Психотерапия в концлагере

Возможности психотерапии были, естественно, в лагере крайне ограничены.

Гораздо больше, чем можно было добиться разговорами, помогал в этом

отношении пример. Никто не ждет от нас рассказов о той "малой" и малейшей

психотерапии, которая осуществлялась в форме импровизаций-на плацу, на

марше, в котловане или в бараке. Последнее, но немаловажное-нам приходилось

заботиться о предотвращении самоубийств. Мы организовали службу информации,

и о любом проявлении мыслей о самоубийстве или даже намерений нам

незамедлительно сообщали. Что было делать? Любая попытка вновь поднять дух

людей в концлагере предполагала, что нам удастся направить их на какую-то

цель в будущем. Тот же, кто уже не мог больше верить в будущее, в свое

будущее, был потерян. Вместе с будущим он утрачивал и духовный стержень,

внутренне ломался и деградировал как телесно, так и душевно. Чаще всего это

случалось довольно внезапно, в виде своебразного кризиса, проявления

которого были хорошо известны сколько-нибудь опытным заключенным. Знаменем,

под которым предпринимались все попытки психотерапевтической помощи

заключенным, была апелляция к воле к жизни, к продолжению жизни, к выживанию

в лагере. Однако мужество жить или соответственно усталость от жизни

оказывались всякий раз зависящими единственно лишь от того, имел ли человек

веру в смысл жизни, его жизни. Девизом всей психотерапевтической работы в

концлагере могли бы служить слова Ницше: "У кого есть Зачем жить, может

вынести почти любое Как". "Зачем"-это содержание жизни, а "Как"-это были те

условия жизни, которые делали жизнь в лагере столь тяжелой, что ее можно

было выдержать, лишь принимая во внимание ее "Зачем". Нужно было довести до

сознания заключенных, поскольку то и дело представлялась для этого

возможность, это "Зачем" их жизни, их жизненную цель. Тем самым удавалось

внутренне поднять их вровень с ужасающим "Как" их нынешнего существования, с

кошмарами лагерной жизни и помочь им выстоять перед ними.

В любой психотерапии, к которой приходилось обращаться в лагере, играло

роль то, что я назвал "стремлением к смыслу". Но в той чрезвычайной

пограничной ситуации, в которой находился человек в лагере, тот смысл,

стремлению к осуществлению которого он должен был посвятить себя, должен был

быть настолько безусловным, чтобы он охватывал не только жизнь, но и

страдание и смерть. Ведь жизнь, смысл которой держится или рушится в

зависимости от того, помогает он спастись или нет, жизнь, смысл которой

зависит от милости случая, не стоила бы, пожалуй, того, чтобы вообще быть

прожитой. Итак, мы говорили о безусловном смысле жизни. При этом следует,

конечно, различать безусловность, с одной стороны, и общепринятость-с

другой, по аналогии с тем, что говорил К. Ясперс об истине [12]. Безусловный

смысл, на который мы указывали в лагере сомневающимся и отчаявшимся в нем

людям, отнюдь не был общим и расплывчатым, скорее как раз наоборот, это был

конкретный, наиконкретнейший смысл их личного существования. Это можно

пояснить следующим примером: как-то раз в лагере передо мной сидели два

человека, оба решившие покончить с собой. Оба твердили стереотипную формулу,

которую то и дело слышишь в лагере: "Мне больше нечего ждать от жизни".

Нужно было попытаться произвести в них своего рода коперниканский переворот,

чтобы они уже не спрашивали, ждать ли и что им ждать от жизни, а получили

представление о том, что, наоборот, жизнь ожидает их, что каждого из них, да

и вообще каждого, что-то или кто-то ждет-дело или человек. Действительно,

очень скоро обнаружилось, что- вне зависимости от того, чего оба узника

ожидали от жизни,-их в жизни ожидали вполне конкретные задачи. Выяснилось,

что один из них издает серию книг по географии, но эта серия еще не

завершена, а у второго за границей есть дочь, которая безумно любит его.

Таким образом, одного ждало дело, другого-человек. 0ба в равной мере

получили тем самым подтверждение своей уникаль-ности и незаменимости,

которая может придать жизни безусловный смысл, невзирая на страдния. Первый

был незаменим в своей научной деятельности, так же как второй - в любви

своей дочери.

Американский военный психиатр Нардини [20], сообщивший о своих

наблюдениях над американскими солдатами в японском плену, не упустил случая

констатировать при этом, насколько шанс выжить в заключении зависел от

отношения человека к жизни, от его духовной установки в конкретной ситуации.

Если, в сущности, была лишь одна психотерапия, помогавшая людям выдержать

заключение, то эта психотерапия была в определенном смысле предначертана.

Она неизбежно сводилась к стремлению доказать человеку, от которого

требовалось мобилизовать свою волю к выживанию, что это выживание-его долг,

что в нем есть смысл. Однако задача врачевания души, которая в лагере

выступала как задача врачебного спасения души, осложнялась в придачу ко

всему тем, что люди, с которыми приходилось иметь дело, в среднем, как

правило, не могли рассчитывать на выживание. Что можно сказать им? Но и

здесь обнаруживалось, что в сознании каждого незримо присутствует кто-то,

кого, может быть, уже давно нет в живых, но он все же каким-то образом

присутствует здесь и сейчас как интимнейший собеседник, Ты. Для многих это

был первый, последний и вечный собеседник--Бог. Кто бы, однако, ни занимал

это место высшей и последней инстанции, важен был лишь задаваемый себе

вопрос: "Что он ждет от меня?"- что означало: "Какое отношение?" В конечном

счете было важно именно отношение к страданию и смерти, с которым человек

был готов страдать и умереть. Как известно, savoir mourir-comprendre

mourir-это квинтэссенция любого философствования.

Человеку важно умереть своей смертью-"своей" в том смысле, который

придавал этому высказыванию Рильке. Своей-значит, осмысленной, хотя и

по-разному: ведь смысл смерти, точно так же, как и смысл жизни, у каждого

свой, глубоко личный. Тем самым "наша" смерть задана нам, и мы несем

ответственность по отношению к этой задаче так же, как и по отношению к

задаче жизни. Ответственность-перед кем, перед какой инстанцией? Но кто мог

бы ответить на этот вопрос другому?

Разве не решает в конечном счете каждый для себя этот последний вопрос?

Какое имеет значение, если, например, один из соседей по бараку ощущал эту

ответственность перед своей совестью, другой-перед своим богом и

третий-перед человеком, который был далеко. Во всяком случае, каждый из них

знал, что где-то есть кто-то, кого нельзя увидеть, но кто видит его, кто

требует от него, чтобы он "был достоин своих мучений", как сказал однажды

Достоевский, и кто ожидает, что он "умрет своей смертью". В лагере потерял

силу афоризм: "Primum vivere, deinde philosophari", что означает примерно:

сначала останься живым, а потом посмотрим, потом мы продолжим разговор. В

лагере имело силу скорее утверждение прямо противоположное: "Primum

philosophari-deinde rnori"-- ответь сам себе на вопрос о конечном смысле, и

тогда можешь с высоко поднятой головой принять мученическую смерть.

"Обычно человек живет в царстве жизни; в концлагере же люди жили в

царстве смерти. В царстве жизни можно уйти из жизни, совершив самоубийство;

в концлагере можно было уйти только в духовную жизнь. Только те могли уйти

из царства смерти, кто мог вести духовную жизнь,- пишет Коэн.---Если кто-то

переставал ценить духовное, спасения не было, и ему приходил конец. Сильное

влечение к жизни при отсутствии духовной жизни приводило лишь к

самоубийству". "Многие авторы,- продолжает Коэн,-согласны в том, что

огромное значение имеет, живет ли заключенный духовной жизнью в какой-либо

форме" [5]. Коэн называет Каутски, де Винда, Кааса, Врийхофа и Блюма. Если

заключенный обнаруживал, что он не может больше выносить реальность лагерной

жизни, он находил в своей духовной жизни возможность выхода, которую трудно

переоценить,-возможность ухода в духовную сферу, которую СС не в состоянии

разрушить... Духовная жизнь заключенного укрепляла его, помогала ему

адаптироваться и тем самым в существенной степени повышала его шансы выжить.

Чувствительные люди, с детства привыкшие к активному духовному

существованию, переживали тяжелую внешнюю ситуацию лагерной жизни хоть и

болезненно, но, несмотря на их относительно мягкий душевный нрав, она не

оказывала такого разрушительного действия на их духовное бытие. Ведь для них

как раз был открыт путь ухода из ужасающей действительности в царство

духовной свободы и внутреннего богатства. Только так можно понять тот

парадокс, что иногда люди хрупкой телесной организации лучше переносили

лагерную жизнь, чем физически сильные натуры. Я сам все время старался

прибегать к средствам, позволявшим мне дистанцироваться от всего страдания,

которое нас окружало. Я пытался объективировать его. Я вспоминаю, как

однажды утром я шагал из лагеря на работу и чувствовал, что уже больше не в

состоянии выносить голод, холод и боль в моих вздувшихся от голода и по этой

причине засунутых в открытые ботинки, подмороженных и нарывающих ногах. Моя

ситуация представлялась мне безотрадной и безнадежной. Тогда я представил

себе, что я стою на кафедре в большом, красивом, теплом и светлом

конференц-зале, собираюсь выступить перед заинтересованными слушателями с

докладом под названием "Психотерапия в концентрационном лагере" и

рассказываю как раз о том, что я в данный момент переживаю. С помощью этого

приема мне удалось как-то подняться над ситуацией, над настоящим и над

страданиями и увидеть их так, как будто они уже в прошлом, а я сам, со всеми

моими страданиями, представляю собой объект научно-психологического

исследования, которое я же и предпринимаю.

Если угодно, концлагерь был не чем иным, как микрокосмическим отражением

мира людей вообще. Жизнь в концлагере раскрыла самые бездонные глубины

человеческой души. Должно ли нас удивлять, что в этих глубинах вновь

обнаружилось все человеческое? Человеческое, как оно есть,-как сплав добра и

зла! Трещина, которая проходит через всю человеческую природу, разделяя

добро и зло, достигает и этих, самых глубоких, глубин и отчетливо видна как

раз на фоне той бездны, которую представляет собой концлагерь.

Таким образом, жизнь в концентрационном лагере оказывается микрокосмом -

"моделью", выражаясь словами Адлера, который описывает лагерную психологию в

Терезиенштадте "вне резкого черно-белого противопоставления безвинных жертв

и виновных преследователей", поскольку "едва ли найдется место, в котором

ход истории был бы так спрессован. Лагерь в его становлении, проявлении и

исчезновении содержит в себе, как в образце, в концентрированном виде всю

сумму зла и страданий, которые во всех других местах существуют более

распыленно и менее зримо, однако действуют столь же нешуточно. Ведь

особенность лагеря состоит в том, что все ложное, опасное, глупое и низкое,

что произрастает в человеке и человеческих институтах, смело выступает здесь

в своей зловещей и неумолимой обнаженности. Здесь мы видим перед собой

дьявольскую карикатуру на в принципе возможную, может быть, даже реально

существующую систему управления, недостойное человека существование в

псевдоколлективном омассовлении, в кабале или в рабстве".

Прошедшие годы, пожалуй, отрезвили нас. Вместе с тем они показали нам и

то, что с человеческим в человеке нельзя не считаться, они научили нас тому,

что все зависит от человека. В памяти о концлагере сохранился человек. Я

хочу здесь упомянуть лишь одного из начальников того лагеря, в который я

попал под конец и из которого был освобожден. Он был эсэсовцем. Когда лагерь

был освобожден, стало известным то, о чем раньше знал лишь лагерный врач,

сам из заключенных: этот человек из лагерного начальства выкладывал из

своего кармана немалые деньги, чтобы доставать из аптеки в ближайшем

населенном пункте медикаменты для заключенных! Староста же того же лагеря,

сам тоже заключенный, был строже, чем все охранники-эсэсовцы, вместе взятые;

он бил заключенных когда, где и как только мог, в то время как, например,

начальник, про которого я говорил, насколько мне известно, ни разу не поднял

руку на кого-нибудь из "своих" заключенных.

В этом проявлялся человек. Человек сохранился. В огне страданий, в

котором он плавился, обнажилась его суть.

Если мы спросим себя о самом главном опыте, который дали нам

концентрационные лагеря, эта жизнь в бездне, то из всего пережитого нами

можно выделить такую квинтэссенцию: мы узнали человека, как может быть не

знало его ни одно из предшествующих поколений. Что же такое человек? Это

существо, постоянно принимающее решения, что оно такое. Это существо,

которое изобрело газовые камеры, но это и существо, которое шло в эти

газовые камеры с гордо поднятой головой и с молитвой на устах.

Общий экзистенциальный анализ

Задача традиционной психотерапии-проявить в сознании глубинные явления

душевной жизни. В противоположность этому логотерапия стремится обратить

сознание к подлинно духовным сущностям. Логотерапия как практика

экзистенциального анализа призвана в первую очередь привести человека к

осознанию собственной ответственности-так как осознание ответственности

является основой основ человеческого существования. Поскольку быть

человеком-это быть осознающим и ответственным, экзистенциальный анализ-это

психотерапия, основанная на принципе осознания ответственности.

1. О смысле жизни

Понятие ответственности включает в себя представление о долге,

обязательстве. Человеческий долг, однако, может быть понят только в

контексте категории "смысла"-специфического смысла человеческой жизни.

Вопрос о смысле представляет первостепенный интерес для врача, когда он

сталкивается с психическим больным, которого терзают душевные конфликты.

Однако не врач поднимает этот вопрос-его ставит перед ним сам пациент.

В явном или неявном виде этот вопрос присущ самой природе человека.

Сомнения в смысле жизни, таким образом, никогда нельзя рассматривать как

проявления психической патологии; эти сомнения в значительно большей степени

отражают истинно человеческие переживания, они являются признаком самого

человечного в человеке. Так, вполне возможно представить себе

высокоорганизованных животных даже среди насекомых-скажем, пчел или

муравьев,-которые во многом превзошли человека по части организации своих

сообществ. Но невозможно представить, чтобы подобные создания задумывались о

смысле собственного существования, сомневаясь, таким образом, в нем. Только

человеку дано обнаружить проблематичность своего существования и ощутить всю

неоднозначность бытия. Эта способность сомневаться в значимости собственного

существования значительно больше выделяет человека среди животных, чем такие

его достижения, как прямохождение, речь или понятийное мышление.

Проблема смысла жизни в своем предельном варианте может буквально

завладеть человеком. Она становится особенно насущной, например, в

подростковом возрасте, когда взрослеющие молодые люди в своих духовных

исканиях вдруг обнаруживают всю неоднозначность человеческого существования.

Как-то преподаватель естественных наук в средней школе объяснял

старшеклассникам, что жизнь любого организма, в том числе и человека, в

конечном счете есть не что иное, как процесс окисления и сгорания.

Неожиданно один из его учеников вскочил и бросил учителю полный волнения

вопрос: "Если это так, то в чем же тогда смысл жизни?" Этот юноша уже ясно

осознал ту истину, что человек существует в иной плоскости бытия, чем,

скажем, свеча, которая стоит на столе и сгорает, пока не угаснет совсем.

Существование свечи (Хайдеггер сказал бы: "Vorhanden-Sein") можно объяснить

как процесс сгорания. Человеку же присуща принципиально иная форма бытия.

Человеческое существование принимает форму исторического бытия, которое-в

отличие от жизни животных-всегда включено в историческое пространство

("структурированное" пространство, по Л. Бинсвангеру) и неотделимо от

системы законов и отношений, лежащих в основе этого пространства. И этой

системой отношений всегда управляет смысл, хотя он может быть и не

выраженным явно, а возможно, совсем не поддаваться выражению.

Жизнедеятельность муравейника можно считать целенаправленной, но никак не

осмысленной. А где отсутствует смысл, исторический процесс невозможен.

Муравьиное "сообщество" не имеет истории.

Эрвин Штраус в книге "Случай и событие" показал, что действительность

человеческой жизни (то, что он называет становящейся действительностью)

невозможно понять в отрыве от исторического временного контекста. Особенно

справедливо это в случае невроза, когда человек сам искажает эту

действительность. Одним из способов такого искажения является попытка

убежать от исходно человеческой формы бытия. Штраус называет такую попытку

"существованием текущего момента", имея в виду полный отказ от какой-либо

направленности в жизни, другими словами--поведение, которое не управляется

ни опорой на прошлое, ни устремленностью в будущее, а связано только с

"чистым" внеисторическим настоящим. Так, многие невротические больные

говорят, что они предпочли бы жить "вдали от борьбы за существование",

где-нибудь на уединенном солнечном острове, в праздности и безделии. Такое

может подойти лишь животным, но никак не человеку. Только такому больному в

глубоком забытьи может показаться приемлемым и в конечном счете достойным

человека жить, подобно Дионису, в стороне от всего происходящего.

"Нормальный" человек (и в смысле "средний", и в смысле "соответствующий

этическим нормам") только иногда может позволить себе отключиться от всего,

кроме переживаемого момента, и то лишь до некоторой степени.

Время и ситуация для этого-дело сознательного выбора. Можно, например,

"взять отпуск" от своих повседневных обязательств и сознательно искать

забытья в алкоголе. В период таких произвольно и искусственно вызванных

приступов неподконтрольности человек время от времени сознательно сбрасывает

с себя бремя своей действительной ответственности. Но по сути и в конечном

счете человек, по крайней мере человек западной цивилизации, постоянно

подвержен диктату ценностей, которые он должен творчески претворять в жизнь.

Это не значит, что он не может направить свой творческий потенциал на то,

чтобы забыться в опьянении и утопить собственное чувство ответственности.

Никто из нас не гарантирован от этой опасности, которую Шелер характеризовал

как такую увлеченность средствами осуществления ценностей, при которой

забывается конечная цель-сами эти ценности. Сюда же следует добавить

огромное множество тех, кто, напряженно работая в течение всей недели, в

воскресенье оказывается охваченным ощущением пустоты и бессодержательности

собственной жизни,-день, свободный от дел, заставляет их осознать это

ощущение. Такие люди, жертвы "невроза выходного дня", напиваются, с тем

чтобы спастись от ужаса внутренней пустоты.

Хотя вопросы о смысле жизни наиболее часты и особенно насущны в юности,

они могут возникать и в более зрелом возрасте-например, в результате

глубокого душевного потрясения. И так же, как озабоченность подростка этим

вопросом никак не является болезненным симптомом, душевные страдания и

кризисы взрослого, уже сложившегося человека, бьющегося в поисках содержания

собственной жизни, не имеют ничего общего с патологией. Логотерапия и

экзистенциальный анализ пытаются бороться главным образом с теми душевными

расстройствами, которые не относятся к разряду болезней в клиническом

смысле, поскольку основное предназначение нашей "психотерапии в духовном

смысле" - справляться с теми страданиями, которые вызваны философскими

проблемами, поставленными перед человеком жизнью. Однако даже при наличии

клинических симптомов некоторых нарушений логотерапия может помочь больному,

поскольку она способна дать ему ту прочную душевную опору, в которой

нормальный человек не так и нуждается, но которая крайне необходима человеку

душевно незащищенному-чтобы компенсировать эту незащищенность. Ни в коем

случае духовные проблемы человека нельзя описывать как "симптомы". В любом

случае они являются "достоинством" (пользуясь противопоставлением Освальда

Шварца), выражающим уровень осмысленности, достигнутый пациентом, или тот ее

уровень, которого он с нашей помощью должен достичь. Особенно это относится

к тем, кто утратил душевное равновесие не в силу внутренних причин (типа

невроза), а под воздействием чисто внешних факторов. Среди таких людей стоит

выделить тех, кто, скажем, потерял любимого человека, которому посвятил всю

свою жизнь, и теперь мучается вопросом о том, имеет ли смысл его собственная

дальнейшая жизнь. Человек, чья вера в осмысленность собственного

существования подорвана таким кризисом, вызывает особую жалость. Он

утрачивает тот духовный стержень, который может быть возрожден только

безгранично жизнеутверждающим мировоззрением. Не имея такого стержня

(который не обязательно должен быть ясно осознан и определенно

сформулирован, чтобы выполнять свою функцию), человек оказывается не в

состоянии в трудные периоды жизни Собрать свой силы, чтобы противостоять

ударам судьбы.

Насколько решающей является жизнеутверждающая установка и насколько она

органична биологической природе человека, можно показать на следующем

примере.

Широкомасштабное статистическое исследование долго-жительства показало,

что все долгожители придерживались спокойной и уверенной жизнеутверждающей

позиции. Философская позиция человека не может не проявиться рано или

поздно. Например, меланхоликам, хоть они и пытаются скрыть свое

принципиальное отрицание жизни, это никогда полностью не удается. Их

затаенную тоску легко обнаружить, располагая правильным методом

психиатрического исследования. Если мы подозреваем, что меланхолик только

притворяется, что он свободен от побуждения совершить самоубийство, это

совсем не трудно проверить, например, с помощью следующей процедуры.

Сначала мы спрашиваем пациента, думает ли он о самоубийстве и вынашивает

ли он все еще желание покончить с жизнью, которое он выражал в прошлом. Он

всегда ответит на этот вопрос отрицательно-и отрицание это будет тем более

упорным, чем больше он притворяется. Затем мы задаем ему вопрос, ответ на

который позволяет судить, действительно ли он избавляется от своей депрессии

или только старается скрыть ее. Мы спрашиваем (как бы жестоко ни прозвучал

этот вопрос), почему он не думает (или уже больше не думает) о самоубийстве.

Меланхолик, который в действительности не имеет суицидных намерений или

который преодолел их, ответит без колебаний, что он должен думать о своей

семье или о работе, или что-то в этом роде. Однако тот, кто пытается

обмануть врача, тут же смутится. Он растеряется, не находя аргументов в

поддержку своего "фальшивого" утверждения жизни. Как правило, такой пациент

попытается сменить тему разговора и выразит свое неприкрытое требование

выпустить его из лечебницы. Люди психологически неспособны придумывать

ложные доводы в пользу жизни вообще и в пользу продолжения собственной жизни

в частности, когда мысли о самоубийстве овладевают ими все больше и больше.

Если бы такие доводы действительно имелись, они были бы всегда наготове и в

этом случае пациентами уже не управляли бы побуждения к самоубийству.

К вопросу о смысле жизни можно подойти по-разному. Прежде всего оставим в

стороне проблему смысла и замысла мира в целом, так же как и переживаемую

нами растерянность перед судьбой, наше сопротивление испытаниям, которые

выпадают на нашу долю, поскольку положительные ответы на эти вопросы

относятся к области религии. Для человека религиозного, который верит в

Провидение, подобного вопроса может не существовать вовсе. Для остальной

части человечества в первую очередь необходимо сформулировать этот вопрос

подходящим образом. Прежде всего мы должны определить, допустимо ли

задаваться вопросом о смысле целого, имеет ли смысл сам этот вопрос.

Действительно, мы должны ограничить себя более конкретным и частным

вопросом. Мы не можем начать выяснять "замысел" вселенной. Замысел всегда

трансцендентен - в той мере, в какой он всегда является внешним по отношению

ко всему, что этим замыслом "обладает". Таким образом, мы в лучшем случае

можем постичь смысл вселенной в форме сверхсмысла, подразумевая под этим,

что смысл целого остается непонятным и лежит за пределами постижимого. Такое

понятие смысла схоже с кантианским постулатом причинности-наш разум требует

ее существования, хотя и не способен ее постичь.

В свое время Паскаль заметил, что ветвь никогда не может постичь смысла

всего дерева. Современная биология показала, что всякое живое существо

замкнуто в своем специфическом окружении и практически не способно вырваться

за его пределы. И хотя человек занимает исключительное положение, хотя он

может быть необычайно восприимчив к миру и весь мир может выступать его

окружением, все же кто может поручиться, что за пределами этого мира не

существует какого-нибудь сверхмира? Возможно, подобно животному, которое

едва ли способно выбраться из своей ниши, для того чтобы понять высший мир

человека, сам человек едва ли способен постичь сверхмир, хотя он может

приблизиться к нему, например, в религии или в отдельные моменты озарения.

Домашнему животному неведомы цели, ради которых человек его приручает. Так

откуда же и человеку знать, какова "конечная" цель его жизни, каков

"сверхсмысл" вселенной? Мы не можем согласиться с утверждением Н. Гартмана о

том, что свобода и ответственность человека противопоставлены

целесообразности, которая скрыта от него, но от которой он зависит. Гартман

сам признает, что свобода человека-это "свобода, несмотря на зависимость",

поскольку свобода разума человека поднимается над законами, управляющими

природой, и действует на своем собственном, более высоком уровне бытия,

который автономен, несмотря на его зависимость от нижних уровней бытия. С

нашей точки зрения, аналогичные взаимоотношения между областью человеческой

свободы и областью, высшей по отношению к человеку, вполне допустимы, так

что человек обладает свободой воли, несмотря на участь, уготованную ему

Провидением,- точно так же, как домашнее животное живет своими инстинктами,

даже когда служит человеку. Ведь и человек использует сами эти инстинкты для

своих собственных целей.

Таким образом, мы рассматриваем отношение человеческого мира к сверхмиру

как аналогичное отношению "окружающей среды" животного (Экскюль) к

"окружающей среде" человека. Шлейх очень убедительно и красиво выразил эти

взаимоотношения словами: "Бог сел за орган возможностей и сотворил мир.

Бедные создания, коими являемся мы, люди, могут лишь слышать глас человечий.

Если он так прекрасен, можно себе представить великолепие Самого!"

Очевидно, что вера в сверхсмысл-как в метафизической концепции, так и в

религиозном смысле Провидения-имеет огромное психотерапевтическое и

психогигиеническое значение. Подобно истинной вере, основанной на внутренней

силе, такая вера делает человека гораздо более жизнеспособным. Для такой

веры в конечном счете нет ничего бессмысленного. Ничто не возникает

"напрасно", "ни одно действие не остается необъясненным" (по Вильдгансу).

Получается, что в мире проявляется нечто подобное закону сохранения духовной

энергии. Ни одна великая мысль не может пропасть, даже если она так и не

дошла до людей, даже если она была "унесена в могилу". Согласно этому

закону, ни одна драма или трагедия внутренней жизни человека никогда не

проходила впустую, даже если они разыгрывались втайне, не отмеченные, не

прославленные ни одним романистом. "Роман", прожитый каждым индивидом,

остается несравнимо более грандиозным произведением, чем любое из когдалибо

написанных на бумаге. Каждый из нас так или иначе осознает, что содержание

его жизни где-то сохраняется и оберегается. Таким образом, время, сменяющие

друг друга годы не могут повлиять на смысл и ценность нашей жизни.

Прошедшее-это тоже вид бытия, и, быть может, самый надежный. С этой точки

зрения все продуктивные действия в жизни человека могут представлять собой

"спасение" возможностей путем их реализации. Хотя эти возможности уже в

прошлом, они хранятся там навсегда в безопасности, и время не властно более

над ними*.

Выше мы уже рассматривали вопрос о смысле применительно ко всеобщему

смыслу вселенной. Теперь мы рассмотрим ряд случаев, когда пациенты ищут

ответа на вопрос о смысле собственной, частной жизни. Для многих пациентов

характерна искаженная постановка этого вопроса, которая неизбежно приводит

их к этическому нигилизму. Больной, как правило, будет категорически

утверждать, что смысл жизни состоит в удовольствии. Защищая свою точку

зрения, он выдвинет как неоспоримое открытие, что всей жизнедеятельностью

человека управляет стремление к счастью, что все психические процессы

детерминированы исключительно принципом удовольствия. Представления о

доминирующей роли принципа удовольствия во всей душевной жизни составляют,

как известно, один из основных догматов психоанализа; принцип реальности

фактически не противопоставляется принципу удовольствия, а является лишь его

расширением и служит его целям.

Так вот, с нашей точки зрения, принцип удовольствия является

искусственной психологической конструкцией. Удовольствие - это не цель наших

стремлений, а следствие их удовлетворения. В свое время это отмечал еще

Кант. Также и Шелер, обсуждая гедонистическую этику (эвдемонизм), заметил,

что удовольствие не вырисовывается перед нами в качестве цели нравственного

действия; скорее напротив-нравственное действие влечет удовольствие за

собой. Теория, основанная на принципе удовольствия, упускает из виду важное

качество всей психической деятельности-интенциональность. И вообще люди

желают не удовольствия как такового, они просто хотят того, что хотят.

Человеческому желанию может соответствовать любое множество целей-самого

различного вида,-тогда как удовольствие всегда выступает в одной и той же

форме, независимо от того, каким способом оно доставлено-нравственным или

безнравственным. Отсюда очевидно, что принятие принципа удовольствия привело

бы-в этическом плане-к выравниванию всех потенциальных человеческих целей. И

стало бы невозможным отличить одно действие от другого, поскольку все они

преследовали бы одну и ту же цель. При таком подходе можно было бы сказать,

что некая сумма денег, потраченная на собственное пропитание, или та же

сумма, розданная в виде милостыни, послужила одной и той же цели: в каждом

из этих случаев человек потратил деньги, чтобы избавиться от своих

неприятных чувств.

Стоит определить поведение таким образом-и вы обесцените в человеке любой

его истинно нравственный порыв. В действительности чувство симпатии

нравственно уже само по себе, даже до того, как оно воплотится в действие,

имеющее якобы лишь негативный смысл- ликвидацию неудовольствия. Одна и та же

ситуация может вызвать сочувствие у одного и возбудить злорадство садиста у

другого, кто радуется чужому несчастью и переживает таким образом выраженное

удовольствие. Если было бы справедливо, например, что мы читаем хорошую

книгу только ради удовольствия, которое мы испытываем во время чтения, мы с

таким же успехом могли бы потратить деньги на хорошее пирожное. В

действительности наша жизнь почти не имеет дела с удовольствием или

неудовольствием. Для зрителя в театре не так важно, что он смотрит-комедию

или трагедию; что привлекает его- так это содержание и собственная, истинная

ценность пьесы. Конечно, никто не будет утверждать, что отрицательные

эмоциональные переживания, которые овладевают зрителями, увлеченными

трагическими событиями на сцене, составляют действительную цель посещения

ими театра. В этом случае всех театралов можно было бы считать

замаскированными мазохистами.

Однако несостоятельность утверждения о том, что удовольствие является

конечной целью всех (а не только некоторых отдельных) устремлений,

убедительно подтверждается и логическим анализом "от противного". Если было

бы верно, к примеру, что Наполеон проводил свои военные кампании только для

того, чтобы испытать удовольствие от победы (подобные чувства простой солдат

мог бы испытать, набив брюхо, напившись допьяна или предавшись разврату),

тогда должно быть справедливо и обратное: "конечной целью" последних,

гибельных для Наполеона сражений, "предельным замыслом" его поражений могли

быть только отрицательные переживания, сопровождающие эти поражения,-так же

как чувство удовольствия вызывалось победами.

Если весь смысл жизни свести к удовольствию, в конечном итоге мы

неизбежно придем к тому, что жизнь покажется нам лишенной смысла.

Удовольствие никак не может придать жизни смысл. Ибо что такое удовольствие?

Состояние. Материалист-а гедонизм обычно связывается с материализмом-сказал

бы даже, что удовольствие есть не что иное, как состояние клеток мозга. И

разве стоит жить, чувствовать, страдать и вершить дела ради того лишь, чтобы

вызвать такое состояние? Предположим, что человека, приговоренного к смерти,

просят за несколько часов до казни выбрать меню для своей последней трапезы.

Вероятнее всего, он ответит: имеет ли смысл перед лицом смерти ублажать себя

вкусовыми ощущениями? Коль скоро организм превратится в труп через

каких-нибудь два часа, не все ли равно, будет он иметь или нет еще одну

возможность пережить то состояние мозговых клеток, которое называется

удовольствием? Так и вся жизнь постоянно сталкивается со смертью, которая

неизбежно перечеркивает этот элемент удовольствия. Любому несчастному, для

которого вся жизнь сводится к погоне за удовольствием, пришлось бы

усомниться в каждом моменте такой жизни, будь он хоть сколько-нибудь

последователен. Он оказался бы в том же состоянии духа, что и один из моих

пациентов, госпитализированный после суицидной попытки. Этот больной

описывал мне пережитое им следующим образом. Чтобы осуществить свой план

самоубийства, ему нужно было попасть на окраину города. Трамваи уже не

ходили, и поэтому он решил взять такси. "Затем я передумал,-рассказывал

он,-с чего это я должен тратиться на такси? И тут же я не смог удержаться от

улыбки над собственным желанием сэкономить несколько марок перед самой

смертью".

Сама жизнь приучает большинство из нас к тому, что "мы на этом свете не

для того, чтобы наслаждаться". Для тех же, кто еще не выучил этого урока,

будут поучительны данные одного русского психолога-экспериментатора, который

показал, что в среднем нормальный человек ежедневно переживает несравнимо

больше отрицательных эмоций (неудовольствия), чем положительных

(удовольствия). Простой пример убеждает, насколько неудовлетворителен

принцип удовольствия-как в теории, так и на практике. Если мы спросим

человека, почему он не делает того, что, по нашему мнению, стоило бы делать,

а он отказывается просто потому, что ему не хочется этого делать, так как

это не доставит ему удовольствия, то такой ответ нам покажется явно

неудовлетворительным. Очевидно, что подобный ответ недостаточен из-за того,

что мы никогда не рассматриваем удовольствие или неудовольствие в качестве

аргумента за или против того или иного действия.

Принцип удовольствия не смог бы составить приемлемой моральной максимы

даже в том виде, в котором его утверждал Фрейд в своей работе "По ту сторону

принципа удовольствия", а именно как производной от общей тенденции

органической жизни возвращаться к состоянию покоя мира неорганического.

Фрейд полагал, что может доказать сходство всех видов стремлений к

удовольствию и того, что он называл истинктом смерти. По нашему мнению,

вполне возможно, что все эти первичные психологические и биологические

тенденции могли бы быть сведены к еще более универсальному принципу редукции

напряжения, согласно которому любой фрагмент бытия развивается в сторону

снижения заключенного в нем напряжения. Аналогичный закон признается в

физике, в теории энтропии, описывающей движение мира к финальному состоянию

полной неопределенности. Нирвану, например, можно было бы считать

психологическим коррелятом энтропии; редукцию всей психической напряженности

путем освобождения от отрицательных переживаний в таком случае можно было бы

рассматривать как микрокосмический эквивалент макрокосмической энтропии.

Другими словами, нирвану можно определить как "энтропию, видимую изнутри".

Однако принцип редукции напряжения сам по себе противоречил бы принципу

идентичности, согласно которому все сущее стремится сохранить свою

неповторимость, индивидуальность, отличимость от всего другого. Само

существование такого противопоставления наводит на мысль, что столь

универсальные принципы и столь всеобщие законы в нравственном смысле заведут

нас в туник, поскольку эти явления практически не оказывают влияния на наш

субъективный мир и моральное поведение. Что заставляет нас отождествлять

себя с этими принципами и тенденциями? В какой мере наша нравственность

должна принимать эти принципы, даже если мы обнаружим их в собственной

душевной жизни? С равной вероятностью мы могли бы занять такую позицию, в

которой наша нравственная задача будет заключаться в противостоянии власти

подобных сил.

По сути, наше образование, в значительной степени основанное на

материализме, сформировало в нас преувеличенное почтение к открытиям и

законам так называемых точных наук. Мы безоговорочно принимаем картину мира,

построенную в физике. Но насколько, к примеру, реальна для нас энтропия,

которой пугают нас физики,- насколько реальна эта всеобщая обреченность, эта

вселенская катастрофа, предсказанная физикой и в свете которой все наши

усилия и усилия наших потомков оказываются сведенными к нулю? Неужели из

нашего внутреннего опыта, из нашей повседневной жизни, далекой от всяких

теорий, мы не знаем, что естественное очарование, которое вызывают в нас

великолепные краски заката, в каком-то смысле более реально, чем, скажем,

астрономические расчеты того момента времени, когда Земля столкнется с

Солнцем? Может ли быть что-либо дано нам более непосредственно, чем наш

собственный личный опыт, наше глубокое чувство собственной человечности и

ответственности? "Самое определенное знание -" это сознание",- замечено

кем-то. И никакая теория о физиологической природе жизни, ни утверждения о

том, что удовольствие есть строго организованный "танец" молекул, атомов или

электронов внутри серого вещества нашего мозга, никогда не были столь

убедительны и неопровержимы, как эта простая мысль. Точно так же человек,

испытывающий высшие эстетические эмоции или счастье разделенной любви, ни на

минуту не сомневается в том, что жизнь его имеет смысл.

Однако радость может сделать жизнь осмысленной, только если она сама

имеет смысл. Смысл радости не может заключаться в ней самой. В

действительности этот смысл лежит за ее пределами-поскольку радость всегда

направлена на какой-нибудь объект. Шелер убедительно показал, что радость

является направленной эмоцией-в отличие от просто удовольствия, которое он

считает ненаправленной эмоцией и относит к классу так называемых "эмоций

состояния". Удовольствие, таким образом,-это эмоциональное состояние. Здесь

мы снова возвращаемся к Эрвину Штраусу и его представлениям о "сиюминутном"

модусе жизни. В этом модусе человек остается в условном состоянии

удовольствия (скажем, в опьянении), не достигая мира предметов, который в

этом случае выступал бы миром ценностей. Индивид ощущает истинную радость

только тогда, когда эмоции выступают как ценности. Этим объясняется, почему

радость никогда не может быть самоцелью-радость саму по себе невозможно

преследовать как цель. Как удачно эта мысль выражена в максиме Кьеркегора:

"Дверь к счастью открывается наружу". И тот, кто, пытаясь открыть эту дверь,

толкает ее вперед, только еще плотнее закрывает ее! Человек, который

отчаянно рвется к ощущению счастья, таким образом, отрезает себе к нему

дорогу. В конце концов оказывается, что никакое стремление к счастью само по

себе не может быть ни основным принципом, ни предельной целью человеческой

жизни.

Ценность, на которую направлено действие, трансцендентна по отношению к

самому этому действию. Она выходит за его рамки, подобно тому как предмет

познавательного действия находится за пределами данного когнитивного акта (в

узком смысле этого слова). Из феноменологии хорошо известно, что

надситуативные качества предмета намеренного действия всегда присутствуют в

содержании этого действия. Если я вижу горящую лампу, факт ее существования

в пространстве и во времени есть нечто данное, независимое от моего

восприятия, даже если я закрою глаза или повернусь к этой лампе спиной. В

моем восприятии предмета как чего-то реально существующего подразумевается,

что я признаю его реальность независимо от моего или чьего-либо восприятия.

То же самое верно и в отношении предметов ценностного восприятия. Как только

я постигаю какую-либо ценность, я автоматически осознаю, что эта ценность

существует сама по себе, независимо от того, принимаю я ее или нет.

Рассмотрим конкретный пример. Предположим, некто замечает, что кажущаяся

эстетическая привлекательность его эротического партнера существует для него

только до тех пор, пока он находится в состоянии сексуального возбуждения.

Он обнаруживает, что по мере ослабления этого чувства эстетические ценности

и видимая красота как-то исчезают. Из этого он делает вывод, что

привлекательности его партнера как таковой в действительности не

существует-она является просто результатом искаженного чувственностью

восприятия; что она поэтому представляет собой не объективную, а скорее

относительную ценность, которая зависит от специфического состояния его

организма и подчиняется его собственным внутренним инстинктам.

Но такой вывод несправедлив. Определенное субъективное состояние,

несомненно, является необходимым условием для того, чтобы те или иные

ценности стали в принципе видимыми; несомненно, чтобы осознать эти ценности,

человеку требуется, как в описанном выше случае, особая специфическая

чувствительность. Но это ни в коей мере не опровергает объективность

ценностей, а скорее подразумевает их. Как этические, так и эстетические

ценности подобны предметам восприятия-в том смысле, что для их постижения

требуются соответствующие действия; и в то же время эти действия

обнаруживают несводимость всех этих предметов к тем действиям, которыми они

выявлены, что и подтверждает их объективность. Все это, однако, не

противоречит уже отмеченному факту, что наши ценности, равно как и

мировоззренческая позиция, позволяют нам видеть в каждом конкретном случае

лишь фрагмент реальности. Другими словами, то, что мы видим, ограничено

нашим собственным индивидуальным углом зрения. Возможно, мы недооцениваем

всеобщность закономерности, согласно которой человеческая ответственность

проявляется только в конкретной жизненной задаче. Объективные ценности

становятся конкретными обязанностями, "отливаются" в форму ежедневных

требований и индивидуально-личных жизненных задач. Ценности, лежащие в

основе этих задач, могут быть достигнуты, очевидно, только через их решение.

Вполне возможно, что каждое конкретное обязательство является некоторой

частью чего-то целого, никогда не видимого для индивида, который всегда

ограничен углом зрения своих каждодневных обязательств.

Каждая человеческая личность представляет собой нечто уникальное, каждая

жизненная ситуация возникает лишь однажды. Конкретная задача любого человека

всегда связана с его уникальностью и неповторимостью. Таким образом, в любой

заданный момент каждый может иметь лишь одну-единственную задачу. Мир

ценностей поэтому видится под углом зрения отдельной личности, а для каждой

данной ситуации существует один-единственный подходящий взгляд.

Соответственно абсолютно верное представление о чем-либо существует не

вопреки относительности индивидуальных точек зрения, а благодаря им.

Мы предприняли поэтому попытку противопоставить скептицизму, который так

часто выражают наши пациенты, контраргументы, необходимые для смягчения

остроты нравственного нигилизма. Но нередко, помимо этого, становится

необходимым раскрывать все богатство мира ценностей, пояснять, сколь широки

его границы. Ведь несмотря на нашу концепцию особой жизненной задачи, люди

должны быть готовы к переменам. Иногда случается так, что какая-нибудь

задача никак не дается человеку, в то время как в качестве альтернативы

появляется другая, со своим специфическим множеством ценностей. Человек

должен вырабатывать в себе гибкость, чтобы суметь переключиться на другую

ценностную группу, если она, и только она, способна предоставить ему

возможность реализации ценностей. Жизнь требует от человека духовной

гибкости, с тем чтобы он мог регулировать свои усилия сообразно с

возможностями, которые она ему предоставляет.

Как часто кто-нибудь из наших пациентов сетует на свою жизнь, которая, по

его словам, бессмысленна, коль скоро его деятельность не имеет никакой

высокой цели. Именно здесь мы должны спорить с ним, показывая, что

положение, занимаемое человеком, его профессия абсолютно ничего не значат.

Решающим является то, как он работает, соответствует ли он месту, на котором

оказался. Не имеет значения радиус его деятельности, важно лишь, справляется

ли он с кругом своих обязанностей. Обыкновенный человек, действительно

справляющийся с конкретными задачами, которые ставит перед ним его положение

в обществе и в семье, несмотря на свою "маленькую" жизнь, более "велик", чем

"великий" государственный деятель, который способен вершить судьбы миллионов

росчерком пера, но чьи безнравственные решения могут нести в себе

непоправимое зло. Любой беспристрастный судья оценит такую "маленькую" жизнь

выше, чем, к примеру, существование хирурга, которому вверены жизни многих и

многих больных, но который делает свое в высшей степени нелегкое дело слабо,

отдавая при этом себе отчет в той огромной ответственности, что на него

возложена.

Ценности, которые реализуются в продуктивных творческих действиях, мы

будем называть "созидательными". Помимо созидательных, существуют ценности,

реализуемые в переживаниях,-это "ценности переживания". Они проявляются в

нашей чувствительности к явлениям окружающего мира-например, в благоговении

перед красотой природы или произведений искусства. Нельзя недооценивать всей

полноты смысла, которую приобретает наша жизнь благодаря этим ценностям.

Наивысший смысл каждого данного момента человеческого существования

определяется просто интенсивностью его переживания и не зависит от какого бы

то ни было действия. Для тех, кто сомневается в этом, рассмотрим следующую

ситуацию. Представьте себе истинного ценителя музыки, сидящего в концертном

зале и поглощенного благородным звучанием любимой симфонии. Он охвачен таким

же эмоциональным трепетом, какой испытываем мы перед лицом чистейшей

красоты. Попробуем теперь спросить его в этот самый момент, имеет ли смысл

его жизнь. И он обязательно ответит, что действительно стоило жить- хотя бы

ради того, чтобы испытать подобный момент духовного экстаза. Ибо даже

несмотря на то, что речь идет об одном-единственном моменте, величие жизни

может быть измерено величием момента: ведь высота горной гряды определяется

не высотой какой-нибудь долины, а величиной высочайшей вершины. Так же и

жизненные пики определяют осмысленность всей жизни, и единичное событие

может задним числом наполнить смыслом предшествующее существование. Спросите

альпиниста, наблюдавшего горный закат и ощутившего это великолепие природы

до "мурашек по коже",-спросите его, сможет ли он когда-нибудь после этих

переживаний ощутить такую полноту и осмысленность своей жизни...

Можно также определить и третью возможную категорию ценностей-поскольку

жизнь остается в основе своей осмысленной, даже когда она бесплодна в

созидательном смысле и небогата переживаниями. Эта третья группа ценностей

заключается в отношении человека к факторам, ограничивающим его жизнь.

Именно реакция человека на ограничения его возможностей открывает для него

принципиально новый тип ценностей, которые относятся к разряду высших

ценностей. Таким образом, даже очевидно скудное существование-существование,

бедное в отношении и созидательных ценностей, и ценностей переживания,-все

же оставляет человеку последнюю и в действительности высшую возможность

реализации ценностей. Ценности подобного рода мы назовем "ценностями

отношения". Ибо действительно значимым является отношение человека к судьбе,

выпавшей на его долю. Другими словами, человек, сталкиваясь со своей судьбой

и вынужденный ее принимать, все же имеет возможность реализовывать ценности

отношения. То, как он принимает тяготы жизни, как несет свой крест, то

мужество, что он проявляет в страданиях, достоинство, которое он выказывает,

будучи приговорен и обречен,-все это является мерой того, насколько он

состоялся как человек.

Как только список категорий ценностей пополняется ценностями отношения,

становится очевидным, что человеческое существование по сути своей никогда

не может быть бессмысленным. Жизнь человека полна смысла до самого

конца---до самого его последнего вздоха. И пока сознание не покинуло

человека, он постоянно обязан реализовывать ценности и нести

ответственность. Он в ответе за реализацию ценностей до последнего момента

своего существования. И пусть возможностей для этого у него немного-ценности

отношения остаются всегда доступными для него.

Таким образом, и в нравственной сфере подтверждается тезис, который мы

выдвинули вначале, о том, что быть человеком - это значит быть сознательным

и ответственным.

Каждый раз жизнь предоставляет человеку возможность реализовать ценности

то одной, то другой группы. То она требует от нас реализации созидательных

ценностей, то мы ощущаем необходимость обратиться к категории ценностей

переживания. В отдельные моменты жизнь призывает нас обогатить собственными

действиями этот мир, в другое же время мы обогащаем переживаниями самих

себя. Для выполнения своего предназначения человек то должен действовать,

то-предаваться очарованию переживаемого. Испытывать радость может быть также

"обязанностью" человека. В этом смысле можно обвинить в пренебрежительном

отношении к своим обязанностям человека, который, сидя в трамвае, имеет

возможность созерцать великолепие заката или вдыхать благоухание цветущих

акаций, а вместо этого продолжает, не отрываясь, читать газету.

Один умирающий, о последних событиях жизни которого мы расскажем ниже,

последовательно и драматично реализовывал все три категории ценностей. Этот

молодой человек лежал в больнице с диагнозом неоперабельной опухоли спинного

мозга. Ему уже давно пришлось оставить свою профессию, он был парализован и

не мог работать. Таким образом, у него совсем не осталось возможности

реализовывать созидательные ценности. Но даже в таком тяжелом состоянии ему

доступен был мир ценностей переживания. Он проводил время в оживленных

разговорах с другими больными-развлекая, подбадривая, утешая их. Он читал

хорошие книги и в особенности любил слушать по радио хорошую музыку. Однако

наступил день, когда он уже не смог переносить натиска звука в наушниках,

полностью парализованные руки уже совсем не держали книги. Настал новый этап

его жизни; и если ранее от созидательных ценностей он был вынужден перейти к

реализации ценностей переживания, теперь он должен был отступить еще

дальше-ему оставались доступными лишь ценности отношения. Иначе его

поведение и не охарактеризуешь-ведь теперь он принял на себя роль советчика,

наставника больных, находящихся рядом, изо всех сил старался своим

поведением быть для них примером. Он мужественно переносил свои страдания.

За сутки до смерти-а он предвидел день своей смерти - он узнал, что

дежурному врачу было назначено сделать ему ночью инъекцию морфия. И что же

сделал этот больной? Когда врач после обеда обходил больных, молодой человек

попросил его сделать этот укол вечером- чтобы из-за него доктор не прерывал

своего ночного отдыха.

Разве не должны мы спросить себя, имеем ли мы вообще право лишать

неизлечимо больного возможности "умереть своей смертью", возможности

наполнить смыслом свое существование до самого последнего мгновения, даже

если единственно доступной больному остается лишь область реализации

ценностей отношения: единственное, что в силах страдающего,-это изменить

свое отношение к собственным страданиям, когда они достигнут своей высшей

точки и завершатся? То, как он умирает - коль скоро он действительно умирает

собственной смертью,-является неотъемлемой составляющей его жизни; это как

бы подводит итог всей жизни человека, до последнего мгновения наполняя ее

смыслом. Здесь мы затрагиваем проблему эвтаназии, или "избавления от

страданий путем умерщвления". Эвтаназия в своем узком, первоначальном

смысле-как легкая, безболезненная смерть--никогда не представляла проблемы

для врачей. Мы принимаем как само собой разумеющееся, что врачи смягчают

предсмертные муки больных медикаментами. Собственные такт и чутье помогают

врачу определить, когда же необходимо прибегнуть к этому, и никому в голову

не приходит это осуждать. Однако умерщвление лекарственным способом

применялось-и неоднократно- не только с гуманными намерениями: в

определенных кругах раздавались голоса в защиту подобного способа, чтобы

узаконить убийство людей, чья жизнь якобы более не представляет ценности.

В ответ на подобные предложения мы прежде всего должны ответить, что не

врачу определять, имеет ли жизнь какого-либо человека ценность или же нет.

Общество возложило на врача единственную обязанность- помогать всегда, когда

он может; уменьшать боль там, где он сочтет нужным; лечить, насколько это в

его силах, и ухаживать за неизлечимо больным. Если бы больные и их близкие

не были убеждены, что врач серьезно и тщательно подходит к выполнению

возложенных на него обязанностей, они никогда больше не доверились бы ему.

Ведь в противном случае у больного не было бы уверенности, кем для него

сейчас будет врач-помощником или палачом.

Это положение является принципиальным и не допускает никаких исключений.

Оно относится к неизлечимым психическим болезням так же, как и к

соматическим заболеваниям. Более того, кто бы посмел сказать, что

психическое заболевание, которое в настоящее время считается неизлечимым,

всегда будет таковым? Нельзя забывать, что, хотя психиатр и может быть

абсолютно категоричен, ставя диагноз неизлечимого психического заболевания

он никогда не может быть уверен в этом настолько, чтобы решать, имеет ли

больной право на существование или нет. Нам известен случай, когда человек

пять лет был прикован к постели (жизнь в нем поддерживалась исключительно за

счет искусственного питания), пока у него не атрофировались мышцы ног.

Человек, далекий от подобных проблем, естественно, спросил бы: не лучше ли

было бы помочь несчастному умереть? Однако дело приняло неожиданный оборот.

Настал день, когда больной попросил разрешить есть нормально, как все, за

столом; он выразил желание встать. Он стал пробовать ходить, и постепенно

его прежде атрофированные мышцы ног восстановились. Через несколько недель

его выписали из больницы, и вскоре бывший пациент уже читал лекции о

путешествиях, которые он совершил до болезни. Однажды, когда ему довелось

выступать перед небольшой группой психиатров, он рассказал им о своих

переживаниях во время развития его недуга-и некоторые из присутствующих

почувствовали себя очень неловко, так как в свое время недостаточно серьезно

отнеслись к лечению его болезни, никак не предполагая, что несколько лет

спустя этот живой труп будет в состоянии вразумительно описать все, что

случилось с ним.

Нам могут возразить: психически нездоровый человек не в состоянии

позаботиться о своих собственных интересах. Таким образом, врач выступает,

так сказать, выразителем его больной воли и должен решать, когда следует

лишать больного жизни, поскольку вроде бы само собой разумеется, что, если

бы сознание больного не было затуманено, он бы сам пожелал быть избавленным

от дальнейшего ухудшения своего состояния.

Однако логотерапевт придерживается совершенно иной точки зрения. Своими

действиями врач должен помогать больному реализовать свое стремление жить и

свое право на жизнь. Не врачу лишать больного подобного права. Поучителен в

этом отношении такой случай. У молодого врача развилась меланосаркома,

причем он сам себе верно поставил диагноз. И напрасно его коллеги пытались

убедить его в обратном. Они даже пошли на обман, фальсифицировав результаты

его анализов. Молодой врач все же проник ночью в лабораторию и сам повторил

все анализы. Болезнь его развивалась, и друзья стали бояться, как бы он не

прибегнул к самоубийству. Но вместо этого молодой врач начал все более

сомневаться в правильности диагноза, который первоначально поставил себе

сам. Когда начались метастазы в печень, он, изучая симптомы болезни, уже

ставил себе диагноз безобидного повреждения печени. Таким образом, он

подсознательно обманывал себя-поскольку на последних стадиях заболевания

желание жить восстает против надвигающейся смерти. Мы должны уважать в

человеке это стремление жить, а не лишать его права на жизнь ради каких бы

то ни было убеждений.

Часто встречается и такой аргумент. Подчеркивается, что люди, страдающие

неизлечимым психическим заболеванием, особенно умственно отсталые от

рождения, представляют собой ненужный балласт для экономики общества-ведь

они паразитируют на ней, ничего не производя. Что же мы можем ответить на

подобное заявление? В действительности идиот, который хотя бы толкает тачку,

куда более "продуктивен", чем какой-нибудь ст