При одних и тех же намерениях воспоследовать может разное

Жак Амио [348], главный придворный священник и раздаватель милостынифранцузского короля, рассказал мне как-то про одного нашего принца [349](ктодругой, а этот был наш с головы до пят, даром что по происхождениючужеземец) нижеследующую, делающую ему честь историю. Вскоре после того, какначались наши смуты, во время осады Руана [350]королева-мать [351]известилаэтого принца, что на его жизнь готовится покушение, причем в письме королевыточно указывалось, кто должен его прикончить. Это был один не то анжуйский,не то менский дворянин, который постоянно посещал дом принца. Принц никомуне сказал об этом предупреждении. Но, прогуливаясь на следующий день на горесвятой Екатерины, откуда бомбардировали Руан (ибо в ту пору мы его осаждали)вместе с вышеназванным главным раздавателем милостыни и одним епископом, онзаметил этого дворянина, которого знал в лицо, и велел, чтобы его позвали кнему. Когда тот предстал перед ним, принц, видя, что он побледнел и дрожит,ибо совесть его была нечиста, сказал ему следующее: «Господин такой-то, выдогадываетесь, конечно, чего я хочу от вас; это написано на вашем лице. Вамследует признаться во всем, ибо я настолько осведомлен в вашем деле, что,пытаясь отпереться, вы только ухудшите свое положение. Вы отлично знаете отом-то и том-то (тут он выложил ему решительно все, вплоть до мельчайшихподробностей, касающихся заговора). Так не играйте же своей жизнью ирасскажите всю правду о своем умысле». Когда бедняга окончательно понял, чтоон пойман с поличным и что от этого никуда не уйти (ибо их заговор открылкоролеве один из его сообщников), ему ничего другого не оставалось, как,сложив умоляюще руки, просить принца о милости и пощаде; и он уже готовилсяпасть ему в ноги, но тот, удержав его, продолжал таким образом: «Послушайте:обидел ли я вас когда-нибудь? Преследовал ли я кого-нибудь из ваших друзейсвоей ненавистью? Всего три недели, как я знаком с вами; что же моглопобудить вас покуситься на мою жизнь?» Дворянин, запинаясь, ответил, чтоникаких особых причин у него не было, но что он руководствовался интересамисвоей партии; его убедили, будто уничтожение столь могущественного врага ихверы, каким бы способом оно ни было выполнено, будет делом, угодным богу. «Ая, — продолжал принц, — хочу показать вам, насколько вера, которую я считаюсвоей, незлобивее той, которой придерживаетесь вы. Ваша подала вам советубить меня, даже не выслушав, хотя я ничем не обидел вас; моя же требует,чтобы я даровал вам прощение, хотя вы полностью изобличены в том, чтоготовились злодейски прикончить меня, не имея к этому ни малейших оснований.Ступайте же прочь, убирайтесь и чтоб я вас здесь больше не видел. И если выобладаете хоть крупицей благоразумия, принимаясь за дело, выбирайте себе всоветники более честных людей».

Император Август, находясь в Галлии, получил достоверное сообщение осоставленном против него Луцием Цинной заговоре; решив покарать его, онвелел вызвать своих ближних друзей на совет, назначив его на следующий день.Ночь накануне совета он провел, однако, чрезвычайно тревожно, мучимыймыслью, что обрекает на смерть молодого человека хорошего рода, племянникапрославленного Помпея. Сетуя на трудность своего положения, он перебиралвсевозможные доводы. «Так что же, — говорил он, — неужели нужно сказатьсебе: пребывай в тревоге и страхе и отпусти своего убийцу разгуливать насвободе? Неужели допустить, чтобы он ушел невредимым, — он, покусившийся намою жизнь, которую я сберег в стольких гражданских войнах, в столькихсражениях на суше и море? Неужели простить того, кто умыслил не только убитьменя — и когда! после того, что я установил мир во всем мире! — но ивоспользоваться мною самим, как жертвой, приносимой богам?» Ибо заговорщикипредполагали убить его в то время, когда он будет совершатьжертвоприношение. Затем, помолчав некоторое время, он снова, и еще болеетвердым голосом, продолжал, обращаясь к самому себе: «К чему тебе жить, еслистоль многие хотят твоей смерти? Где же конец твоему мщению и жестокостям?Стоит ли твоя жизнь затрат, необходимых для ее сбережения?» Тогда жена егоЛивия, слыша все эти сетования, сказала ему: «А не может ли жена подать тебедобрый совет? Поступи так, как поступают врачи: когда обычные лекарства непомогают, они испытывают те, которые оказывают противоположное действие.Суровостью ты ничего не добился: за Сальвидиеном последовал Лепид, заЛепидом — Мурена, за Муреной — Цепион, за Цепионом — Эгнаций. Испытай, непомогут ли тебе мягкость и милосердие. Цинна изобличен, но прости его — ведьвредить тебе он больше не сможет, — а это послужит к возвеличению твоейславы». Август был очень доволен, что нашел поддержку своим добрымнамерениям. Поблагодарив жену и отменив прежнее приказание о созыве друзейна совет, он велел призвать к себе только Цинну. Удалив всех из покоев иусадив Цинну, он сказал ему следующее: «Прежде всего, Цинна, я хочу, чтобыты спокойно выслушал меня. Давай условимся, что ты не станешь прерывать моюречь; я предоставлю тебе возможность в свое время ответить. Ты очень хорошознаешь, Цинна, что я захватил тебя в стане моих врагов, причем ты не точтобы сделался мне врагом: ты, можно сказать, враг мой от рождения: однако япощадил тебя; я возвратил тебе все, что было отнято у тебя и чем ты владеешьтеперь; наконец, я обеспечил тебе изобилие и богатство в такой степени, чтопобедители завидуют побежденному. Ты попросил у меня должность жреца, и яудовлетворил твою просьбу, отказав в этом другим, чьи отцы сражались бок обок со мной. И вот, хотя ты кругом предо мною в долгу, ты замыслил убитьменя!». Когда Цинна в ответ на это воскликнул, что он и не помышлял о такомзлодеянии, Август заметил: «Ты забыл, Цинна, о нашем условии: ведь тыобещал, что не станешь прерывать мою речь. Да, ты замыслил убить менятам-то, в такой-то день, при участии таких-то лиц и таким-то способом».

Видя, что Цинна глубоко потрясен услышанным и молчит, но на этот раз непотому, что таков был уговор между ними, но потому, что его мучит совесть,Август добавил: «Что же толкает тебя на это? Или, быть может, ты сам метишьв императоры? Воистину, плачевны дела в государстве, если только я один стоюна твоем пути к императорской власти. Ведь ты не в состоянии даже защититьсвоих близких и совсем недавно проиграл тяжбу из-за вмешательства какого-товольноотпущенника. Или, быть может, у тебя не хватает ни возможностей, нисил ни на что иное, кроме посягательства на жизнь цезаря? Я готов уступить иотойти в сторону, если только кроме меня нет никого, кто препятствует твоимнадеждам. Неужели ты думаешь, что Фабий, сторонники Коссов или Сервилиев [352]потерпят тебя? Что примирится с тобою многолюдная толпа знатных, — знатныхне только по имени, но делающих своими добродетелями честь своей знатности?»И после многого в этом же роде (ибо он говорил более двух часов) Августсказал ему: «Ну так вот что: я дарую тебе жизнь, Цинна, тебе, изменнику иубийце, как некогда уже даровал ее, когда ты был просто моим врагом; ноотныне между нами должна быть дружба. Посмотрим, кто из нас двоих окажетсяпрямодушнее, я ли, подаривший тебе жизнь, или ты, получивший ее из моихрук?» На этом они расстались. Некоторое время спустя Август предоставилЦинне должность консула, упрекнув его, что тот сам не обратился к нему спросьбой об этом. С этой поры Цинна сделался одним из наиболее любимых егоприближенных, и Август назначил его единственным наследником своегодостояния. После этого случая, приключившегося, когда Августу шел сороковойгод, за всю его жизнь не было больше ни одного заговора против него, ниодного покушения на него, и он был, можно сказать, справедливо вознагражденза свою снисходительность. Но совсем иначе случилось с нашим принцем, ибомягкость нимало не помогла ему, и он попался впоследствии в расставленныеему сети предательства [353]. Вот до чего неверная и ненадежная вещь —человеческое благоразумие; ибо наперекор всем нашим планам, решениям ипредосторожностям судьба всегда удерживает в своих руках власть надсобытиями.

Когда врачам удается добиться благоприятного исхода лечения, мыговорим, что им посчастливилось — как будто их искусство единственное,которому требуется поддержка извне, так как, покоясь на слишком шаткомосновании, оно не может держаться собственной силою, как будто только ононуждается в том, чтобы к его действиям приложила руку удача. Я готов думатьо врачебном искусстве все, что угодно, и самое худшее и самое лучшее, ибо,благодарение богу, мы не водим с ним никакого знакомства. В этом случае ясоставляю противоположность всем прочим, так как всегда, при любыхобстоятельствах, пренебрегаю его услугами; а когда мне случается заболеть,то, вместо того, чтобы смириться пред ним, я начинаю еще вдобавок ненавидетьи страшиться его. Тем, кто заставляет меня принять лекарство, я отвечаюобычно, чтобы они обождали, по крайней мере, пока у меня восстановятсяздоровье и силы, дабы я мог противостоять с большим успехом действию ихнастоя и таящимся в нем опасностям. Я предоставляю полную свободу природе,полагая, что она имеет зубы и когти, чтобы отбиваться от совершаемых на неенападений и поддерживать целое, распада которого она всячески стараетсяизбежать. Я опасаюсь, как бы лекарство вместо того чтобы оказать содействие,когда природа вступает в схватку с недугом, не помогло бы ее противнику и невозложило на нее еще больше работы.

Итак, я утверждаю, что не в одной медицине, но и в других, менее шаткихискусствах, фортуне принадлежит далеко не последнее место. А порывывдохновения, захватывающие и уносящие ввысь поэта, — почему бы и их неприписывать его удаче? Ведь он и сам признает, что они превосходят то, чегомогли бы достигнуть его силы и дарования; ведь он и сам ощущает, что онипришли к нему помимо него и от него не зависят. То же самое говорят иораторы, признающие, что они не властны над охватывающим их порывом инеобыкновенным волнением, увлекающими их дальше первоначального ихнамерения. Так же точно и в живописи, ибо и здесь рука живописца создаетпорою творения, превосходящие и его замыслы и меру его мастерства, творения,восхищающие и изумляющие его самого. Но сколь велика в этих произведенияхдоля удачи, видно особенно явственно из изящества и красоты, которыевозникли без всякого намерения и даже без ведома художника. Смыслящий в этихвещах читатель нередко находит в чужих сочинениях совершенства совсем иногорода, нежели те, какими хотел наделить их и какие усматривал сам автор, иблагодаря этому придает им более глубокий смысл и выразительность.

Что до военного дела, то тут уже каждому ясно, сколь многое зависит внем от удачи. Если мы обратимся хотя бы к нашим собственным расчетам исоображениям, то и здесь придется признать, что дело не обходится безучастия судьбы и удачи, ибо мудрость человеческая в этих вещах мало чегостоит. Чем острее и проницательнее наш ум, тем отчетливее ощущает он своебессилие и тем меньше доверяет себе. Я держусь того же мнения, что и Сулла,и когда всматриваюсь более пристально в наиболее прославляемые военныедеяния, то вижу, что те, кто руководит ими, прибегают, на мой взгляд, крассуждениям и составлению планов, так сказать, для очистки совести, самоеглавное и основное в своем предприятии предоставляя случаю, и, полагаясь наего помощь, отваживаются на действия, не оправданные здравым смыслом. Ихрассуждения перебиваются порою приливами внезапного душевного подъема илидикой ярости, толкающими их на самые необоснованные, по-видимому, решения ипридающими им смелость, выходящую за пределы благоразумия. Это-то ипобуждало многих великих полководцев древности ссылаться на снизошедшее наних вдохновение или указание свыше в виде пророчеств или знамений, чтобывнушить войскам доверие к их безрассудным решениям.

Вот почему, пребывая в неуверенности и тревоге, порождаемых в нас нашеюнеспособностью видеть и избирать наиболее правильное решение, посколькувсякое дело сопряжено с трудностями из-за всевозможных случайностей иобстоятельств, на мой взгляд, самое надежное — даже если прочие соображенияи не склоняют нас к этому — поступать возможно более честно и справедливо; икогда нас одолевают сомнения, какой путь самый короткий, — предпочитатьвсегда самый прямой. Так вот и в обоих, приведенных мною выше примерах те,на чью жизнь готовилось покушение, проявляли бы больше душевной красоты иблагородства, простив покушавшихся, чем поступив по-иному. И если первый изних все же кончил плохо, то тут его добрые намерения ни при чем: ведь намсовершенно не из вест но, избежал ли бы он уготованной ему судьбой гибели,если бы поступил по-другому; но мы наверно знаем, что тогда он не приобрелбы той славы, которую ему доставило столь удивительное милосердие.

В исторических сочинениях мы встречаем великое множество властителей,дрожавших за свою жизнь, причем большая часть их предпочитала отвечать назаговоры и покушения местью и казнями; но я вижу из их числа очень немногих,кому это средство пошло на пользу; пример — целый ряд римских императоров.Тот, кому грозит опасность подобного рода, не должен возлагать чрезмерныхнадежд на свою силу или бдительность. В самом деле, что может быть труднее,чем уберечься от врага, надевшего на себя личину нашего самого преданногодруга, или проникнуть в сокровенные мысли и побуждения тех, кто находитсяпостоянно около нас? Тут не помогут отряды иноземных наемников, не поможеттесно обступившая стража: тот, кто с презрением относится к собственнойжизни, всегда сумеет лишить жизни другого. К тому же вечнаяподозрительность, заставляющая государя сомневаться во всех, не может небыть для него крайне мучительной.

И все же Дион, предупрежденный о том, что Каллипп изыскивает способубить его, не мог заставить себя удостовериться в этом и заявил, что онскорей готов умереть, чем влачить столь жалкую жизнь, остерегаясь не тольковрагов, но и друзей [354]. Подобные же чувства еще ярче, и притом не насловах, а на деле, проявил Александр, когда, извещенный письмом Пармениона отом, что Филипп, его самый любимый врач, подкуплен Дарием, чтобы отравитьего, передал это письмо в руки Филиппу и одновременно выпил приготовленноеим питье. Не показал ли он этим, что, если друзья хотят убить его, он ничегоне имеет против того, чтобы они это сделали? Никто не совершил столькоотважных деяний, как Александр; но я не знаю в его жизни другого случая,когда он проявил бы столько же твердости и столько же нравственной красоты,примечательной во всех отношениях. Те, кто советует своим государям бытьнедоверчивыми и подозрительными, потому что этого якобы требуют соображениябезопасности, советуют им идти навстречу своему позору и гибели. Всякоеблагородное дело сопряжено с риском. Я знаю одного государя, наделенного отприроды весьма деятельной и мужественной душой, которому каждодневно наносятвред, советуя ему замкнуться в тесном кругу своих приближенных, не помышлятьни о каком примирении со своими былыми врагами, держаться в стороне и, божеупаси, доверяться более сильному, какие бы обещания ему ни давали и какие бывыгоды ни сулили. Я знаю также другого государя, которому неожиданно удалосьдостигнуть крупных успехов, потому что он последовал советампротивоположного рода. Доблесть, которою так жаждут прославиться, можетпроявиться при случае столь же блистательно, независимо от того, надето лина нас домашнее платье или боевые доспехи, находитесь ли вы у себя дома илив военном лагере, опущена ли ваша рука или занесена для удара. Мелочное инастороженное благоразумие — смертельный враг великих деяний. Сципион, желаядобиться дружбы Сифакса, не поколебался покинуть свои войска в Испании,которая была еще очень неспокойна после недавнего завоевания, ипереправиться в Африку на двух небольших кораблях, чтобы на враждебной земледоверить свою жизнь никому не ведомому варварскому царьку, без каких-либообязательств с его стороны, без заложников, полагаясь лишь на величие своегосердца, на свою удачу, на то, что сулили его высокие надежды: habita fidesipsam plerumque fidem obligat. [355]

Человек, жизнь которого исполнена честолюбивых стремлений и славныхдеяний, должен держать подозрительность в крепкой узде и ни в чем не даватьей поблажки: боязливость и недоверие вызывают и навлекают опасность. Самыйнедоверчивый из наших монархов успешно уладил свои дела, главным образомблагодаря тому, что по доброй воле доверил свою жизнь и свободу своим давнимврагам [356], сделав при этом вид, что вполне на них полагается, чтобы и ониответили ему тем же. Цезарь противопоставил своим взбунтовавшимся ивзявшимся за оружие легионам лишь властность своего лица и гордость речей;он настолько был проникнут верой в себя и в свою судьбу, что не побоялсядоверить ее мятежному и своевольному войску [357].

Stetit aggere fultus

Cespitis, interpidus vultu, meruitque timeri

Nil metuens. [358]

Несомненно, однако, что эта уверенность может быть проявлена во всейнепосредственности и полноте только теми, кого не страшат ни смерть, ни тохудшее, что может за ней воспоследовать. Если же в каком-либо важном случаемы дадим почувствовать, что наша уверенность напускная, а на самом деле намивладеют страх, сомнения и тревога, то наши усилия пропали даром. Прекрасныйспособ завоевать сердца и расположение других — это предстать перед ними,отдавшись в их руки и доверившись им, но, разумеется, только при томусловии, что это делается по собственной воле, а не по необходимости, что выдоверяете им искренно и до конца и уж, конечно, не дадите заметить на своемлице и тени тревоги. В детстве мне пришлось видеть одного дворянина,управлявшего большим городом, в состоянии полной растерянности передвосставшим, разъяренным народом. Желая потушить восстание в самом зародыше,он решил покинуть вполне безопасное место, где находился, и выйти к мятежнойтолпе; это плохо кончилось для него: он был безжалостно убит [359]. Я считаю,однако, что ошибка его заключалась не столько в том, что он вышел к толпе, вчем обыкновенно и упрекают его, сколько в том, что он предстал перед нею спокорным и заискивающим лицом, что он хотел усыпить ее гнев, скорее идя унее на поводу, чем подчиняя ее себе, скорее как упрашивающий, чем какпризывающий к порядку. Я думаю также, что умеренная суровость и исполненнаятвердости военная властность, более подобавшие его званию и значительностизанимаемой должности, позволили бы ему с большим успехом и уж, во всякомслучае, с большей честью и большим достоинством выйти из трудного положения.Менее всего можно надеяться, чтобы толпа — это разъяренное чудовище —обнаружила человечность и кротость; ей можно внушить скорее страх иблагоговение. Я упрекнул бы погибшего дворянина и в том, что, приняв решение(на мой взгляд, скорее смелое, чем безрассудное) броситься слабым ибеззащитным в это бушующее море обезумевших людей, он, вместо того чтобыиспить чашу до дна и выдержать, чего бы это ни стоило, взятую на себя роль, — столкнувшись лицом к лицу с опасностью, струсил, и если вначале весь егооблик говорил об угодливости и льстивости, то в дальнейшем их смениловыражение ужаса, а в голосе и глазах можно было прочесть испуг и мольбу опощаде. Пытаясь спрятаться и забиться в щель, он еще более разжег яростьтолпы и натравил ее на себя.

Однажды обсуждался вопрос об устройстве общего смотра различных отрядов [360], а это, как известно, самый удобный случай для сведения личных счетов:тут это можно проделать с большею безопасностью, чем где бы то ни было.Явные и несомненные признаки предвещали, что может не поздоровитьсянекоторым из военачальников, прямой и непременной обязанностью которых былоприсутствовать при прохождении войск. Тут можно было услышать множествосамых разнообразных советов, как это бывает всегда в любом трудном деле,имеющем большое значение и чреватом последствиями. Я предложил не подаватьвида, что на этот счет существуют какие-либо опасения: пусть этивоеначальники находятся в самой гуще солдатских рядов, с поднятой головой иоткрытым лицом; я советовал также ни в чем не отступать от принятого порядкаи не ограничивать залпов (к чему, однако, склонялось мнение большинства),но, напротив, убедить офицеров, чтобы они приказали солдатам палить в честьприсутствующих, не жалея пороха, бойко и дружно. Это вызвало признательностьнаходившихся на подозрении войсковых частей и обеспечило на будущее стольблаготворное для обеих сторон доверие.

Я нахожу, что способ действий, избранных Юлием Цезарем, являетсянаилучшим из всех возможных. Сначала он пытался добиться ласковымобхождением и милосердием, чтобы его полюбили даже враги. Когда он узнавал озаговорах, то ограничивался простым заявлением, что предупрежден обо всем.Сделав это, он с благородной решимостью дожидался, без всякого страха итревоги, что принесет ему будущее, вверяя себе охране богов и отдаваясь наволю судьбы. Таково же, бесспорно, было его поведение и в тот день, когдазаговорщики умертвили его.

Один чужеземец, приехавший в Сиракузы, принялся болтать на всехперекрестках, что, если бы Дионисий, тамошний тиран, хорошо ему заплатил, оннаучил бы его безошибочно угадывать и распознавать дурные умыслы против негоего подданных. Узнав об этом, Дионисий призвал приезжего к себе и попросилоткрыть ему этот способ, столь необходимый для сохранения его жизни. На эточужеземец ответил, что никакого особого уменья тут нет: пусть толькоДионисий велит выплатить ему один талант серебром, а потом пусть похваляетсяперед всеми, будто бы приезжий открыл ему великий секрет. Выдумка эта весьмапонравилась Дионисию, который велел отсчитать чужеземцу шестьсот экю. Всамом деле, невероятно было бы предположить, что он уплатил такие деньгикакому-то иноземцу, не получив от него взамен чрезвычайно полезных сведений.И Дионисий воспользовался возникшими по этому поводу толками, чтобы держатьсвоих врагов в страхе. Вот почему государи поступают весьма разумно, когдапредают гласности предостережения, которые они получили относительнопроисков, направленных против их жизни; они хотят заставить поверить, будтоотлично обо всем осведомлены и что нельзя предпринять против них ничеготакого, о чем бы они немедленно не узнали. Герцог Афинский [361], сделавшисьтираном Флоренции, натворил на первых порах великое множество глупостей, ноглавнейшая среди них заключается в том, что, заблаговременно предупрежденныйо заговоре, который составился против него в народе, он велел умертвитьоповестившего его об этом Маттео ди Морозо, одного из участников заговора,для того чтобы сохранить в тайне это сообщение и чтобы никто не подумал,будто хоть кто-нибудь в городе может тяготиться его столь прекраснымправлением.

Помнится, я читал когда-то историю одного римлянина, человека весьмапочтенного, который, спасаясь от тирании триумвирата, благодаря своейисключительной ловкости и изворотливости сотни раз ускользал отпреследователей. Случилось однажды, что отряд всадников, которому былопоручено изловить его, проехал совсем рядом с кустом, за которым онпритаился, и не заметил его. Тем не менее, подумав о всех тяготах истраданиях, которые ему уже столько времени приходилось переносить,скрываясь от непрерывных, настойчивых и производящихся повсеместно поисков,размыслив также о том, может ли доставить ему удовольствие подобная жизнь вбудущем и насколько было бы для него легче сделать один решительный шаг,нежели пребывать и впредь в таком страхе, — он окликнул всадников и открылсвой тайник, добровольно отдавшись им на жестокую казнь, дабы избавить и ихи себя от дальнейших хлопот. Подставить шею под удар врага — решение,пожалуй, чересчур смелое: однако же, мне думается, лучше принять его, чемвечно трястись в лихорадочном ожидании бедствия, против которого нетникакого лекарства. И поскольку меры предосторожности, о которых нужнопостоянно заботиться, требуют бесконечных усилий и не могут считатьсянадежными, лучше вооружиться благородною твердостью и приготовить себя ковсему, что может случиться, находя утешение в том, что оно, быть может,все-таки не случится.