Приведенное замечание касается Франции и Швейцарии, но не распространяется ни на Венгрию, ни на Ольденбург. 4 страница

ручонками, стараясь протянуть их к матери. Линда легла на траву. «Почему ты все улыбаешься? — сказала она строго. — Если бы тебе были известны мои мысли, ты бы не смеялся...» Линду поражала доверчивость этого маленького создания. О нет, не надо притворяться. Не это она испытывала; что-то совсем непохожее на бывшее ранее, что-то новое, что-то... Слезинки запрыгали в глазах; она прошептала тихо ребенку: «Здравствуй, мой забавный малыш...»*

Этих примеров достаточно для подтверждения мысли об отсутствии материнского «инстинкта» как такового: само это слово не применимо ни в какой мере к роду человеческому. Отношение матери к ребенку определяется совокупностью ее жизненных ситуаций и тем, как они ею воспринимаются. Чувства матери к ребенку, как видно из приведенного выше отрывка, весьма переменчивы.

Впрочем, истина такова — если условия, в которых оказывается женщина-мать, не слишком неблагоприятны, в своем ребенке она видит приобретение.

Это было как эхо окружающей действительности, ее собственной жизни... через ребенка она получала влияние на все, и прежде всего на самое себя, —

пишет К. Одри об одной молодой матери. А вот что она пишет о другой: Я чувствовала его тяжесть на своих руках, на своей груди, как будто не было ничего тяжелее в мире, силы мои напряглись до предела. Он прижимал меня к земле, погружал в тишину ночи. Одним махом он возложил на мои плечи всю тяжесть вселенной. Вот почему я так хотела, чтобы он был. Без него я была слишком легковесной.

Если женщины из числа «наседок» теряют интерес к ребенку после его рождения даже в большей степени, чем матери после того, как ребенок отнят от груди, то женщины другого типа, наоборот, ощущают ребенка своим, именно когда он отделен от их плоти; из чего-то туманного, составляющего часть их природы, он становится частицей вселенной; да, он уже не лежит ощутимой тяжестью в теле, но его можно видеть, его можно трогать. Сесиль Соваж в стихах описывает переход от грусти, сопутствовавшей разрешению от бремени, к радости, заложенной в собственническом чувстве матери: Вот и ты, мой маленький любимый, На большой кровати своей мамы. Я могу целовать тебя, держать в руках, Взвешивать твое прекрасное будущее; Здравствуй, моя маленькая статуя

Из крови, радости и голой плоти, Моя маленькая копия, мое волнение... '"

Неоднократно высказывалась мысль, будто ребенок у женщины успешно ассоциируется с пенисом: это не совсем так.

В сущности, для взрослого мужчины пенис уже не чудесная игрушка: ценность этого органа в обеспечении овладения желаемым; взрослая женщина как раз завидует добыче, захваченной мужчиной-самцом, а не инструменту захвата; ребенок утоляет этот ее агрессивный эротизм, который не находит полного выражения в мужских объятиях: ребенок становится равнозначным той любовнице, которая отдается самцу и которой сам самец для женщины служить не может; конечно же, не всегда все происходит точно так: любые взаимоотношения несут в себе своеобразие; ребенок дает матери пережить — как возлюбленная любовнику — всю полноту плотских чувств, и это происходит не от идеи отдачи, а от идеи захвата, владения; женщина овладевает в ребенке тем, что мужчина ищет в женщине: другое существо, наделенное человеческой природой и сознанием, становящееся его добычей, его двойником. Ребенок воплощает в себе всю природу. Героиня К. Одри говорит о своем ребенке; Под моими пальцами его кожа, как шубки маленьких котят, как все цветы мира...

Нежную кожу ребенка, его теплую мягкую кожу молоденькая женщина, совсем девочка, воспринимает сначала своей материнской плотью, а потом через посредство всей вселенной. Ее ребенок и растение, и животное, в его глазках и дожди, и лазурь неба и моря, его ноготки сделаны из кораллов, а волосы из шелковистой растительности, это живая кукла, птичка, котенок; мой цветочек, моя жемчужина, мой цыпленочек, мой ягненочек. Мать нежно произносит почти все слова из лексикона любовника и так же, как и он, с какой-то жадностью и настойчивостью все время говорит «мой, моя», утверждая принадлежность; у нее те же, что у мужчины, средства, выражающие обладание: ласки, поцелуи; она прижимает ребенка к телу, она окутывает его теплом своих рук, своей постели. Порою эти отношения приобретают явно сексуальный характер. Вот что читаем в одном из писем, полученных Штекелем, которое я уже здесь приводила: Я кормила грудью своего сына, но это мне не давало радости, так как он не рос и мы оба теряли в весе. Для меня в этом было что-то сексуальное, и я ощущала стыд, давая ему грудь. Восхитительно было чувствовать маленькое теплое тельце, прижимающееся к твоему телу; сладостная дрожь пробегала по мне, когда его ручонки касались меня. Вся моя любовь как бы отделялась от меня и направлялась к сыну... Ребенок слишком часто был со мной. Как только он видел меня лежащей в постели, ему было года два, он тотчас полз ко мне, стараясь взобраться на меня. Своими ручонками он ласкал мои груди и пальчиком хотел коснуться низа; мне это доставляло такое удовольствие, что я с усилием отстраняла его. Нередко я боролась против желания поиграть его пенисом...

Ребенок растет, и отношение матери к нему меняется; в первое время это «обычный младенец», один из множества ему подобных: мало-помалу у него появляются свои, индивидуальные черты. В этот период женщины властные или очень чувственные охладевают к ребенку; напротив, другие — например, Колетт — начинают больше интересоваться им. Чувства матери к ребенку становятся все более неоднородными: он — второе «я», и иногда у нее появляется искушение полностью отрешиться от себя в его пользу, но он автономный субъект, следовательно, бунтарь; он такой ощутимо реальный сегодня, но там, в будущем это неизвестный молодой человек, и только в воображении можно рисовать, каким будет он, став взрослым; он — богатство, сокровище, но вместе с тем и бремя, и тиран. Радость, доставляемая ребенком матери, зависит от душевной щедрости матери; ей должно быть приятно служить кому-то, отдавать себя, творить счастье. О такой матери пишет К. Одри: У него было счастливое детство, прямо как описывают в книгах, только на книжное оно было похоже, как живые розы на розы, изображенные на открытке. И это счастье шло от меня, как то молоко, которым я его вскормила.

Подобно влюбленной женщине, мать в восторге от сознания своей необходимости; она отвечает определенным требованиям, и это дает основание для ее жизни; но трудность и величие материнской любви состоят прежде всего в том, что она не предполагает взаимности; перед женщиной не мужчина, не герой, не полубог, а маленькое лопочущее существо, наделенное сознанием и случайно обретшее именно это хрупкое тельце; ребенок не обладает еще никакой значимостью и не может придать значимость другому; рядом с ним женщина остается одинокой; она не ждет никакой награды в обмен на свои дары, она вольна сама находить им свои собственные обоснования. Такая душевная щедрость заслуживает высшей похвалы, которой мужчины неутомимо награждают женщину; мистификация начинается тогда, когда, принимаясь прославлять Материнство, провозглашают, что любая женщина-мать являет собой пример, Да, материнская преданность может быть безупречно искренней; в жизни этот случай редок. Обычно материнское чувство — это своеобразный компромисс между самовлюбленностью, альтруизмом, мечтой, искренностью, неискренностью, преданностью, цинизмом.

Из-за существующих у нас нравов судьба ото всех и вся зависимого ребенка может оказаться в руках женщины так или иначе неудовлетворенной: в сексуальном плане ее либо тяготит собственная холодность, либо не утолены ее потребности; в социальном плане она чувствует, что стоит ниже мужчины; она никаким образом не воздействует на окружающий мир и его устройство в будущем; и вот ребенок для нее становится средством компенсации всех ее лишений, ее неудовлетворенности; когда понимаешь, до какой степени современное положение женщины мешает ей раскрыться, сколько желаний, порывов, устремлений, притязаний остаются без выхода, приходишь в ужас от мысли, что этой женщине доверены беззащитные дети. Как в свое время с куклами, которых она то ласкала, то мучила, ее поведение носило символический смысл, так и теперь; только для ребенка эти символы поведения означают горькую реальность жизни. Когда мать порет ребенка, она бьет не только его и не столько его, она вымещает на нем свою обиду на мужчину ли, на весь мир, недовольство самой собой; а удары получает ребенок. Мулуджи в «Энрико» как раз дает почувствовать всю тяжесть такого недоразумения: Энрико хорошо понимает, что не его с таким остервенением бьет мать; а мать, опомнившись от исступления, рыдает, упрекая себя и одаривая его нежностью; он не таит на нее обиды, но эти удары не проходят бесследно. Точно так же ведет себя мать в «Удушье» Виолетты Ледук; набрасываясь на свою дочь, она, собственно, вымещает на ней боль от обиды, нанесенной бросившим ее соблазнителем, от обиды на жизнь, в которой она оказалась униженной и сломленной. Никогда не было тайной, что в составляющие материнского чувства может входить и жестокость; однако с лицемерной стыдливостью была отвергнута идея «плохой матери», ее заменила мачеха; обычно это супруга во втором браке, мучающая ребенка умершей «доброй матери». Да, одна из таких матерей, г-жа Фишини, точь-в-точь примерная г-жа де Флервилль, описана у г-жи де Сегюр. Начиная с «Рыжика» Жюля Ренара, появляется все больше произведений, осуждающих матерей за их жестокое отношение к детям, это уже упомянутые «Энрико», «Удушье», а также «Материнская ненависть» С. де Тервань, «С гадюкой в кулаке» Эрве Базена. Безусловно, типы матерей в этих романах в какой-то степени из ряда вон выходящие, все-таки моральные устои и правила приличия заставляют большинство женщин сдерживать свои недостойные порывы; но те, что фигурируют в указанных романах, грубо и импульсивно выплескивают свое недовольство, свой гнев на ребенка в резком окрике, в порке, шлепках, пощечинах, непристойной ругани, оскорблениях и разного рода наказаниях. Есть матери с откровенно садистским характером, а есть другие, и их немало, — очень капризные; почувствовать свою власть для них особая радость; совсем крошечное дитя в их руках игрушка: если это мальчик, они, не стесняясь, подшучивают над его половым членом; если это девочка, они делают из нее куклу; а потом начинают требовать от этого маленького невольника слепого повиновения; тщеславные, они демонстрируют своего ребенка всему свету, как ученую собачку; ревнивые, с собственническими наклонностями, они изолируют своего ребенка ото всех,

Сплошь и рядом женщина настроена на вознаграждение за свои заботы о ребенке; она лепит для себя воображаемый образ, который станет восхищаться ею, обожать ее и многократно благодарить, а она в этой модели будет узнавать самое себя. Когда Корнелия, указывая на своих сыновей, с гордостью произнесла: «Вот мои сокровища», она подала роковой пример будущим матерям; слишком многие из них живут в надежде повторить однажды этот самодовольный жест; и ради этой цели они не колеблясь приносят в жертву маленького индивида из плоти и крови, ибо их не удовлетворяет то, что он есть, и неведение того, чем он может стать. И вот они обязывают его быть похожим на их мужа или, наоборот, не быть похожим на мужа, а воплотить в себе дедушку, бабушку, кого-нибудь из высокочтимых предков; они подражают какой-нибудь знаменитости: одна немецкая социалистка была в полном восхищении от Лили Браун, рассказывает X. Дейч; у знаменитой возмутительницы спокойствия был гениальный сын, рано умерший; стремившаяся ей подражать социалистка вбила себе в голову, что и ее сын должен быть гением, и стала к нему относиться как к будущему гению, а в результате —из него вышел бандит. Этот противоречащий естественному порядку вещей деспотизм вреден для ребенка, а для матери он кончается разочарованием. X. Дейч рассказывает нам еще одну потрясающую историю, речь пойдет об итальянке, за жизнью которой она наблюдала несколько лет.

У г-жи Мазетти было много детей, и постоянно раздавались ее жалобы на трудности то с одним, то с другим ребенком; она обращалась к кому-нибудь за помощью, но ей сложно было помочь из-за ее высокомерного отношения ко всем, и в особенности к собственному мужу и детям; на людях поведение этой дамы было сдержанным и даже важным: совсем иначе было дома — постоянное раздражение и скандалы. Она была из семьи бедных, малокультурных людей и с детства хотела «выделиться»; с этой целью посещала вечерние курсы, и, кто знает, возможно, ее амбициозные устремления были бы удовлетворены, не выйди она в шестнадцать лет замуж за человека, сексуально ее привлекавшего и ставшего отцом ее ребенка. Г-жа Мазетти продолжала посещать курсы и предпринимала другие усилия, не теряя надежды вырваться из своей среды; муж ее был хорошим, квалифицированным рабочим, однако агрессивность, заносчивость жены довели его до того, что он стал пить; и, может быть, именно мстя за себя, он много раз делал ее беременной. Некоторое время г-жа Мазетти мирится со своим положением, а затем расстается с мужем и начинает точно так же, как его, третировать детей; в своем нежном возрасте они ее вполне удовлетворяют: старательные, прилежно учатся, получают хорошие отметки и т.д. Но когда старшей дочери, Луизе, исполнилось шестнадцать, появился страх, не повторит ли дочь ее ошибок: строгость и даже жестокость матери принимают такие формы, что случается то, чего она более всего боится, — Луиза в отместку приносит домой незаконнорожденного ребенка. Все дети в основном принимали сторону отца, а не матери, донимавшей их своими высокими моральными требованиями; г-жа Мазетти никогда не питала добрых, нежных чувств ко всем детям одновременно, она выделяла одного и возлагала на него все надежды, а затем меняла любимца безо всякой на то видимой причины, вызывая тем самым у детей злобу и ревность. Дочери одна за другой пошли по рукам, неся домой сифилис и незаконнорожденных детей; сыновья стали ворами. А бедная мать не хотела понимать, что именно ее требования образцово-идеального поведения толкнули детей на эту дорогу.

Вот такая воспитательная твердолобость и капризный садизм, о котором я уже говорила, нередко сочетаются; свои приступы гнева против ребенка мать объясняет желанием его «воспитать», а провал в воспитании усиливает ее враждебное отношение к ребенку, Не менее часто встречается и другое отношение к детям, и оно тоже им вредит, —это мазохистская преданность; иная мать, дабы заполнить внутреннюю пустоту и наказать себя за тщательно скрываемое недружелюбие, превращается в невольницу своего чада; она до бесконечности культивирует в себе патологическое чувство беспокойства, она не может себе представить ребенка не рядом с собой; она отказывается ото всех удовольствий в жизни, просто от личной жизни, в результате чего ее лицо приобретает унылое выражение страдалицы; и во всех этих приносимых, с ее точки зрения, жертвах она черпает право отказывать ребенку в какой бы то ни было свободе; это посягательство на независимость ребенка легко сочетается с тираническим стремлением к властвованию; mater dolorosa превращает свои страдания в орудие садизма; устраиваемые ею сцены безропотной покорности судьбе порождают у ребенка чувство вины, довлеющее порою над ним всю -жизнь; и такое поведение матери по вредности воздействия на ребенка страшнее просто скандальных сцен. Разрываясь между противоречивыми чувствами, недоумевая, ребенок не знает, как ему защищаться: то удары, то слезы уличают его как преступника. Великое оправдание своему поведению мать отыскивает в том, что ребенок очень далек от осуществления счастливой реализации ее самой, обещанной ей еще в детстве: она его наказывает за то, что оказалась жертвой мистификации, которую он наивно разоблачил. Со своими куклами она обращалась как хотела; помогая сестре, подруге в уходе за младенцем, она не ощущала никакой ответственности. А теперь общество, муж, мать и собственная гордость требуют от нее отчета за самостоятельную жизнь этого маленького существа, как будто бы она сама творит эту жизнь; особенно усердствует муж: он с таким же раздражением набрасывается на жену за недостатки у ребенка, как за невкусный обед или за безнравственность ее поведения; его безотносительная требовательность, требовательность вообще, нередко тяжело сказывается на отношении матери к ребенку; независимая по характеру женщина — либо потому, что она одинока, либо в силу беззаботности или особого авторитета в семье —ведет себя несравненно спокойнее тех, над кем висит чужая властная сила, которой они должны так или иначе повиноваться, при этом заставляя повиноваться ребенка. Немыслимо трудно обуздать, поставить в заданные рамки ребенка, поведение которого почти столь же загадочно, сколь и поведение животного; он подвижен, порывист, неожидан, как силы природы, правда, природы человеческой; ребенка нельзя ни выдрессировать без особых ученых слов, как собачку, ни убедить с помощью фразеологии взрослых: ребенок пользуется этой сложностью ситуации, противопоставляя словам животную стихию плача, истерики, отвечая дерзкими словами на принуждения. Конечно же, в какой-то период воспитание ребенка увлекает женщину, и, если у нее находится время, ей нравится заниматься им специально: скажем, женщинамать ведет ребенка в сквер, где он спокойно играет, в этой ситуации для нее он — такое же верное алиби, как в период беременности, когда он обитал в ее животе; нередко, сохранив в себе в той или иной мере детские черты, женщина дурачится вместе с ним, вспоминает ребячьи игры, словечки, разные забавы — одним словом, радости минувших лет. Когда же она стирает, занята на кухне, кормит грудью младшего ребенка, ходит за покупками, принимает гостей и особенно когда она занимается мужем, старший ребенок докучает ей, изнуряет ее; у нее нет свободного времени на его «воспитание»; для нее прежде всего — не допустить беды; он ломает, рвет, пачкает — это постоянная опасность для окружающего и для него самого; он все время двигается, кричит, разговаривает, шумит — он живет своей жизнью; и эта жизнь доставляет хлопоты его родителям, беспокоит их. Их интересы не совпадают: возникает драматическая ситуация. Ребенок постоянно занимает родителей, это нагрузка, и те все время требуют от него каких-то жертв, а он не понимает почему; они требуют, чтобы он поступался чем-либо ради их спокойствия и ради собственного будущего тоже. Естественно, он бунтует. Он не понимает тех объяснений, что пытается вдолбить ему мать: она не может пробиться к его сознанию; его мечты, страхи, тревожащие его мысли, желания образуют свой, закрытый, непрозрачный мир; мать может только со стороны, осторожно вносить известный ей порядок в жизнь существа, воспринимающего все навязываемые ему законы как абстракцию, как бессмысленное насилие. Ребенок взрослеет, непонимание остается: он попадает в мир иных интересов, иных ценностей, где нет места его матери; нередко он ее за это презирает. Особенно мальчик; гордый своей принадлежностью к мужскому племени, он посмеивается над матерью с ее женскими установками; она требует, чтобы уроки были сделаны, но сама не знает решения ни одной из задач, заданных ему, не может помочь в переводе латинского текста, не в силах «проследить» за ним.

|Эти тяжкие проблемы иногда доводят ее до слез, муж же очень редко оценивает сложность обстановки и самой задачи: как управлять существом, с которым ты не можешь найти общий язык, хотя это и человеческое создание; как войти в независимую жизнь, свобода которой определяется и отстаивает себя именно

в борьбе с тобой.

Складываются разные ситуации в зависимости от того, кто является объектом воспитания — мальчик или девочка; и хотя мальчик «труднее», мать обычно легче приспосабливается к нему, Большинство женщин хотят сына, прежде всего потому, что считают положение мужчины особым, более престижным, ну и из-за конкретных привилегий, связанных с этим. «Родить мужчину — это прекрасно!» — говорят они; мы уже знаем, что они хотят произвести на свет «героя», а герой, как известно, мужского пола. Сын может стать начальником, вождем, солдатом, изобретателем; он может стать властителем на всей земле, и его мать станет соучастницей его бессмертия; дома, которые ей не пришлось построить, страны, в которых не смогла побывать, книги, к чтению которых не было времени приступить, — все это даст ей он. И с его посредничеством она овладеет миром, но при условии обретения власти над сыном. Вот так рождается парадокс в отношении матери к сыну. Фрейд считает, что во взаимоотношениях матери и сына менее всего двойственности; на самом же деле в материнстве, как и в замужестве, и в любви, у женщины всегда присутствует неоднозначность по отношению к мужской трансцендентности, мужскому превосходству; если супружеская или любовная жизнь вызвали в ней враждебное отношение к мужчинам, она будет искать удовлетворения во власти над самцом в детском обличье; она с иронической фамильярностью станет подшучивать над высокомерными притязаниями маленького полового органа: порою она станет даже запугивать ребенка угрозами за неповиновение отнять его. Но даже если она более кротка и миролюбива, даже если она уважает в своем сыне будущего героя, она все равно стремится удержать его в своей власти, закрепив раз и навсегда неизменное, хорошо знакомое ей положение вещей; вот почему к мужу она относится как к ребенку, к сыну только как к младенцу. Было бы слишком рационально, слишком просто считать, что мать хотела бы оскопить своего сына; ее мечта более противоречива: она хочет, чтобы его возможности были безграничными и в то же время чтобы он весь помещался у нее на ладони, чтобы он правил всем миром и стоял на коленях перед ней. Она поощряет в нем изнеженность, пристрастие к вкусной еде, великодушие, скромность, любовь к сидячему образу жизни, она запрещает ему спорт, встречи с товарищами, она его делает неуверенным в себе, потому что ей хочется, чтобы он принадлежал только ей; и вместе с тем она разочарована, если он не стал авантюристом, чемпионом, гением, которым бы она могла гордиться. То, что влияние матери нередко бывает гибельным — это утверждал Монтерлан, это же ярко показал Мориак в «Обезьянке», — вне сомнений. К счастью, мальчик может легко уклониться от такого воздействия: общественные нравы, само общество побуждают его к тому. Да и сама мать готова покориться судьбе: ей хорошо известно, что в борьбе с мужчиной у женщины неравные с ним возможности, Она находит утешение, разыгрывая роль mater dolorosa или предаваясь тщеславным мыслям о победителе, которого произвела на свет.

Девочка в большей степени принадлежит матери; притязания матери, следовательно, возрастают. Их взаимоотношения окрашены в более драматичные тона. Дочь для матери не представитель касты избранников судьбы, а ее двойник. На дочь проецируется вся двойственность отношения к себе самой; а когда обнаруживаются искажения alter ego, мать переживает это как предательство. Конфликты, о которых уже шла речь раньше, именно между матерью и дочерью носят особенно острый характер.

Есть другие женщины, из тех, что удовлетворены жизнью и не стремятся найти второе воплощение в дочери, или по крайней мере они воспринимают дочь без разочарования; такие матери хотят предоставить своему ребенку те же возможности, что были и у них, а также постараются дать то, чего сами были лишены; они сделают его юность счастливой. Колетт нарисовала портрет одной из таких матерей, уравновешенных, душевно щедрых; Сидо нежно любит свою дочь и растит ее без принуждений; она отдает ей себя, никогда ничего не требуя взамен, потому что радость она черпает в собственном сердце. Может быть и так, что, отдавая всю себя своему двойнику, в котором мать не только угадывает себя, но и видит, что он превосходит ее, она в конце концов полностью отчуждается от себя; отрекается от своего собственного «я», единственной ее заботой остается счастье ребенка; при этом возможно даже эгоистичное и жесткое отношение ко всем остальным; в такой ситуации мать подстерегает опасность надоесть той, которую она обожает, как это случилось с г-жой де Севинье, ставшей в тягость г-же де Гриньан; дочь в раздражении станет отделываться от тиранической преданности; часто это не удается, и она всю жизнь остается инфантильной, теряясь перед выпадающей на ее долю ответственностью, потому что ее слишком опекали, долго «высиживали». Но самый тяжелый случай — когда на девушку давит своеобразный материнский мазохизм. Некоторые женщины переживают свою принадлежность к женскому роду как истинное проклятие: рождение дочери, хотели они ее или нет, воспринимается с горьким удовольствием обрести себя в другой жертве; в то же время они считают себя виновными в ее появлении на свет; упреки в свой адрес, чувство жалости к себе, вновь обострившееся при появлении дочери, — все это переводится в бесконечное беспокойство; они ни на шаг не отпускают ребенка; они кладут девочку спать в свою постель, спят вместе с ней пятнадцать, двадцать лет; огонь этой беспокойной страсти уничтожает девочку.

Большинство женщин требуют, с одной стороны, уважения к женщине, с другой — ненавидят женскую долю; так и живут в злобе на нее. Отвращение, питаемое ими к своему полу, могло бы их подвигнуть дать дочерям мужское воспитание, но они редко оказываются так щедры. В раздражении от того, что произвела на свет женщину, мать встречает ее двусмысленным выражением, похожим на проклятие; «Ты будешь женщиной», Она надеется при этом компенсировать свою неполноценность, делая из той, которую рассматривает как свою копию, существо высшего порядка; вместе с тем она награждает дочь тем же пороком, от которого пострадала сама. Порою она стремится навязать ребенку в точности свою судьбу: «Это было вполне хорошо для меня, подойдет и тебе; меня так воспитывали, и я от тебя требую того же». Порою, наоборот, она строго-настрого запрещает дочери брать в качестве примера свою жизнь: мать хочет, чтобы ее опыт чему-то служил, это тоже своеобразный способ взять реванш. Женщина легкого поведения помещает свою дочь учиться. В «Удушье» мать, видя в дочери ненавистное ей последствие ошибки юности, в ярости говорит ей: Потрудись понять. Если с тобой случится что-нибудь подобное, я отрекусь от тебя. Я ведь в свое время понятия ни о чем не имела. Грех! Что это такое, неясно, что-то неопределенное, грех! Если какой-нибудь мужчина позовет тебя, не ходи с ним. Иди себе своей дорогой. Не оборачивайся. Ты слышишь, ну а если это случится, не ищи у меня жалости к себе, оставайся одна в этой грязи.

Мы уже знаем, что г-жа Мазетти, изо всех сил желая уберечь дочь от повторения ее собственной ошибки, добилась обратного. Штекель так описывает комплекс «материнской ненависти» к дочери: Я был знаком с женщиной, нетерпимо относившейся к своей четвертой дочери, милому, очаровательному созданию, с самого момента ее рождения... Она считала, что та унаследовала все недостатки своего отца, мужа этой женщины... А дело было в том, что малышка родилась, когда за этой дамой ухаживал другой мужчина, поэт, в которого она была страстно влюблена; и мать надеялась, что — как у Гёте в «Избирательном сродстве» — ребенок будет похож на любимого. А девочка с рождения заметно походила на отца. Но это не все, в своей дочери мать видела свое отражение: восторженность, нежность, набожность, чувствительность. А ей хотелось бы видеть себя сильной, непреклонной, твердой, воздержанной, энергичной. Наблюдая свои черты в девочке, она ее ненавидела за это гораздо больше, чем за ее сходство с отцом.

Конфликты становятся серьезнее по мере взросления девочки; известно, что дочь добивается своей независимости от матери: в глазах матери это проявление чудовищной неблагодарности; мать не щадит сил в стремлении «укротить» эту затаившуюся волю; она не приемлет, чтобы ее двойник стал «другой» личностью. Удовольствие, испытываемое мужчиной рядом с женщиной, — это чувство превосходства, женщине же ведомо подобное чувство только рядом с детьми, особенно с дочерьми; и если ей приходится отказаться от своих привилегий, от своей власти, она чувствует себя обездоленной. Любая мать, любящая ли, недобрая, независимость детей воспринимает как крушение своих надежд. Она переживает двойную ревность: к окружающему миру, который отбирает у нее дочь, и к дочери, которая, завоевывая часть этого мира, крадет, таким образом, его у своей матери. Эта ревность прежде всего касается взаимоотношений дочери и ее отца; нередко мать использует ребенка с целью привязать мужа к домашнему очагу; в случае неудачи ее одолевает досада; если же ей это удается, в ней быстро оживает детский комплекс: она сердится на дочь, как когда-то на свою мать; дуется, считает себя брошенной, непонятой. Одна француженка, бывшая замужем за иностранцем и очень любившая своих дочерей, тем не менее однажды в гневе воскликнула: «Хватит с меня, я не желаю больше жить с этими чужеземцами!» Нередко старшая из дочерей, будучи любимицей отца, особенно подвергается нападкам матери. Мать постоянно подавляет ее, давая трудные задания, требуя серьезности не по возрасту: дочь в глазах матери соперница, и она к ней относится уже не как к ребенку, а как к взрослому человеку; и дочь познает, что «жизнь — это не роман, что она не усыпана розами, что в ней надо делать не только то, что хочешь, и вообще мы явились на землю не для того, чтобы развлекаться...». Очень часто мать несправедливо дает шлепки и пощечины ребенку, просто так, впрок, «дабы неповадно было»; помимо всего прочего, она хочет показать, кто хозяин положения: ведь ее более всего удручает, что в действительности у нее нет никаких преимуществ перед одиннадцати- или двенадцатилетней дочерью; в этом возрасте девочка уже может справиться с домашними делами, это «маленькая женщина»; к тому же она очень живая, остро воспринимающая окружающий ее мир, у нее светлая головка, она рассудительна — все это, по мнению многих, дает ей превосходство над взрослыми женщинами. Мать жаждет безраздельно царствовать в женском универсуме; она видит себя единственной, неповторимой, незаменимой; и на тебе, юная помощница сводит эту роль до чистой обыденности. Она яростно обрушивается на дочь, если находит в доме беспорядок после двухдневного отсутствия; но в еще большую ярость она приходит, убеждаясь, что жизнь в семье в ее отсутствие протекала совершенно нормально. Она не может согласиться с тем, что ее дочь становится и в самом деле её двойником, ее сменой. Между тем еще невыносимее видеть, что дочь открыто самоутверждается, становится личностью. Матери упорно не нравятся все те подруги дочери, у которых она ищет поддержки, противясь домашнему гнету, и которые подбадривают ее, поощряя «не покоряться»; мать высказывает в их адрес критические замечания, старается помешать дочери слишком часто с ними видеться, а то и вовсе запрещает им встречаться под предлогом «дурного влияния». Любое влияние, кроме ее собственного, признается дурным; с особой неприязнью мать относится к женщинам приблизительно своего возраста, к которым дочь питает добрые, сердечные чувства: такие взаимоотношения объявляются ею вздором и даже относятся к числу нездоровых. Порою, чтобы привести мать в раздражение, ребенку достаточно развеселиться, проявить беззаботность, затеять игру, рассмеяться; мальчикам это прощается охотнее; они пользуются своими «мужскими» привилегиями; что ж, это естественно, ведь женщина с давних пор отказалась от невыполнимой задачи соперничества с мужчиной, Но с какой стати другая женщина должна наслаждаться тем, в чем ей, матери, уже отказано? Находясь, как в ловушке, во власти всегда важных семейных проблем, женщина-мать завидует дочери, тому, что у нее есть какие-то занятия, развлечения, позволяющие ей избавиться от скуки домашнего очага; и это бегство дочери из дома переживается матерью как развенчание всех тех ценностей, ради которых она принесла себя в жертву. Ребенок взрослеет, и обида все с большей силой гложет материнское сердце; каждый новый год клонит ее жизнь к закату; а юное тело дочери год от года крепнет, расцветает; у матери возникает чувство, что будущее, открывающееся перед дочерью, украдено у нее; этим можно объяснить раздражение, возникающее у некоторых женщин при появлении у дочери первой менструации: они сердятся на дочь за то, что отныне она становится по-настоящему женщиной. Перед юным созданием открываются самые разные возможности, тогда как удел матери — повторение того, что уже было, рутина; перед взрослеющей женщиной открывается еще не изведанное — именно в этом ей завидует мать и по этой причине питает к ней неприязненные чувства; мать не может присвоить возможности дочери, и поэтому она старается их ограничить, а то и свести на нет: не выпускает дочь из дому, следит за ней, тиранит, намеренно плохо одевает, отказывает в каких-либо развлечениях, приходит в неописуемый гнев, если девушка пользуется макияжем, «выходит в свет»; вся горечь, накопившаяся за жизнь, оборачивается против новой, молодой жизни, устремленной в будущее; мать пытается унизить девушку, высмеивает все ее начинания, притесняет. Нередко между ними разгорается открытый бой, и вполне понятно, его выигрывает младшая, время работает на нее; но у этой победы вкус вины: поведение матери рождает у дочери и возмущение, и угрызения; мать одним своим существованием делает дочь виноватой: известно, что это чувство вины может очень серьезно отразиться на будущем дочери. Хочешь не хочешь, а матери приходится в конце концов признать свое поражение; когда же дочь становится взрослой, между ней и матерью устанавливаются дружеские отношения, более или менее спокойные. Однако старшая навсегда сохраняет чувство разочарования и обманутых надежд; а младшую нередко преследует ощущение висящего над ней проклятия.