В. Н. Деревенько. 7 страница

Совершенно верно, что Сергеев не сочувствовал тактике политических целей Бронштейнов, Апфельбаумов, Нахамкесов и прочей плеяды изуверов. Но Сергеев хотя и крещеный, а все же был еврей, еврей по крови, плоти и духу, а потому отказаться от своих соплеменников никак не мог. Он отлично видел, что главарями советской деятельности в Екатеринбурге были: Сафаров, Войков, Поляков, Хотимский, Чуцкаев, Голощекин, Краснов; он знал, что главарями Ипатьевской трагедии являлись: Янкель Юровский, Исаак Голощекин, Янкель Свердлов, и целью его газетного объявления могло быть только одно - предупредить через печать, следствие начато, хотя и он избран вести его, и в его руках оно будет, но все-таки оно начато, а потому принимайте меры… А дальше? Конечно, никто из свидетелей не пойдет добровольно показывать. Да и кто могли быть эти свидетели? Участники преступления рабочие-охранники скрылись, их надо было разыскивать, а в числе добровольцев они, конечно, не могли быть; Исаак Голощекин и Янкель Юровский - в вагоне-салоне в Москву и на них, конечно, Сергеев рассчитывать не мог. Оставался один какой-нибудь забитый, запуганный террором большевиков случайный обыватель, почуявший в новой власти, и даже в объявлении Сергеева, запах знакомой ему, возвратившейся керенщины. Естественно, никто из них пойти не мог и не пошел, еще чего доброго новое начальство за реакционера примет.

А Сергееву только это и надо было - деятельность показана; если не идут - виноваты косные и реакционеры; а пока не будем торопиться, затянем дело.

Конечно, это все мысли, а не материалы. Но мысли, вытекающие из всех бесед с Сергеевым, из всего его безделия и преступного небрежения к важному, порученному следственному производству, которыми пропитано его следственное “Дело”. Шесть месяцев Сергеев тянет следствие, почти не сделав шагу вперед против того, что ему дал военно-уголовный розыск за первые две недели своей полезной работы. Все, что он сделал от себя, - это осмотрел только более тщательно дом Ипатьева, снял фотографии с комнат, вынул из стены и пола куски дерева со следами пуль, допросил поверхностно штук шесть новых, случайных лиц, получил кое-какие документы с телеграфа, и все. Он не углубляется в следствие: не развивает его, не изучает. Вещественные доказательства и вещи Царской Семьи, собранные в Ипатьевском доме, в районе шахты и отобранные у разных лиц, остаются не разобранными, не исследованными и даже не описанными. Он не интересуется сам съездить в Коптяковский лес, проследить следы, посмотреть, что делается у “Ганиной ямы”. Он не вызывает свидетелей, которые указываются материалами уголовного розыска, хотя они тут же в городе. Он ждет и не торопится, главным образом, не торопится. Это так ясно режет глаза из всего его “Дела”.

И чтобы тянуть, у него есть всегда уважительные причины: никто не идет давать показания; средств на организацию розыска нет, а высшее начальство индифферентно и никаких указаний о рамках следствия не дает. Такое отношение было при областном уральском правительстве, такое стало при директории и такое же осталось при омском правительстве.

22 января 1919 года от Сергеева был потребован отчет в его работе. Он сильно заволновался и главным образом потому, что, по существу собственной натуры, он прежде всего хотел себе уяснить, чем руководилась незнакомая ему новая власть, предъявляя это требование: монархическими ли тенденциями или более левыми побуждениями? И как себя держать по отношению к ней. Маленький, худой, с продолговатым, нечистым лицом, торчащими ушами, бегающими бледно-серыми глазами, он старался рассказать как можно больше о своих шагах, работе, затруднениях, местных трениях и, торопясь, пытался ответами предупредить возможные вопросы в духе тех же политических течений, которыми, ему казалось, руководилась новая омская власть. Он производил впечатление умного, но очень “себе на уме” человека.

На основании имевшихся в его распоряжении следственных материалов Сергеев дал совершенно определенный ответ: убиты все Члены Царской Семьи, а не только бывший Государь Император, как оповестили большевики. В этом у него никакого сомнения не было, и оставался только совершенно не выясненным вопрос, что сделали убийцы с телами своих жертв, так как при произведенных розысках тела найдены не были. Он сам указал на то, что главными руководителями преступления считает местных большевистских деятелей, евреев Сафарова, Войкова, Голощекина и Юровского, причем в отношении евреев Сафарова и Войкова добавил, что они из числа тех 30 большевистских главарей, которые были привезены в Смольный институт в запломбированном вагоне. Он категорически стоял только на том, что убийство Царской Семьи является делом исключительно Екатеринбургским и Москва тут ни при чем. “Смешно даже думать иначе”, - говорил он, улыбаясь, не подымая опущенных глаз.

Когда же Сергееву был задан вопрос: почему же Омские власти совершенно не имеют такого твердого убеждения в факте убийства всей Царской Семьи, как определенно докладывает он, следователь, на основании следственных данных, Сергеев заявил, что о причинах такого положения он подаст письменную докладную записку.

Присутствовавший здесь же прокурор Екатеринбургского окружного суда В. Иорданский по уходе Сергеева пояснил, что он, прокурор, по этому делу не видит сочувствия со стороны министра юстиции, так как дважды обращался к нему и ни одного ответа не получил.

Прокурор Омской судебной палаты на основании подробных представлений Иорданского представил министру юстиции Старынкевичу обстоятельный доклад о результатах предварительного следствия. Старынкевич, взглянув на доклад, заявил, что он не имеет времени прочесть такой обширный доклад, и просил составить ему что-нибудь покороче, чтобы он мог прочесть “перед сном”.

Что же касается убийства Царской Семьи, то он, прокурор Иорданский, вполне разделяет взгляд, что преступление было инспирировано по замыслу и руководимо в исполнении нерусскими членами советской власти; что слишком видима в нем посторонняя русскому человеку рука, и особенно рука евреев. “Между тем, - добавил Иорданский, - Сергеев сын крещеного еврея, вследствие чего, оставляя в стороне предъявление ему каких-либо обвинений в ведении следствия, я не могу не отметить, что еврейское происхождение Сергеева неблагоприятно в смысле отношения к нему значительной части Екатеринбургского общества”.

Это заключение прокурора Иорданского служит только подтверждением тех мыслей, которые были высказаны в отношении точки зрения Сергеева на его роль в порученном ему следственном производстве. В отношении продуктивности ведения следствия прокурор Иорданский, конечно, ничего не мог предъявить Сергееву, так как прокурор он являлся сам ответственным, что своевременно не проявил должного наблюдения за работой Сергеева.

Вот что писал Сергеев в своей докладной записке:

“Об учиненном в ночь с 16 на 17 июля 1918 года (нов. ст.) убийства бывшего Императора Николая II население города Екатеринбурга было осведомлено словесным заявлением бывшего военного комиссара Уральской области Голощекина, сделанным в помещении городского театра на устроенном для этой цели митинге.

21 июля о том же событии были расклеены по городу печатные объявления, извещавшие, что казнь бывшего Императора совершена по постановлению бывшего президиума областного совета и что это постановление одобрено в состоявшемся 18 июля заседании президиума ВЦИК; в том же объявлении было сообщено, что Жена и Сын бывшего Императора отправлены в надежное место.

Дом Ипатьева, в котором содержался бывший Император со Своей Семьей, был передан в распоряжение владельца лишь 22 июля; таким образом, в течение пяти дней после совершения злодеяния дом Ипатьева находился в ведении советской власти и за этот период времени ее агентами были приняты все меры к возможно полному уничтожению и сокрытию следов преступления.

25 июля 1918 года в г. Екатеринбург вступили передовые отряды сибирских, чехословацких и казачьих войск, и на третий день после занятия города офицерами, состоявшими при штабе начальника гарнизона полковника Шереховского, было приступлено к расследованию дела об убийстве бывшего Императора. Внимание и труд гг. офицеров были направлены на обследование той местности близ д. Коптяки, где случайно были обнаружены следы сожженных костров и найдены в пепле драгоценные вещи и мелкие несгораемые части от принадлежностей одежды и обуви (пуговицы, крючки, планшеты и т. д.).

29 июля расследованию был придан официальный характер путем поручения следствия судебному следователю по важнейшим делам Наметкину, уже ранее приглашенному военными властями для содействия при расследовании.

Судебный следователь, приступив к следствию, продолжал осмотр и обследование вышеупомянутой местности, допросив свидетелей, установивших некоторые обстоятельства, относящиеся к разъяснению факта сожжения костров, и затем приступил к осмотру дома Ипатьева.

По определению общего собрания отделений окружного суда от 7 августа дальнейшее производство следствия было возложено на меня.

Ознакомившись с данными дела, я признал важнейшей очередной задачей выяснить, насколько возможно, действительно ли совершилось самое событие преступления, и в этих целях, продолжая через особую экспедицию, под наблюдением лиц прокурорского надзора, обследование местности близ деревни Коптяки и откачивание шахты, находившейся там же, приступил к тщательному осмотру всех помещений дома Ипатьева. Результаты осмотра во всей их совокупности дали мне основание признать событие преступления достаточно установленным, и в дальнейшем необходимо было принять все доступные меры к обнаружению тел убитых, и уже затем к выяснению обстоятельств совершения преступления, его вдохновителей и участников.

“Ввиду исключительной сложности обстановки исследуемого преступления, успех следствия в значительной мере обусловлен возможно наилучшей постановкой дознания и розыска, ибо результаты работы органов дознания являются основой предварительного следствия. Устав Уголовного Судопроизводства возлагает на судебного следователя собрание доказательств события преступления, обстоятельств его совершения и виновности или невиновности подозреваемых в нем лиц, причем это собрание доказательств должно быть выполнено указанными в законе приемами и облечено в предписанные законом формы. Указанные в законе приемы и способы собрания доказательств сводятся к следующим действиям: осмотры, освидетельствования через сведущих лиц, обыски, выемки, истребование письменных сведений и документов и допрос свидетелей и обвиняемых. Каждое следственное действие должно быть составлено в форме протокола, подписано участвующими при составлении его лицами, каждое распоряжение следователя, затрагивающее права и интересы участвующих в деле лиц, должно быть обосновано особым мотивированным постановлением. Вследствие указанной сложности форм и приемов, следственная власть не может действовать с такой быстротой и подвижностью, как органы дознания и розыска, не связанные в своей работе никакими формальностями.

“Помимо особой сложности и ответственности задач, подлежащих выполнению органами дознания и розыска, следует принять во внимание и высокое государственное и историческое значение работ по исследованию настоящего дела, и поэтому, кроме опытности и знаний, к агентам розыска должны быть предъявлены особые требования, необходимы люди безупречно честные, с известными принципами и нравственными устоями, способные работать не только “за страх, но и за совесть”. К сожалению, в первые три месяца работ круг лиц, коим можно было бы доверить дело розыска, был крайне ограничен; милиция находилась в стадии сформирования и по своему составу была совершенно неудовлетворительной; в силу этого пришлось пользоваться услугами Екатеринбургского управления уголовного розыска, во главе которого стоял достаточно способный и образованный начальник А. Ф. Кирста, но, к сожалению, не обладавший качествами, о которых сказано выше. Еще до принятия мною дела к своему производству, А, Ф. Кирсту от бывшего начальника гарнизона генерал-майора Голицына были переданы на расходы по розыску 4000 рублей, быстро и в значительной мере непроизводительно им израсходованные. Названный начальник розыска, увлекаясь своей ролью, пытался действовать независимо от судебной власти, что, конечно, отражалось на ходе и успешности работ; состав остальных чинов розыска, хорошо мне известный по моей прежней службе в прокурорском надзоре, также был далеко не на высоте своих задач. Независимо от этого, чины уголовного розыска были обременены исполнением своих прямых обязанностей по раскрытию общеуголовных преступлений, а по отсутствию средств и сил не представлялось возможным освободить их от несения этих обязанностей. Трудность работы усугублялась еще рядом следующих неблагоприятных условий: отсутствием денежных средств, потребных на расходы по розыску (только в начале октября в мое распоряжение поступило от генерала Голицына 3000 рублей и затем в начале января сего года 6000 рублей), ограниченностью территории, отсутствием налаженных аппаратов власти на местах, затруднительностью сообщений, близостью фронта и разрозненностью действий отдельных представителей власти (по преимуществу военной), имевших то или иное отношение к делу. Местная высшая гражданская власть в лице коалиционного Уральского Областного Правительства стояла совершенно в стороне от дела, проявляя к нему полное безразличие. Бывали случаи, когда действиями представителей власти причинялся серьезный ущерб интересам дела (истреблялись свидетели, от которых можно было ожидать полезных для дела сведений, захватывались вещи и документы, имевшие для дела значение доказательств и тому подобное).

“К числу неблагоприятных факторов надлежит отнести косность, запуганность не только широких слоев населения, но и его интеллигентных кругов, свойственное и ранее русскому народу чувство опасения “попасть в свидетели” по судебному делу проявилось в данном случае с особой силой, обусловленное, с одной стороны, боязнью возвращения большевиков, и с другой - опасением ответственности перед новой властью.

“Показателем такого настроения является следующий факт: в начале октября минувшего года мною через прокурора суда были произведены троекратные публикации в местных газетах, извещавшие население о том, что на меня возложено производство следствия по делу об убийстве бывшего Императора Николая II, и приглашавшие всех граждан, могущих сообщить относящиеся к делу сведения, явиться ко мне для дачи показания, но до сего времени ни один гражданин не явился ко мне добровольно для дачи показаний. Вредно отражалось на ходе расследования также и то распространение в населении на основании различных слухов убеждения, что бывший Император и Его Семья живы и увезены из Екатеринбурга, и что все опубликованные советской властью сведения по этому поводу провокация и ложь; это убеждение было усвоено и большей частью представителей военной власти, и под влиянием этого создавалось отношение к производимому следствию как к делу, в лучшем случае, бесполезному.

В заключение следует отметить, что работа по исследованию преступления осложняется необходимостью уделять массу времени и труда собиранию и осмотру такого материала (вещи, документы), который не имеет значения вещественных или письменных доказательств в законном смысле этого понятия, но тем не менее требует принятия целого ряда мер в интересах государственных, исторических и культурных. По этому поводу позволяю себе обратить внимание на то, что следствие ведется в условиях полной оторванности от центра и без руководящих указаний в отношении его объема, задач и пределов, тогда как по данному делу, ввиду его исключительности и важности, эти границы должны бы быть строго и точно очерчены. 31 января 1919 года. Член Ек. окр. суда Ив. Сергеев”.

Докладная записка Сергеева не дала ответа на основной поставленный ему вопрос: почему Омск не ориентирован в истине совершенного в Екатеринбурге преступления? В письменном собственноручном документе он даже сам не определяет, какое же именно преступление совершено в Екатеринбурге - убийство всей Царской Семьи или только бывшего Царя. Своей докладной запиской Сергеев просто старается оправдать свою бездеятельность и слишком сугубую “законность” в ведении порученного следственного производства. В последнем отношении его ссылки на узость рамок, предоставляемых законом для деятельности судебных следователей, натянуты и искусственно подобраны для объяснения своей пассивности, а толкование употребленного законом слова “собирать” - умышленно узкое, но для него, задавшегося целью тянуть дело, необходимое. Программа, намеченная Сергеевым для своей работы, определенно преднамечала затяжку дела до бесконечности: сначала выяснить, “действительно ли совершилось самое событие преступления”, “в дальнейшем принять все доступные меры к обнаружению тел убитых” “и уже затем выяснить обстоятельства совершения преступления, его вдохновителей и участников”. А если тела убитых не будут найдены, что и случилось в действительности, последнее, важнейшее во всем деле в историческом и национальном отношениях должно было бы до бесконечности дожидаться своего освещения перед правосудием и историей по программе работы Сергеева. Он этими вопросами и не занимался, а тянул следствие, собирая все те материалы, которые случайно попадали к нему по первым двум пунктам намеченной программы. Только после объявления ему о передаче следственного производства для дальнейшего ведения его следователю Соколову 20 февраля 1919 года Сергеев решился впервые в постановлении о привлечении к следствию Павла Медведева в качестве обвиняемого указать, что убита была вся Царская Семья, что преступление совершено “по предварительному уговору с другими лицами” и выполнено по заранее выработанному плану. Однако и здесь Сергеев в числе “других лиц” упомянул только Янкеля Юровского, не касаясь совершенно “вдохновителей”, о которых он докладывал на словах.

Сергеев говорит, что, по ознакомлении с данными дела Наметкина, он признал “важнейшей очередной задачей выяснить, насколько возможно, действительно ли совершилось самое событие преступления”. Это признал 8 августа, а допрашивает Летемина 18 октября, а Марию Медведеву - 9 ноября. Что же он делает за это время, дабы установить факт убийства? Осматривает дом Ипатьева, но устанавливает и отмечает в протоколе все то, что отмечал в свое время Наметкин, что делали неопытные офицеры, что делал уголовный розыск. Для установления факта преступления Сергеев не замечает ни окровавленных салфеток и полотенец, ни обрызганной кровью стены, не разыскивает окровавленных опилок, которыми замывали пол, не интересуется, от каких револьверов пули, засевшие в стенах и полу подвальной комнаты нижнего этажа дома. Он дополняет осмотр лишь тем, что выпиливает из стен и пола куски досок с пулевыми следами и снимает фотографии с комнат. Однако с комнаты, где был произведен расстрел, он снял фотографию не до вырезки кусков досок из стен и пола, а уже после изъятия их со следами произведенного здесь преступления. Таким образом, если уничтожить эти вынутые куски досок, то никаких следов совершенного в этой комнате действительного злодеяния нигде зафиксировано не останется.

Этот акт следственного производства Сергеев, может быть, случайно сопоставляемый с показаниями Летемина, данными 18 октября Сергееву, опять-таки наводит на мысль об умышленности некоторых действий Сергеева. Летемин, который на допросе 7 августа уголовным розыском проявил свой интерес к совершившемуся преступлению только вопросом: много ли было крови?, просидев, числясь за уголовным розыском, два с половиною месяца в тюрьме, на допросе Сергеева неожиданно оказывается значительно более словоохотливым без понуждения со стороны Сергеева, а главное, значительно более интересовавшимся деталями преступления. Повторив в общем все то, что он рассказывал уголовному розыску, Летемин в конце вдруг заявил: “Все то, что я узнал об убийстве Царя и Его Семьи, меня очень заинтересовало, и я решил, насколько возможно, проверить полученные мною сведения. С этой целью 18 июля я зашел в ту комнату, где был произведен расстрел, и увидел, что пол был чист, на стенах также никаких пятен я не обнаружил. В задней стене, по левой руке от входа, я заметил три дырочки глубиной с сантиметр каждая; больше никаких следов стрельбы я не видел. Вообще следов крови я нигде не обнаружил”.

Правда, что Летемин оговаривался и пояснял, что осмотр он производил уже вечером и торопился, боясь, чтобы начальство не застало его за этим делом, но этого было достаточно, и в Екатеринбурге заговорили - видите, уголовный розыск прав, Семья вывезена; самое большее, что был расстрелян только бывший Царь, как и говорили советские власти. - Позвольте, возражали другие, ведь кровь, много пулевых следов видели Кутузов, Деревенько, Чемадуров, Наметкин, все офицеры, масса народа, перебывавшая в доме? - Ну, это все могло появиться и потом, провокация…

Выпилить доски со следами пуль и крови Сергеев, конечно, должен был, но надо было, во-первых, снять фотографию со стен комнаты, где был произведен расстрел, раньше их искажения, а во-вторых, надо было хранить выпиленные куски до экспертизы кровяных следов и пуль в порядке, установленном “законом”, опечатанными и с гарантией, что они не пропадут. Между тем хранение их было так небрежно, что при сдаче вещественных доказательств Сергеев не мог разыскать сразу одного из выпиленных кусков из пола.

Сергеев резко отзывается в своей докладной записке о моральных качествах чинов Екатеринбургского уголовного розыска и указывает на то, что они не стояли на должной высоте. Сергеев, оправдывая себя, отмечает, что “успех следствия в значительной мере обусловлен возможно наилучшей и широкой постановкой дознания и розыска, ибо результаты работы органов дознания являются основой предварительного следствия”. Последнее Сергеев должен был добавить - при условии, когда розыск руководится следствием и следователем. При всем том делал ли Сергеев что-либо с своей стороны, чтобы улучшить дело, ускорить его ход? Давались ли им какие-либо указания чинам уголовного розыска? Использовал ли он хотя бы весь тот материал, который доставлял ему уголовный розыск, и наблюдал ли он за своевременностью поступления к нему материалов от розыска? Вот для примера сравнительная таблица посланных 13 октября 1918 года уголовным розыском оптом своих материалов следователю с отметками, что и когда сделано по ним Сергеевым:

 

Из 24 допрошенных уголовным розыском к январю 1919 года Сергеевым было передопрошено только 4 свидетеля. Все прочие лица были оставлены Сергеевым без внимания, хотя показания некоторых, при более опытном и детальном их расспросе, могли бы дать, вероятно, чрезвычайно существенные указания. Особенно досадно это упущение Сергеева своевременно допросить доктора Саковича, занимавшего при большевиках должность областного комиссара здравоохранения. По свидетельству бывшего комиссара счетного отдела управления С. В. Уральской железной дороги Николая Дубовика, Сакович вместе с городским комиссаром здравоохранения, Красновым, были одними из активнейших работников в областном совете, а жена Краснова, Фани Янкелевна, состояла секретарем. Между тем Сергеев, не поддерживавший, по-видимому, никаких сношений с другими лицами и организациями, работавшими вообще по политическим розыскам, выпустил Саковича из своих рук и тот был отправлен в Омск. Значительно позже прокурор Иорданский обращался в Омск с просьбой вернуть Саковича, указывая на его отношение к Царскому делу, но 25 декабря 1918 года получил из Омска от следственной комиссии по рассмотрению дел о лицах, арестованных “в дни настоящего переворота”, уведомление, что по распоряжению министра внутренних дел Сакович и его дело переданы в названную комиссию и потому обратно в Екатеринбург выслан быть не может. Сакович был настолько важным свидетелем, если не преступником, по Царскому делу, что Сергеев мог сам съездить в Омск для допроса, раз что выпустил по своей вине из своих рук. Этого, конечно, Сергеев не сделал и причинил следственному производству неисправимую ошибку.

После бывших разговоров с Сергеевым 22 января он в своей докладной записке отмечает неоднократно важность порученного ему следственного производства по раскрытию убийства Царской Семьи в государственном, историческом и культурном значениях. Жаль, что к этому сознанию он, по-видимому, пришел только под впечатлением бывших разговоров, но и то несколько исказив их, так как говорилось о значении этого дела, вещей, оставшихся после убийства Царской Семьи, и вещественных доказательств преступления в государственном, историческом и национальном отношении, а не в культурном, каковым словом Сергеев заменил определение национального значения. В течение же своей работы он совершенно не подходит к освещению дела в указанных отношениях. 8 октября он допрашивает протоиерея Сторожева. Сторожев свидетель интеллигентный, образованный, свидетель важный, он 14 июля служил обедницу в доме Ипатьева и видел там всю Семью и всех состоявших при Ней придворных и слуг. Это показание служит как бы подтверждением показаний Стародумовой и Дрогиной, видевших Семью в доме Ипатьева 15 июля. Следовательно, теперь уже, безусловно, верно, что до этого числа Она никуда не исчезала из дома.

Но Сторожев и не простой интеллигентный свидетель, он сам бывший товарищ прокурора; понимает, насколько важна в этом деле каждая мелочь, деталь, не только с юридической точки зрения, но и в указанных выше отношениях. Он старается говорить как может подробнее, длинно, старается припомнить все, что видел, старается дать показание всестороннее. Что же, Сергеев пользуется этим опытным и серьезным свидетелем в целях хотя бы юридического характера для своего следствия, или даже в целях просто помочь Сторожеву в его желании дать возможно исчерпывающее показание? Нисколько. Сам Сторожев в конце своего показания как бы подсказывает Сергееву: “Лично ничего более сказать не могу”, но спроси. Но Сергеев ни одного дополнительного вопроса Сторожеву не ставит; он предъявляет ему только три одинаковых иконы, найденные в доме Ипатьева; “Те же ли это иконы, что стояли на столике во время службы?…” - “Я не могу утверждать, но почти убежден, что это была одна из тех двух одинакового размера икон Нерукотворенного Спаса, которые вы мне предъявляете”, - отвечает Сторожев. Таких икон из числа принадлежащих Царской Семье в доме Ипатьева было найдено 4; как же можно утверждать про одну из них, что это была именно она. Почему же вместо этого по меньшей мере бесцельного предъявления иконы Сергеев не предъявил Сторожеву серьги Государыни, найденные в шахте, и которые 14 июля могли быть в ушах Ее Величества, пряжки от пояса Наследника Цесаревича, найденной там же, пряжечек от обуви Великих Княжен, кусков материи от костюмов, юбок и платьев, найденных в кострищах? Сторожев, входя в дом, видел у подъезда легковой автомобиль; почему Сергеев не расспросил его, каков был этот автомобиль, какого цвета? Ведь он уже знал показание Евдокии Лобановой об автомобиле, на котором приехали в лес в ночь с 18 на 19 июля каких-то 5 человек, из коих один был похож на еврея. Отчего он не расспросил Сторожева о наружности Янкеля Юровского, его помощника, который спал на постели, о наружности красноармейцев внутренней охраны? Отчего он не поинтересовался более подробно меблировкой и вещами, бывшими тогда в комнате Янкеля Юровского, для сравнения с тем видом комнаты, в котором она оказалась 25 июля. Сторожев рассказывал, что 14 июля должен был служить о. Меледин, который перед этим уже три раза служил в доме Ипатьева, но Янкель Юровский неожиданно ему отказал и срочно потребовал Сторожева. Почему Сергеев не вызвал сейчас же о. Меледина и не попытался допросом его выяснить причины этой внезапной замены? Почему, наконец, он не допросил диакона Буймирова, который 5 раз служил в доме Ипатьева и с о. Мелединым, и с о. Сторожевым?

Сергеев отпустил Сторожева, совершенно не использовав ни его самого, ни его показания, ни тех лиц, которые могли существенно, помимо новых данных юридического характера, обрисовать действительную картину жизни и содержания Царской Семьи в доме Ипатьева.

5 сентября был задержан Афанасий Елкин, содержавшийся при большевиках в тюрьме, но исполнявший обязанности кучера при казенных экипажах, обслуживавших комиссаров. Он показал, что 17 июля он возил до середины дня Янкеля Юровского по городу: в Американскую гостиницу, где была чрезвычайка, на частную квартиру Янкеля Юровского по 1-й Береговой улице № 6, и днем привез его в дом Ипатьева, откуда был отпущен в тюрьму. Через день, то есть 19 июля, он снова был потребован утром к дому Ипатьева и опять полдня возил Янкеля Юровского по городу, по разным советским учреждениям и частным квартирам. В середине дня вернулись к дому Ипатьева, и Янкель Юровский, сказав, что вечером ему нужно будет опять ехать, приказал Елкину переждать во дворе дома Попова, где жили охранники. Вечером часов в 11 Елкина послали в Американскую гостиницу, откуда он привез в дом Ипатьева каких-то двух молодых людей, из коих один был похож на еврея. В половине 12-го ночи Елкину велели подать к самым воротам дома Ипатьева; ему положили в экипаж 7 мест багажа, из коих два были кожаные саквояжи, и вышел сам Янкель Юровский. Сидя в экипаже, Янкель Юровский отдал приказание молодым людям, привезенным Елкиным из чрезвычайки, “привести все в порядок, охраны оставить 12 человек, а остальных отправить на вокзал”. Затем Елкин повез Янкеля Юровского с вещами в дом главного начальника, где комиссары спешно собирались тоже в путь, "потом заехали в чрезвычайку, на собственную квартиру Янкеля Юровского и к кому-то в Вознесенский переулок, в дом рядом с лабораторией, а оттуда на вокзал, где Янкель Юровский с вещами ушел в поезд. Елкин в эти дни обратил внимание, что в доме Ипатьева как-то тихо и производило впечатление, что Царской Семьи там уже нет.