Книга вторая 9 страница

Получасового общения с Коллисом было достаточно, чтобы Дик почувствовал, что и сам тупеет.

Они выпили бутылку итальянского шипучего вина; Дик был бледен, у него уже шумело в голове. Он жестом подозвал дирижера оркестра к своему столику. Дирижер был негр с Багамских островов, заносчивый и несимпатичный, и через пять минут вспыхнул скандал.

– Вы меня пригласили сесть с вами.

– Ну, пригласил. И дал вам пятьдесят лир, так или не так?

– Ну дали. И что из этого? Что из этого?

– А то, что я дал вам пятьдесят лир – так или не так? А вы требуете еще.

– Вы меня пригласили, так или не так? Так или не так?

– Ну, пригласил, но я дал вам пятьдесят лир.

– Ну, дали. Ну, дали.

Разобиженный негр встал и ушел, еще больше испортив Дику настроение. Но вдруг он заметил, что какая‑то девушка улыбается ему с другой стороны зала, и сейчас же бледные тени римлян, маячившие вокруг, стушевались и отодвинулись в стороны. Девушка была англичанка, белокурая, со здоровым английским румянцем на личике, и она опять улыбнулась знакомой ему улыбкой, даже в плотском призыве отрицавшей вожделение плоти.

– Я не я, если эта красотка не делает вам авансы, – сказал Коллис.

Дик встал и между столиками направился к ней.

– Разрешите вас пригласить?

Пожилой англичанин, который сидел с нею, сказал почти виновато:

– Я скоро уйду.

Отрезвевший от возбуждения Дик повел девушку танцевать. От нее веяло всем, что есть хорошего в Англии; звонкий голос напоминал о садах, мирно зеленеющих в оправе моря, и Дик, отстранясь, чтобы лучше ее разглядеть, говорил ей любезности искренне, до дрожи в голосе. Она обещала прийти и посидеть с ними после того, как уйдет ее спутник. Когда Дик привел ее на место, англичанин заулыбался все с тем же виноватым видом.

Вернувшись к своему столику, Дик заказал еще бутылку того же вина.

– Она похожа на какую‑то киноактрису, – сказал он. – Никак не вспомню, на кого именно. – Он нетерпеливо оглянулся через плечо. – Ну что же она так долго?

– Хотел бы я быть киноактером, – задумчиво сказал Коллис. – Мне предстоит работать в фирме отца, но не скажу, что меня увлекает такая перспектива. Двадцать лет просидеть в конторе в Бирмингеме…

Его голос звучал протестом против гнета материалистической цивилизации.

– Слишком мелко для вас?

– Вовсе я не то хотел сказать.

– Нет, именно то.

– Откуда вы знаете, что я хотел сказать? Если вам так нравится работать, почему вы не лечите больных?

Они чуть было не поссорились, но к этому времени оба уже были настолько пьяны, что тут же позабыли из‑за чего. Коллис собрался уходить, и Дик долго жал ему руку на прощанье.

– Смотрите же, обдумайте хорошенько, – наставительно сказал он.

– Что обдумать?

– Сами знаете что. – Ему казалось, что он дал Коллису какой‑то совет насчет его работы в отцовской фирме, и очень дельный, разумный совет.

Клэй растворился в пространстве. Дик допил бутылку и опять пошел танцевать с англичанкой, принуждая свое непокорное тело к рискованным поворотам и твердым, энергичным шагам. Но вдруг произошло нечто совершенно непонятное. Он танцевал с девушкой, потом музыка смолкла – и девушки не стало.

– Вы не знаете, где она?

– Кто она?

– Девушка, с которой я танцевал. Только что была, и вдруг нету. Наверно, тут где‑нибудь.

– Нельзя! Нельзя! Это дамская комната.

Он вошел в бар и облокотился на стойку. Рядом стояли еще какие‑то двое, и он хотел поговорить с ними, но не знал, с чего начать разговор. Можно было порассказать им о Риме и о буйных родоначальниках семейств Колонна и Гаэтани, но, пожалуй, это было бы слишком скоропалительное начало.

Фарфоровые фигурки, украшавшие табачный киоск, вдруг посыпались на пол; поднялся переполох, и у него возникло смутное подозрение, что причиной был он, поэтому он вернулся в кабаре и выпил чашку черного кофе. Коллис исчез, англичанка тоже исчезла, и ничего больше не оставалось, как поехать в отель и с тяжелым сердцем лечь спать. Он расплатился по счету, взял пальто и шляпу и вышел.

Лужи грязной воды стояли в канавах и в неровностях булыжной мостовой; с Кампаньи наползала болотная сырость, утренний воздух был отравлен миазмами отработанного пара. Четверо таксистов обступили Дика, поблескивая глазами в щелочках набрякших век. Одного, назойливо лезшего ему прямо в лицо, он с силой оттолкнул.

– Quanto а отель «Квиринал»? – Cento lire.[70]

Шесть долларов. Он отрицательно покачал головой и предложил тридцать лир – вдвое против обычной дневной цены; но все четверо, как один, пожали плечами и отошли.

– Trente cingue lire e mancie,[71]– твердо сказал он.

– Cento lire.

Дик перешел на родной язык.

– Сто лир за полмили пути? Сорок, больше не дам.

– Не пойдет.

Дик едва не падал от усталости. Он дернул дверцу ближайшего такси и сел.

– Отель «Квиринал»! – скомандовал он шоферу, упрямо стоявшему у передней дверцы. – Нечего скалить зубы, везите меня в «Квиринал».

– Не повезу.

Дик вылез из машины. У подъезда «Бонбониери» кто‑то долго пререкался с таксистами, а потом предложил свои услуги в качестве переводчика; между тем самый назойливый из таксистов снова надвинулся на Дика, крича и отчаянно жестикулируя, и Дик снова оттолкнул его.

– Мне нужно в отель «Квиринал».

– Он говорит – одна сотня лир, – объяснил добровольный переводчик.

– Я понял. Скажите, что я согласен дать пятьдесят. Да отвяжитесь вы! – Последнее относилось к назойливому таксисту, который подступил в третий раз. Услышав окрик, он смерил Дика взглядом и смачно плюнул в знак своего презрения.

Весь тот накал чувств, в котором Дик прожил неделю, вдруг нашел себе выход в мгновенном порыве к насилию – благородный выход, освященный традициями его родины; он шагнул вперед и ударил таксиста по лицу.

Сейчас же вся четверка бросилась на него, угрожающе размахивая руками, пытаясь окружить его со всех сторон; но Дик, спиной прижавшись к стене у самого входа в ресторан, бил наудачу, со смешком отражая неуклюжие наскоки своих противников, их преувеличенные, показные удары. Эта пародия на драку продолжалась с переменным успехом несколько минут, но тут Дик поскользнулся и упал. Он почувствовал боль, однако сумел снова встать на ноги и безуспешно барахтался в кольце чьих‑то рук, пока это кольцо внезапно не разомкнулось. Раздался какой‑то новый голос, завязался новый спор, но Дик не слушал; он стоял, прислонясь к стене, задыхающийся, взбешенный унизительной нелепостью своего положения. Он видел, что сочувствие не на его стороне, но и мысли не допускал, что может быть не прав.

Решено было отправиться в полицейский участок и там во всем разобраться. Кто‑то поднял с земли и подал Дику его шляпу, кто‑то довольно мягко взял его под руку, и, вместе с таксистами пройдя несколько шагов и свернув за угол, он вступил в помещение с голыми стенами, с единственной мутной лампочкой под потолком, где томились без дела несколько carabinieri[72].

За столом сидел жандармский капитан. Человек, остановивший драку, стал длинно рассказывать что‑то по‑итальянски, указывая на Дика, а таксисты то и дело перебивали его взрывами гневной брани. Капитан стал проявлять признаки нетерпения. Наконец он поднял руку, и обличительный хор, еще раза два вякнув на прощанье, умолк. Капитан повернулся к Дику.

– Гавари italiano[73]? – спросил он.

– Нет.

– Гавари francais[74]? – Oui[75], – обрадовался Дик.

– Alors, Ecoute. Va au «Quirinal». Ecoute: vous etes saoul. Payez ce que Ie chauffeur demande. Comprenezvous?[76]Дик замотал головой.

– Non, je ne veux pas – Comment? – Je paierai quarante lires. C’est bien assez.[77]

Капитан встал.

– Ecoute! – грозно воскликнул он. – Vous etessaofil. Vous avez battu Ie chauffeur. Comme ci, comme ca.[78]– Он яростно замолотил по воздуху обеими руками.

– C’est bon que je vous donne la liberte. Payez ce qu’il a dit – centro lire. Va au «Quirinal».[79]

Дик метнул на него остервенелый от негодования взгляд.

– Хорошо, я поеду! – Он круто повернулся к выходу – и тут ему бросилась в глаза хитро усмехающаяся физиономия человека, который привел его в полицию. – Я поеду, – выкрикнул Дик, – но сперва я рассчитаюсь с этим голубчиком!

Он рванулся вперед мимо остолбеневших карабинеров и нанес по усмехающейся физиономии сокрушительный удар левой. Человек рухнул наземь.

На мгновение Дик застыл над ним, злобно торжествуя победу, – и тут впервые закралась в его мозг мысль об ошибке, но, прежде чем он успел додумать эту мысль, все завертелось у него перед глазами; его сбили с ног, и множество кулаков и каблуков принялись отбивать на нем свирепую дробь.

Хрустнул переломленный нос, глаза, будто на резинке, выскочили из орбит и опять вернулись на место. Под тяжелым сапогом треснуло ребро. Он потерял было сознание, но сейчас же очнулся оттого, что его рывком заставили сесть и защелкнули у него на запястьях наручники. Машинально он пробовал сопротивляться. Сшибленный им полицейский в штатском стоял в стороне, прикладывая к подбородку платок, и всякий раз смотрел, остается ли на платке кровь; теперь он подошел к Дику вплотную, расставил для равновесия ноги, размахнулся и сильным ударом уложил его навзничь.

На доктора Дайвера, неподвижно лежавшего на полу, выплеснули ведро воды. Потом схватили его за руки и куда‑то поволокли; по дороге он приоткрыл один глаз и сквозь застилавшую его кровавую дымку узнал бледное от ужаса лицо одного из таксистов.

– Поезжайте в «Эксцельсиор», – прохрипел он. – Скажите мисс Уоррен. Двести лир! Мисс Уоррен! Due centi lire![80]. А, мерзавцы – мерза…

Но его все волокли, задыхающегося и всхлипывающего, сквозь кровавую дымку, по неровному, в выбоинах полу и наконец втащили в какую‑то каморку и бросили на каменные плиты. Потом все вышли, дверь захлопнулась, он остался один.

 

 

Бэби Уоррен, лежа в постели, читала скучнейший роман Мэриона Кроуфорда[81]из римской жизни; уже за полночь она встала, подошла к окну и выглянула на улицу. Прямо против отеля прогуливались по тротуару двое карабинеров в арлекинских треуголках и опереточных плащах, которые на поворотах заносило то справа, то слева, точно косой грот при перемене галса; своим видом они напоминали ей гвардейского офицера, так упорно разглядывавшего ее сегодня во время завтрака. Его дерзость была дерзостью рослого представителя малорослой народности, которому рост заменяет все прочие достоинства.

Вздумай он подойти к ней и сказать: «Пойдем со мной», она бы ответила: «Ну что ж…» – по крайней мере, так ей казалось сейчас, в непривычной обстановке, словно бы освобождающей от привычных условностей поведения.

От гвардейца ее мысли лениво скользнули к карабинерам, а от них перекинулись на Дика. Она легла и погасила свет.

Около четырех ее разбудил резкий стук в дверь.

– Кто там?

– Это швейцар, madame.

Накинув кимоно, Бэби, сонная, пошла отворять.

– Ваш друг, мосье Даверр, у него неприятности. Полиция арестовала его и посадила в тюрьму. Он послал такси, чтобы сказать вам, шофер говорит, он обещал платить двести лир… – Швейцар сделал паузу, ожидая, как это будет принято. – Шофер говорит, у мосье Даверр очень большие неприятности. Он имел драку в полиции и очень сильно побит.

– Сейчас я спущусь.

Бэби оделась под глухие удары подстегнутого тревогой сердца и минут через десять вышла из лифта в полутемный вестибюль. Шофер, присланный Диком, уже уехал; швейцар нашел ей другое такси и сказал, в какой полицейский участок ехать. Ночной мрак понемногу редел и таял, и это колебание между ночью и днем болезненно отзывалось на нервах Бэби, все еще натянутых после внезапно прерванного сна. Мысленно она подгоняла медлительный рассвет, и когда такси выезжало на простор широких проспектов, ей казалось, что дело идет быстрее; но вдруг порыв ветра нагонял откуда‑то облака, и то, что так неотвратимо надвигалось со всех сторон, словно бы останавливалось в своем движении, а потом возникало сызнова. Машина миновала фонтан, громко журчавший над собственной раскидистой тенью, свернула в переулок, такой кривой, что домам в нем приходилось корежиться и извиваться, чтобы не вылезть на середину мостовой, протарахтела по выбитому булыжнику и толчком затормозила у невысокого здания с будками часовых по обе стороны входа, резко отделявшимися от зеленых, в потеках сырости, стен. И сейчас же из лиловой мглы подворотни донеслись отчаянные крики и вопли Дика:

– Есть тут англичане? Есть тут американцы? Есть тут англичане? Есть тут – а, дьявольщина! А, проклятые итальяшки!

Крики смолкли, и где‑то яростно заколотили в дверь. Потом крики понеслись с новой силой:

– Есть тут американцы? Есть тут англичане?

Бэби побежала на звук голоса, вынырнула из подворотни на небольшой двор, постояла минуту в нерешительности, вертя головой по сторонам, и, наконец, определив, что крики несутся из маленькой караульни, рванула дверь и вошла. Двое карабинеров вскочили на ноги, но она, не обратив на них внимания, бросилась к запертой двери в глубине.

– Дик! – закричала она. – Что здесь произошло?

– Они выбили мне глаз! – раздалось из‑за двери. – Они мне надели наручники, а потом избили меня – эти сволочи, эти мерзавцы…

Круто повернувшись, Бэби шагнула к карабинерам.

– Что вы с ним сделали? – прошипела она так свирепо, что они невольно попятились.

– Non capisco inglese.[82]

Она стала клясть их по‑французски; ее гнев, неистовый и высокомерный, заполнял комнату, стягивался вокруг обоих карабинеров, а они только ежились, молча пытались выпутаться из его жесткой пелены.

– Отоприте дверь! Выпустите его!

– Мы ничего не можем без приказа начальства.

– Ben! Be‑ene! Bene![83]Снова Бэби ошпарила их потоком ярости, а они, уже готовые извиниться перед ней за свое бессилие, растерянно поглядывали друг на друга с мыслью, что вышла какая‑то чудовищная промашка. Бэби тем временем вернулась к двери камеры, припала к ней, чуть ли не гладила ее, словно таким образом могла дать Дику почувствовать, что она здесь и что она его выручит.

– Я еду в посольство. Скоро вернусь! – крикнула она и, еще раз грозно сверкнув на карабинеров глазами, выбежала из помещения.

У американского посольства она расплатилась с шофером такси, не захотевшим больше ждать. Она взбежала на темное еще крыльцо и позвонила.

Только после третьего ее звонка щелкнул замок, и на пороге появился заспанный швейцар‑англичанин.

– Мне нужен кто‑нибудь из посольства. Все равно кто – только сейчас же.

– Все еще спят, madame. Мы работаем с девяти.

Она нетерпеливо отмахнулась от названного часа.

– У меня важное дело. Одного человека, американца, жестоко избили. Он в итальянской тюрьме.

– Все еще спят. В девять часов, пожалуйста…

– Я не могу ждать до девяти часов. Моему зятю, мужу моей сестры, выбили глаз, а теперь держат его в тюрьме и не выпускают. Я должна немедленно поговорить с кем‑нибудь, понятно? Что вы стоите и смотрите на меня, как идиот?

– Ничего не могу сделать, madame.

– Ступайте разбудите кого‑нибудь, слышите? – Она схватила его за плечи и тряхнула изо всех сил. – Речь идет о жизни и смерти. Если вы сию же минуту не разбудите кого‑нибудь и не приведете сюда, вам придется плохо…

– Будьте так любезны, madame, снимите свои руки.

Откуда– то сверху за спиной швейцара поплыл тягучий голос:

– Что там за шум?

Швейцар с явным облегчением отозвался.

– Пришла какая‑то дама, сэр, и стала меня трясти.

Повернув голову, чтобы ответить, он на шаг отступил, и Бэби тотчас же прорвалась в вестибюль. На верхней площадке, кутаясь со сна в белый расшитый персидский халат, стоял молодой человек чрезвычайно странного вида. У него было жуткое, неестественно розовое лицо, казавшееся мертвым, несмотря на свой яркий цвет, а под носом торчало что‑то похожее на кляп.

Увидев Бэби, он поспешно попятился в тень.

– Что там такое? – снова спросил он.

Бэби стала рассказывать. В пылу волнения она незаметно для себя подошла к самому подножию лестницы и тут разглядела, что штука, принятая ею за кляп, была на самом деле просто наусниками, а лицо молодого человека покрывал густой слой розового кольдкрема, – что, впрочем, легко вписалось в фантасмагорию этой ночи. Свой рассказ Бэби закончила пламенным требованием, чтобы молодой человек немедленно поехал с нею в тюрьму и добился освобождения Дика.

– Скверная история, – сказал он.

– Да, – покорно согласилась она. – Да.

– Затевать драку в полиции – на что это похоже! – В его тоне слышалась нотка личной обиды. – Боюсь, что до девяти часов ничего предпринять не удастся.

– До девяти часов! – в ужасе повторила она. – Но вы сами‑то можете что‑нибудь сделать! Хотя бы поехать со мной в тюрьму и потребовать, чтобы его больше не били.

– Нам не разрешается делать такие вещи. Для этого существует консульство. Консульство откроется в девять часов.

Вынужденная неподвижность его лица, перетянутого наусниками, еще больше разъярила Бэби.

– Не стану я ждать до девяти. Мой зять изувечен – он сказал, что ему выбили глаз. Я должна его увидеть. Я должна привезти к нему врача. – Она уже не говорила, а кричала, не пытаясь сдерживаться, в расчете на то, что тут скорей подействует тон, чем слова, – Вы обязаны что‑то сделать. Это ваш долг – защищать американских граждан, попавших в беду.

Но молодой человек был родом с восточного побережья Америки, и прошибить его было не так‑то легко. Сокрушенно покачав головой, – мол, как это она не может понять его положение, – он плотней запахнул свой персидский халат и спустился на несколько ступенек.

– Дайте даме адрес консульства, – сказал он швейцару, – и еще выпишите из справочника адрес и телефон доктора Колаццо. – Он повернулся к Бэби с видом теряющего свою кротость Христа. – Сударыня, посольство есть учреждение, официально представляющее правительство Соединенных Штатов перед правительством Италии. Защитой граждан оно не занимается, за исключением тех случаев, когда имеются специальные указания государственного департамента. Ваш зять нарушил законы этой страны и был взят под стражу так же, как это случилось бы с итальянцем, нарушившим американские законы в Нью‑Йорке. Освободить его может только итальянский суд, и если вам понадобится юридический совет или помощь, вы можете обратиться в консульство, которое существует для защиты прав американских граждан. Консульство открывается в девять часов. Даже если бы речь шла о моем зяте, я бы ничего больше…

– Вы можете позвонить в консульство? – перебила Бэби.

– Мы в консульские дела не вмешиваемся. В девять часов явится консул и…

– Вы можете дать мне домашний адрес?

После секундной заминки молодой человек покачал головой. Потом он взял у швейцара исписанный листок и подал Бэби.

– А теперь – попрошу меня извинить.

Он ловким маневром подвел ее к выходу. На миг фиолетовый отсвет зари упал на его розовую маску и полотняный чехольчик, поддерживавший его усы, еще миг – и Бэби осталась одна за захлопнутой дверью. Визит в посольство занял десять минут.

Площадь перед посольством была безлюдна, если не считать старика, который палкой с гвоздем на конце подбирал с мостовой окурки. Бэби довольно скоро поймала такси и поехала прямо в консульство, но там тоже никого не было, только три изможденные женщины скребли щетками лестницу.

Она так и не сумела объяснить им, что ей нужен домашний адрес консула; безотчетный приступ тревоги погнал ее снова в тюрьму. Шофер не знал, где эта тюрьма, но с помощью слов «semper dritte», «dextra» и «sinestra»[84]ей удалось попасть в нужный район, а там она отпустила машину и ринулась в лабиринт уже знакомых переулков. Но все переулки и все дома были похожи друг на друга. Наконец какой‑то переход вывел ее на площадь Испании прямо против здания «Америкен экспресс компани» – при виде слова «Америкен» у нее радостно подпрыгнуло сердце.

Одно из окон было освещено, и бегом перебежав площадь, она дернула дверь, но дверь оказалась запертой, а часы, видневшиеся за стеклом, доказывали семь. И тут она вспомнила про Коллиса Клэя.

Случайно она знала отель, где он остановился, – старый тесный дом наискосок от «Эксцельсиора», весь сверху донизу в красном плюще. Дежурная за конторкой не проявила сочувствия – беспокоить мистера Клэя отказалась и пустить к нему мисс Уоррен одну тоже не захотела. Только после долгих объяснений, уверовав, что амурами тут не пахнет, она вместе с Бэби поднялась наверх.

Коллис лежал на кровати совершенно голый. Накануне он завалился спать пьяным и, будучи разбужен, не сразу сообразил, в каком он виде. Сообразив же, попытался поправить дело избытком скромности – подхватил свою одежду и опрометью кинулся в ванную. Там он торопливо оделся, бормоча себе под нос:

«Черт, она же, наверно, разглядела меня во всех подробностях!» Телефон помог установить точный адрес тюрьмы, и Бэби с Клэем поспешили туда.

На этот раз дверь камеры была открыта, а Дик полусидел‑полулежал на скамье в караульном помещении. Карабинеры кой‑как смыли кровь с его лица, стряхнули пыль с костюма и надвинули на лоб шляпу. Вся дрожа, Бэби смотрела на него с порога.

– Мистер Клэй останется тут с вами, – сказала она, – а я поеду за консулом и за врачом.

– Хорошо.

– А вы пока сидите спокойно.

– Хорошо.

– Я скоро вернусь.

Она опять поехала в консульство; был уже девятый час, и ее впустили в приемную. Около девяти приехал консул, и Бэби, близкая к истерике от усталости и от сознания своего бессилия, снова рассказала все с самого начала. Консул забеспокоился. Он прочел ей нотацию об опасности всяких ссор и скандалов в чужой стране, но больше всею был озабочен тем, чтобы она не входила в кабинет, а дожидалась его дальнейших действий в приемной.

С отчаянием она прочла в его стариковских глазах отчетливое желание по возможности не впутываться в эту историю. Чтобы не терять времени, Бэби стала звонить врачу. Посетителей в приемной все прибавлялось, и кое‑кого вызывали в кабинет. По прошествии получаса, воспользовавшись моментом, когда дверь отворилась, выпуская очередного посетителя, она, минуя секретаря, ворвалась в кабинет.

– Это возмутительно! Американского гражданина избили до полусмерти и засадили в тюрьму, а вы пальцем не шевельнете, чтобы помочь ему.

– Одну минуту, миссис…

– Я достаточно долго ждала. Немедленно поезжайте со мной в тюрьму и потребуйте, чтобы его освободили.

– Миссис…

– Мы в Америке занимаем видное положение… – Вокруг ее рта обозначились жесткие складки. – Если бы не желание избежать огласки, – во всяком случае, я позабочусь, чтобы о вашей бездеятельности узнали где следует. Будь мой зять британским подданным, он уже давно был бы на свободе, но вас больше беспокоит, что подумает полиция, чем то, ради чего вы здесь сидите.

– Миссис…

– Сейчас же надевайте шляпу и едем.

Упоминание о шляпе привело консула в панику; он засуетился, стал рыться в своих бумагах, протирать очки. Но то были бесполезные уловки; разгневанная Американская Женщина надвинулась на него, и не ему было устоять против неукротимого, сумасбродного нрава, который переломил моральный хребет целой нации и целый материк превратил в детские ясли.

Консул позвонил и попросил вызвать к нему вице‑консула – Бэби одержала победу.

Дик грелся на утреннем солнце, щедро лившемся в окно караульной. Коллис и карабинеры были тут же, и все четверо с нетерпением ожидали дальнейших событий. Своим единственным зрячим глазом Дик видел лица обоих карабинеров, типичные лица тосканских крестьян с короткой верхней губой, никак не вязавшиеся в его представлении с жестокостью учиненной над ним ночной расправы. Он послал одного из них за бутылкой пива.

От пива у него слегка закружилась голова, и все происшествие приобрело на миг мрачновато‑юмористическую окраску. Коллис считал англичанку из «Бонбониери» каким‑то образом причастной к делу, но Дик был уверен, что она исчезла задолго до его стычки с таксистами. Коллис все еще переживал то обстоятельство, что Бэби застала его голым.

Ярость Дика вобралась понемногу внутрь его существа и перешла в безграничную, преступно‑слепую злобу. То, что с ним случилось, было настолько ужасно, что преодолеть это он мог бы только, если бы стер все начисто; а так как это было неосуществимо, он понимал, что надеяться не на что. Отныне он становился совсем другим человеком, и сейчас пока еще в душе у него был хаос, его будущее новое «я» рисовалось ему в самых причудливых чертах. Во всем этом была неотвратимость стихийного бедствия.

Ни один взрослый ариец не способен претерпеть унижение с пользой для себя; если он простил, значит, оно вросло в его жизнь, значит, он отождествил себя с причиной своего позора – что в данном случае было невозможно.

Коллис заговорил было о том, что нельзя такое дело спустить, но Дик только молча покачал головой. Вдруг в караульную, с энергией, которой хватило бы на троих, влетел молодой лейтенант, наглаженный, начищенный, быстрый, и карабинеры, вскочив, вытянулись во фронт. Увидев пустую бутылку из‑под пива, он устроил своим подчиненным бурный разнос, – после чего с чисто современной деловитостью приказал немедленно убрать бутылку из помещения караульной. Дик глянул на Коллиса и засмеялся.

Явился вице‑консул, заработавшийся молодой человек по фамилии Суонсон, и все отправились в суд – Дик между Суонсоном и Коллисом впереди, а карабинеры сзади. Утро было солнечное, чуть подернутое желтоватой дымкой; на площади и под аркадами толпился народ, и Дик, низко надвинув шляпу на глаза, шел таким быстрым шагом, что коротконогие карабинеры за ним не поспевали. В конце концов один из них, забежав вперед, потребовал, чтобы шли помедленней. С помощью Суонсона вопрос был улажен.

– Что, осрамил я вас? – веселым тоном сказал Дик.

– Скажите спасибо, что остались живы, – несколько смутившись, заметил Суонсон. – С этими итальянцами лучше не связываться. На этот раз они вас скорей всего отпустят, но не будь вы иностранцем, пришлось бы посидеть в тюрьме месяца два‑три. Очень даже просто.

– А вы когда‑нибудь сидели?

Суонсон улыбнулся.

– Он мне нравится, – объявил Дик Клэю. – Симпатичный молодой человек и, главное, умеет дать хороший совет. Особенно насчет сидения в тюрьме.

Ручаюсь, у него есть опыт по этой части.

Суонсон улыбнулся.

– Я только хотел предупредить, что с ними надо поосторожнее. Вы не знаете, что это за люди.

– О, я очень хорошо знаю, что это за люди, – взорвался Дик. – Сволочи и мерзавцы. – Он повернулся к карабинерам. – Поняли?

– В суд я с вами не пойду, – поторопился сказать Суонсон. – Я вашей родственнице так и сказал. Но вас там встретит наш юрист. И помните – нужно поосторожнее.

– До свидания. – Дик любезно пожал ему руку. – Большое спасибо. Убежден, что вы сделаете блестящую карьеру…

Суонсон еще раз улыбнулся и ушел, сразу же вернув своему лицу официальное неодобрительное выражение.

Дик и его эскорт вошли в небольшой внутренний двор, где со всех четырех сторон поднимались лестницы, ведущие в камеры судей. Во дворе толпилось много народу, и когда они проходили мимо, в толпе поднялся ропот, им вслед понеслись сердитые выкрики, свист и улюлюканье. Дик удивленно оглянулся.

– Чего это они? – спросил он с испугом.

Один из карабинеров что‑то сказал тем, кто стоял поближе, и шум сразу улегся.

Они вошли в одну из камер. Юрист консульства, довольно обтрепанный итальянец, долго что‑то втолковывал судье, а Дик и Коллис ожидали в сторонке. У окна, выходившего во двор, стоял какой‑то человек, который объяснил им по‑английски, чем было вызвано негодование толпы. В это утро должны были судить одного уроженца Фраскати, который изнасиловал и убил пятилетнюю девочку, и когда появился Дик, толпа решила, что это он и есть.

Через несколько минут юрист сказал Дику, что он свободен, – судья счел его уже достаточно наказанным.

– Достаточно наказанным! – воскликнул Дик. – А за что, собственно?

– Пойдемте, – заторопил его Клэй. – Здесь больше делать нечего.

– А я хочу знать, в чем моя вина, – что я подрался с несколькими таксистами?

– В обвинении сказано, что вы подошли к полицейскому агенту как будто затем, чтобы попрощаться с ним, а сами ударили его по лицу.

– Но это ложь! Я его предупредил – и откуда мне было знать, что это полицейский агент?

– Уходите вы поскорей – посоветовал юрист.

– Пошли, пошли; – Коллис взял его под руку, и они спустились во двор.

– Я желаю произнести речь! – заорал Дик. – Я хочу рассказать этим людям, как я насиловал пятилетнюю девочку. Может, я в самом деле…

– Пошли, пошли.

У ворот дожидалось такси, в котором сидела Бэби с врачом. Дику не хотелось смотреть Бэби в глаза, а врач ему не понравился; судя по строго поджатым губам, он принадлежал к самому непонятному типу в Европе – типу латинянина‑моралиста. Дик попробовал подвести свой итог происшедшему, но отклика ни у кого не встретил. В его номере в «Квиринале» врач смыл с его лица грязный пот и остатки запекшейся крови, осмотрел все телесные повреждения, прижег мелкие ссадины и наложил повязку на глаз. Дик попросил дать ему четверть таблетки морфия – неспадавшее нервное возбуждение не дало бы ему уснуть. Когда морфий подействовал, Коллис и врач ушли, а Бэби осталась ждать сиделку, вызванную из английской лечебницы. Бэби сегодня порядком досталось, но она находила утешение в мысли, что, как бы ни безупречен был Дик до сих пор, события этой ночи дали им нравственное превосходство над ним на все время, пока он еще будет им нужен.