ВСЕВИДЯЩЕЕ ОКО 1 страница

 

Полдень на Хорсферри-роуд, 12 ноября 1855 года. Изображение получено Э. Дж. С. Халлкупом из Отдела криминальной антропометрии.

Фотоаппарат “Эксцельсиор”, произведенный фирмой Толбота [[124]], зафиксировал одиннадцать человек, спускающихся по широким ступеням Центрального статистического бюро. Триангуляция показывает, что вооруженный телеобъективом Халлкуп находился на крыше одного из издательств, расположенных по Холиуэлл-стрит.

Впереди идет Лоренс Олифант. Его взгляд из-под черных полей цилиндра спокоен и ироничен.

Высокие матовые цилиндры создают мотив многократно повторяющихся вертикалей, обычный для фотоснимков того периода.

Как и все остальные, Олифант одет в темный сюртук и узкие брюки чуть более светлого оттенка. Его горло обмотано темным шелковым шарфом. Общее впечатление – личность солидная и достойная, хотя что-то в осанке мистера Олифанта наводит на мысль о небрежной походке спортсмена.

Остальные люди – адвокаты, сотрудники Бюро и высокопоставленный представитель заводов “Колгейт”.

На заднем плане над Хорсферри-роуд висят медные, в черной защитной обмазке телеграфные провода.

Увеличение показывает, что блеклые кляксы, усеивающие провода, – голуби.

Несмотря на то что день не по сезону ясен, Олифант, частый посетитель Бюро, раскрывает зонтик.

Цилиндр представителя “Колгейт” украшен продолговатой запятой белого голубиного помета.

Олифант сидел в маленькой приемной чуть поодаль от застекленной двери, ведущей в кабинет врача. Яркие цветные плакаты, густо развешанные по тускло-желтым стенам, со всеми подробностями показывали, что могут сделать болезни с человеком. Книжный шкаф ломился от затрепанных медицинских фолиантов. Резные деревянные скамьи попали сюда не иначе, как из какой-то разоренной церкви, посередине пола лежал линялый шерстяной половик.

Взгляд Олифанта рассеянно скользнул по красного дерева футляру для медицинских инструментов и огромному свертку корпии, также имевшим свое место в книжном шкафу.

Кто-то окликнул его по фамилии.

За стеклянной дверью кабинета мелькнуло лицо. Мертвенно бледное, выпирающий лоб облеплен прядями влажных темных волос.

– Коллинз, – пробормотал Олифант. – Капитан Свинг.

И другие лица, легион лиц – лица исчезнувших, чьи имена стерты и забыты.

– Мистер Олифант?

Доктор Макнил стоял на пороге распахнутой двери и смотрел прямо на него. Чуть смущенный Олифант встал и машинально оправил сюртук.

– Вы вполне здоровы, мистер Олифант? Секунду назад у вас было совершенно необычное выражение лица.

Макнил был сухощав, имел аккуратно подстриженную бородку, темно-каштановые волосы и светло-серые, почти бесцветные глаза.

– Спасибо, я здоров. А как вы себя чувствуете, доктор Макнил?

– Прекрасно, благодарю вас. После недавних событий начали появляться интересные симптомы, мистер Олифант. У меня сейчас лечится один джентльмен, который сидел наверху паробуса, шедшего по Риджент-стрит как раз тогда, когда прямо в бок этому экипажу врезался другой паровой экипаж, мчавшийся со скоростью около двадцати миль в час!

– Правда? Подумать только...

К ужасу Олифанта доктор с видимым удовлетворением потер белые, с длинными изящными пальцами руки.

– Никаких физических повреждений он не получил. Никаких. Совершенно никаких. – Бесцветные глаза горели профессиональным энтузиазмом. – Но затем проявилась бессонница, начальные стадии меланхолии, незначительные провалы в памяти – полный набор симптомов, соотносимых, как правило, с латентной истерией. – По лицу врача скользнула торжествующая улыбка. – Мы наблюдали, мистер Олифант, развитие “железнодорожного хребта” в на редкость чистых клинических условиях!

Макнил провел Олифанта в дверь и далее в обшитый деревом кабинет, всю обстановку которого составляли зловещие электромагнетические устройства. Олифант повесил сюртук и жилет на красного дерева вешалку; оставшись в крахмальной манишке и подтяжках, он чувствовал себя до крайности нелепо.

– А как ваши... “приступы”, мистер Олифант?

– Благодарю, с последнего сеанса – ни одного. (А правда ли это? Трудно сказать...)

– Нарушений сна не наблюдается?

– Да, пожалуй, нет.

– Какие-нибудь необычные сны? Сны, от которых вы просыпаетесь?

– Нет, ничего такого.

В блеклых внимательных глазах мелькнуло что-то вроде недоверия.

– Очень хорошо.

Олифант привычно забрался на “манипуляционный стол” Макнила, представлявший собой нечто среднее между шезлонгом и дыбой палача. Все сегменты этой диковатой суставчатой конструкции были обтянуты жесткой холодной гобеленовой материей с гладко вытканным машинным орнаментом.

Олифант попытался устроиться поудобнее, однако врач делал это абсолютно невозможным, подкручивая то один, то другой из многочисленных латунных маховичков.

– Не ерзайте, – строго сказал он. Олифант закрыл глаза.

– Ну и пройдоха же этот Поклингтон.

– Прошу прощения? – Олифант раскрыл глаза. Макнил нависал над ним, нацеливая железную спираль, прикрепленную к шарнирной лапе штатива.

– Поклингтон. Он пытается приписать себе честь ликвидации лаймхаузской холеры.

– Первый раз слышу. Он врач?

– Если бы. Этот тип инженер. Он якобы покончил с холерой, сняв рукоятку с муниципальной водозаборной колонки! – Макнил зажимал гайкой с барашком многожильный медный провод.

– Что-то я не очень понимаю.

– Ничего удивительного, сэр! Этот человек – или дурак, или шарлатан. Он написал в “Таймc”, что холера происходит от грязной воды.

– Вы считаете это полной бессмыслицей?

– Это в корне противоречит просвещенной медицинской теории. – Макнил взялся за второй провод. – Дело в том, что этот Поклингтон в большом фаворе у лорда Бэббиджа. Он организовал вентиляцию пневматических поездов.

Уловив в голосе Макнила зависть, Олифант испытал легкое злорадное удовлетворение. Выступая на похоронах Байрона, Бэббидж сожалел о том, что даже и в наше время медицина все еще остается скорее искусством, чем наукой. Речь, конечно же, широко публиковалась.

– А теперь прошу закрыть глаза – на случай, если проскочит искра. – Врач натягивал огромные, плохо гнущиеся кожаные рукавицы.

Он присоединил провода к массивной гальванической батарее; комната наполнилась жутковатым запахом электричества.

– Попытайтесь, пожалуйста, расслабиться, мистер Олифант, чтобы облегчить обращение полярности!

 

* * *

 

На Хаф-Мун-стрит сиял фонарь Вебба – прозрачная желобчатая коринфская колонна, питаемая газом из канализационных труб. На период чрезвычайного положения все остальные лондонские “веббы” были отключены – из боязни протечек и взрывов. И действительно, по меньшей мере на дюжине улиц мостовые оказались разворочены взрывами, большинство из которых приписывали все тому же газу. Лорд Бэббидж не раз и не два высказывался в поддержку метода Вебба, в результате чего каждый школьник знал, что метан, производимый одной-единственной коровой за ее недолгую коровью жизнь, может целые сутки обеспечивать среднюю британскую семью теплом и светом.

Подходя к георгианскому фасаду своего дома, Олифант взглянул на фонарь. Его свет был еще одной явной приметой возвращения к обычной жизни, только что толку в этих приметах. Грубая форма социального катаклизма миновала, с этим не приходится спорить, однако смерть Байрона породила волны нестабильности; в воображении Олифанта они расходились кругами, как рябь от брошенного в воду камня, накладываясь на волны, распространяющиеся из других, не столь очевидных очагов возбуждения, и создавая зловеще непредсказуемые области турбулентности – вроде истории с Чарльзом Эгремонтом и теперешней антилуддитской охотой на ведьм.

Олифант с абсолютной уверенностью профессионала знал, что луддизм ушел в прошлое; несмотря на все усилия кучки бешеных анархистов, лондонские беспорядки прошлого лета не имели никакой осмысленной политической программы. Радикалы без лишних споров удовлетворили все разумные требования рабочего класса. Байрон всегда умел смягчить правосудие театральными жестами милосердия. Луддитские вожаки прошлых времен, заключившие мир с радикалами, стали теперь вполне благополучными руководителями респектабельных профсоюзов и ремесленных гильдий. Некоторые из них превратились в богатых промышленников и жили бы горя не зная, если бы не Эгремонт, беспрестанно припоминавший отставным борцам за народное дело их прошлые убеждения.

Вторая волна луддизма поднялась в бурные сороковые; на этот раз она была направлена непосредственно против радикалов, сопровождалась политическими требованиями и всплеском насилия. Но эта волна погасла в хаосе взаимных предательств, а наиболее дерзких ее вдохновителей, таких как Уолтер Джерард, постигла судьба всех революционеров-романтиков. Сегодня группы вроде манчестерских “Адских котов”, к которым принадлежал в детстве Майкл Рэдли, выродились в обыкновенные молодежные банды и не преследовали больше никаких политических целей. Влияние “капитана Свинга” все еще ощущалось в отсталой Ирландии, даже в Шотландии, но Олифант относил это за счет аграрной политики радикалов, которая сильно отставала от их блестящего руководства промышленностью. Нет, думал он, входя в распахнутую Блаем дверь, дух Неда Лудда едва ли бродит еще по земле. Но как тогда прикажете понимать Эгремонта с его неистовой кампанией?

– Добрый вечер, сэр.

– Добрый вечер, Блай.

Он отдал слуге цилиндр и зонтик.

– На кухне есть холодное баранье жаркое, сэр.

– Вот и прекрасно. Я пообедаю в кабинете.

– Чувствуете себя хорошо, сэр?

– Да, благодарю.

Магниты Макнила разбередили боль в спине, а может, всему виной его проклятый манипуляционный стол, на котором и здоровый-то человек хребет себе сломает. Этого врача порекомендовала ему леди Брюнель – блистательная карьера лорда Брюнеля была связана с огромным количеством железнодорожных поездок, что пагубно отразилось на состоянии его позвоночника. Макнил диагностировал “таинственные приступы” Оли-фанта как симптомы “железнодорожного хребта” – травматического изменения магнитной полярности позвонков. Новейшие теории рекомендовали в подобных случаях электромагнитную коррекцию – ради чего, собственно, Олифант и являлся еженедельно на Харли-стрит. Манипуляции шотландца напоминали Олифанту болезненно пылкое увлечение его собственного отца месмеризмом.

Олифант-старший сперва отслужил свое генеральным прокурором Капской колонии, а затем был переведен на Цейлон председателем Верховного суда. Неизбежная скособоченность домашнего образования привела к тому, что Олифант блестяще владел современными языками, оставаясь, однако, абсолютным невеждой в латыни и греческом. Его родители исповедовали некую весьма эксцентричную разновидность евангелизма, и хотя Олифант сохранил (в тайне от всех окружающих) некоторые элементы их веры, отцовские эксперименты он вспоминал со странным ужасом: железные жезлы, магические кристаллы...

Интересно, спрашивал он себя, поднимаясь на второй этаж, как приспособится леди Брюнель к жизни супруги премьер-министра?

Стоило ему ухватиться покрепче за перила, как японская рана запульсировала тупой болью.

Вынув из жилетного кармана трехбородчатый ключ “модзли”, он отпер дверь кабинета; Блай, в чьем распоряжении находился единственный дубликат ключа, уже зажег газ и растопил камин.

Обшитый дубом кабинет неглубоким трехгранным эркером выходил в парк. Старинный, аскетически простой трапезный стол, тянувшийся через всю комнату, служил Олифанту вместо письменного. Современное конторское кресло на стеклянных роликах регулярно мигрировало от одной стопки изучаемых Олифантом документов к другой. Вследствие постоянных перемещений кресла ролики уже заметно протерли ворс синего аксминстерского ковра.

Ближний к окну конец стола занимали три телеграфных аппарата “Кольт и Максвелл”; их ленты выползали из-под стеклянных колпаков и белыми змейками ложились в стоящие на полу проволочные корзинки. Кроме принимающих аппаратов, здесь имелись передатчик с пружинным приводом и шифрующий перфоратор последнего правительственного образца. Провода всех этих устроиств, заключенные в темно-красную шелковую оплетку, уходили в подвешенный к люстре орнаментальный глазок, затем тянулись к стене и прятались за полированной латунной пластиной с эмблемой Министерства почт.

Один из приемников застучал. Олифант прошел вдоль стола и начал читать телеграмму, выползавшую из массивной, красного дерева подставки прибора.

“ОЧЕНЬ ЗАНЯТ ЛИКВИДАЦИЕЙ ЗАГРЯЗНЕНИЙ НО ЗАХОДИТЕ ОБЯЗАТЕЛЬНО ТОЧКА УЭЙКФИЛД КОНЕЦ”

Дверь распахнулась; Блай внес в кабинет поднос с нарезанной ломтями бараниной и бранстонским острым соусом.

– Я принес еще бутылку эля, сэр.

Он застелил салфеткой часть стола, которая оставлялась свободной специально для этой цели и расставил посуду.

– Спасибо, Блай.

Олифант поддел кончиком пальца ленту с сообщением Уэйкфилда и уронил ее в проволочную корзинку.

Блай налил эль в кружку, а затем удалился с подносом и пустой керамической бутылкой; Олифант подкатил кресло и принялся намазывать мясо соусом.

Уединенную трапезу прервал стук правого аппарата. Левый, по которому Уэйкфилд прислал свое приглашение на ленч, был зарегистрирован на личный номер Олифанта. Правый – это значит какое-нибудь полицейское дело, скорее всего – Беттередж или Фрейзер. Олифант отложил нож и вилку.

Из прорези выползала лента.

“ВАШЕ ПРИСУТСТВИЕ НЕОБХОДИМО НЕЗАМЕДЛИТЕЛЬНО В СВЯЗИ С ФБ ТОЧКА ФРЕЙЗЕР КОНЕЦ”

Олифант вынул из жилетного кармана немецкие часы, служившие еще его отцу, и отметил время. Убирая часы назад, он коснулся среднего из трех стеклянных колпаков. После смерти премьер-министра на этот аппарат не пришло еще ни одного сообщения.

 

* * *

 

Бригсомская терраса, куда вез его кэб, выходила на одну из новых, очень широких улиц – отважные строители испытывали почти сладострастный восторг, прорубая такие просеки в древних и почти еще не исследованных джунглях Восточного Лондона.

С первого же взгляда на “террасу” Олифант решил, что более унылого сооружения из кирпича и известки не было, нет и не дай бог если будет. Не жилые дома, а тюрьмы какие-то. Подрядчик, нажившийся на строительстве этих кошмарных чудовищ, должен был еще до окончания работ повеситься на дверях ближайшего кабака.

Да и все эти улицы, по которым ехал кэб – их только при подобных обстоятельствах и видишь, – широкие, унылые, безликие, словно и не знающие ни дневного света, ни самых обыкновенных прохожих. Начинало моросить, и Олифант сразу пожалел, что отказался от предложенного Блаем дождевика. А вот на двоих, околачивающихся у пятого дома, были черные плащи с капюшонами. Эти длинные просторные хламиды из провощенного египетского хлопка, придуманные в Новом Южном Уэльсе и снискавшие немало похвал в Крыму, были идеально приспособлены, чтобы скрывать такое оружие, какое – тут уж никаких сомнений – скрывала эта парочка.

– Особое бюро, – бросил Олифант, не замедляя шага.

Бдительные стражи даже не шелохнулись, ошеломленные аристократическим произношением и уверенным поведением незнакомца. Нужно сказать об этом Фрейзеру.

Миновав прихожую, он оказался в крошечной гостиной, залитой безжалостным белым светом мощной карбидной лампы, установленной в углу на треноге. Мебель в гостиной состояла из явных остатков былой роскоши. Кабинетный рояль, шифоньерка – все это, по смыслу, предназначалось для гораздо большего помещения. Золоченый багет шифоньерки вытерся, потускнел и производил теперь невероятно жалкое впечатление. Посреди пустыни грубого бесцветного половика розами и лилиями цвел прямоугольный оазис – маленький, донельзя обветшавший брюссельский коврик. На окнах – вязаные занавески, за окнами – Бригсомская терраса. Слева и справа от зеркала в двух настенных проволочных корзинах обильно и колюче разрослись какие-то паукообразные кактусы.

К запаху карбида примешивалась еще и другая, более резкая вонь.

Из глубины дома появился Беттередж, занятый последнее время наружным наблюдением за пинкертоновскими агентами – и сам очень похожий на пинкертоновского агента. Для достижения этого сходства оперативник был вынужден одеваться во все американское с ног до головы – от лакированных штиблет с эластичными вставками до высокого котелка. Лицо его выражало мрачную озабоченность.

– Я беру на себя всю ответственность, сэр. – Беттередж заикался и с трудом подбирал слова; похоже, случилось что-то скверное. – Мистер Фрейзер ждет вас, сэр. Все оставлено на своих местах.

Олифант вышел из гостиной и поднялся по узкой, опасной крутизны лестнице в совершенно пустой коридор, освещенный еще одной карбидной лампой. По голым оштукатуренным стенам расползались причудливые потеки соли. Запах гари резко усилился.

Сквозь еще одну дверь он прошел в маленькую, ярко освещенную комнату. Фрейзер, молитвенно коленопреклоненный рядом с распростертым на полу трупом, поднял на Олифанта мрачное, сосредоточенное лицо, хотел что-то сказать, но осекся, остановленный взмахом руки.

Так вот, значит, откуда эта вонь. Посреди окованной железными полосами крышки старомодного дорожного сундука расположился новейший портативный прибор для приготовления пищи в походных условиях; латунный топливный бачок “Примус” сверкал, как зеркало, зато содержимое маленькой чугунной сковородки спеклось в черную, неопрятную, дурно пахнущую массу. Еда сгорела с концами.

Да и едок – тоже. При жизни этот человек был настоящим великаном, теперь же его труп начисто перегородил тесную комнатенку. Олифант неохотно перешагнул через окоченевшую руку, наклонился и несколько секунд изучал сведенное предсмертной судорогой лицо, тусклые невидящие глаза. Выпрямившись, он обернулся к Фрейзеру.

– Ну и что вы думаете?

– Покойничек разогревал консервированные бобы, – сказал Фрейзер. – Ел их прямо со сковородки. Вот этим. – Он указал ногой на кухонную ложку с выщербленной голубой эмалью. – Я почти уверен, что никого здесь с ним не было. Умял треть банки и вырубился. Яд.

– Яд, говорите? – Олифант вынул из кармана портсигар и серебряную гильотинку. – И что же это такое могло быть? – Он достал сигару, обрезал ее и проколол.

– Что-то сильное, вон ведь какого мужика свалило.

– Да, – кивнул Олифант. – Крупный экземпляр.

– Сэр, – подал голос Беттередж, – вы посмотрите вот на это.

Кожаные ножны, снабженные для крепления на теле длинными ремешками, были сплошь покрыты белесыми потеками пота, из них торчала грубая роговая рукоятка с латунной гардой. Оружие, извлеченное Беттереджем из ножен, отдален но напоминало морской кортик [[125]], однако не было обоюдоострым; кроме того, тупая его сторона имела вблизи конца своеобразную искривленную выемку.

– А что это за медная накладка по тупой стороне?

– Чтобы парировать клинок противника, – объяснил Олифанту Фрейзер. – Мягкий металл, цепляет лезвие. Американские штучки.

– Клеймо изготовителя?

– Никакого, сэр, – снова заговорил Беттередж. – Судя по всему, ручная ковка.

– Покажите ему этот ствол, – сказал Фрейзер.

Беттередж вложил клинок в ножны, положил его на сундук, отвел полу своего сюртука и достал тяжелый револьвер.

– Французско-мексиканский. – Он говорил, как коммивояжер, рекламирующий необыкновенные качества своего товара. – “Баллестер-молина”. После первого выстрела курок взводится автоматически.

– Армейское оружие? – удивился Олифант. Револьвер выглядел несколько грубовато.

– Дешевка, – покачал головой Фрейзер. – У американцев они в свободной продаже. Ребята из столичной полиции то и дело конфискуют такие у матросов. Слишком уж много их развелось.

– Матросов?

– Конфедераты, янки, техасцы...

– Техасцы, – повторил Олифант, посасывая незажженную сигару. – Полагаю, все мы здесь согласны, что наш покойный друг принадлежал к этой нации.

– Мы нашли ход на чердак, этот парень устроил там что-то вроде гнезда. – Беттередж заворачивал пистолет в клеенку.

– Холод, наверное, собачий.

– Он запасся одеялами, сэр.

– Банка.

– Сэр?

– Консервная банка, в которой находился его последний ужин.

– Нет, сэр. Банки нет.

– Аккуратная стерва, – заметил Олифант. – Подождала, пока яд сделает свое дело, а потом вернулась, чтобы убрать улики.

– Не беспокойтесь, врач добудет нам улики, – отозвался Фрейзер.

Олифанта затошнило – от профессиональной бесчувственности Фрейзера, от близости трупа, от всепроникающего запаха горелых бобов. Он повернулся и вышел в коридор, где один из полицейских возился с карбидной лампой.

Только в таком мерзком доме, как этот, и только на такой мерзкой улочке может произойти подобное мерзкое дело. Его захлестнула волна гадливости, лютое отвращение к этому тайному миру с полуночными поездками и хитросплетениями лжи, с легионами проклятых, безвестно забытых [[126]].

Олифант чиркнул Люцифером и раскурил сигару; руки у него дрожали.

– Сэр, всю ответственность... – За плечом у него возник Беттередж.

– Сегодня у моего друга с Чансери-лейн табак похуже обычного, – хмуро заметил Олифант. – При покупке сигар необходима крайняя осторожность.

– Мы перевернули квартиру вверх дном, мистер Олифант. Нет никаких свидетельств, что она вообще здесь жила.

– Правда? А чья это внизу симпатичная шифоньерка? Кто поливает кактусы? Кактусы вообще поливают? Возможно, они напоминали нашему техасскому другу о родине...

Он решительно затянулся и стал спускаться; Беттередж не отставал ни на шаг, как молодой встревоженный сеттер.

Чопорный тип из “Криминальной антропометрии” задумчиво стоял у рояля, словно пытаясь вспомнить какой-то мотив. Из орудий пытки, хранившихся в черном саквояже этого джентльмена, наименее неприятными были калиброванные матерчатые ленты для бертильоновских измерений черепа [[127]].

– Сэр, – снова начал Беттередж, когда антропометрист ушел наверх, – если вы считаете меня ответственным, сэр... Это значит, за то, что я ее потерял...

– Помнится, я посылал вас в “Гаррик”, на утреннее представление, чтобы вы рассказали мне о манхэттенских акробатках.

– Да, сэр...

– Так вы видели манхэттенскую труппу?

– Да, сэр.

– Но – позвольте мне угадать – вы увидели там и ee!

– Да, сэр! И Палтуса и его парочку тоже! Олифант снял и протер очки.

– А акробатки, Беттередж? Чтобы собирать столько зрителей, они должны быть весьма примечательными.

– О господи, сэр, они дубасили друг друга кирпичинами! Женщины бегали босиком и... ну, в газовых шарфиках, сэр, никакой пристойной одежды...

– Ну и как, Беттередж? Вам это понравилось?

– Нет, сэр, честное слово, нет. Любительский спектакль в Бедламе, вот на что это было похоже. К тому же там появились линкеры, так что у меня была работа...“Палтусом” они называли главного пинкертоновского агента, филадельфийца, который носил необычайно пышные бакенбарды и представлялся Бофортом Кингсли Де-Хейвеном (чаще) либо Бомонтом Александром Стоуксом (реже). Палтусом его сделало пристрастие к этой рыбе на завтрак, отмеченное Беттереджем и другими наблюдателями.

Палтус и двое его подчиненных, обретавшиеся в Лондоне уже восемнадцать месяцев, обеспечивали Олифанта как весьма интересным занятием, так и великолепным предлогом для получения правительственных ассигнований. Организация Пинкертона, официально будучи фирмой частной, на деле служила центральным разведывательным органом вечно воюющих Соединенных Штатов. Имея агентурную сеть по всей Конфедерации, равно как и в республиках Техас и Калифорния, пинкертоны нередко получали доступ к важной стратегической информации.

По прибытии в Лондон Палтуса и его бойцов кое-кто из сотрудников Особого отдела предлагал насильственно их перевербовать, для чего существует уйма классических методов. Олифант поспешил подавить эти мысли в зародыше, доказывая, что американцы будут гораздо полезнее, если предоставить им свободу действий – под, подчеркнул он, неусыпным надзором как Особого отдела, так и его собственного Особого бюро Министерства иностранных дел. Так как Особое бюро почти не имело необходимого для таких игр персонала, Особый отдел прикомандировал к нему Беттереджа вкупе с группой неприметных, ежедневно сменявшихся лондонцев – опытных наблюдателей, каждого из которых Олифант утверждал лично. Беттередж докладывал непосредственно Олифанту, который оценивал сырой материал, а затем передавал его в Особый отдел. Олифант находил подобное положение дел вполне удовлетворительным; Особый отдел от комментариев пока воздерживался.

Мало-помалу действия пинкертонов выявили незначительные, но остававшиеся прежде незамеченными элементы нелегальной активности. Полученная в результате информация составляла довольно сумбурный набор фактов, но Олифанту это даже нравилось. Пинкертоны, как с удовольствием объяснял он Беттереджу, обеспечат их чем-то вроде геологических кернов. Так пусть они исследуют глубины, а Британия будет пожинать плоды.

Беттередж почти сразу же, и к немалой своей гордости, обнаружил, что некий мистер Фуллер, единственный и сильно перегруженный служащий техасской дипломатической миссии, состоит на жаловании у Пинкертона. В дополнение к этому Палтус проявил безудержное любопытство к делам генерала Сэма Хьюстона, причем зашел столь далеко, что лично участвовал во взломе загородного особняка изгнанного техасского президента. На протяжении нескольких месяцев пинкертоны следили за Майклом Рэдли, пресс-агентом Хьюстона, убийство которого в “Гранд-Отеле” послужило непосредственным толчком к сегодняшним изысканиям Олифанта.

– И вы видели на представлении коммунаров нашу миссис Бартлетт? Вы полностью в этом уверены?

– Без сомнения, сэр!

– Палтус с компанией ее видели? И она – их?

– Нет, сэр. Они смотрели коммунарский фарс, кричали и свистели. В антракте миссис Бартлетт проскользнула за кулисы. А потом она держалась в самых задних рядах. Хотя и аплодировала. – Беттередж нахмурился.

– Пинкертоны не пытались идти за миссис Бартлетт?

– Нет, сэр!

– А вы пошли.

– Да, сэр. Когда представление закончилось, я оставил Бутса и Бекки Дин караулить наших ребят и отправился выслеживать ее в одиночку.

– Вы поступили очень глупо. – Олифант говорил предельно мягко. – Лучше было поручить это Бутсу и Бекки. У них больше опыта, а к тому же команда гораздо эффективнее одиночного наблюдателя. Вы могли легко ее потерять.

Беттередж болезненно сморщился.

– Или она могла вас убить. Она же убийца. Поразительно умелая. Известна тем, что носит при себе купоросное масло.

– Сэр, я беру на себя всю...

– Нет, Беттередж, нет. Ни в коем случае. Она уже прикончила нашего техасского Голиафа. С заранее – и очень хорошо! – обдуманным намерением. Она помогала ему, обеспечивала его пищей и ободряла – так же, как и в ту кошмарную ночь, когда он залил кровью “Гранд-Отель”. Кто, кроме нее, мог принести ему консервированные бобы? Техасец полностью от нее зависел, ведь ему и носа было не высунуть с этого чердака. А обработать консервную банку – не так-то это и сложно.

– Но почему она пошла против него, сэр?

– Вопрос лояльности, Беттередж. Наш техасец был фанатичным националистом. Ради интересов своей страны патриоты способны вступить в сделку с самим дьяволом, но всему есть предел. Вероятнее всего, она потребовала какой-нибудь ужасной услуги, а он отказался. – Это Олифант знал из признаний Коллинза; безымянный техасец был весьма капризным союзником. – Парень подвел ее, нарушил ее планы, точно так же, как и покойный профессор Радвик. Вот он и разделил участь своей жертвы.

– Должно быть, она в отчаянном положении.

– Возможно... Но у нас нет причин полагать, что вы вспугнули ее своей слежкой. Беттередж сморгнул.

– Сэр, а когда вы послали меня поглядеть на коммунаров, вы уже подозревали, что она там будет?

– Нив коем случае. Сознаюсь, Беттередж, что это был просто каприз. Один мой знакомый, лорд Энгельс, в полном восторге от Маркса, основателя Коммуны...

– Энгельс, текстильный магнат?

– Да. Его интересы весьма эксцентричны.

– К этим коммунаркам, сэр?

– К теориям мистера Маркса в целом и к судьбе Манхэттенской коммуны в частности. Фактически щедрость Фридриха и сделала возможным настоящее турне.

– Самый богатый человек Манчестера финансирует такую чушь? – искренне расстроился Беттередж.

– Странно и неожиданно. И это при том, что сам Фридрих – сын богатого промышленника с Рейна... Во всяком случае, я с интересом ждал вашего отчета – сильно подозревая, что там объявится и наш мистер Палтус. Соединенные Штаты воспринимают красную революцию в Манхэттене более чем мрачно.

– Одна из этих женщин устроила перед спектаклем нечто вроде проповеди, чесала языком как заведенная. Что-то такое о “железных законах”...

– Как же, как же – “железные законы истории”. Сплошное доктринерство. Но не следует забывать, что Маркс многое позаимствовал у лорда Бэббиджа – столь многое, что его учение может со временем покорить Америку. – Тошнота Олифанта более или менее улеглась. – И вдумайтесь, Беттередж, в тот факт, что Коммуна организовалась не когда-нибудь, а на волне протестов против призыва в армию, охвативших весь город [[128]]. Маркс и его последователи захватили власть в момент хаоса, до некоторой степени схожего с приснопамятным бедствием, которое поразило тем летом Лондон. Здесь, конечно, мы отделались довольно легко, и это несмотря на потерю нашего Великого Оратора в самый разгар кризиса. Вот как важна надлежащая преемственность власти.