не смог себя сдержать. Сорвался... Произошло следующее. Как только Старик от­крыл заседание жюри, с разных сторон послышалось: «Каплан — первая премия, Каплан — первая премия». И издерганный Старик заорал на всех: «Молчать! Я еще никому слова не давал». И вдруг Нейгауз громко сказал: «Вы жулик, Алек­сандр Борисович». В ответ ему — Старик на «ты», как на базаре: «А ты авантюрист! Ты думаешь, я не знаю твои варшав­ские проделки? Роза [Тамаркина] должна была получить первую премию, а ты своему Заку устроил». А Зак тут же сидит как член жюри. Уточняю, Нейгауз был членом жюри на конкурсе в Варшаве. Видные музыкальные деятели Польши были родственниками Нейгауза, а гордость тогдашней музы­кальной Польши композитор Шимановский приходился Нейгаузу двоюродным братом. Короче, своим криком Старик настроил против себя членов жюри. В итоге: I премию получил Исаак Михновский, II — Арнольд Каплан, а III — Арам Татулян. Этот результат решил судьбу Арнольда.

Предстоял конкурс в Брюсселе, а кандидатов для учас­тия в нем утверждали не музыканты, а те, кого превозносит великий гимн. По их логике, если первую премию получил Михновский, значит едет он, а по партийной линии по­ехал Серебряков. При трех турах они не прошли на второй. Триумфальными победителями конкурса стали Гилельс и Флиер. Их отобрали в Брюссель как молодых, но уже при­знанных мастеров. Этот конкурс был вершиной предвоенной музыкальной пропаганды — со встречами и митингами на вокзале и портретами в учебных заведениях.

Вся эта эпопея надломила Арнольда. В нем не было со­крушающей целеустремленности, как у Гилельса, Когана и некоторых других. Ему нужен был стимул, а после войны для него это было исключено. Внешне вроде бы все было нормально. Как солист филармонии он успешно концертировал по Союзу и материально был обеспечен. Его жена была очень умным человеком и вызывала симпатии своей удивительной порядочностью. Никто не относился к ней безразлично. Но в реальности у него не было перспективы для развития. Каждый раз встречалась какая-то преграда. Зачастую ему давали играть только в сборных концертах. В конце концов возникла мысль об эмиграции.

Подготовка к отъезду проходила тяжело. Какое-то время они были «в отказе». Арнольда уволили из филармонии. Младшего сына Женю исключили из консерватории, а стар­ший, отличный инженер, работал лифтером. Но, слава Ногу, обошлось, они выехали и обосновались в Нью-Йорке. Арнольд начал играть. На его концерте в Коста-Рике присутствовал президент. Но вскоре Каплан заболел, и все остановилось. Два раза я ездил к ним в гости. Третий раз съездил, чтобы посетить их могилы. Аллочка умерла вслед за ним. Они лежат рядом. Лучшие воспоминания моей жизни — это время, проведенное с ними в Москве и на Рижском взморье. Если можно любить умерших людей, то их и Яшу Флиера я люблю, пока сам жив.