Трусость — мать жестокости

 

Я часто слышал пословицу: трусость — мать жестокости. Мне действительноприходилось наблюдать на опыте, что чудовищная, бесчеловечная жестокостьнередко сочетается с женской чувствительностью. Я встречал необычайножестоких людей, у которых легко было вызвать слезы и которые плакали попустякам. Тиран города Феры Александр не мог спокойно сидеть в театре исмотреть трагедию из опасения, как бы его сограждане не услышали его вздоховпо поводу страданий Гекубы или Андромахи, в то время, как сам он, не знаяжалости, казнил ежедневно множество людей [2185]. Не душевная ли слабостьзаставляла таких людей бросаться из одной крайности в другую?

Доблесть, свойство которой — проявляться лишь тогда, когда онавстречает сопротивление:

 

Nec nisi bellantis gaudet cervice iuvence, [2186]

 

бездействует при виде врага, отданного ей во власть, тогда какмалодушие, которое не решается принять участие в опасном бою, но хотело быприсвоить себе долю славы, даруемую победой, берет на себя подсобную роль —избиений и кровопролития. Побоища, следующие за победами, обычно совершаютсясолдатами и командирами обоза; неслыханные жестокости, чинимые во времянародных войн, творятся этой кучкой черни [2187], которая, не ведая никакойдругой доблести, жаждет обагрить по локоть свои руки в крови и рвать начасти человеческое тело:

 

Et lupus et turpes instant morientibus ursi,

Et quaecunque minor nobilitate fera est. [2188]

 

Эти негодяи подобны трусливым псам, кусающим попавших в неволю дикихзверей, которых они не осмеливались тронуть, пока те были на свободе. А чтов настоящее время превращает наши споры в смертельную вражду, и почему там,где у наших отцов было какое-то основание для мести, мы в наши дни начинаемс нее и с первого же шага принимаемся убивать? Что это, как не трусость?Всякий отлично знает, что больше храбрости и гордости в том, чтобы разбитьсвоего врага и не прикончить его, чтобы разъярить его, а не умертвить; темболее, что жажда мести таким образом больше утоляется, ибо с нее достаточно — дать себя почувствовать врагу. Ведь мы не мстим ни животным, нисвалившемуся на нас камню, ибо они неспособны ощутить нашу месть. А убитьчеловека — значит охранить его от действия нашей обиды.

Биант [2189]как-то бросил одному негодяю: «Я знаю, что рано или поздно тыбудешь наказан за это, но боюсь не увидеть этого»; и он жалел, что неосталось в живых никого из тех жителей города Орхомена, которых могло быпорадовать раскаяние Ликиска в совершенном по отношению к ним предательстве.Точно так же можно пожалеть о мести в том случае, когда тот, против кого онанаправлена, не может ее почувствовать, ибо, поскольку мститель хочетпорадоваться, увидев себя отмщенным, необходимо, чтобы налицо был и обидчик,который ощутил бы при этом унижение и раскаяние.

«Он раскается в этом», — говорим мы. Но можно ли надеяться, что онраскается, если мы пустим ему пулю в лоб? Наоборот, если мы присмотримсяповнимательнее, мы убедимся, что он скорчит нам презрительную гримасу. Ондаже не успеет на нас разгневаться и будет за тысячу миль от того, чтобыраскаяться. Мы окажем ему величайшую услугу, дав ему возможность умеретьвнезапно, без всяких мучений. Нам придется бежать, скрываться и таиться отпреследования судебных властей, а он будет мирно покоиться. Убийство годитсяв том случае, когда ты хочешь избежать предстоящей обиды, но не тогда, когдахочешь отметить за совершенный уже проступок; это скорее действие,продиктованное страхом, чем храбростью, предосторожностью, а не мужеством,обороной, а не нападением. Не подлежит сомнению, что мы отклоняемся в этомслучае и от подлинной цели мести и перестаем заботиться о нашем добромимени; мы боимся, чтобы враг не отплатил нам тем же, если останется в живых.Ты избавляешься от него ради себя, а не борясь с ним.

В Нарсингском царстве [2190]такой способ борьбы был бы невозможен. Там нетолько воины, но и ремесленники решают возникающие среди них раздоры мечом.Царь предоставляет место для состязания тому, кто хочет сразиться, иприсутствует сам, если это знатные лица, награждая победителя золотой цепью.Первый попавшийся, которому захочется завоевать такую цепь, может вступить вбой с ее обладателем, и случается, что тому приходится выдерживать несколькотаких поединков.

Если бы мы хотели превзойти нашего врага доблестью и иметь возможностьрассчитаться с ним, то мы огорчились бы, если бы он избежал этого, в случае,например, смерти; ведь мы хотим победить и добиваемся не столько почетной,сколько верной победы, мы стремимся не столько к славе, сколько к тому,чтобы положить конец ссоре. Подобную ошибку совершил по своей порядочностиАзиний Поллион [2191]: написав множество инвектив против Планка, он сталдожидаться его смерти, чтобы выпустить их в свет. Это походило на то, какесли бы показать кукиш слепому и обрушиться с бранью на глухого, и меньшевсего можно было рассчитывать оскорбить этим Планка. Поэтому в адресПоллиона и было сказано, что только червям дано точить мертвецов. О чемсвидетельствует поведение того, кто дожидается смерти автора, с писаниямикоторого он хочет бороться, как не о том, что он сварлив и бессилен?

Аристотелю рассказали, что кто-то клевещет на него. «Пусть он отважитсяна большее, — ответил Аристотель, — пусть бичует меня, лишь бы меня там небыло» [2192].

Наши предки довольствовались тем, что отвечали на оскорбительные словаобвинением во лжи, на обвинение во лжи — ударом, и так далее, все усиливаяоскорбления. Они были достаточно храбры и не боялись встретиться лицом клицу с оскорбленным ими врагом. Мы же трепещем от страха, пока видим, чтовраг жив и здоров. Не свидетельствует ли о том, что это именно так, нашевеликолепное нынешнее обыкновение преследовать насмерть как того, кто насобидел, так и того, кого мы обидели сами?

Свидетельством трусости является также введенный у нас обычай приводитьс собой на поединок секунданта, а не то даже двух или трех. В прежниевремена бывали единоборства, а сейчас у нас — это стычки или маленькиесражения [2193]. Тех, кто их выдумал, страшило одиночество: cum in se cuiqueminimum fiduciae esset [2194].Ведь вполне понятно, что, когда в момент опасности с тобой находятся ещенесколько человек, то, кем бы они ни были, уж само их присутствие всегдаприносит облегчение и подбадривает. В прежние времена в обязанности третьихлиц входило следить за тем, чтобы не было нарушений порядка иликакого-нибудь подвоха, и они же должны были являться очевидцами исходасражения; но с тех пор, как повелось, что они должны сами принимать участиев этих сражениях, всякий такой человек уже не может без ущерба для своейчести оставаться зрителем из опасения быть обвиненным в трусости илинедостатке дружбы. Я нахожу, что это несправедливо, ибо гнусно для защитысвоей чести привлекать кого бы то ни было, кроме самого себя; а кроме того,я еще считаю, что для порядочного человека, целиком полагающегося на себя,недопустимо заставлять другого разделять его судьбу. Всякий человекдостаточно подвергает себя опасности ради самого себя, и не следует, чтобыон подвергал себя ей еще ради кого-нибудь другого; и с него хватает заботы отом, как бы отстоять свою жизнь собственными силами, не отдавая стольдрагоценную вещь в чужие руки. А между тем, если в условиях поединка неоговорено противное, он неизбежно превращается в сражение по меньшей меречетырех бойцов. Если ваш секундант повержен на землю, вам предстоит, поправилам, биться одновременно с двумя. Да разве это не плутовство? Ведь этовсе равно, как если бы человек хорошо вооруженный нападал на имеющего вруках лишь рукоять без клинка или целый и невредимый — на раненого.

Но если подобных преимуществ вы добились сами, сражаясь, вы вправе имивоспользоваться, не боясь упреков. Неравенство в вооружении и состояниисражающихся учитывается лишь в момент начала боя, а дальше уже вы должныположиться на собственную удачу. Если на поединке два ваших секунданта будутубиты и вам придется одному сражаться против троих, поведение вашихпротивников будет столь же безупречным, как и мое в том случае, если бы навойне я пронзил шпагой врага, имеющего против себя одного троих наших.

Всегда там, где рать стоит против рати (как это было, например, когданаш герцог Орлеанский вызвал на бой короля Генриха английского, с сотнейсвоих бойцов против ста англичан с их королем, или во время битвы аргивян соспартанцами, где решено было сражаться тремстам воинам против трехсот, иликогда трое бились против троих, как было в битве Горациев против Куриациев [2195]), множество воинов, выставляемое каждой стороной, рассматривается какодин человек. Всюду там, где налицо несколько сражающихся человек, битваполна превратностей и исход ее смутен.

У меня есть свои личные основания интересоваться этой темой: мой брат,сьер де Матекулон [2196], был приглашен в Риме одним мало знакомым емудворянином в качестве секунданта на дуэль между ним и другим дворянином,который вызвал его. В этом поединке моему брату пришлось скрестить шпагу счеловеком, который был ему более знаком и близок, чем дворянин, радикоторого он принял участие в этой дуэли (хотел бы я, чтобы мне когда-нибудьразъяснили смысл этих законов чести, которые так часто идут вразрез сразумом и здравым смыслом!). Разделавшись со своим противником и видя, чтооба главных дуэлянта еще целы и невредимы, мой брат напал на секунданта. Могли он поступить иначе? Или ему следовало отойти в сторону и спокойнонаблюдать, как тот, кто пригласил его секундантом, быть может, будет убит наего глазах? Ибо то, что он до сих пор сделал, не подвигало дела ни на шаг испор оставался все еще неразрешенным! То великодушие, которое вы вполнеможете и обязаны проявить по отношению к вашему личному врагу, если выприжали его к стене или причинили уже ему какой-то огромный ущерб, — я непредставляю себе, как вы могли бы его проявить, когда дело идет не о вашихсобственных интересах, а об интересах третьего лица, которому вы вызвалисьпомогать. Мой брат не имел права быть справедливым и великодушным, подвергаяриску успех лица, в распоряжение которого он себя предоставил. Вот почему,по незамедлительному и официальному требованию нашего короля, он былосвобожден из тюремного заключения в Италии.

Мы, французы, — ужасные люди: не довольствуясь тем, что весь мир знаето наших пороках и безумствах понаслышке, мы еще ездим к другим народам,чтобы показать их воочию. Поселите троих французов вместе в ливийскойпустыне — они и месяца не проживут, не поцапавшись друг с другом. Можноподумать, что эти путешествия предпринимаются нарочно для того, чтобыдоставить иноземцам удовольствие полюбоваться нашими драмами, и главнымобразом тем из них, которые смеются над нашими бедами и злорадствуют поэтому поводу.

Мы ездим в Италию учиться фехтованию и, рискуя жизнью, практикуем этоискусство, еще не научившись ему. Ведь по правилам обучения следовало бысначала изучить теорию, а потом практику этого дела. Между тем наше обучениеведется в обратном порядке:

 

Primitiae iuvenum miserae, bellique futuri

Dura rudimenta. [2197]

 

Я знаю, что фехтовальное искусство преследует полезные цели (в Испании,например, по словам Тита Ливия [2198], однажды на поединке двух двоюродныхбратьев знатного происхождения старший благодаря опытности в военном деле ихитрости легко одолел самонадеянного младшего брата), и убедился на опыте,что умелое пользование этим искусством придавало некоторым необычайнуюхрабрость; но это не мужество в истинном смысле слова, ибо оно происходит неот природной смелости, а от ловкости. Доблесть в сражении состоит всоревновании храбрости, а эта последняя не приобретается путем обучения.Так, один мой приятель, считавшийся большим знатоком фехтовальногоискусства, выбирал для своих поединков такого рода оружие, которое лишало быего возможности воспользоваться своим преимуществом и при котором всецеликом и полностью зависело бы от удачи и уверенного поведения; он нежелал, чтобы его успех приписывали не его мужеству, а искусству вфехтовании. В годы моего детства дворяне избегали приобретать репутациюискусных фехтовальщиков, ибо она считалась унизительной, и уклонялись отобучения этому искусству, которое основывается на ловкости и не требуетподлинной и неподдельной доблести:

 

Non schivar, non parar, non ritirarsi

Voglion costor, ne qui destrezza ha parte.

Non danno i colpi finti, hor pieni, hor scarsi;

Toglie l’irа e’il furor l’uso del arte.

Odi le spade horribilmente urtarsi

A mezzo il ferro; il pie d’orma non parte;

Sempre è’il pie fermo, è la man sempre in moto;

Ne scende taglio in van ne punta à voto. [2199]

 

Военными упражнениями наших отцов были такие подобия битв, как турниры,стрельба в цель, стычки у барьера; а наши поединки считались тем не менеепочтенными, что они преследуют лишь частные наши цели: на них мы толькоуничтожаем друг друга, вопреки существующим законам и правосудию, и онивсегда приносят лишь вред и ущерб. Гораздо более достойное и подходящее дело — заниматься такими вещами, которые не портят, а укрепляют наши нравы инаправлены к обеспечению общественной безопасности и славы.

Консул Публий Рутилий [2200]впервые ввел военное обучение для воинов,установив, что при обращении с оружием искусство должно сочетаться сдоблестью, но не в интересах частных лиц, а в интересах римского народа, дляразрешения его военных споров. Уменье вести войну должно быть всеобщим иобщегражданским делом. Кроме Цезаря, отдавшего во время битвы при Фарсалеприказ своим воинам целиться воинам Помпея прямо в лицо [2201], многие другиеполководцы изобретали особые способы борьбы, новые виды обороны и нападенияв зависимости от требований момента. Но Филопемен осудил кулачный бой [2202],в котором он не имел себе равных, поскольку подготовка к нему быласовершенно отлична от военного обучения, ибо он считал, что только почтенныелюди должны упражняться в нем. Подобно этому и я считаю, что та ловкость,которую с помощью новейших способов обучения стремятся привить молодежи, теособые выпады и парады, в которых ей советуют упражняться, не толькосовершенно бесполезны, но скорее даже вредны, если их применять в настоящемсражении.

Вот почему военные люди в наше время пользуются в бою совсем особымивидами оружия, лучше всего для этой цели приспособленными. И не раз при мневыражали неодобрение дворянину, который, будучи вызван на поединок на шпагахи кинжалах, являлся на место боя в полном военном вооружении. Следуетотметить, что платоновский Лахес [2203], говоря о военном обучении, подобнонашему, заявляет, что никогда не видел, чтобы такая военная школа далакакого-нибудь видного полководца или хотя бы знатока военного дела. Наш опытподтверждает это; но тут по крайней мере можно сказать, что это таланты, неимеющие отношения к обычному военному обучению. Платон запрещает привоспитании детей в своем государстве способы ведения кулачного боя,установленные Амиком и Эпеем, а также приемы борьбы, введенные Антеем иКеркионом, так как их цель отнюдь не в том, чтобы усовершенствовать военнуюподготовку молодежи или содействовать ей [2204].

Но я несколько отклонился от моей темы.

Император Маврикий [2205], будучи предупрежден некоторыми предсказаниямии сновидениями о том, что он будет убит неким безвестным до этого временисолдатом Фокой, обратился к своему зятю Филиппу с вопросом, что представляетсобой этот Фока, каков его характер, его душевные качества, нрав. И когдаФилипп при перечислении его качеств упомянул о том, что он труслив и робок,Маврикий тотчас же на основании этого заключил, что он, следовательно,жесток и склонен к убийствам. Почему тираны так кровожадны? Не потому ли,что они заботятся о своей безопасности? Не потому ли, что их трусость видитлучшее средство избавиться от опасности в том, чтобы истребить всех, вплотьдо женщин, кто только способен встать против них, кто может нанести им хотябы малейший ущерб?

 

Cuncta ferit, dum cuncta timet. [2206]

 

Первые жестокости совершаются ради них самих, но они порождают страхперед справедливым возмездием, который влечет за собой полосу новыхжестокостей с целью затмить одни зверства другими. Македонский царь Филипп,у которого было столько свар с римским народом, напуганный тем, чтосовершенные по его приказанию убийства вызвали общий ужас и величайшееволнение, и не зная, как обезопасить себя от такой массы потерпевших от негов разное время людей, решил арестовать детей всех убитых и день за днемприканчивать их, чтобы таким путем добиться успокоения [2207]. Благородныепоступки всегда хороши, где бы они ни совершались. Я всегда более озабочентем, чтобы трактуемые мною сюжеты были важны и полезны, чем желаниемдобиться последовательности и стройности моего повествования, и потому небоюсь привести здесь одно замечательное происшествие, несколькоотклоняющееся от нити моего изложения [2208]. В числе осужденных Филиппом былфессалийский князь Геродик. Вслед за ним Филипп умертвил еще и двух егозятьев, каждый из которых оставил после себя малолетнего сына. Теоксена иАрхо — так звали двух оставшихся вдов. Теоксену никак не удавалось уговоритьвторично выйти замуж, несмотря на самые настойчивые ухаживания. Архо вышлазамуж за самого знатного человека среди энийцев, Пориса, и имела от негомного детей, которые после ее смерти остались малолетними. Охваченнаяматеринской жалостью к несчастным детям своей сестры, Теоксена, желая взятьих под свое попечение и воспитать их, вышла замуж за Пориса. К этому временибыл издан упомянутый выше указ Филиппа об аресте детей. Отважная Теоксена,опасаясь жестокости Филиппа и его разнузданных приближенных, способных навсе по отношению к этим юным и прелестным детям, осмелилась заявить, что оналучше убьет их собственными руками, чем отдаст палачам. Испуганный еесловами, Порис обещал спрятать их и затем увезти в Афины, чтобы там отдатьна попечение преданным друзьям. Они воспользовались ежегодным праздником,который справлялся в Эносе в честь Энея, и отправились туда всей семьей.Днем они присутствовали на праздничных обрядах и на общем пиру, а ночью селив приготовленную заранее лодку, чтобы добраться морем до Афин. Противныйветер помешал им, и наутро, очутившись неподалеку от того места, откуда онивчера отплыли, они были замечены портовой стражей. Когда их вот-вот должныбыли схватить, Порис попытался убедить гребцов удвоить свои усилия, чтобыускользнуть от преследователей, а Теоксена, потеряв голову от любви к своимдетям и жажды мести, вернулась к своему первоначальному намерению и сталаготовить оружие и яд. Затем, показав все это детям, она сказала: «Дети, уменя осталось только одно средство защитить вас и сохранить вам свободу —это заставить вас умереть. Боги, внемля священному правосудию, рассудят этодело. В случае, если мечи изменят вам, эти чаши откроют вам двери в тот мир.Будьте мужественны! Ты же, сын мой, так как ты старше всех, сам вонзи себеэтот кинжал себе в грудь, чтобы умереть смертью храбрых». Дети, видя передсобой мать, бесстрашно призывавшую их скорее покончить с собой, и имеяпозади себя настигавших их врагов, бросились грудью на те лезвия, которыебыли к ним ближе всего, и полумертвыми были сброшены в море. Теоксена,счастливая тем, что ей удалось так геройски спасти всех своих детей, горячообняла своего мужа и сказала: «Последуем, друг мой, за нашими детьми! Пустьбудет у нас с тобой та радость, что мы окажемся с ними в одной могиле». И,обнявшись, они бросились в море, так что когда лодку подтащили к берегу, онабыла пуста.

Тираны, стремясь чинить две жестокости одновременно — убивать ивымещать свой гнев, — прилагают все усилия к тому, чтобы по возможностипродлить казнь. Они жаждут гибели своих врагов, но не хотят их скоройсмерти; им нужно не упустить возможности насладиться местью [2209]. Из-заэтого они оказываются в затруднительном положении, ибо, если мучениянестерпимы, они коротки, если же они продолжительны, то тираны их считаютнедостаточно сильными; и вот они начинают разнообразить орудия пытки. Тысячиподобных примеров мы встречаем в древности, и я не уверен, не сохраняем лимы в себе, сами того не сознавая, некоторых следов этого варварства.

Все, что выходит за пределы обычной смерти, я считаю неоправданнойжестокостью [2210]; наше правосудие не может рассчитывать на то, что тот, когоне удерживает от преступления страх смерти — боязнь быть повешенным илиобезглавленным, — не совершит его из страха перед смертью на медленном огнеили посредством колесования или из боязни колодок. И все же я не уверен,доводим ли мы таким путем осужденных до полного отчаяния. Действительно,каково должно быть душевное состояние человека, ожидающего смерти,подвергнутого колесованию или, по старинному обычаю, пригвожденному ккресту? Иосиф [2211]рассказывает, что во время иудейской войны, проходя мимоодного места, где за три дня до того распяли нескольких евреев, он узналсреди них троих своих друзей, и ему удалось добиться того, что их сняли скрестов; двое из них, сообщает он, умерли, третий же прожил после этого ещенесколько лет.

Халкондил [2212], автор, заслуживающий доверия, в записках, оставленныхим о событиях, происшедших на его памяти и часто на его глазах, описываеткак самую чудовищную ту казнь, которую нередко применял султан Мехмед: онприказывал одним ударом кривой турецкой сабли рассечь человека пополам полинии диафрагмы, так что люди умирали как бы двумя смертями одновременно;можно было видеть, рассказывает он, как обе части тела, полные жизни,продолжали еще некоторое время трепетать в муках. Не думаю, чтобы это былопридумано им очень умно. Не всегда те казни, которые выглядят самымистрашными, являются самыми мучительными.

Я нахожу несравненно более жестокой ту казнь, которую тот же Мехмед, пословам некоторых историков [2213], применял к эпирским князьям: он приказывалсдирать с них заживо кожу частями, и таким коварно придуманным способом, чтоони мучились в течение двух недель.

А вот еще два примера. Когда Крез захватил одного вельможу, любимцасвоего брата, Панталеонта, он велел отвести пленника в мастерскуюваляльщика, где приказал до тех пор скрести его скребками и чесатьчесальными орудиями, пока тот не скончался [2214].

Георгии Секей, вождь тех польских крестьян, которые под предлогомкрестового похода причинили массу бедствий, был разбит трансильванскимвоеводой и захвачен в плен [2215]. Целых три дня, раздетый донага, он былпривязан к особым козлам для пыток, и всякий мог терзать его и издеватьсянад ним, как ему вздумается; за все это время остальным пленникам не давалини есть, ни пить. Наконец, когда в нем теплилась еще жизнь, на его глазахего собственной кровью напоили его любимого брата Луку, о спасении которогоон молил, принимая на себя одного вину за все совершенные ими дела. Еготело, изрубленное на мелкие куски, были вынуждены съесть двадцать егоближайших помощников; а то, что еще оставалось, и его внутренности сварили вкотле и скормили остальным членам его отряда.