Глава v: эгоист становится личностью

 

 

На сажень в сон я погружен.

Влеченья, что смирял, теперь

Из заточенья рвутся вон,

Как сумрак ломится сквозь дверь.

Хочу, чтобы помог сыскать

Мне веру новую рассвет…

Увы! Уныло все опять!

Конца завесам ливня нет.

 

О, встать бы вновь! Когда бы мог

Стряхнуть я хмеля давний пыл

И в небе сказочный чертог

Рассвет, как встарь, нагромоздил!

Когда б мираж воздушный стать

Мог символом, что даст ответ! Увы!

Уныло все опять:

Конца завесам ливня нет.

 

Стоя под стеклянным навесом какого‑то театра Эмори увидел, как первые крупные капли дождя шлепнулись на тротуар и расплылись темными пятнами. Воздух стал серым и матовым; в доме напротив вдруг возникло освещенное окно, потом еще огонек; потом целая сотня их замерцала, заплясала вокруг. Под ногами у него обозначилось желтым подвальное окно с железными шляпками гвоздей, фары нескольких такси прочертили полосы света по сразу почерневшей мостовой. Незваный ноябрьский дождь подло украл у дня последний час и снес его в заклад к старой процентщице – ночи.

Тишина в театре у него за спиной взорвалась каким‑то странным щелчком, за которым последовал глухой гул разом задвигавшихся людей и оживленный многоголосый говор. Дневной спектакль кончился.

Он отступил немного в сторону, под дождь, чтобы дать дорогу толпе. Из подъезда выбежал мальчик, потянул носом свежий, влажный воздух и поднял воротник пальто; появились три‑четыре спешащие пары, появилась небольшая кучка зрителей, и все, как один, взглядывали сперва на мокрую улицу, потом на повисший в воздухе дождь и, наконец, на хмурое небо, но вот из дверей густо повалила публика, и он задохнулся от тяжкого запаха, в котором мешался табачный дух мужчин и чувственность разогревшейся на женщинах пудры. После густой толпы опять выходили редкие группки, потом еще человек пять; мужчина на костылях; и, наконец, стук откидных сидений внутри здания возвестил, что за работу взялись капельдинеры.

Нью‑Йорк, казалось, не то чтобы проснулся, а заворочался в постели. Милю пробегали бледные мужчины, придерживая под подбородком поднятые воротники; в резких взрывах смеха из универсального магазина высыпал говорливый рой усталых девушек – по три под одним зонтом; промаршировал отряд полицейских, чудом успевших уже облачиться в клеенчатые накидки.

Дождь словно обострил внутреннее зрение Эмори, и перед ним грозной вереницей прошли все невзгоды, уготованные в большом городе человеку без денег. Гнусная, зловонная давка в метро – рекламы лезут в глаза, назойливые, как те невыносимо скучные люди, которые держат тебя за рукав, норовя рассказать еще один анекдот, брезгливое ощущение, что вот‑вот кто‑то на тебя навалится; мужчина, твердо решивший не уступать место женщине и ненавидящий ее за это, а женщина ненавидя его за то, что он не встает; в худшем случае – жалкая мешанина из чужого дыхания, поношенной одежды и запахов еды, в лучшем случае – просто люди, изнывающие от жары или дрожащие от холода, усталые, озабоченные.

Он представил себе комнаты, где живут эти люди, – где на вспученных обоях бесконечно повторяются крупные подсолнухи по желто‑зеленому фону, где цинковые ванны и темные коридоры, а за домами – голые, без единой травинки дворы; где даже любовь сведена к совращению – прозаическое убийство за углом, незаконный младенец этажом выше. И неизменно – зимы в четырех стенах из соображений экономии и долгие летние месяцы с кошмарами в духоте липких, тесных квартирок… грязные кафе, где усталые, равнодушные люди кладут в кофе сахар своими уже облизанными ложками, оставляя в сахарнице твердые коричневые комки.

Если где‑то собираются одни мужчины или одни женщины, это еще куда ни шло, особенно противно, когда они оказываются вместе, тут и стыд женщин, которых мужчины поневоле видят усталыми и нищими, и отвращение, которое усталые, нищие женщины внушают мужчинам. Тут больше грязи, чем на любом поле сражения, видеть это тягостнее, чем реальные ужасы – пот и размокшая глина, и смертельная опасность; это атмосфера, в которой рождение, брак и смерть равно омерзительны и таятся от глаз.

Он вспомнил, как однажды в метро, когда вошел рассыльный с большим погребальным венком из живых цветов, от их аромата воздух сразу стал легче и все лица в вагоне на мгновение засветились.

«Терпеть не могу бедных, – вдруг подумал он. – Ненавижу их за то, что они бедные. Когда‑то бедность, возможно, была красива, сейчас она отвратительна. Самое безобразное, что есть на свете. Насколько же чище быть испорченным и богатым, чем невинным и бедным». Перед глазами у него четко возникла картина, в свое время показавшаяся ему полной значения. Хорошо одетый молодой человек, глядя из окна клуба на Пятой авеню, сказал что‑то другому, и лицо его выразило предельную гадливость. Вероятно, подумал Эмори, он тогда сказал: «О господи, до чего же люди противны!»

Никогда раньше Эмори не интересовался бедняками. Теперь он холодно установил, что абсолютно не способен кому‑либо сочувствовать. О’Генри обнаружил в этих людях романтику, высокие порывы, любовь, ненависть, Эмори же видел только грубое убожество, грязь и тупость. Он в этом не раскаивался: никогда с тех пор он уже не корил себя за чувства естественные и искренние. Все свои реакции он принимал как часть себя, неизменную и вненравственную. Когда‑нибудь эта проблема бедности, в ином, более широком аспекте, подчиненная какой‑нибудь более возвышенной, более благородной позиции, возможно, даже станет его личной проблемой, теперь же она вызывала только сильнейшую брезгливость.

Он вышел на Пятую авеню, увертываясь от черной слепой угрозы зонтов, и, остановившись перед «Дельмонико», сделал знак автобусу. Застегнув пальто на все пуговицы, поднялся на империал и ехал под упорным моросящим дождем, снова и снова ощущая на щеках прохладную влагу. Где‑то в его сознании начался разговор, вернее – не начался, а опять заставил к себе прислушаться. Вели его не два голоса, а один, который и спрашивал, и сам же отвечал на вопросы.

Вопрос. – Ну, как ты расцениваешь положение?

Ответ. – А так, что у меня осталось двадцать четыре доллара или около того.

В. – У тебя еще есть поместье в Лейк‑Джинева.

О. – Его я намерен сохранить.

В. – Прожить сумеешь?

О. – Не представляю, чтобы не сумел. В книгах люди всегда наживают богатства, а я убедился, что могу делать все, что делают герои книг. Собственно, я только это и умею делать.

В. – Нельзя ли поточнее?

О. – Я еще не знаю, что буду делать, – и не так уж стремлюсь узнать. Завтра я навсегда уезжаю из Нью‑Йорка. Нехороший город, если только не оседлать его.

В. – Тебе нужно очень много денег?

О. – Нет, я просто боюсь бедности.

В. – Очень боишься?

О. – Боюсь, но чисто пассивно.

В. – Куда тебя несет течением?

О. – А я почем знаю?

В. – И тебе все равно?

О. – В общем, да. Я не хочу совершать морального самоубийства.

В. – Хоть какие‑то интересы у тебя остались?

О. – Никаких. И не осталось добродетели, которую можно бы потерять. Как остывающий чайник отдает тепло, так мы на протяжении всего отрочества и юности отдаем калории добродетели. Это и называется непосредственностью.

В. – Любопытная мысль.

О. – Вот почему свихнувшийся «хороший человек» всегда привлекает людей. Они становятся в круг и буквально греются о калории добродетели, которые он отдает. Сара в простоте душевной сказала что‑то смешное, и на всех лицах появляется приторная улыбка: «Как она невинна, бедняжка!» Но Сара уловила приторность и никогда не повторит то же словечко. Однако после этого ей станет похолоднее.

В. – И твои калории ты все растерял?

О. – Все до единой. Я сам уже начинаю греться около чужой добродетели.

В. – Ты порочен?

О. – Вероятно. Не уверен. Я уже не могу с уверенностью отличить добро от зла.

В. – Это само по себе плохой признак?

О. – Не обязательно.

В. – В чем же ты усмотрел бы доказательство порочности?

О. – В том, что стал бы окончательно неискренним – называл бы себя «не таким уж плохим человеком», воображал, что жалею об утраченной молодости, когда на самом деле жалею только о том, как приятно было ее утрачивать. Молодость – как тарелка, горой полная сластей. Люди сентиментальные уверяют, что хотели бы вернуться в то простое, чистое состояние, в котором пребывали до того, как съели сласти. Это неверно. Они хотели бы снова испытать приятные вкусовые ощущения. Замужней женщине не хочется снова стать девушкой – ей хочется снова пережить медовый месяц. Я не хочу вернуть свою невинность. Я хочу снова ощутить, как приятно было ее терять.

В. – Куда тебя сносит течением?

Этот диалог несуразно вмешался в его обычное состояние духа – несуразную смесь из желаний, забот, впечатлений извне и физических ощущений.

Сто двадцать седьмая улица… Или Сто тридцать седьмая? Двойка и тройка похожи – впрочем, не очень. Сиденье отсырело… Это одежда впитывает влагу из сиденья или сиденье впитывает сухость из одежды?.. Не сиди на мокрой земле, схватишь аппендицит, так говорила мать Фрогги Паркера. Ну, это мне уже не грозит… Я предъявлю иск Пароходной компании, сказала Беатриса, а четвертой частью их акций владеет мой дядя – интересно, попала Беатриса в рай?.. Едва ли. Он сам – вот бессмертие Беатрисы и еще увлечения многих умерших мужчин, которые ни разу о нем и не подумали… Ну, если не аппендицит, так, может быть, инфлюэнца… Что? Сто двадцатая улица? Значит, тогда была Сто вторая – один, ноль, два, а не один, два, семь. Розалинда не похожа на Беатрису, Элинор похожа, только она отчаяннее и умнее. Квартиры здесь дорогие – наверно, полтораста долларов в месяц, а то и двести. В Миннеаполисе дядя за весь огромный дом платил только сто в месяц. Вопрос: лестница на второй этаж была, как войдешь, слева или справа? В «Униви 12» она, во всяком случае, была прямо вперед и налево. Какая грязная река – подойти поближе, посмотреть, правда ли, грязная, – во Франции все реки бурые или черные, так и у нас на Юге. Двадцать четыре доллара – это четыреста восемьдесят пончиков. Можно прожить на них три месяца, а спать на скамейке в парке. Где‑то сейчас Джилл – Джилл Бейн, Фейн, Сейн – о черт, шея затекла, ужасно неудобно сидеть. Ни малейшего желания переспать с Джилл, и что хорошего нашел в ней Алек? У Алека грубые вкусы по части женщин. Мой вкус куда лучше. Изабелла, Клара, Розалинда, Элинор – истые американки. Элинор – подающий, скорее всего, левша. Розалинда – отбивающий, удар у нее замечательный. Клара, пожалуй, первая база. Как‑то сейчас выглядит труп Хамберда… Не будь я инструктором по штыковому бою, я попал бы на позиции на три месяца раньше, вероятно, был бы убит. Где тут этот чертов звонок…

На Риверсайд‑Драйв номера улиц едва проглядывали сквозь сетку дождя и мокрые деревья, но один он наконец разглядел – Сто двадцать седьмая. Он сошел с автобуса и, сам не зная зачем, свернул под гору по извилистой дороге, которая вывела его к реке, там, где за длинным молом приютилась стоянка мелких судов – моторок, каноэ, гребных шлюпок, парусников. Он пошел вдоль берега на север, перескочил через низкую проволочную ограду и очутился на большом дворе, примыкающем к пристани. Вокруг было множество лодок, ждущих ремонта, пахло опилками, краской и, едва уловимо и пресно, – Гудзоном. Сквозь густую мглу к нему приблизился какой‑то человек.

– Пропуск есть?

– Нет. А это частное владение?

– Это яхт‑клуб «Гудзон».

– Вот как, я не знал. Я просто хотел отдохнуть.

– Ну… – начал тот с сомнением в голосе.

– Если скажете, я уйду.

Сторож проворчал что‑то, не означавшее ни «да» ни «нет», и прошел мимо. Эмори сел на перевернутую лодку и, наклонившись вперед, подпер щеку ладонью.

– Все эти напасти, того и гляди, сделают из меня совсем никудышного человека, – проговорил он медленно.