Протоиерей Илья Провада, клирик храма Рождества Иоанна Предтечи в Ивановском

Впервые я увидел отца Даниила в ко­ридорах Московской духовной семинарии. Многие аби­туриенты в нашем потоке были уже с высшим образова­нием, с определенным жизненным опытом и, безусловно, гораздо лучше сдавали вступительные экзамены. Будуще­го отца Даниила не заметить среди них было невозмож­но, он отличался ото всех необыкновенной активностью. Я очень часто видел, как он, еще мальчишка, обязательно с кем-то спорил на богословские темы, самозабвенно отста­ивая свои взгляды. Причем многим его сверстникам эти темы были еще совсем непонятны — например, спор мог идти о некоторых нюансах Вселенских Соборов.

Вскоре мы стали друзьями. С ним невозможно было не сойтись: он был абсолютно открытым, живым чело­веком. С ним можно было подружиться сразу — взять и подружиться. Оба мы из священнических семей, только он — из Москвы, а я жил в Сергиевом Посаде. Как-то я при­гласил его в гости, и с тех пор мы стали общаться тесно, на занятиях сидели за одной партой.

Как и в каждом учебном заведении, у нас были уро­ки, требующие внимания, а были и такие, на которых можно было отвлечься. На этих уроках Даниил переводил церковные песнопения на знаменный распев, который он очень любил и рьяно выступал за его использование. Он брал в библиотеке ноты и составлял чинопоследование знаменного распева для разных треб, намереваясь потом использовать знаменное пение в своем будущем приходе. В храме Апостола фомы на Кантемировской он и приме­нил свои заготовки.

На вечерние молитвы мы собирались в храме Иоанна Лествичника в семинарском корпусе. Хором управлял наш

однокурсник, человек с хорошим музыкальным образова­нием. Он выбирал гармонические произведения — витие­ватые, с многоголосьем. Однажды после того, как регент вышел с молитвы, к нему подбежал Даниил и дал по го­лове Типиконом. Тот возмутился: «Данила, да ты что?», а Даниил в ответ показал статью о козлогласовании. Ког­да пели гармонический распев, он иногда даже пускался в пляс — танцевал вальс, чтобы показать, что эта музыка не для молитвы.

Даниил был максималистом во всем. Как-то мы разрабатывали маршрут похода на велосипедах по ли­нии Маннергейма — по Карелии, Финляндии. Даниил возражал: «Зачем нам линия Маннергейма? Сейчас надо свою линию Маннергейма создавать, уехать куда-нибудь в глушь и основать монастырь!» Он мечтал о монаше­стве, но по своему темпераменту, эмоциональности был человеком не для монашеской жизни. Из нашего потока я женился самый первый, и он приходил ко мне домой по­чувствовать семейное тепло, погреться душой. Духовник благословил его на женитьбу, и буквально на следующий день после этого благословения мой друг начал влю­бляться в девушек из регентского класса. Мы пели в сме­шанном хоре, и они все время были у нас перед глазами — на службе, на репетициях, спевках. Влюблялся Даниил в первую, которую видел, и влюблялся с головой. Он сра­зу же приглашал ее погулять, пойти в кино, и немедленно просил выйти за него замуж. Девушку его порыв пугал: «Даниил, я тебя, конечно, люблю, но не настолько, что­бы сразу замуж...». Он же всегда свою поспешность ар­гументировал так: «А надо месяц встречаться? Год? Все равно все эти встречи ради одного — чтобы жениться. Надо сразу расставлять точки над i». Он был человек пря­молинейный, и история повторялась. После очередного отказа он приходил ко мне в депрессии, и мы с супругой его утешали. На девушке из регентского класса ему же­ниться не удалось.

Когда прошло время и я размышлял о его отношении к женитьбе, то понял, что у него был удивительный, редкии талант — любить каждого человека. Если ты христианин, то действительно можешь любую девушку полюбить, жениться — и любить ее всю жизнь, у Даниила было именно такое восприятие.

Я наблюдаю за своими младшими детьми: если всту­пить с ними в игру, они никогда первыми ее не прекратят, будут к тебе вновь и вновь подбегать, вновь заигрывать, им будет весело, у отца Даниила была именно душа ребен­ка, он вплоть до смерти был веселым, пылким и открытым человеком, и некоторых это настораживало. Когда отец Даниил уже стал священником, публиковал книги, читал лекции, претендовал на то, чтобы быть богословом, мно­гие люди, имеющие в богословии свой статус, скептиче­ски улыбались, слыша его имя. Но можно прожить жизнь ученого-богослова, не сделать никаких богословских ошибок — ни в словах, ни в научных трудах — и при этом прожить серую однообразную жизнь.

Отец Даниил всег­да был ярким человеком, он говорил и писал слова, с кото­рыми можно было поспорить, но он этим горел. Если он увлекался чем-то, то с головой, целиком. Он начал изучать креационизм, когда был еще диаконом, и вот он уже соз­дал вокруг себя кружок по этой теме, начал писать статьи. Затем отец Даниил начинает заниматься деятельностью сект, и сразу же уходит с головой и в эту тему. Так было всегда: если он что-то прочел, изучил, воспринял, он про­сто не мог в себе это хранить — ему надо было поделиться своими знаниями с людьми.

Отец Даниил был проповедником, он был человеком Церкви. Его не интересовало накопление денег, он не меч­тал купить новую машину или сделать в квартире дорогой ремонт. Его интересовала только жизнь Церкви. Служил он самозабвенно. Как-то мы сидели с ним вдвоем, разго­варивали, и он сказал так искренно: «Ты знаешь, я хочу не просто спастись. Я хочу быть святым».

Осознание смерти отца Даниила произошло не сразу, может быть, спустя несколько недель. Сердце защемило — ушел друг, пылкий, подлинный человек... Но сама его смерть стала свидетельством того, что он угодил Господу.