Глава 31. Как‑то раз я послала Бабс в видеопрокат – взять что‑нибудь «про девчонок», и она вернулась с «Жанной д’Арк»

 

Как‑то раз я послала Бабс в видеопрокат – взять что‑нибудь «про девчонок», и она вернулась с «Жанной д’Арк».

– Тут тебе и история, и костюмы той эпохи, и девчонка в главной роли! – раскричалась она, увидев мое разочарование. – Чего тебе еще надо?

– Но это же про ВОЙНУ! – завопила я.

Мне казалось, я выразилась ясно и понятно. Как всегда, впрочем. Она знает меня так хорошо, что для меня всегда неожиданность, когда Бабс не может прочесть мои мысли. Особенно когда они такие виноватые, как сейчас. Я чуть было не начинаю умолять: «На самом деле, мы вовсе не целовались! Саймон был пьян!», как Бабс вдруг добавляет:

– Ты такая скрытная! Почему ты не сказала мне, что ищешь работу?

У меня отвисает челюсть. Деформация в мозгу такая, как если бы кошки вдруг начали гавкать. Наконец мне удается выдавить из себя:

– Что ты имеешь в виду?

– Что я имею в виду?! – гаркает Бабс. – Представь: я у своих родителей и что я слышу?! Я слышу, как мама болтает с Шейлой про то, что тебе придется работать в химчистке, хотя ты и не хочешь, – и это после того, как я решила, что все уже на мази и что ты собираешься заняться внештатным пиаром. Какая же ты все‑таки! Помнишь, на днях, когда мы с тобой разговаривали, ну, ты знаешь, про супружество? Ты же ведь ни словом про это не обмолвилась.

Я сглатываю слюну. «Думай, Натали, думай. Наверняка он ей ничего не рассказал. И Франни, судя по всему, тоже. Это твой шанс». Открываю рот, из которого выходит буквально следующее:

– Ну, тот вечер, когда мы с тобой говорили о, ну, о супружестве, был вечером для, э‑э, разговора о супружестве. И я думала, что было бы неправильно в такой вечер поднимать вопрос о, мм, химчистках.

Бабс смеется.

– Так ты что, совсем бросаешь пиар?

– Наполовину, – говорю я. – Буду время от времени писать кое‑какие пресс‑релизы. Вряд ли это означает: заниматься пиаром. Да это и не важно. С пиаром покончено.

– Тогда чем же ты собираешься заняться?

– Еще не решила. Я пока не думала.

– Я так и знала! – громче прежнего кричит Бабс. – Обычная твоя нерешительность! В общем, я тут кое‑что для тебя придумала, на первое время. Вдруг тебе понравится. Да, возможно, зарплата не ах, но все лучше, чем отпаривать рубашки с утра до вечера. Ну‑ка попробуй угадать.

– Понятия не имею, – блею я. Утирая пот со лба, пытаюсь понять: что же, черт возьми, произошло, что Бабс вдруг так расщебеталась? Я думала, она на грани развода.

– Ты могла бы – это пока всего лишь предположение, хорошо? – поработать в кулинарии!

– В кулинарии у твоих родителей?

Думаю, я меньше удивилась бы, предложи она мне записаться в пожарные.

– Нет, – с издевкой говорит Бабс. – У «Сейнзбериз».

Я – в кулинарии? Да это же все равно, что предложить куренку лис сторожить! Господи, кошмар какой! В окружении продуктов по десять часов в день! А себе я уже не доверяю: боюсь, не выдержу! Я ведь уже раз оступилась! Моя воля ослабла! Поезд ушел без меня! Работать на родителей Бабс… И они будут все время уговаривать меня покушать! Я превращусь в птенца, которому в глотку постоянно пихают червячков! С тем же успехом можно паковать сумки и прямиком двигать в клинику.

– Какая замечательная мысль.

Бабс вся сияет от удовольствия: я буквально слышу это в ее голосе.

– Ты тогда очень помогла мне. Я поплакалась тебе – и словно к психотерапевту сходила: почувствовала, что в голове все опять встало на свои места. Мне кажется, Сай догадался, что как‑то не так у нас. Думаю, он почувствовал, что я на пределе. Мне даже не пришлось ничего ему объяснять. Прикинь! Последние несколько дней он приходит домой вовремя, покупает мне цветы и один раз даже приготовил ужин, повар из него, правда, тот еще, но разве это важно? А сегодня утром он присел ко мне на кровать и принялся извиняться за свои загулы: сказал, что все это из‑за стресса на работе, что он совсем меня не жалел, что просит прощения, и что хочет все исправить. И что ты думаешь? Он пригласил меня на уикэнд в Прагу! В Прагу!!! Сегодня!!! Мы уезжаем в аэропорт через десять минут!

Тут ее голос переходит в шепот:

– Вообще, я не очень‑то ему верю, ну, насчет всех этих стрессов на работе, и все‑таки я оптимистка. В смысле, сейчас очень подходящий случай все наладить. Странно, правда? Наладить. Имеем в виду любовь, а слово такое, будто говорим о работе.

– Знаю по опыту, – хриплю я, – это и есть работа. С той минуты, как мужчина начинает наблюдать за тобой из дальнего угла комнаты, а ты изо всех сил стараешься сидеть прямо, усиленно втягивая живот.

Бабс хихикает:

– Ну нет. Это только с тобой так, дорогуша. Ну, и что ты обо всем этом думаешь?

– Я думаю, это… мм, хороший признак, – отвечаю я медленно, а сама думаю: «Черт, а может я и вправду помогла (меньше всего этого желая и так неуклюже, что дальше некуда) спасти их брак».

– В общем, смотри сама, если все‑таки решишь поработать в кулинарии, предложение остается в силе. Тогда звони моей маме в эти выходные, ты же знаешь моих родителей – для них нет понятия «расслабуха». Думаю, ты можешь начать уже на следующей неделе. Но я на тебя не давлю, просто ты выручила меня, и я хочу выручить тебя. Ладно, Нэт, мне пора, еще созвонимся. Пока!

– Пока! – говорю я вслед.

Тащусь на кухню, с трудом держась на ногах.

– Снова облажалась, – докладываю я чайнику.

Вот вам еще одна моя проблема: я абсолютно не умею объясняться. Поэтому предпочитаю страдать молча: скажи я хоть слово – страданий будет значительно больше. И не только у меня – у Бабс в том числе.

Только я берусь за веник, – подмести пол на кухне (я всегда чувствую себя гораздо лучше, когда в квартире порядок), – как раздается звонок в дверь. Точно так же, как и у всех остальных городских девушек, мой «рефлекс Павлова» срабатывает исключительно на телефон. Я не доверяю людям, у которых хватает наглости заявляться без предварительного звонка. Прищурившись, тихонько заглядываю в глазок – и буквально отпрыгиваю назад. Он ‑то что здесь делает? Пришел заломить мне руки, оттащить к сестре и заставить во всем сознаться? Строю неприветливую гримасу, затем приклеиваю на лицо улыбку и открываю дверь.

– Я забыл свой утюг, – объявляет Энди фальшиво‑бодрым голосом, обращаясь к дверному косяку. – Не думал, что ты уже дома. Хотел просто забрать – и уйти. И еще, я забыл вернуть ключи.

Пошире приоткрываю дверь. Он входит. Лимонный лосьон, мятая футболка, мятые джинсы. Похоже, и вправду забыл свой утюг. Видно, что ему хочется поговорить, но я не желаю его слушать. Поэтому начинаю быстро тараторить:

– Я еще не говорила с Бабс, кстати, она только что звонила, я бы рассказала ей все, но она не дала мне возможности. Они улетают в Прагу.

Очень хочется добавить: «И, пожалуйста, не смотри на меня так».

Энди засовывает руки в карманы. Он выглядит таким же счастливым, как муравей, попавший в осиное гнездо.

– Я поговорил с Саймоном, теперь чувствую себя как баран. Я…

– Ты говорил с Саймоном? – вскрикиваю я, ужасно довольная, что не я одна такая, из кого в моменты раздражительности выскакивают неуклюжие слова.

– Да уж. – Энди вынимает руки из карманов и начинает вертеть вылезшую из джинсов нитку. – Меня чуть не стошнило. Так и хотелось врезать ему между глаз. – От изумления у меня чуть брови не отрываются от головы. – Но я сдержался, – добавляет он. – Ты же знаешь Бабс. Если она посчитает, что он заслуживает хорошей взбучки, она сама ее ему устроит.

– Так Бабс все знает? Но как же, мы же только что, и она… она ничего…

– Нет‑нет‑нет, господи, я ничего ей не говорил! Саймон сам собирается ей все рассказать.

– Когда? – Я изо всех сил стараюсь не поддаться непреодолимому желанию громко заорать: «Ааааааааааа!»

Энди выпячивает нижнюю губу.

– Сказал, что при первой же возможности. Наверное, сегодня вечером или в выходные.

Каждое слово он произносит так, будто не желает с ним расставаться. Он ведь даже понятия не имеет, в чем соль всей этой истории. Чувствую себя простофилей‑смотрителем из зоопарка, пытающимся заставить шимпанзе поделиться бананом. Крепко сжимаю кулаки, чтобы не устроить ему хорошую встряску.

– Так он… он… – прикуриваю сигарету и делаю глубокую затяжку, – ты случайно не знаешь, что он собирается рассказать ей обо мне?

– Он собирается сказать Бабс, что был пьян и стал приставать к какой‑то женщине в баре. Он думает, что так будет лучше. Мне кажется, это не лишено смысла. Саймон считает, что кого конкретно он целовал – к делу не относится.

Типично по‑мужски. Мне это нравится. «К делу не относится»!

– Если, – Энди кивает в мою сторону, безуспешно пытаясь улыбнуться, – ты сама захочешь рассказать Бабс остальное – что ж, это твой выбор. Саймон признался, что виноват. Он рассказал, что произошло. Это было просто омерзительно! Он сам себе противен. И не только из‑за того, как отвратительно он обращался с Бабс. Ты, кстати, могла запросто привлечь его к суду за оскорбление действием! Он прекрасно это знает. – Тут Энди в первый раз смотрит мне прямо в глаза. – Я, правда, очень сожалею, Натали, что накричал на тебя. Прости. Это все Франни, нагородила черт‑те чего. Я… ну, в общем, я не за утюгом пришел.

Я испускаю долгий – спасибо пилатесу – вздох облегчения и отвечаю милостивым тоном:

– Ладно, я не сержусь. Но ты действительно полагаешь, что Саймон… что у него все это серьезно? Бабс будет очень, очень обижена. Для нее ведь станет трагедией, если…

Энди вздыхает.

– Я не знаю. Он сказал, что настроен очень серьезно. Сказал, что просто испугался семейной жизни. А теперь надеется, что она даст ему шанс начать все сначала. Что тут скажешь? Конечно, он полный урод, но я не могу вмешиваться в их дела, и так уже влез. Не могу же я заставить его вести себя хорошо, хотя, если честно, у меня руки чешутся. В общем, они взрослые люди. Сами разберутся.

– Ну… Наверное, ты прав.

Наступает довольно продолжительное молчание, во время которого я размышляю: «Да уж, ну и натворила ты дел. В общем, считай: тебе крупно повезло, что вышла сухой из воды. А теперь оставь их в покое».

Неуверенно улыбаюсь, проверяя свою догадку: он на меня больше не сердится. Чувствую, что надо что‑нибудь сказать, но Энди меня опережает:

– Да, кстати. В тот день. Когда я собирал свои вещи. Тебя искала какая‑то женщина. Генриетта.

Хмурю брови в раздумье.

– У меня нет знакомых Генриетт. А как она выглядела?

Энди широко улыбается.

– Очень энергичная. Настоящая аристократка. Ржала как лошадь. Практичная юбка, куртка‑«барбур», розовый джемпер и брошь.

– Брошь?! – восклицаю я, не веря собственным ушам. – Сколько же ей лет?

Энди морщит нос.

– Даже не знаю – слегка за тридцать?

– Слегка за тридцать? А по твоему описанию – так скорее сильно за пятьдесят. Не похожа ни на одну из моих знакомых. Даже ни на кого из маминых подружек. Она спросила меня по имени?

Энди едва сдерживается, чтобы не расхохотаться.

– Вообще‑то нет. Точно – нет, – говорит он. – Но она тебя знает.

– Откуда?

– Ты знакома с ее братом.

– Неужели?

– Судя по всему, – продолжает Энди, – этот брат не очень‑то утруждает себя звонками домой.

«Мама с папой ужасно волнуются. А при папином‑то давлении все вообще может кончиться ужасно. Ужжасно.» Твой был одним из двух адресов, что он ей дал. Она приехала в город на ярмарку народных ремесел. Думала сделать ему сюрприз.

– На ярмарку народных ремесел? И я знаю ее брата? Может, она этажом ошиблась?

– Не‑а, – отвечает Энди, который явно находит мое замешательство уморительным. – Не ошиблась.

– Ладно, – говорю я, прекрасно зная, что надо мной издеваются. – Давай лучше вернемся к ее брату, которого якобы я отлично знаю. Как его зовут?

Энди разбирает смех. Он смеется так сильно, что целую минуту не может ничего выговорить.

– Его зовут… – Снова давится смехом. – Крис.

– Крис? – Тут уже начинаю хохотать и я… – Крис… Монстр Крис?!

– К счастью, об этом я понятия не имею.

– Но, – давлюсь я, – но… но… Крис… он же…

– Да‑да, тот самый Крис: «мой старик горбатился на шахте, мать стояла на раздаче в школьной столовке, а сам я родом из Манчестера, из работяг, хочешь сосиску к чаю?!» – грохочет Энди. – Давайте же назовем его настоящее, столь приятно ласкающее слух имя… – Энди отбивает чечетку, как это обычно делают в ток‑шоу, словно возвещая о прибытии новой звезды, – Криспиан!