Смещение полового влечения

Итак, производность зарождающегося гендера от биологического пола сохраняется только на первых этапах его формирования, с развитием социальности зависимость их друг от друга все больше и больше ослабляется. Разумеется, не до такой степени, чтобы исчезнуть полностью, но все же настолько, чтобы вносить достаточно серьезные коррективы в межполовую коммуникацию. Ведь в действительности не только физические признаки одного пола, но и формируемые культурной традицией поведенческие стереотипы вызывают ответную реакцию другого. Вероятно, справедливо и более категоричное заключение: не столько первые, сколько вторые со временем начинают играть решающую роль во взаимном тяготении полов.

Как бы то ни было, пусть и слабеющая, связь гендера с органическим строением его носителя все же не может прерваться полностью, и это обстоятельство должно иметь свои следствия в семейном строительстве.

Вернемся к тому, что жесткая бинарная схема половой дифференциации недостаточна для описания действительного положения дел, необходим учет и всего множества промежуточных форм. Ясно, что известный всем феномен гермафродитизма предстает лишь ярко выраженным центром их общего массива, и уже само существование этого третьего полюса заставляет говорить о существовании менее контрастных отклонений от половой нормы. Существование промежуточных разновидностей (фемининные и маскулинные псевдогермафродиты) находит свое отражение и в промежуточных формах гендера. Не бросаясь в глаза каждому, наличие этих модификаций органического и социо-полового стандарта, все же регистрируется культурной традицией, причем довольно отчетливо. Это показывает лексический оборот, в котором, например, давно уже стали идиоматическими штампами обозначения мужественных женщин и женоподобных мужчин. Правда, в речевой практике не вполне понятно реальное соотношение ценностных характеристик промежуточных между «собственно мужчиной» и «собственно женщиной» проявлений гендера. Однако несомненно одно — вершина иерархии безоговорочно принадлежит первому; все то в нем, что обнаруживает прикосновенность к женскому началу, представляется чем-то ущербным, напротив, наличие мужского способно возвысить женщину. Подтверждением служит тот факт, что в той же речевой практике придание мужских достоинств женщине служит комплиментом («мужественная женщина»), женских мужчине («тряпка», «баба», подкаблучник») — унижением, оскорблением, и в этом тоже проявление того, что наша цивилизация все еще продолжает оставаться «мужской».

Строго говоря, недостаточно и пяти ступеней половой градации, о которых говорилось выше. «Собственно мужчина» и «собственно женщина» — это скорее противоположные полюса некоего единого массива, разделяющее же их пространство заполнено бесконечным числом промежуточных состояний, незаметно переходящих друг в друга. И, разумеется, вся палитра полового строения единой органической ткани, в виде которой может быть представлен весь человеческий род, должна, как в зеркале, отражаться в многообразии гендерных форм. Но если не только физические признаки пола, но и особенности гендера рождают ответную реакцию на себя, то и во взаимном притяжении мужчины и женщины возможно столь же бесконечное разнообразие оттенков. Тонкая игра взаимодействий этих комплементарных, взаимодополняющих начал может рождать самые причудливые сочетания.

Словом, далеко не последнюю роль в межполовой коммуникации должны играть гендерные — а значит, в конечном счете, социокультурные нюансы. Отсюда и вторжение в гендер не может пройти без последствий. Как всегда хорошо знающий свой предмет, Артур Хейли в своих «Менялах» пишет о переменах, что происходят с человеком, подвергшимся групповому изнасилованию и, во избежание рецидива, вынужденному согласиться на постоянную связь с тем, кто мог защитить его. «Поначалу Майлз пытался успокоить свой разум, уговаривая себя, что это лучше, чем групповое изнасилование, да так, в сущности, и было. И тем не менее отвращение и осознание своего унижения не исчезали. Но куда хуже были последствия. Как ни трудно было Майлзу с этим смириться, но факт оставался фактом: ему начинало нравиться то, что происходило между ним и Карлом. Более того, Майлз смотрел теперь на своего защитника с новым чувством... С привязанностью? Да... С любовью? Нет! Он не смел — пока что — заходить так далеко. Осознание этого обстоятельства потрясло его. И тем не менее он принимал все предложения Карла. После каждого совокупления он задавался вопросами. Продолжает ли он оставаться мужчиной? Он знал, что раньше это было так, но теперь уже не был уверен. Превратился ли он в полного извращенца? Сможет ли он когда-нибудь перемениться, вернуться к нормальному состоянию и прекратить смаковать удовольствия, которые стал получать здесь? А если нет, то стоит ли жить? Он мучился сомнениями[190]. <…> …я знаю, что есть и мужские и женские любовные союзы, и в конце концов любая любовь лучше, чем пустота, чем ненависть. <…> Ведь ты любил его, правда? Да, — ответил он чуть слышно. Любил»[191].

Таким образом, то, что в обыденном сознании предстает как род отклонений от поведенческой нормы, порождается отнюдь не патологией органики или психики (хотя, конечно и ею тоже), но объективными законами природы социума и человеческой природы. И, разумеется, законами нашей общей би-половой культуры, которая, принимая, как минимум, равной значимость обоих полов, отдает безусловное первенство мужскому гендеру.

Разумеется, многообразие полутонов органического строения человека, и их социокультурного отражения во всей палитре гендерных отличий вовсе не значит, что среднестатистической реальностью становится отклонение от некоего эталона, нежели сам эталон. В действительности особенности гендера формируются не только объективными отличиями органики, но и социокультурным тяготением к тому или иному полюсу половой дифференциации. Давление культуры проявляется скорее в принуждении к тому, что соответствует ожиданиям социума, нежели в отклонении от предписанного полу. Положение, которое складывается здесь, можно сравнить с поведением физического тела в точке либрации. Напомним: в системе из двух массивных тел существует точка, в которой гравитационные силы уравновешивают друг друга, и помещенное в ней третье тело может оставаться неподвижным относительно каждого из них. Правда, исключительно в том случае, если его масса пренебрежимо мала в сравнении с ними. Любые другие тела силами тяготения будут притянуты к первым. Так и формообразующее действие каждого из полюсов полового диморфизма могло бы быть уподоблено этому математическому образу. Лишь сравнительно ничтожная численность тех, чья органика в ту или иную сторону отклоняется от стандарта, могла бы остаться вне подчинения центрам концентрации масс, вся остальная — должна сливаться с социальными ожиданиями. Впрочем, необходимо считаться с тем, что человек — это не «физическое тело» и не все в нем подчиняется законам чистой математики. К тому же наличие «промежуточных» полов делает общую систему многополярной, а значит, и общую картину много запутанней. И все же, не обращаясь в бесконечно малую, суммарная масса гендерных отклонений долгое время остается сравнительно небольшой, и только современное положение вещей обнаруживает какие-то сдвиги.

Таким образом, действительная причина того, что обыденному сознанию представляется болезненным отклонением от поведенческой нормы, кроется вовсе не в органике того или иного индивида, но исключительно в психике социума, понятого как некий единый организм. Практикой его жизни на протяжении всей истории воспроизводится именно тот образ совместного существования составляющих его атомов-людей, центральную роль в котором играет мужчина. Именно он становится ключевой фигурой социального творчества. Демиург, культурный герой, герой — (по преимуществу) обладают отчетливыми признаками только его пола. Отсюда неудивительно, что любые отклонения от нами же формируемого идеала мужчины воспринимаются как «человеческая слабость», а там, где переступается какой-то незримый предел,— как патология.

Формирование новой природной реалии (ибо социум — это не более чем «продолжение» все той же природы, которая когда-то породила жизнь) и поступательное ослабление объективной зависимости гендера от биологического пола вызвано, как мы видим, тем непреложным обстоятельством, что в воспроизводстве социума ключевую роль играет наследование не генетической, но принципиально иной информации. Информации, которая, отрываясь от биологического уровня, восходит на новую ступень своей организации. Ее отличие от биологической вкратце можно охарактеризовать тем, что в одном случае система наследования передает уже сложившийся тип связи организма со своей средой; в другом,— связи с никогда не существовавшими в природе, но порождаемыми только культурой социума реалиями.

Выше было замечено, что и в жизни вида ключевым является именно перенос информации, а не воспроизводство инертной биологической массы. Поэтому и в биологии детопроизводство выступает как, по большому счету, вспомогательное начало, как средство решения какой-то генеральной задачи. В социуме — тем более. Межпоколенная коммуникация, передача и переятие качественно нового типа информации может быть обеспечена принципиально вне-биологическим механизмом. Им выступает не что иное, как вовлечение коммуникантов в совместную практическую деятельность. Социализация потомства преследует своей целью освоение принципов ее организации, научение правилам искусственного сочетания законов природы и социума, в результате чего и появляются на свет не могущие родиться «сами собой», другими словами, стихийным действием природных законов артефакты. Разумеется, и для этого необходима смена поколений, а значит, и в социокультурной системе наследования их производство продолжает сохранять известную значимость. Но сводить, как это нередко делается, родовую преемственность исключительно к детопроизводству — значит не просто совершать непростительную ошибку, но и ограничивать развитие мысли уровнем представлений, свойственных началу девятнадцатого века.

Таким образом, в социуме межпоколенная коммуникация и коммуникация межполовая с самого начала выделяются как автономные процессы, которые развиваются по несовпадающим траекториям. В жизни биологического вида отношения полов не имеют никакого самостоятельного значения, все подчинено преемственности поколений. У человека же межполовой аспект оказывается независимым от межпоколенного, чему немало способствует то, уже известное нам, обстоятельство, что на самой заре истории доступный психике нашего предка «горизонт событий» оказывается значительно меньше срока, который требуется для вынашивания потомства. Отсюда в его представлении ребенок появляется вне всякой связи с соитием, и со временем фольклор находит красивые образы именно для этого, все еще дремлющего где-то в подкорке, атавистического состояния сознания: детей приносит аист, детей находят в капусте и т.п.

Но если так, то (первая производная от биологического пола) половое влечение завершившего свою предысторию человека перестает ориентироваться исключительно на зримые признаки фертильности. Так, поначалу именно они запечатлеваются в фигурах палеолитических «венер», где отсутствует все, что более поздняя культура ассоциирует с женщиной, и наличествуют только гиперболизированные знаки пола. Со временем же влечение начинает подчиняться другим, не всегда доступным сенсорике, началам, которые вступают в таинственный резонанс с индивидуальными особенностями органики и формируемого гендера. Этим обстоятельством и объясняется факт его смещения в сторону от противоположного полюса. Словом, в сфере гендерного многообразия находится много такого, что создает новые оси притяжения. Последнее обстоятельство создает новую реалию социальной жизни — половую активность, не связанную с детопроизводством.

Обо всем этом нам еще придется говорить.