Проблема детства

В живой природе выживание вида и выживание индивида — это не одно и то же, более того, в известной мере одно противоречит другому. Вид «заинтересован» в том, чтобы отдельная особь, родив и выкормив свое потомство, как можно быстрее уходила из жизни. Потомство от слишком зажившихся, а следовательно, накопивших критическую массу мутационных изменений родителей нежелательно. По всей вероятности, в этом своеобразная гигиена вида. Проявления той же гигиены можно видеть и в социуме. Правда, здесь нет заинтересованности в раннем уходе из жизни родителей вырастивших своих детей, напротив, носитель опыта — это наиболее ценный его актив. Хотя, конечно, и здесь существуют свои пределы, и мы уже могли видеть, что социум стремится избавиться от престарелых (вспомним хотя бы о старухах, не умеющих ловить выдр). Но зато есть прямая заинтересованность в как можно более раннем вхождении в самостоятельную жизнь.

Обратимся к открытию Филиппа Арьеса, который обнаруживает тот факт, что средневековое общество совершенно не знает детства. К маленькому человеку общество относится как к маленькому взрослому, сегодняшние представления об особенностях детского мира, детской психики неведомы ему. Даже иконография раннего средневековья изображает ребенка (Христа) как вполне сформировавшегося человека, только меньших размеров. «Собственно, открытие детства начинается именно в XIII веке, и мы можем проследить, как это происходило, по вехам в истории изобразительного искусства, по иконографии XV—XVI веков. Однако свидетельства становятся особенно многочисленны и показательны с конца XVI и в XVII веках»[323]. Несколько раньше он пишет: «Однако язык XVII века все еще довольно сильно заплетается, когда речь идет о детях: ему не хватает слов, которые в достаточной мере отделяют маленьких детей от более взрослых»[324].

Есть основания полагать, что здесь проявляется действие все того же (разумеется, существенно модифицированного особенностями социальной формы движения) закона. Социум стремится вытолкнуть человека в самостоятельную жизнь как можно раньше. Вот только зачем?

Нередко это объясняется экономическими причинами, другими словами, тем, что семья не в состоянии прокормить «лишний рот». Разумеется, нельзя не считаться с материальной стесненностью человека прошлого времени, однако тайна ранней социализации вовсе не в экономике. Во всяком случае, не в одной экономике. Если бы все объяснялось ею, дети состоятельных семейств становились бы самостоятельными фигурами гораздо позже. Однако мы видим, что (по современным понятиям) совершенно незрелые люди занимают высокие позиции в социальной иерархии, а это во все времена было сопряжено с большой, часто с чрезвычайной, ответственностью. Так, в 340 до н.э. Филипп II, отправляясь воевать с Перинфом, греческим городом на европейском берегу Пропонтиды, доверяет своему четырнадцатилетнему сыну Александру управление государством, и тот уже в этом возрасте обнаруживает достаточную решительность и полководческую зрелость. (Удивимся, однако, не только его талантам, но и тому факту, что возраст наследника, которому с этой минуты должно повиноваться все государство, не вызывает никакого скепсиса.) В шестнадцать лет Александр играет ключевую роль в победе над греками у Херонеи, в результате чего Македония становится гегемоном в Элладе; он добивается крупного дипломатического успеха в Афинах, одном из главных центров антимакидонского сопротивления… Но вот что интересно: в его биографии поражает только одно — масштаб свершений, в то же время на протяжении двух тысячелетий социум воспринимает как совершенно естественную вещь возраст героя,— лишь совсем недавно мы научились удивляться этому. Еще интересней другое: точно такое же напряжение физического, интеллектуального, нравственного потенциала социум требует от тысяч и тысяч таких же молодых людей, которые (на своем, конечно, уровне) решают, в сущности, такие же сложные и требующие огромного напряжения психики задачи; никто не делает им никаких скидок на молодость.

Разумеется, Александр — это редкое исключение. Но даже его образ не заставляет забыть общее правило, которое встает перед нами при обращении к документам прошлого. Исторические свидетельства, литература, иконография рисуют нам образ очень молодого человека, почти мальчика, если не сказать ребенка, который участвует в ключевых событиях прошлых веков отнюдь не рядовым статистом. Уже известный нам Мехмед II Завоеватель восходит на трон в 12 лет. Правда, чрезмерная активность и своенравие сына, заставляют пожелавшего удалиться на покой отца Мурада II через два года отстранить его от власти. Но ведь и 19 лет, когда он становится султаном после смерти родителя и начинает грандиозную работу по подготовке штурма Константинополя, увенчавшуюся столь же грандиозным успехом через два года, не возраст все познавшего мужа. Пятнадцатилетние офицеры еще в конце XVIII века — совершенно рядовое явление. Так, Наполеон начинает службу именно в этом возрасте, но ведь в одном училище с ним учатся его сверстники. Пусть память о них затмевается славой будущего покорителя Европы — контекст нашего анализа заставляет обратиться именно к его соученикам и сослуживцам. Между тем офицерская должность предъявляет к человеку весьма высокие требования, которые никогда не послаблялись; отступление от них наказывалось отнюдь не родительской выволочкой, материнским шлепком или отцовской затрещиной, — смертью. Конечно, ранняя психика гибка и приспособляема к любым условиям, но все же готовность этих полу-детей нести груз высочайшей ответственности не может не поражать. Только в XIX столетии «пятнадцатилетние капитаны» станут символом раннего возмужания, но и в начале XX шестнадцатилетние юноши будут официально утверждаться в должности полковых командиров (Гайдар).

Впрочем, мы должны помнить о том, что огромная, по сегодняшним представлениям, ответственность возлагается не только на тех, кто занимает высокие статусные позиции, и не только на мужчин. Чтобы понять это, достаточно обратиться к такому явлению, как брачный возраст. Двенадцатилетняя(!) девочка, «мать семейства» совсем не редкость в средневековой Европе. Вспомним слова синьоры Капулетти, обращенные к тринадцатилетней Джульетте:

В Вероне многие из знатных дам

Тебя моложе, а детей имеют.

Что до меня — в твои года давно уж

Я матерью твоей была…[325]

Собственно, это официальный возраст вступления в брак. Замужняя же женщина уже никем не рассматривается как ребенок. (Об одиннадцатилетних мальчиках, получавших государственные раздачи наравне с «отцами семейств», уже говорилось нами.)

Легко понять, что ускоренная социализация, ранние браки и раннее же восхождение на знаковые статусные ступени нужны обществу,— это увеличивает мобилизуемый им потенциал. Социум заинтересован в том, чтобы выпустить новое поколение в самостоятельную жизнь как можно быстрее. Но сводить отличия от современного положения вещей лишь к возрастной разнице — значит совершать ошибку. В действительности, перед нами совершенно другой социум и совершенно другой человек. Дело в том, что ответственность — вовсе не абстрактное состояние исполнителя, которое проявляется лишь в правовых последствиях (наказаниях, карах) за содеянное, как это представляется поверхностному взгляду обывателя. Не полна в своих определениях и «Новая философская энциклопедия», которая видит в ней «отношение зависимости человека от чего-то (от иного), воспринимаемого им (ретроспективно или перспективно) в качестве определяющего основания для принятия решений и совершения действий, прямо или косвенно направленных на сохранение иного или содействие ему»[326]. Ведь, кроме прочего, она всегда сопрягается с повышенными психонервными нагрузками, падающими на человека, и его способность переносить их является, может быть, главным условием успешного выполнения статусной роли.

Эта тема с достаточной рельефностью вырисовывается в контесте учения Л.Н. Гумилева. Он впервые связывает меру пассионарности социума с удельным весом самих пассионариев в общей численности населения, и в контексте развития семьи связь статусной роли (и соответствующего уровня ответственности) с пассионарной личностью, заставляет обратиться обратиться к нему. Сам Гумилев не раскрывает значение пассионарности, этого ключевого понятия своей теории, но в словаре Даля перед нами встает весьма любопытное его измерение, которое характеризует именно ту психонервную нагрузку, что порождается избыточной ответственностью: Страсть (его русскоязычный аналог): «…страданье, муки, маета, мученье, телесная боль, душевная скорбь, тоска; особ. в знач. подвига, сознательное принятые на себя тяготы, мученичества... || Страх, испуг, ужас, боязнь… || Бездна, прoпасть, тьма, множество, сила, ужас… || Душевный порыв к чему, нравственная жажда, жаданье, алчба, безотчетное влеченье, необузданное, неразумное хотенье…»[327]

На первый взгляд, все это может показаться сильным преувеличением, но даже в мирной жизни любой, кто впервые выходил на спортивную арену, на театральную сцену, восходил на университетскую кафедру, испытывал весь этот спектр чувств. Разумеется, со временем все блекнет, но ничто из пережитого никуда не исчезает — просто человек научается жить в условиях повышенного давления ответственности и постепенно перестает его замечать, как горный житель, спускающийся в долину, приучается жить в условиях повышенного атмосферного давления.

Легко видеть, что даже неполная выдержка из приводимого великим русским лексикографом ряда дает вполне отчетливое представление о том, что должна испытывать психика человека, на которого падает этот нелегкий груз. Правда, сам Гумилев утверждал, что пассионарность не коррелирует со способностями личности. Но, думается, жесткая связь со способностью переносить то, что сопрягается с запредельными целями и повышенной ответственностью, все же наличествует. Причем не только в «отдельно взятом» человеке, но в достаточно представительных статистических массивах.

Таким образом, говоря о прошлом нашей цивилизации, мы обязаны видеть совершенно иную личность, иной психотип, ведь речь идет не о редких исключениях, хранимых кунсткамерой исторической памяти, но о массовом явлении. Поразительно: завоевание Востока совершенно ничтожными силами не представляется ни Александру, ни его офицерам, ни их солдатам, которых, точно так же, как и его, с раннего возраста воспитывали быть готовыми к запредельным нагрузкам, ни даже эллинам в целом ничем невозможным. Кстати, идея такого похода как формы исторического возмездия за персидское нашествие зреет долее столетия, и весь эллинский мир все это время ничуть не сомневается в ее осуществимости. Точно так же будут относиться к своим целям и к своим ресурсам первые крестоносцы, конкистадоры Кортеса и Писарро… многие. Поэтому можно утверждать, что, кроме вооружения, передовой тактики, наконец истовой веры, залогом потрясающих воображение побед станет еще и этот психотип, с самого детства прививаемая способность к предельной мобилизации всех ресурсов «души» и «тела» человека.

Повторимся, многое можно объяснить спецификой полудетской психики,— но ведь именно ее каким-то глубинным инстинктом учитывает и социум, который всем укладом своего бытия выталкивает подростка из семьи и передает его под контроль государства.

Правда, ранний выход в самостоятельную жизнь характеризует не только Европу. Строго говоря, здесь проявляется единая закономерность всеобщего исторического развития, и в этом отношении она ничем не выделяется на фоне других цивилизаций. Однако Восток, развивающийся по тем же законам, не умеет поставить молодого человека на службу своему государству, подчинить его «душу» централизованным ценностям государственного мифа. Он останавливается на полпути: выталкивает человека из родительского дома и дальше предоставляет самому себе. Греция и Рим делают следующий — по существу, решающий — шаг. Не говоря о том, что уже сама социализация проходит под строгим государственным контролем, по ее завершении они немедленно ставят его «в строй» и тем обеспечивают себе решающее же преимущество. Средневековая Европа, Европа Нового времени наследует рожденную городами Греции традицию. Не в последнюю очередь это обстоятельство делает европейскую цивилизацию более гибкой и эффективной в столкновениях с другими.

Вместе с тем важно понять еще одно обстоятельство. Предельная мобилизация ресурсов личности достижима лишь в условиях пассионарности самого социума, в его готовности штурмовать небо. Впервые об этом заговорит тот же Л. Н. Гумилёв. Там, где пассионарность социума падает, меняется и человек. Отсюда и «голодный жадный грек» (мы вновь обращаемся к Ювеналу, но уже в переводе Д. Минаева, ибо дух сатиры лучше всего может передать сатирик:

…Грек — это все: он ритор, врач-обманщик,

Ученый и авгур, фигляр, поэт и банщик.

За деньги он готов идти на чудеса,

Скажите: полезай сейчас на небеса!

Голодный, жадный грек лишь из-за корки хлеба,

Недолго думая, полезет и на небо…),

и римлянин, не видящий перед собой ничего, кроме «хлеба и зрелищ», — это продукт разложения самого социума, наглядный пример того, чем может стать — и становится — человек, вырванный из семьи, но не включенный в государственную систему социализации.

Вот только необходимо иметь в виду, что ядро патриархального дома и его «младшие» домочадцы эволюционируют по-разному. Сказанное Марциалом касается, главным образом, тех, кого соединяют с первым отношения квази-семейной интеграции, клиентелы. Нобилитет продолжает связывать свою судьбу с государством. Только оно способно гарантировать их статус, в свою очередь, только их служение ему — устойчивость самого государства. Эта взаимозависимость накладывает печать на историю и европейских государств, и их нобилитета, и всей европейской культуры. Как и на любой сцене, на сцене истории без статистов невозможно никакое действие, но все же интрига последнего развивается только героями. Именно этими героями во все времена и выступали представители высших сословий. Поэтому понять эволюцию европейских институтов невозможно без осознания их роли.