У старой мельницы в полночь

Про Эле и Версту скажу дальше. А сейчас хочу чуточку забежать вперед и сразу перенести вас в старый заброшенный дом мельника, что по дороге на Валкенбург.

Как я добрался туда и что было до этого, вы ещё узнаете, а пока спешу рассказать самое главное. Итак, дом мельника, тот самый, где я подслушивал разговор Слимброка и Железного Зуба.

Полночь. Трепещет свеча. Я дожидаюсь Адриана Слимброка, брата Герциано, Огневика или кого там ещё.

Вы удивились? Вы думали, я не пойду? Вы спросите, что за отчаянный шаг? Зачем я поддался козням Слимброка? На это не так-то легко ответить, особенно сейчас, когда дело и самому не ясно, когда я не уверен до конца, что Слимброк придет, когда неизвестно, какие припас он козыри. Когда ничего, ничего до конца не известно, и только осталось ждать, только надеяться на свою звезду, а она горит на небосклоне, моя зелёненькая – звезда, которую я давно выбрал и назвал своей.

Вы спросите: «Неужели ты, Кеес, глупый мальчишка, надеешься снова увидеть отца?» А вы не спрашивайте, ничего не спрашивайте! Вон моя зелёненькая, камешком острым висит у окна, а молчит. Значит, чего-то знает. Я верю звёздам, по ним находят дорогу.

И вот далеко за полночь послышалась мягкая поступь копыт. Кто-то подъехал. Потом дверь отворилась, и вошёл Слимброк. Один, с ним не было никого. Не было отца! Он сел за стол перед свечой и посмотрел на меня.

– Я знал, что ты придёшь, Кеес.

– Я тоже вас ждал, хозяин.

– Так где же мой Мартин?

– А где мой отец?

Слимброк посмотрел с кривой улыбкой.

– Здесь Мартин?

– Как договорились, хозяин, поблизости. Ночует недалеко в шалаше. Но пока не увижу отца, не поведу к Мартину.

Слимброк вздохнул.

– Отец твой уже на свободе. Я крепко держу слово. Но сюда он не успел добраться. Отца ты увидишь завтра, но только после того, как отдашь мне Мартина.

– А если не поверю, хозяин?

– Тебе не остается ничего другого. Теперь уж я не выпущу тебя, пока не покажешь, где Мартин.

– А потом отпустите?

– Конечно.

– А если не поверю, хозяин?

– Послушай, Кеес, ведь я без тебя могу обыскать окрестности. Уж как-нибудь да найду шалаш.

– А если он не в шалаше?

– Слушай, Кеес, я знаю, что ты привел Мартина, иначе бы не пришёл. Я всё знаю, Кеес. А главное, что ты не уйдёшь, пока не покажешь мне Мартина.

– Хозяин, откуда вы знаете, что Мартин со мной?

– По глазам вижу. Ну, мне надоела твоя болтовня. Поговорим о деле.

Слимброк вынул из-за пояса нож.

– Если через полчаса не увижу Мартина, ты убедишься, что нож этот очень острый.

– Ой, я боюсь, хозяин!

– Правильно, что боишься.

– Ладно, согласен. Только потом отпустите меня.

Я сунул два пальца в рот и коротко свистнул. В дверях появился Рыжий Лис. Не глядя на своего отца, он прошёл и сел рядом со мной.

– Вот так-то лучше, – процедил Слимброк. – Здравствуй, сынок. Что-то давно не виделись.

– Здравствуй, папаша, – смиренно сказал Рыжий Лис – Мартин. А сам сидит бледный – как видно, волнуется.

– Ты что-то, сынок, загулял. Вышел на улицу погулять и вот уже целый год гуляешь.

– Полтора, папаша, – аккуратно поправил Лис.

– Подрос, подрос… Ну, собирайся в дорогу.

– Далёкая дорога? – спросил Лис.

– Далёкая, ох, далёкая, сынок!

– А я хочу с Кеесом, мне с Кеесом жалко расставаться,

– И Кеес пускай собирается, вместе пойдете.

Лис глянул на меня и пояснил:

– Это папаша на тот свет думает нас проводить.

Хоть и волнуется Лис, но всегда что-нибудь брякнет.

Слимброк посмотрел подозрительно.

– Что-то вы, друзья, героями держитесь. Уж не затеяли какой-нибудь пакости? Но вам-то меня не перехитрить.

– Что вы! – сказал я почти с отчаянием. – Хозяин! Ничего мы не затеяли. Забирайте своего Мартина, а меня опустите, только скажите, где завтра увижусь с отцом!

– Ну ладно, хватит играть в прятки, парень. Неужто не понял ещё, что знать ничего не знаю я о твоём отце.

– Знаете!

– Не знаю, – мрачно сказал Слимброк. – Сгинул твой отец, давно сгинул.

– Я ведь предупреждал тебя, Кеес, – сказал Рыжий Лис. – Папаша умеет морочить головы насчёт пропавших родственников. Правда, папаша?

– Никак не пойму, – пробормотал Слимброк, – чего они петушатся?

– Значит, вы обманули меня? – сказал я горько. – Значит, отец не придет?

– Нету отца. Давно сгинул, – ответил Слимброк.

В эту минуту дверь отворилась. Колыхнулось пламя свечи. Кто-то огромный вошёл пригибаясь и встал у порога. Слимброк оглянулся и онемел. Замерли и мы.

– Здравствуй, Адриан, – простуженным басом глухо сказал вошедший. – Давно я тебя ищу.

– Ты?! – чуть ли не шёпотом выдавил Слимброк. – Дьявольщина… проклятье…

– Дьявольщины нет никакой, – сказал человек. – Просто я вернулся, Адриан. – По-прежнему он оставался в тени. – Пора нам теперь рассчитаться.

– Дьявольщина… – снова пробормотал Слимброк. – Ну так даже лучше… Люди! – крикнул он. – Эй, кто там? Сюда!

В сторожку ворвался Железный Зуб. Он сопел, озирался. В руках у него пистолеты.

– Где остальные? – быстро спросил Слимброк.

– Дом окружили.

– Тогда… – Слимброк криво усмехнулся. – Этих мальчишек связать, утопить… И того. – Слимброк кивнул на стоящего в тени. – Чтоб не выкидывал дьявольские штучки…

– Да ведь, хозяин… – Железный Зуб почесал затылок и плюнул смачно на пол. – Я бы, как говорится, рад… Только… того, наоборот мне приказано. Тебя вроде связать…

– Что ты мелешь? – процедил Слимброк. – Свихнулся? Мало тебе денег заплачено? Ублюдок!..

– Так ведь деньги, хозяин, они, конечно, деньги… Только приказано… А я… того… – Железный Зуб опасливо показал пальцем в потолок. – Душу, стало быть, продал… Сам говоришь – дьявольские штучки. Выходит, сегодня я не тебе подчиняюсь, а его святейшеству, то есть… тьфу! – Железный Зуб снова показал в потолок. – Стало быть, его преосвященству, т-ссс… – Он приложил палец к губам.

– Измена, – глухо сказал Слимброк и вдруг метнулся к столу, где лежал его нож.

Но раньше из темноты выступил человек и крепко схватил его за руку. Отец!

ОТЕЦ

Да, это был он, мой отец. Корабельный плотник Питер Схаак из города Лейдена, пропавший три года назад во время наводнения. Вы, может, уже догадались, а если ещё не догадались, то подскажу, что встречу в сторожке мы подготовили и разыграли, а Слимброк остался в дураках. Своего же отца я видел раньше. Вышло это так.

После штурма Кирк-вее начали рушить проходы в плотине, подбирать раненых и готовиться к нападению на Зутервуде, где ещё оставался испанский гарнизон.

Вы помните, Лис мне сказал, что во время ночного боя заметил Версту. Мы тут же решили поискать Эле. На здоровенном обломке сгоревшей барки с чьим-то копьём вместо шеста мы стали объезжать суда флотилии.

Эле нашли довольно скоро, она спала на корме лодки, завернувшись в большой плащ. Тут же сидел Пьер. Он нас первый заметил и залаял.

Эле нам очень обрадовалась, да и я, как оказалось, по ней скучал. Эле сразу защебетала про своего Версту, сказала, что он работает на проломе дамбы, и тут же забралась на наш неуклюжий плот. Мы отправились знакомиться с Верстой.

На дамбе с кирками, лопатами и ломами работало много людей, но среди них выделялся один очень высокий. Эле окликнула, человек бросил лом, подошёл, и что-то очень знакомое, до боли знакомое поразило глаза… Человек тоже, не отрываясь, смотрел на меня. Вдруг кинулся, схватил меня, поднял. Отец!.. Не буду рассказывать вам, что почувствовал. Может, ничего не почувствовал, потому что сначала всё онемело, жизнь обернулась сном. А уже через час казалось, что никогда я с отцом и не расставался.

Голландец Верста, тот самый, о котором не раз я слышал от Эле, оказался моим отцом! Стало быть, Эле теперь мне сестрёнка! Вот уж и вправду такое случается в жизни, что нарочно не придумаешь!

Подробности о возвращении отца вы ещё узнаете. А пока о Слимброке. Конечно, я и не помышлял идти в заброшенный домик мельника, на что мне было тогда рассчитывать? Правда, всё время чувствовал, что об отце он всё-таки что-то знает.

Теперь же, когда отец был со мной, всё изменилось. ещё из рассказа Эле я знал, что у Версты, то есть моего отца, крупные счеты с Адрианом Слимброком. За отцом – как за каменной стеной. Теперь идти на Слимброка нам было не страшно. Уж больно много грехов скопилось у этого человека. Кроме того, не забывайте о взрыве. Кто знает, может, со дня на день рухнет городская стена, испанцы ворвутся в город и прахом пойдут наши жертвы: затопленная земля, разрушенные дамбы, гёзы, погибшие в отчаянных схватках…

Мы решили рискнуть, и действовать приходилось одним. Буазо не дал бы ни одного человека, все на счету. Тем более, предстоял штурм Зутервуде.

Он начался сразу после того, как сделали проходы в дамбе, и наша флотилия вышла на затопленные низины Рейнланда. Атака была короткой и успешной, испанцы бежали по дороге на Гаагу, а та, хоть и приподнята была над местностью, быстро исчезала под водой. Не многие из испанцев спаслись, большая часть гарнизона нашла свою гибель под неглубоким слоем голландской воды.

Отсюда до старой мельницы кружным путем мили четыре. Это слева от Лейдена. Слимброк знал, какое выбирать место: там хозяйничали испанцы. Правда, теперь, когда у Кирк-вее и Зутервуде они потеряли не меньше полка, вряд ли можно было ожидать, что есть хоть один испанский пост до самого Валкенбурга.

Мы взяли лодку и по затопленным польдерам добрались до Воорсхотерского канала, а там пошли прямо в нужное место. Воды здесь уже не было, держали нетронутые плотины. По дороге решали, что делать.

Конечно, если Слимброк придет, то придет не один. Поэтому в доме его дожидаться не было смысла. Мы рассчитывали устроить засаду около дома, – может, удастся в темноте отделить его от телохранителей. В общем, сначала решили всё хорошенько разведать.

Но нам повезло сразу. До мельницы мы добрались ещё засветло, и Лис из кустов увидел. Железного Зуба.

Тот зашёл в домик мельника и принялся накачивать себя пивом. Теперь стало ясно: Слимброк рассчитывает на разбойника. Только вряд ли, конечно, он велел ему появляться здесь в такую рань.

Мы применили старый способ. Лис вторгся в Железному Зубу, опять его насмерть перепугал, махал перед носом распиской, по которой тот продал мне душу, а потом передал распоряжения от имени «его святейшества» сатаны. Железный Зуб мигом перешёл к нам «на службу».

Ну, остальное вы знаете. Добавлю только, что Слимброка связали и на лодке тем же путем привезли в Зутервуде. Здесь мой отец обещал ему справедливый суд, и если Слимброк найдет, чем защищаться, то может надеяться на спасение…

Железному Зубу Лис приказал убираться из Голландии, но помнить, кто его господин. Железный Зуб поклялся, что так и будет.

Напоследок он сделал признание. Железный Зуб. которого многие боялись, вовсе не он, а его брат. Братцу он очень завидовал. В конце концов украл у того страшенный шлем со стальным рогом, собрал шайку и решил попытать счастья под его именем. Только всё время не везло. Разбойник спросил у Лиса, не потому ли и не везет, что его святейшество сатана отправляет удачи настоящему Железному Зубу? Не поменять ли поэтому имя, чтоб не было путаницы в дьявольской канцелярии? Лис глубокомысленно задумался, а потом присвоил самозванцу имя Оловянного Зуба. С тем его и отпустил, обещал кучу денег и бессмертие…

Когда я рассказывал, как отец вошёл в дом мельника, то, кажется, назвал его огромным. А ведь он просто очень высокий, но никак не огромный, даже худой. Но тогда он и вправду показался мне огромным, больше всех на земле. Меня до сих пор распирает от гордости, что у меня есть отец. Эх, вам того не понять, если не довелось побыть сиротой. Да и не стану вам особенно надоедать тем, как счастливы были мы, что нашли друг друга. Этого никакими словами не расскажешь. Оттого, может, и глава получилась короче, чем я рассчитывал. Но вас ожидает следующая.

СУД

Слимброка судили на «Дельфтском ковчеге», среди гёзов нашёлся бывший судья, он и взялся за дело. Одетый в чёрный плащ, судья устроился на шкафуте около мачты. Здесь же сидел Слимброк и все мы. Гёзы нас окружили кольцом, многие собрались с других кораблей, чтобы послушать суд.

Начал отец:

– Господин судья! Друзья! Я расскажу вам мою историю, потому что немалую роль в ней сыграл человек, которого мы сегодня судим. Вы помните то большое наводнение, которое случилось четыре года назад?

– Помним! – сказали гёзы.

– Тогда я на лодке спасал утопающих, но лодка перевернулась, меня унесло далеко в море. Там подобрал меня корабль купца Адриана Слимброка. Вы видите его перед собой. На корабле был ещё один купец по имени Винтеркениг. Этот человек владел фабрикой голубого сукна, он знал секрет голубой краски. А как вам известно, голубое сукно в Голландии редкость… Друзья! – говорил отец. – Я буду рассказывать коротко, вы не устанете. Так вот, обессиленный, я пролежал на корабле несколько дней. Тем временем мы пришли в порт Вардегус, на самом севере Скандинавии. Узнав, что я корабельный плотник, Адриан Слимброк обещал мне скорую дорогу домой, если я помогу строить дощаники, для того чтобы развозить товар по рекам. Так я попал в московитские земли.

– О! Это очень далеко! – сказали гёзы.

– Так чем же собирался торговать Адриан Слимброк в московитских землях? Вы думаете, трюмы его корабля были полны товаром? Ничуть не бывало! Товар он получил только в Вардегусе от фогта Вардегуса Эриха Мунка. Слышал кто из вас об Эрихе Мунке?

– Слышали! – закричали гёзы. – Знаем мы Эриха Мунка! Пират и грабитель! Он сбывает награбленный товар!

– Точно такой товар получил Адриан Слимброк! Он повез его на острова Белого моря и в глубь московитских земель. Но это ещё ничего! Он убил своего собрата Винтеркенига, а подстроил так, что обвинили местных жителей. Он убил Винтеркенига, чтобы украсть из его шкатулки пергамент с описанием состава голубой краски, стать единственным обладателем секрета. В Лейдене, как мне сказали, он открыл мастерскую голубого сукна. Я был невольным свидетелем убийства Винтеркенига, поэтому мне пришлось бежать с корабля Слимброка. Я добрался в русский город Новгород, чтобы найти голландский корабль, но и там столкнулся со Слимброком. Он пытался убить меня. Ему удалось похитить вот эту девочку, которая стала мне в русских землях вместо дочери, но бог хранил её от погибели.

Отец погладил Эле по голове.

– Что скажет на это Адриан Слимброк? – спросил судья.

– Всё это чистейшая клевета, – сказал Слимброк. – Бред сумасшедшего, у этого человека нет ни одного доказательства!

– Пусть девочка расскажет! – закричали гёзы. – Детские уста не лгут!

И Эле всё подтвердила, но добавила, что Слимброк был огненно-рыжим, за это прозвали его Огневиком. Тогда мой отец подошёл к Слимброку и сдернул с его головы поддельные чёрные волосы, но под ними не оказалось ничего. Слимброк был обрит наголо. Он закричал:

– Я всегда был лысым! Вы убедились, что это наговор, как и всё остальное!

Тут все заговорили:

– Он увертлив, как ящерица! Допрашивать пыткой! Несите клещи, мы раскалим и пощупаем бока!

Тут же появились клещи и жаровня. Очень бледный, глядел Слимброк, как опускают в огонь железо, и вдруг закричал:

– Нет! Не надо! Я признаю!

– Но это не всё, – сказал мой отец. – Ведь я только начал, другие продолжат. Вы не знаете главного, господин судья. Этот человек состоит тайным членом иезуитского ордена, изгнанного изо всех городов Голландии. Спрашивается: что он делает на нашей земле?

– Неправда! – сказал Слимброк. – Я никогда не состоял в ордене!

– Здесь его сын по имени Мартин, – сказал отец. – Может быть, послушаем его?

– Вы не имеете права учитывать показания моего сына! – закричал Слимброк. – Он может позариться на наследство!

– Это правда, – сказал судья, – родственники – плохие свидетели в суде.

– Тогда послушайте моего сына, Кееса.

– И он не имеет права свидетельствовать! – закричал Слимброк. – Этот мальчик работал в моей мастерской, и, может по недосмотру, я ему недоплатил! Он захочет мне отомстить!

Я подтвердил, что работал у него в мастерской.

– Твои показания также могут быть несправедливыми, – сказал судья. – К тому же ты сын обвинителя, и твои слова всё равно что его.

– Да разве не видно, какой это негодяй! – закричали гёзы. – Повесить без всяких показаний! Хватит заниматься крючкотворством!

– Ты, стало быть, отрицаешь, что состоишь тайным членом иезуитского ордена? – спросил судья.

– Отрицаю! – сказал Слимброк.

– Подвергнуть пытке! – заорали гёзы. – Щипцы раскалены!

– Хорошо! Не отрицаю! – выкрикнул Слимброк. – Но вождь ваш Оранский запретил преследовать за принадлежность к любому ордену! Судите за дела, а не за веру!

– А чем ты, иезуит, занят сейчас в Голландии? – спросил судья. – Ваша деятельность в Голландии запрещена.

– Я занимаюсь только своей мастерской, – ответил Слимброк. – Я крашу сукно и продаю торговцам. Разве за это судят? Всё, в чём обвиняют меня, произошло в московитских землях. Да, я убил Винтеркенига, но вовсе не из-за голубой краски! Просто мы поссорились. В остальном на меня наговаривают. Я честный человек. Я даже признаюсь, что плавал в московитские земли не для того, чтобы нажиться. Я плавал по поручению ордена, который ещё не имеет своих коллегий в тамошних местах! Я должен был выяснить, как русский народ относится к католичеству. Я даже искал встречи с русским царем Иваном, но этого не удалось. Как видите, я рассказываю больше, чем меня спрашивают. Я честный человек! Может быть, в чём-то и виноват. Но всё это было два года назад, притом далеко отсюда! Вы не имеете права судить за то, что случилось не в Голландии. Такое положение записано в судебных законах многих голландских городов!

– Да, такое положение есть, – подтвердил судья.

Слимброк торжествовал.

– Вы только можете выслать меня за пределы Голландии. На это я согласен.

– Пусть даст письменное обещание, что никогда не появится в наших местах, – сказал отец.

– Дай обещание, – подтвердил судья.

Принесли бумагу, перо, и Слимброк подписался под словами о своём изгнании.

Отец взял бумагу и сказал:

– Постойте!

Тут вышел я и показал судье небольшую бумажку. Вы её помните. На ней Железный Зуб дал мне расписку в том, что продал душу. Шарил он по карманам тогда впопыхах и вынул первое, что попалось, не посмотрел на оборотную сторону.

Так вот на обороте расписки Железного Зуба была другая расписка. Та самая, которую он взял со Слимброка за предстоящее убийство Молчаливого.

Судья прочитал:

– «Дана настоящая расписка жителю Нидерландов Железному Зубу в том, что убийство заговорщика Вильгельма Оранского, по прозвищу Молчаливый, не является грехом, а напротив, святым деянием, что подтверждается членом святого ордена Адрианом Слимброком с присовокуплением пятисот флоринов задатка. 16 июля 1574 года. Подпись: Адриан Слимброк».

Судья взял только что написанную Слимброком бумагу, посмотрел и добавил при общем молчании:

– Почерк и подписи совпадают.

Слимброк помертвел. Ему ли не знать, что заговор на жизнь принца в Голландии карается жестокой казнью. Отец подошёл к судье и что-то прошептал на ухо.

– Адриан Слимброк! – сказал судья. – Участь твоя решена. Тебе предстоит казнь с переломом рук и ног раскаленными прутьями, а затем четвертованием. Но ты заслужишь простого повешения, если сделаешь одно признание.

Тут мой отец подошёл к Слимброку, встряхнул его, посмотрел в глаза и произнес:

– Назови день и час взрыва городской стены в Лейдене.

Этот вопрос был приготовлен на всякий случай. Никто уже не верил, что изменникам удастся взорвать стену, ведь освобождение города близко. Как же мы изумились, когда, еле ворочая посиневшими губами, Слимброк прошентал:

– Полночь на пятое октября.

– Место? – быстро спросил отец.

– У Бургундской башни.

– Сегодня второе число, – сказали гёзы. – Мы освободим город раньше!.. Смерть заговорщику!

– Смерть! – сказали остальные. – Да здравствует принц Оранский! Да здравствуют гёзы! Славься, Голландия!

ТРЕТИЙ ВЫСТРЕЛ

Адриану Слимброку вынесли смертный приговор. Назначили казнь на завтра, а пока принесли ему вдоволь вина и мяса. Но он ничего не ел.

Адмирал Буазо смотрел в подзорную трубу на форт Ламмен.

– Не миновать нам форта, – процедил он. – Вода ещё слишком мелка, обойти не удастся.

– Да и нельзя обходить, – добавил Сметсе Смее. – Нам гнать их надо, а если атаковать, то отсюда.

– Атаковать, – пробормотал Буазо. – Хочешь, чтоб я полфлотилии положил?

Но все понимали, что иного пути нет. Нельзя даже выжидать. После побед, когда мы так потрепали испанцев, надо штурмовать Ламмен с ходу, пока они не оправились, не подтянули силы.

– Дьявол! – Буазо стукнул кулаком по борту. – Это самый крепкий орешек! Хорошо ещё, знаем силы, а то бы сунулись наобум! Собрать капитанов! Завтра будем атаковать, антонов огонь им в глотку!

Потом он направил трубу на Лейден.

– Я приказал послать голубя с просьбой, чтобы лейденцы помогли атакой форта с тыла. В котором часу послан голубь?

– В девять утра, адмирал.

– Так почему они не отвечают, чёрт подери? – закричал Буазо. – Что они там, заснули? Не вижу ни одного человека на стенах! Или город уже взят испанцами, а мы здесь толчемся напрасно?

– Ночью было тихо, адмирал, никаких признаков штурма…

– При такой караульной службе, какую сейчас наблюдаю, без всякого штурма можно брать Лейден! Голыми руками!

– Они умирают от голода, адмирал.

– Полгода держались, потерпят ещё пару дней! Так где капитаны, чёрт подери? Я приказал собрать капитанов! Сколько мне ждать?

Буазо нервничал. Он был целиком занят предстоящей атакой Ламмена. А я подумывал: вдруг не одолеем форт или задержимся на пару дней? Тогда в ночь на пятое октября взорвут стену у Бургундской башни. Интересно, знают ли испанцы о времени взрыва? Готовятся ли к штурму? Или им не до этого, главные силы они повернули против нас? Если о часе взрыва должен сообщить Слимброк, то он ведь у нас. Но, может, он сообщил раньше? Вопросов много.

Тут нам сказали, что отца зовет Слимброк. Мы подошли. Слимброк сидел прикованный к мачте тяжелой цепью. Лицо его было спокойно. Он сказал:

– Питер Схаак, я большой грешник, но я не зову священника. Не стану перечислять, кого я убил. Это был не один Винтеркениг. Я многих обманывал, но перед смертью хочу сказать правду и успокоить ваши сердца. Взрыва не будет. Мы долго готовили его и думали успеть к пятому. Но нам не хватило пороху. Такой щепотью, какая была у нас, не взорвёшь даже забор. Ты можешь послать человека в Лейден и убедиться. У самой Бургундской бышни приготовлено место для закладки. Там кирпичи легко вынимаются, но пороха нет. Взрыва не будет. Просто я хотел заработать себе легкую смерть, ведь требовалось признание, а тому, что говорю сейчас, вы бы не поверили. Теперь верьте. Адриан Слимброк другой человек: чем больше мук испытает, принимая смерть, тем больше искупит свою вину напоследок. А теперь уходите. Я буду читать молитву.

– Это хорошо, что ты одумался, – сказал отец. – Но взрыва ведь всё равно бы не было. Мы освободим Лейден раньше.

– Мне безразлично, – ответил Слимброк. – Отойдите.

И мы отошли.

Тут к борту подвалила шлюпка, оттуда крикнули:

– Эй, кто тут Корнелис Схаак?

Я подбежал к борту.

– Мы только что из Дельфта, – сказал человек в шлюпке. – Доставили пакет от Оранского. Тебе же велено передать, что какой-то горбун, вроде твой приятель, помирает. В доме Бейсов он помирает. А тебя, если захочешь, велено прихватить в Дельфт. Стало быть, прощаться с тем горбуном. Всё это Эглантина, племянница Бейса. Передай, говорит: мол, горбун помирает!

Я заметался. Умирает Караколь! Почему умирает? Почему?

– Так едешь ты с нами или нет? – крикнули со шлюпки. – Через два часа в Дельфте будем, гребцы хорошие!

– Отец! – сказал я. – Караколь умирает. Я – в Дельфт! Там Караколь умирает! Я скоро вернусь, ты не волнуйся! Лис! – закричал я. – Лис, прыгай в лодку! Ты слышал?

– Я никуда не поеду, – мрачно сказал Рыжий Лис. – У тебя Караколь, у меня папаша. Как думаешь, должен я проводить на тот свет папашу, какой он ни есть?

Я махнул рукой и прыгнул в лодку.

– Отец! – крикнул я. – Скоро вернусь! Я вечером тут уже буду.

В Дельфт! В Дельфт! Что с Караколем? Может, не умирает? Может, ещё останется жить? Где его угораздило? Я сел на одно весло и греб как ошалелый, ничего не видел кругом, а через два часа мы уже были в Дельфте, который стоял на зеркальной глади затопленной равнины, как остров.

Вот и дом Бейсов, я дергаю колокольчик, открывает Эглантина, ведет меня в комнаты. На кровати полулежит Караколь, весь перевязанный, мне улыбается.

– Что такое? – кричу. – Почему умираешь?

– Да я вовсе не умираю, – говорит Караколь.

– Как? Где тебя ранило?

– Да пустяки. Помнишь того лейтенанта Шевалье? Прежде чем меня отпустить, он ещё раз стрелял, только бутылку на плечо поставил. Вот и поцарапал, даже не пулей, а так, бутылка-то вдребезги разлетелась. Я, брат, и в постели лежать не хочу, всё Эглантина заставляет.

Тут Караколь вылез из-под одеяла, стал прохаживаться по комнате, подпрыгивать и показывать мне, что жив и здоров.

– Проклятье! – закричал я совсем как адмирал Буазо. – Зачем я сюда примчался? Люди там воюют, а вы…

– Да это не я, – оправдывался Караколь. – Это Эглантина.

– Да, я! – сказала Эглантина. – Я тебя вызвала, Кеес! Как было иначе оторвать тебя от воинских забот? Да ещё, говорят, твой отец нашёлся. Но ты, видно, забыл, о чем мы беседовали в форте Ламмен? Ты, говорят, был в Лейдене, но даже не передал мне, как там дела! – Лицо Эглантины пылало. – Ты, видно, не знал, чем я рисковала, когда сообщила о взрыве стены! Тебе, а не кому-нибудь другому! Тебе я доверила такой важный секрет… И что же, проходит чуть ли не месяц, я мучаюсь, ночей не сплю, всё жду – вот-вот сообщат о взрыве и взятии Лейдена! А ты! Ты в Лейдене побывал, всё разузнал и не мог послать мне коротенькой записки!

– Да постой… – начал было я, но Эглантина не унималась.

– Ты думаешь, я на базаре слышала о взрыве? Думаешь, мне это ничего не стоило? – кричала она. – Да, может, вся моя жизнь прахом пойдет, если один человек про это узнает!

Тут дверь отворилась, Эглантина ахнула, и все мы увидели на пороге дона Рутилио. Он не отрываясь смотрел на Эглантину. Лицо его исказилось.

– Прошу прощения, – выговорил он с трудом. – Я, кажется, пришёл не вовремя и, по несчастью, слышал ваши последние слова.

– Ты? – пролепетала Эглантина. – Откуда?..

– Ещё раз прошу извинения, что не вовремя, – сказал дон Рутилио. – Я спешил к вам, я оставил дела, свои батальоны, и вот на пороге вашей комнаты я слышу…

Дон Рутилио презрительно посмотрел на меня, на Караколя.

– Опять этот горбун, этот мальчишка… А главное, беседы о взрыве… Стало быть, вы подслушивали мои разговоры, сударыня? Узнали тайну, которая принадлежит не вам, даже не мне, а королевству… Вы предали меня, сударыня…

– Что ты говоришь! – закричала Эглантина. – Я первый раз слышу, как ты говоришь о взрыве! Я это узнала не от тебя!

– А от кого же? – холодно спросил капитан.

– От Магдалены Моонс! Она ведь моя подруга. Я встретила её в Лейдердорпе. Она тайно приезжала к полковнику Вальдесу, так же, как я к тебе! Мне Магдалена сказала!

– Вы и ваша подруга шпионки, сударыня! Вы предали нашу любовь!

– Что ты говоришь, одумайся!

– Разве мы не клялись взаимно, что не станем воевать друг против друга? Оказывается, ваши клятвы сводились к тому, чтобы выведать у меня военные секреты!

Эглантина вспыхнула.

– Вы что, капитан, совсем ошалели? Простите такие слова… Я сказала, что не от вас слышала о взрыве, зато узнаю, что к этому взрыву имеете отношение и вы! Так-то вы поняли клятву не воевать друг против друга? Вы полагали, что я буду сидеть сложа руки, в то время как вы подкупаете изменников в городе? Я голландка, сеньор!

– А я испанец, – процедил дон Рутилио. – И сделал ошибку, доверившись голландке. А доверять, как я вижу, следует только истинным христианам!

– Да как вы смеете меня оскорблять! – закричала Эглантина. – Вон! Ступайте к вашему мерзкому королю!

– Не раньше, чем смою оскорбление, – пробормотал дон Рутилио. – Не раньше, чем искуплю вину перед отечеством!

– Ха-ха! – засмеялась Эглантина. – Да чем вы собираетесь смывать вину? Уж не моей ли кровью, храбрый капитан?

– Именно, – сказал дон Рутилио, губы его дрожали. Он вынул из-под плаща пистолет. Мой трехствольный пистолет!

– Валяйте! – кричала Эглантина. – Храбрец! Как я рада!

– Шпионка! – сказал дон Рутилио. – Шпионка была моей возлюбленной. Проклятье! Он поднял пистолет.

– Вы что? – завопил Караколь. – Эй! Ненормальный! Стойте, вам говорю, стойте!

Он кинулся к дону Рутилио. В ту же минуту грохнул выстрел. Караколь нелепо взмахнул руками, подпрыгнул и упал. Пуля попала в него. Все онемели. Дон Рутилио, опустив пистолет, смотрел с недоумением. Так продолжалось несколько мгновений. Потом мы услышали голос, чуть ли не шепот дона Рутилио:

– Мадонна, я хотел её убить…

Он бросил пистолет и вышел, качнувшись.

А Караколь лежал на полу. Пуля попала ему в грудь. Там расплывалось тёмное мокрое пятно. Рядом валялся трехствольный пистолет голландской работы, тот самый, который с неразряженным третьим стволом бросил Караколь на валкенбургской дороге.

– Третий выстрел… – прошептал Караколь. – Кеес, он и вправду достался мне. Как я рад… Вместо неё…

Эглантина просто окаменела. Она сидела рядом с Караколем и смотрела ему в лицо.

– Возьми меня за руку, – прошептал Караколь. – Кеес, а ты сними горб, неудобно…

Я расстегнул ему куртку, отвязал ремни и осторожно вытащил горб.

– Положи под голову, – сказал Караколь. – Сегодня день моего исцеления… Эглантина, – сказал он, – я не смел при тебе сиять этот горб, я не смел выбросить любовь из груди… Любовь к тебе была моим увечьем… Ах, как я рад… Кеес, наклонись ко мне. Я что-то тебе скажу.

Я наклонился. Он прошептал:

– Посадишь тюльпан на моей могиле?.. Тот, красный…

– Ты не умрешь, – сказал я. – Не умирай, пожалуйста, не умирай…

– Конечно, не умру. Это когда-нибудь… Кеес… Ты слышишь?

– Я слышу тебя, я слышу…

– Пусть твоё сердце будет горячим, как тюльпан… Давно я хотел это сказать… Адмирал Тюльпанов – это Адмирал Горячих Сердец… Эглантина… – прошептал он и дышал уже очень тяжело.

Она не ответила, только ниже к нему наклонилась, сжала руку. Я не выдержал и заплакал. Я сказал:

– Караколь, тебе больно? А он ответил:

– Нет, мне хорошо…

И это были его последние слова.

НА РАССВЕТЕ

Как потерянный бродил я но Дельфту. Караколь умер. Он умер. Куда идти? Эглантина всё так же сидит около него и держит за руку, а рука похолодела. Я вышел на улицу и вот хожу как потерянный.

Не знаю, какую уж петлю сделал около дома, как вдруг увидел Рыжего Лиса. Он совсем запыхался, он бежал.

– Кеес! – крикнул он.

Впервые назвал меня «Кеес». А я сказал:

– Караколь умер. Капитан Рутилио застрелил его вместо Эглантины. Он грудь подставил. А теперь умер. Эглантина всё там сидит, как будто окаменела. А ты чего?

Тут Лис сел прямо на землю и захныкал. Лис говорит:

– А я папашу своего отпустил. Какой-никакой, а всё же папаша. Но я не задаром его отпустил.

– Мне всё равно, – сказал я ему. – Отпускай кого хочешь. Какая разница?

– Так я не задаром же отпустил, – говорил Лис и размазывал слёзы. – Плохо вы знаете моего папашу. Про взрыв он вам всё наврал, когда сказал, что не будет.

– Что же ему перед смертью врать?

– Плохо вы знаете моего папашу, – твердит свое Лис. – Я сразу понял, что он морочит вам головы. Я сразу понял. Папаша мой не такой простак.

– Значит, на суде правду сказал? Про пятое октября?

– Нет, и тогда обманул. Я это видел, глаза у него так блеснули. Плохо вы знаете моего папашу.

– Мне всё равно. Это твой папаша, – говорю и чувствую, что голова как опилками набита. Ничего не понимаю, зачем Лис плачет, зачем про папашу рассказывает. Перед глазами как будто туман.

– Ничего вы не поняли, – твердит Лис. – А я сразу понял. Когда ты уехал, началось совещание капитанов. Все ушли в каюту, а папашу от мачты отвязали и посадили в трюм. Там есть каморка, снаружи на щеколду закрывается. Я подошёл и говорю: «Признайся, папаша, что ты про взрыв всем головы заморочил. Сначала про пятое октября сказал, потом отказался, а на самом-то деле взрыв будет, признайся, папаша». А он отвечает: «Признаюсь, сынок». Тогда я: «Так, может, ты мне скажешь, папаша, про взрыв?» А он: «Конечно, скажу, сынок, только сначала отодвинь щеколду. Иначе, сам понимаешь, никак не скажу». Тогда я ему: «Нет уж, папаша, я тебя знаю. Сначала ответь мне, когда взрыв, а уж потом отодвину». – «Ну ладно, говорит, я тебе верю, сынок. Так слушай: взрыв нынешней ночью, если сегодня второе». – «А испанцы, спрашиваю, знают об этом?» – «Нет, отвечает, вчера, когда вы меня сцапали, я должен был встретиться с капитаном Рутилио и назвать ему время. До утра он ждал меня в Ламмене, да вот вы меня схватили. Стало быть, не знают, сынок». – «А вдруг я тебя отпущу, а ты сразу к ним да скажешь?» – «Поздно, сынок. Не успеют они приготовиться к штурму, а кроме того, незачем больше мне там появляться». – «Почему?» – «Да ведь если я и кинусь, ты-то ведь гёзам всё равно сообщишь о взрыве, а они пошлют голубя в город. Всё и откроется. Какой же тогда штурм, если стена на месте останется?» – «А где порох заложен, папаша? Ты ведь на суде говорил, что у Бургундской башни место для закладки, а оно пустое!» – «Это сначала мы там хотели порох заложить, место приготовили, а потом решили, что лучше снаружи. Там есть крепостная калитка. Так вот от неё двадцать шагов вправо, у самой воды подкоп. Стена там очень плохая, особенно дальше, где прямо в воде стоит. Известь вся вымыта, в одном месте рванешь – всё рухнет». – «Ладно, говорю, я свое слово держу, папаша. Щеколду сейчас отодвину, сам уйду, а ты выбирайся как хочешь. На палубе сейчас никого нет, а на других кораблях тебя никто не знает». Ну вот, отодвинул я щеколду и ушёл, а папаша, стало быть, тут же исчез, даже я его не заметил.

– Герой, – говорю. – Ну хорошо хоть о взрыве узнал. Значит, сегодняшней ночью?

– Сегодняшней ночью.

– Голубя в город послали?

– Да в том-то дело, что нет. Я ведь ещё ничего не сказал.

– Как так? – изумился я.

– А как я скажу, подумай? Значит, признаться, что папашу я выпустил? Вдруг меня за это повесят? Вот я и кинулся в Дельфт на попутной лодке. Думаю, скажу адмиралу, а тот уж и передаст.

– Да ты понимаешь, что натворил! – закричал я. – Скоро темнеть начнет, а мы ещё здесь! Засветло не успеем! А в темноте какой голубь!

– Успеем, ничего, успеем, – бормочет Лис, а сам заикается от страха. – Сейчас вот садимся в любую лодку – и туда. Как-нибудь да поспеем.

Мы кинулись на поиски. Беспризорную лодку, правда, быстро нашли, а вёсла стащили у пристани. К лодке они не подходили, но кое-как мы воткнули их в уключины.

Через полчаса мы уже гребли по фарватеру Влита на Лейден. До Зутервуде ещё не меньше полутора часов. За это время темно станет – выколи глаза. Если не будет луны, так и с фарватера можно сбиться – кругом сплошное море затопленных польдеров.

Вышло – хуже нельзя. Темнота навалилась сразу, небо глухое, ни месяца, ни звёздочки. Лис говорит:

– Давай забирай вправо. Зутервуде правее Влита.

Забирали мы вправо, забирали и окончательно сбились. Несколько раз натыкались на незатопленные островки земли. То дом вдруг надвигался из мрака, то дерево. Но ни одного огонька, люди ушли из этих мест. Три раза путь преграждали плотины, и мы долго шли вдоль, чтобы потом свернуть в какой-нибудь канал.

Мы заблудились! Руки истёрли в кровь, отчаялись. Я говорю:

– Эх, рыжий! А вдруг папаша твой сразу к испанцам подался и сказал о взрыве?

– Нет, – говорит Лис. – Я знаю папашу. Он побоится. Скажет о взрыве, а его нет. Испанцы за это не помилуют.

– Да как же нет взрыва? Теперь только и слушай, как грохнет.

– Не знают всё равно испанцы. Папаша туда не пойдет. Он осторожный. Нет, не пойдёт папаша.

Ладони просто горят. Мы отдыхаем, а потом снова гребём. Всё ждём – вот-вот покажутся огоньки флотилии. По нашим подсчётам, и полночь давно прошла, но ничего не слышно. А ведь мы крутимся, может быть, милях в двух, а может быть, в трёх от Лейдена, так что и выстрел дошёл бы до нашего слуха.

Я оторвал кусок от рубашки и перетянул ладонь, но боль ничуть не унялась, кровь пропитала лоскут. Пускай болит! Пусть ноет спина и сводит ноги! Только бы не думать ни о чем! Ни о Караколе, ни о Лейдене, где порох заложен под стену. Лучше я буду вспоминать отца! Вот он, высокий, исхудавший, подходит ко мне, поднимает на руки… У меня есть отец!..

Вдруг слева раздался грохот. Такой утробный, как бы из-под земли. Стена! Мы разом перестали грести.

– Проклятье! – сказал я. – Взорвали!

– Взорвали, – шепотом повторил Лис.

Долго мы слушали молча. Тишина. Может, не стену взорвали? Нет, ее. Негромко так рвануло, но основательно, даже лодка слегка качнулась. Что сделают испанцы после взрыва? А горожане? И широкий ли пролом в стене?

Тут показалось, что лодку слегка понесло вбок.

– Течение! – сказал Рыжий Лис. – Мы в реку попали.

И точно. По мелкой воде угодили в глубокую. Какая же это река? Неужто Рейн? Стало быть, мы давно проскочили Зутервуде, сделали такой крюк, и теперь нас несёт в Лейдердорп, прямо к полковнику Вальдесу?

– Это Рейн, не иначе, – сказал Рыжий Лис. – Видишь, как волокёт.

Мы уже собрались бороться с течением и поворачивать на Зутервуде, как впереди увидели неясное свечение, какое-то мигание.

– Стой, – говорю, – вот дерево, давай причалим, залезем и оттуда посмотрим, чтобы не путаться больше.

Мы привязали лодку к толстому суку, висевшему над водой, и по нему перебрались на дерево. Лезть вверх по ветвистому толстому стволу было не трудно – только ноги переставляй. Мы забрались высоко, где листья пореже, и увидели вот что.

Далеко в темноте ночи медленно плыли сотни светлячков. Они текли струйками, сливались, вертелись хороводами, снова распадались и соединялись вновь, вытягиваясь в длинное шествие.

– Это души покойников, – шепнул Лис. – Они по ночам бродят со свечками. Видно, сбор у них какой, а может, в другие страны переселяются.

Как зачарованные смотрели мы на рой ночных огоньков. Он раскинулся по всему горизонту, вытягивался всё дальше и дальше. Если это души покойников, думал я, то, может, и Караколь уже среди них со своей свечкой? И Боолкин? Пускай бы они встретились, взялись за руки и вместе пошли. Так ведь легче.

Долго мы глядели на медленный танец огней. Тут вдруг Лис заворочался, сплюнул в воду и говорит:

– Слушай, адмирал, а ведь это не покойники…

– А кто же?

– Это испанцы уходят.

– Как испанцы?

– Вот так, испанцы. Уходят, смываются! Мы ведь по Рейну шли, значит, Лейдердорп перед нами. А в Лейдердорпе кто? Испанцы! Смотри, сколько огней – куча! И все двигаются в сторону Гааги. Это факелы, адмирал! Всё войско испанское снялось и уходит на Гаагу! Ей-богу, адмирал, ты сам посмотри!

Теперь я увидел шествие светлячков другими глазами. Честное слово, Лис прав! Ну и голова у рыжего! Какие там покойники! Это испанцы так же таинственно, как души умерших, покидают наши затопленные земли! Интересно, почему? Неужели вода их сильно подмочила? Ведь перед Лейденом есть ещё несколько маленьких плотин. Хотя ещё два дня хорошего зюйд-веста, и вся их армия стояла бы по пояс в воде. А на воде испанцы плохие вояки.

Неужели уходят? И знают ли это наши? Со стороны Ламмена вряд ли так видно…

Долго мы сидели на дереве, продрогли совсем. А когда последний огонек переместился на левую сторону горизонта, мы спустились в лодку и изо всех сил стали грести к Лейдердорпу. Течение нам помогало.

Темнота уже посерела, деревья стали темнее неба, утро приближалось. В этом предрассветном сумраке мы вошли в Лейдердорп, который прижался к Рейну с обеих сторон.

Пусто. Так и есть! Не видно испанского флага на ратуше, кругом ни души. В самом Лейдердорпе сухо, держат воду плотины вдоль Рейна, но окрестности залиты ровным стеклом воды. Мы с Лисом кинулись в ратушу, где был испанский штаб. Там всё вверх дном! Чего только не валяется: солдатские каски, копья, котелки, молитвенники, игральные кости, какие-то тряпки…

На огромном столе я увидел лист белой бумаги, придавленный тяжелой чернильницей. На нём что-то написано, не по-нашему. Лис взял бумагу, всмотрелся, – было ещё темновато.

– Тут по-латински, – сказал Лис. – Нас учили, сейчас разберу.

С грехом пополам Лис понял, что там написано. Оказалось, здрасте-пожалуйста, это прощальная записка чуть ли не от самого Вальдеса. А написал он вроде того, мол, что прощай моё уютное гнёздышко в Лейдердорпе, покидаю тебя вовсе не из-за гёзов, а из-за воды, которая уже подмочила мою перину. И подпись: «Маэстро де кампо Вальдес», что означает по-нашему «полковник Вальдес».

Чудной, видно, этот полковник. Кому он оставил такую записку? Перед кем оправдывался? Тащил бы это послание сразу к королю Филиппу, который всё равно намылит ему шею за то, что не взял Лейден. А насчёт воды он, ей-богу, преувеличил. В Лейдердорпе ещё сухо. Гёзов, наверное, больше испугались.

Я посадил Лиса в лодку и велел ему по каналу, что отходит от Рейна, дуть прямо в Зутервуде, поднимать гёзов, если ещё не знают о бегстве испанцев. А сам решил дойти до Ламмена, проверить, всё ли в порядке, и там уже встретить корабли.

На прощание Лис говорит:

– Я, адмирал, знаешь почему сразу не сказал гёзам о взрыве? Признаюсь тебе, как на духу. Ведь если б сказал, то папашу бы хватились и поймали: по грудь в воде далеко не уйти. А всё-таки родной папаша, какой-никакой, и я за него ошибочно страдал. Теперь сожалею и желаю кровью искупить вину перед государством…

– Ладно, катись, – сказал я и тем оборвал Лисовы признания.

А сам по дамбе, что вдоль Роомбургерского канала, пошёл к форту Ламмен. Светало.

Конечно, и в Ламмене пусто. Я посмотрел на Лейден. Мать честная! У самых Коровьих ворот зияет здоровеннейший провал! Наверное, раз в пять шире самих ворот. И никого! Вот уж и вправду все заснули, как говорил Буазо! Знали бы испанцы, что это не пушки палили из города, а рушилась стена, может, они вместо Гааги прямо бы в Лейден завернули!

Не знал я в эту минуту, что половина города и вправду спала, но спала вечным сном. Тысяч восемь умерло с голоду, а другие были так измождены, что и подняться не могли.

Ночной грохот еле отозвался в их ослабевших сердцах, они думали, что это гёзы идут к ним на помощь с канонадой пушек.

А испанцы, ожесточённые и тоже уставшие, напуганные атаками гёзов и голландской воды, уже уходили, и грохот упавшей стены только подстегнул их в спину.

Но этого я не знал. Я возмущался беспечностью осажденных. Я обвинял их в трусости, вспоминал, что не ответили на просьбу Буазо атаковать форт Ламмен с тыла. Но тут нашёл на земле убитого голубя. На лапке его осталась нетронутой трубочка. Оказалось, та самая записка адмирала. Она не дошла до лейденцев. И мне стало ясно, кто подстрелил голубя. Кому, кроме лейтенанта Шевалье с его длинноствольной «жанеттой»? Просто для развлечения подстрелил, даже не посмотрел, что за голубь.

Я хорошенько осмотрел Ламмен, а потом взобрался на бастион. И тут хочу снова напомнить то место из хроники, с которого начал:

«Когда 3 октября 1574 года занялся мглистый рассвет, и в Лейдене, и в войсках, шедших на помощь, воцарилось тревожное угрюмое ожидание. Осажденные думали, что испанцы готовы к штурму через рухнувшую ночью стену. Шедшие на помощь были уверены, что испанцы уже взяли город, подтверждением тому в их глазах был ночной грохот и зияющий утром провал в стене. Внезапно увидели, как на бастионе форта Ламмен показался мальчик и, сняв шляпу, стал размахивать ею…»

Ну, стало быть, это был я. Не надо вам объяснять. Добавлю только пару строк из той же книжки:

«В то же время по грудь в воде брел от Ламмена какой-то человек…»

Здесь сразу две ошибки. Во-первых, не человек, а полчеловека, да ещё с рыжей головой. Значит, Лис. А во-вторых, не от Ламмена, а к Ламмену. С Лисом приключилось такое. Когда он поворачивал с Рейна в канал, его ударил здоровенный топляк и перевернул. Лис хорошенько выкупался, а потом дамбой поскакал к Зутервуде. Между Ламменом и Зутервуде он разглядел на бастионе меня и недолго думая свернул, потому что всё-таки опасался, что гёзы поколотят его за папашу. Но те ничего не знали, а Слимброка и след простыл.

Ну вот и подходит к концу моя история, а ничего другого я рассказывать не собирался. Скажу только, что тем же утром гёзы вошли в город через Коровьи ворота. А с ними вместе все мы: Эле, отец, Рыжий Лис да Пьер с нами.

Все, кто ещё мог стоять на ногах, вышли встречать. Мы бросали на берег караваи хлеба и селёдку. Я сразу побежал к Михиелькину и нашёл его дома. От слабости он даже не смог обрадоваться. Но хорошо хоть, уцелел!

А день-то был какой! Солнце сияло, ветер дул с моря! Это был настоящий день свободы!

И тут я поставлю точку, друзья. Останется только попрощаться. Ну, а для этого я приберег ещё пару листков.

 

ТОТ ТИИНС – ДО СВИДАНИЯ!

Ну что же, прощаться – не здороваться, расставание – не встреча. Кому надоело читать, тот рад, кому понравилось, тот погрустит немного. А я так скажу: вроде привык разговаривать с вами, поэтому нелегко отложить перо.

Но прежде, чем уж совсем распроститься, скажу вам, как стали мы жить-поживать после победы над испанцами.

Видел я Молчаливого. Он приезжал в Лейден на праздник. Среди шумной толпы ехал спокойный, но меня на этот раз не узнал, а может быть, просто не заметил, хотя я подобрался к самой лошади. Через несколько лет убийца, по имени Жерар, выстрелил в него отравленными пулями, Молчаливый упал на руки друзей и на другой день умер.

А убийца признался на допросе, что его подговорили монахи-иезуиты. Один из них был огненно-рыжий. Наверное, Лисов папаша, кто же ещё? Опять принялся за старое, а до этого мы о нём ничего не слыхали.

Лис ударился в науку. Как раз по случаю победы в Лейдене решили открыть такое важное заведение – университет. Лис всё рядом крутился, дождаться не мог, когда откроют. Мне он хвастался, что по своим знаниям о козявочном мире сразу станет профессором. Только у него не вышло. Его туда не пустили, сказали, что слишком мал. Лис плевался, ругался, но, в общем, решил подождать, пока сами пригласят. А пока он целыми днями пропадает за городом, собирает разных жучков, тараканов, рвёт цветы и рассовывает в самодельные коробки.

Все мы живем теперь вместе: я, Эле, Лис, Михиелькин, отец и Пьер с нами. Работы на первых порах хватает, народу ведь в городе осталось совсем мало. Бургомистром у нас теперь ван дер Верф. Он оказался храбрым человеком, зря я побоялся в тот раз сказать ему о заговоре. Рассказывали, что в последние дни осады, когда некоторым совсем уж невмоготу стало и они потребовали сдать город, ван дер Верф вышел на площадь и сказал: «Вот вам моя рука, отрубите, но город не сдам!»

Комендант ван дер Дус не умер. Он выздоровел и написал большую поэму про тяжелые дни осады. Правда, на латинском языке, хотя сам говорил мне, что от латинского несёт святым Римом.

В общем, в Лейдене оказалось много храбрых людей, зря я тогда кругом видел измену. Но всё-таки, видно, есть и такие, о ком говорилось в письме Молчаливому. Иначе как объяснить, что усиленно распространяют слух, будто городская стена у Коровьих ворот упала сама собой? Правда, под огромной грудой кирпичей не видно следов взрыва, но, по-моему, догадаться не трудно, что стены просто так не падают. Видно, кому-то из городского магистрата совсем невыгодно вспоминать о взрыве, это дело не стали даже расследовать. Странно, что и учёные-хронисты обходят его молчанием. Упала, мол, стена – и ладно, а почему, не наше дело. Но мы-то с вами знаем, что как, и молчанием нас не обманешь.

Жизнь у нас потихоньку стала налаживаться. Дамбы починили, вода спала, и хоть не время ещё забывать про полки короля Филиппа, но поля, луга, мастерские и верфи уже истосковались по рукам крестьян и ремесленников.

Эле, моя сестрёнка, ещё не забыла о своих островах. По правде сказать, и зовут-то её не совсем так. На наш лад она Эле, а по-русски, по-своему, Елка, что значит Елена. Когда я буду настоящим моряком, а это я точно решил, мы с Эле наведаемся в её родные русские земли, в те места, которые Лис называл Аренландией. Отец говорит, что это край интересный. Мне же хочется посмотреть, как на острове, где Эле жила, цветут дикие розы.

Михиелькин подумывает стать башмачником, как его отец. Он уже делает кломпы из сосновых чурок, правда, ещё грубоватые. Михиелькина мы откормили, он стал таким же толстым, как раньше, а спит ещё больше. Даже Пьер не может разбудить его громким лаем.

Наверное, вам интересно узнать про Мудрилу. Но о нём доходят только неясные слухи, один чуднее другого. Не знаю, Мудрила один тут виной или другие его земляки, но всё чаще со смехом говорят о жителях Кампена. Как сделаешь что-то не то, сразу вопрос: «Вы, случайно, не из города Кампена?» Но мне Мудрила всегда нравился, хоть был и чудак.

На могиле Караколя мы посадили красный тюльпан. Сначала один вырос, потом несколько. Теперь вся могила весной в огненных цветах. Смотрю я на них, иногда слёзы наворачиваются. Как я любил Караколя! Он ласковый был и добрый, а думал всё больше о других. Чем взрослей становлюсь, тем больше понимаю, почему он выбрал такую жизнь, почему не снимал горба. Но объяснить всё-таки до конца не могу. Я только помню его слова: «Пусть твоё сердце будет горячим, как тюльпан. Адмирал Тюльпанов – это Адмирал Горячих Сердец».

Честное слово, я этого никогда не забуду. Да и вам повторю: пускай ваши сердца горят таким же ясным пламенем, как лепестки красного тюльпана весной!