Книга первая 8 страница

Николь плотней запахнула халат и отправила полицейского, повторив, что ничего больше не знает. После его ухода она приняла душ и оделась, так и не разгадав загадку. Потом позвонила Розмэри – был уже одиннадцатый час, – но телефон не ответил; тогда она попросила соединить ее с портье и выяснила, что Эйб действительно утром в половине седьмого появился в «Короле Георге» и взял номер, но фактически его не занял. Она села в гостиной и стала ждать Дика; однако Дик не шел и не звонил, и в конце концов она решила уйти, но тут ей позвонили снизу.

– Вас спрашивает мистер Кроушоу, un negre.

– По какому делу?

– Он говорит, что знает вас и доктора. Он говорит, что его друг мистер Фримен, которого знают все, он в тюрьме. Он говорит, что это ошибка и что ему нужно повидать мистера Норта, а то и его тоже могут арестовать.

– Ничего мы не знаем. – Николь сердито брякнула трубкой о рычаг, как бы ставя точку на всей этой истории.

Фантасмагорическое возникновение уехавшего Эйба в Париже открыло ей, насколько она устала от его беспутства. Решив больше о нем не думать, она поехала к портнихе, застала там Розмэри и вместе с нею отправилась на Rue de Rivoli в магазины, где продавались искусственные цветы и ожерелья из разноцветного бисера. С ее помощью Розмэри также выбрала в подарок матери бриллиантовую брошку и накупила косынок и модных портсигаров для голливудских коллег. Сама Николь купила только игрушечных солдатиков сыну – целую армию римских и греческих воинов, стоившую больше тысячи франков.

Опять они по‑разному тратили деньги, и опять Розмэри восхищалась тем, как это получается у Николь. Николь твердо знала, что тратит свои деньги, а у Розмэри все еще было такое чувство, будто она каким‑то чудом получила эти деньги взаймы и потому должна расходовать их с величайшей осторожностью.

Приятно было тратить деньги солнечным днем в большом чужом городе, чувствовать свое здоровое тело и здоровый румянец на лице, ходить, наклоняться, протягивать за чем‑нибудь руки уверенными движениями женщин, сознающих свою женскую привлекательность.

В отеле их уже дожидался Дик, по‑утреннему веселый и свежий; и Николь и Розмэри при виде его на мгновенье по‑детски, от всего сердца обрадовались.

Оказалось, только что звонил Эйб; он действительно в Париже и с утра где‑то прячется.

– В жизни не припомню более странного телефонного разговора.

Разговаривал не только Эйб, но еще человек десять. Каждый из этих непредусмотренных собеседников начинал с одного и того же:

– …тут один хочет поговорить с вами насчет этого дела – а он говорит, он тут вовсе ни при чем – что, что?

– Эй, вы там, потише, ничего не слышно – в общем, он впутался в историю, и ему теперь нельзя показываться домой. А я, например, считаю – я, например, считаю… – Тут в трубке забулькало, и, что именно считал говоривший, осталось покрытым тайной.

Потом сквозь общий шум прорвалось нечто новое:

– Я хочу обратиться к вам, как к психологу… – Но личность, вдохновленную этим соображением, как видно оттерли от телефона и ей так и не удалось обратиться к Дику ни как к психологу, ни вообще. Дальше разговор протекал примерно так:

– Алло!

– Ну?

– Что ну?

– Это кто говорит?

– Я. – Следовали сдавленные смешки. – Сейчас передаю трубку.

Время от времени слышался голос Эйба вперемежку с какой‑то возней, падениями трубки, отрывочными фразами вроде «Мистер Норт, так нельзя…».

Потом чей‑то резкий, решительный голос сказал Дику в ухо:

– Если вы действительно друг мистера Норта, приезжайте и заберите его отсюда.

Но тут, перекрывая шум, вмешался сам Эйб, авторитетно и важно, с оттенком деловитой решимости:

– Дик, из‑за меня тут на Монмартре произошли расовые беспорядки. Я сейчас иду выручать Фримена из тюрьмы. Если там придет один негр, у него фабрика ваксы в Копенгагене, – алло, вы меня слышите? – если там кто‑нибудь… – Снова в трубке начался разноголосый шабаш.

– Да как вы опять попали в Париж? – спросил Дик.

– Я доехал до Эвре, а потом решил самолетом вернуться, чтоб сравнить Эвре и Сен‑Сюльпис. То есть не в смысле барокко. Скорей даже не Сен‑Сюльпис, а Сен‑Жермен! Ох, погодите минутку, я вас соединю с chasseur[28].

– Нет, пожалуйста, не надо.

– Слушайте – как Мэри, уехала?

– Да.

– Дик, я хочу, чтобы вы поговорили с одним человеком, я с ним тут сегодня познакомился. У него отец морской офицер, и каким только врачам его ни показывали… Сейчас я вам все расскажу…

Тогда– то Дик и повесил трубку, проявив, пожалуй, неблагодарность, ‑ведь чтоб жернов его мысли заработал, ему требовалось зерно для помола.

– Эйб такой был приятный человек, – рассказывала Николь Розмэри. – Удивительно приятный. Давно, когда мы с Диком только что поженились. Жаль, вы его не знали тогда. Он гостил у нас по целым неделям, и мы почти не замечали его присутствия. Иногда он играл, иногда часами просиживал в кабинете наедине со своей возлюбленной – немой клавиатурой. У нас была одна горничная, – помнишь, Дик? – она всерьез считала его чем‑то вроде домового, тем более что он очень любил ее пугать – она идет по коридору, а он из‑за угла: «Бу‑у!» Одно его «бу‑у» стоило нам целого чайного сервиза, но мы не рассердились.

Как весело им жилось уже тогда, давным‑давно! Розмэри не без зависти представляла себе эту жизнь, легкую, полную досуга, не то что у нее.

Розмэри почти не знала досуга, но высоко его ценила, как все, у кого он редко бывает. Для нее досуг значил отдых, и она не догадывалась, что Дайверам спокойствие отдыха также мало знакомо, как ей самой.

– Что же с ним случилось? – спросила Розмэри. – Отчего он стал пить?

Николь покачала головой в знак того, что она тут ни при чем.

– Так много незаурядных людей в наше время теряют себя.

– Почему только в наше время? – вмешался Дик. – Человеку незаурядному всегда приходится балансировать на грани – и далеко не все способны выдержать напряжение.

– А по‑моему, причины тут глубже. – Николь стояла на своем, слегка раздраженная тем, что Дик вздумал противоречить ей в присутствии Розмэри.

– Есть большие художники – возьмем хоть Фернана Леже, – которым вовсе не обязательно превращать себя в спиртную бочку. Почему это спиваются главным образом американцы?

Столько можно было ответить на этот вопрос, что Дик предпочел оставить его вовсе без ответа: пусть повиснет в воздухе, пусть победно бьется в уши Николь. За последнее время Дик все чаще мысленно придирался к ней. Он по‑прежнему считал ее красивее всех, кого знал, по‑прежнему находил в ней все, в чем нуждался, но в то же время он чуял, что назревает война, и где‑то в подсознании закалял себя и точил оружие, готовясь к бою. Он не привык потворствовать себе, и сейчас его мучило, что он допустил такое потворство, тешась надеждой, будто Николь не видит в его отношении к Розмэри ничего, кроме самого невинного любования ее прелестью. А между тем вчера в театре, когда разговор коснулся Розмэри, Николь довольно резко старалась подчеркнуть, что она, в сущности, еще ребенок, – и это настораживало.

Втроем они позавтракали внизу, в зале, где все звуки были приглушены коврами, и неслышно ступавшие официанты ничуть не походили на тех, что вчера чечеточниками носились вокруг стола, за которым они так вкусно обедали. Кругом сидели американские семейства, с интересом разглядывали другие американские семейства и пытались завязать разговор.

Непонятной казалась компания за соседним столом. Там сидел молодой человек секретарского типа, с приятной улыбкой и написанной на лице готовностью слушать и выполнять, а с ним десятка два дам. Дамы были неопределенного возраста и еще более неопределенной социальной принадлежности, но в них чувствовалась какая‑то общность, сплоченность, более тесная, чем, например, в кружке жен, коротающих время, пока мужья заняты на деловом заседании. И уж конечно – чем в любой туристской группе.

Дик инстинктивно прикусил язык, с которого едва не сорвалось насмешливое замечание; дождавшись официанта, он попросил узнать, что это за общество за соседним столом.

– А это Матери Героев, – объяснил официант.

Все трое вполголоса охнули; у Розмэри выступили на глазах слезы.

– Те, что помоложе, должно быть, вдовы, – сказала Николь.

Из– за бокала с вином Дик снова глянул на тех, о ком шла речь; в их ясных лицах, величавом спокойствии и в них самих и вокруг них проступало зрелое достоинство старшего поколения Америки. Присутствие этих женщин, приехавших издалека оплакивать своих павших, скорбеть о том, чего они уже не могли изменить, облагородило ресторанный зал. На мгновение Дик возвратился в детство: вот он скачет верхом на отцовском колене, а вокруг кипят страсти и стремления старого мира. Он почти заставил себя повернуться к двум своим спутницам и заглянуть в лицо тому новому миру, в котором он жил и в который верил.

«…Не возражаете, если я опущу штору?…»

 

 

Эйб Норт все еще был в баре отеля «Риц», где засел с девяти часов утра.

Когда он явился туда искать убежища, все окна были раскрыты настежь и широкие лучи солнца исторгали пыль из продымленных ковров и сидений. Chasseurs вольно носились по коридорам, точно тела в эфире, освобожденные от земной оболочки. Дамский бар, расположенный напротив основного, казался совсем крошечным – даже вообразить трудно было, какие толпы он способен вместить после полудня.

Сам знаменитый Поль еще не прибыл, но Клод, подсчитывавший за стойкой наличные запасы, с простительным удивлением оторвался от своего дела, чтобы приготовить Эйбу аперитив. Эйб сел на скамейку у стены. После двух порций выпивки он почувствовал себя лучше – настолько, что даже сходил наверх в парикмахерскую и побрился. Когда он вернулся в бар, Поль уже был там – свой автомобиль, заказную модель, он тактично оставил на бульваре Капуцинов. Поль симпатизировал Эйбу и подсел к нему поболтать.

– Я сегодня должен был отплыть в Штаты, – сказал Эйб. – Или нет, не сегодня – вчера, что ли.

– Отчего же перерешили? – спросил Поль.

Эйб задумался, но наконец подыскал причину:

– Я читал роман, который печатается в «Либерти» и очередной выпуск должен вот‑вот выйти – если б я уехал, я бы его пропустил, и так бы уже и не прочел никогда.

– Интересный роман, наверно.

– Н‑ну, такой роман!

Поль встал, усмехаясь, но не ушел, а облокотился на спинку стула.

– Если вы в самом деле хотите уехать, мистер Норт, то завтра на «Франции» отплывают двое ваших знакомых. Слим Пирсон и мистер – как же его фамилия? Мистер – мистер – сейчас припомню – высокий такой, недавно отпустил бороду.

– Ярдли, – подсказал Эйб.

– Мистер Ярдли. Они оба едут на «Франции».

Он уже собрался вернуться к своим обязанностям, но Эйб сделал попытку задержать его.

– Да мне надо ехать через Шербур. Мой багаж ушел этим путем.

– Багаж в Нью‑Йорке получите, – уже на пути к стойке сказал Поль.

Логичность этого замечания дошла до Эйба не сразу, но он обрадовался тому, что кто‑то о нем думает, верней, тому, что можно и дальше пребывать в состоянии безответственности.

Между тем посетителей в баре все прибавлялось. Первым появился высокий датчанин, знакомый Эйбу по встречам в других местах. Он выбрал столик у противоположной стены, и Эйб сразу понял, что там он и проведет весь день – будет пить, есть, читать газеты, вести разговоры со случайными соседями.

Эйбу вдруг захотелось пересидеть его. С одиннадцати часов в бар стали забегать студенты. Примерно в это время Эйб и попросил служителя соединить его по телефону с Дайверами; но пока тот дозванивался, у Эйба появились еще собеседники, которых он решил тоже подключить к разговору, и это создало невообразимую путаницу. Время от времени в сознании Эйба всплывал тот факт, что надо бы пойти вызволить из тюрьмы Фримена, но от всяких фактов он упорно отмахивался, как от видений ночного кошмара.

К часу дня бар уже был переполнен; среди шумной разноголосицы официанты делали свое дело, считали выпитое, переводили его количество на понятный клиентам язык цифр.

– Так, значит, два виски с содовой… и еще одно… два мартини и потом третье… для себя вы ничего не брали, мистер Куотерли… значит, два раза по три. Всего с вас семьдесят пять франков, мистер Куотерли. Мистер Шеффер говорит, он больше ничего не заказывал, – последний раз было только виски для вас… Мое дело исполнять… покорно благодарю.

В суматохе Эйб остался без места и теперь стоял, слегка пошатываясь, среди своей вновь приобретенной компании. Чей‑то песик, топтавшийся у него под ногами, запутался в них своим поводком, но Эйб ухитрился высвободиться, ничего не опрокинув, и должен был выслушать множество извинений. Потом его пригласили позавтракать, но он отказался. Скоро Тринбраса, объяснил он, в Тринбраса у него назначено деловое свидание.

Немного спустя он откланялся с безупречной галантностью алкоголика, вышколенного временем, подобно арестанту или старому слуге, и, повернувшись, обнаружил, что горячка в баре схлынула так же стремительно, как и началась.

Датчанин напротив завтракал с собутыльниками. Эйб тоже заказал себе завтрак, но почти не притронулся к нему. Он просто сидел и с удовольствием вновь переживал прошлое. От винных паров самое приятное из прошлого перемешивалось с настоящим, словно оно все еще происходит – и даже с будущим, словно будет происходить всегда.

В четыре часа к Эйбу подошел служитель.

– Там вас спрашивает цветной, по фамилии Петерсон, Жюль Петерсон.

– Господи! Как он меня нашел?

– Я ему не говорил, что вы здесь.

– Откуда же он узнал? – Эйб чуть было не повалился на стол, заставленный посудой, но сумел овладеть собой.

– Говорит, что обошел подряд все американские бары и отели.

– Скажите ему, что меня здесь нет… – Служитель уже приготовился идти, когда Эйб, передумав, спросил:

– А его сюда пустят?

– Сейчас узнаю.

Поль, к которому адресовался служитель, оглянулся и покачал головой, но, увидев Эйба, подошел сам.

– Простите, мистер Норт, но я не могу разрешить.

Эйб с трудом заставил себя встать и вышел на Rue Cambon.

 

 

Со своим кожаным портфельчиком в руках Ричард Дайвер вышел из комиссариата Седьмого округа (оставив Марии Уоллис записку, подписанную «Диколь», как они подписывали письма знакомым в начале своей любви) и отправился в мастерскую, где заказывал сорочки. Там вокруг него всякий раз поднималась суета, непропорциональная стоимости его заказа, и ему было стыдно. Стыдно вводить в заблуждение этих бедных англичан своими изящными манерами, своим видом человека, владеющего ключом к благоденствию, стыдно просить закройщика переколоть складочку на шелку рукава. Прямо оттуда он зашел в бар отеля «Кринон», выпил кофе и проглотил рюмку джина.

Войдя в отель, он удивился неестественной яркости освещения; выйдя оттуда, понял: так было оттого, что на улице уже почти стемнело. От ветра, нагнавшего тучи, в четыре часа настудил вечер, и на Елисейских полях кружились и беспорядочно падали на землю редкие листья. Дик прошел два квартала по Rue de Rivoli, чтобы получить почту в банке. Потом взял такси и дал адрес своего отеля. По крыше машины барабанили капли дождя, а он сидел в темноте, один со своей любовью.

Два часа назад в коридоре отеля «Король Георг» красота Розмэри померкла перед красотою Николь, как красота девушки с книжной иллюстрации перед красотой женщины Леонардо. Дик ехал под дождем вдоль Елисейских полей, мрачный и растревоженный; в нем словно боролись страсти нескольких разных людей, и не видно было простого выхода.

 

Розмэри отворила дверь своего номера, полная волнений, не ведомых никому, кроме нее самой. У нее сейчас была что называется «растрепана душа»; за целые сутки ей не удалось себя собрать, все спуталось в ее судьбе, и напрасно она пыталась что‑то привести в ясность, как складывают картинку из разрозненных, разбросанных частей, – подсчитывала успехи и надежды, нанизывала на одну нить Дика, Николь, свою мать, вчерашнего режиссера из «Films Par Excellence» и перебирала, как четки.

Когда в дверь постучал Дик, она только что переоделась и смотрела в окно на дождь, вспоминая строчки каких‑то стихов, представляя себе, как бегут ручьи по водостокам Беверли‑Хиллз. Она открыла дверь и увидела Дика – увидела его раз навсегда отлитым в божественную форму, вечным и неменяющимся, как старшие всегда кажутся младшим. А Дик при первом взгляде на нее испытал невольное легкое разочарование. Лишь в следующую минуту в нем нашла отклик беззащитная прелесть ее улыбки, ее тела, созданного с точнейшим расчетом, так, чтобы напоминать бутон, но обещать цветок. В открытую дверь ванной виднелся коврик с мокрыми отпечатками ее ступней.

– Мисс Телевидение, – сказал он шутливым тоном, не соответствовавшим его настроению.

Он положил на туалетный столик портфель, перчатки, прислонил к стене трость. Его упрямый подбородок не давал скорбным складкам лечь вокруг рта, гнал их вверх, ко лбу, к вискам, точно страх, которого не должны видеть люди.

– Идите сюда, сядьте ко мне на колени, – ласково позвал он. – Пусть ваши славные губки будут поближе.

Она повиновалась и под стихающий шум дождя за окном – кап‑ка‑ап – приложила губы к холодному и прекрасному образу, созданному ее воображением.

Потом она стала сама целовать его короткими, быстрыми поцелуями, и всякий раз ее лицо, приближаясь, разрасталось перед его глазами, и он снова дивился необыкновенной шелковистости ее кожи; но одно из свойств красоты – отражать лучшее, что есть в человеке, этой красотой любующемся; быть может, потому он все упорнее думал о Николь, которая была в двух шагах по коридору, и о своей ответственности перед нею.

– Дождь кончился, – сказал он. – Смотрите, крыши уже освещены солнцем.

Розмэри встала и, наклоняясь к нему, сказала:

– Какие же мы с вами актеры!

И это были самые ее правдивые слова по отношению к нему.

Она отошла к туалетному столику поправить прическу, но только что взялась за гребень, как в дверь постучали – негромко, но настойчиво.

Оба застыли на месте; стук повторился, чуть погромче – тогда Розмэри, вдруг вспомнив, что дверь не заперта, провела торопливо гребнем по волосам, кивнула Дику, успевшему уже оправить измятое покрывало на кровати, где они сидели, и пошла отворять. Дик в это время заговорил ровным, естественным голосом:

– …ну, если у вас нет настроения куда‑нибудь идти, я так и скажу Николь, и мы проведем наш прощальный вечер тихо, по‑семейному.

Напрасная предосторожность, – те, кто стоял за дверью, были настолько поглощены собственными заботами, что попросту не заметили бы ничего, что не имело к ним непосредственного касательства. То были Эйб, постаревший за сутки на несколько месяцев, и невысокий темнокожий человек с испуганным лицом, которого Эйб представил, как мистера Петерсона из Стокгольма.

– Он попал в ужасное положение, а виноват я, – сказал Эйб. – Мы пришли посоветоваться, что делать.

– Пойдемте к нам, – предложил Дик.

Эйб настоял, чтобы Розмэри пошла тоже, и они все направились к номеру Дайверов; Жюль Петерсон, корректный и чинный – негр‑знающий‑свое‑место, идеал республиканцев из пограничных штатов, – шел последним.

Как выяснилось, Петерсон был случайным свидетелем происшествия, разыгравшегося рано утром в одном из монпарнасских бистро; он согласился пойти с Эйбом в полицию и дал официальные показания, что видел, как какой‑то негр выхватил из рук Эйба тысячефранковую бумажку. Требовалось установить личность негра. Эйб и Жюль в сопровождении полицейского возвратились в бистро и там с ходу якобы опознали преступника; оказалось, однако, что тот, на кого они указали, пришел в бистро уже после ухода Эйба. Полиция еще больше запутала дело, арестовав негра Фримена, содержателя известного ресторана, который заходил в бистро лишь ненадолго и то совсем рано, когда там еще не сгустился алкогольный туман. Настоящий же виновник – чьи приятели, впрочем, утверждали, что он взял у Эйба только пятьдесят франков, чтобы уплатить за выпивку, заказанную им, Эйбом, для всей компании, – выплыл вновь лишь недавно и в довольно зловещей роли.

Короче говоря, за какой‑нибудь час Эйб сумел впутаться в сложное переплетение жизней, совести и страстей одного афро‑европейского и трех афро‑американских обитателей Латинского квартала. Как ему выпутаться, оставалось совершенно неясным, а пока что весь день прошел в каком‑то негритянском наваждении; незнакомые негритянские лица возникали перед ним в самых неожиданных местах, настойчивые негритянские голоса донимали его по телефону.

Однако Эйбу удалось ускользнуть от всех, исключая Жюля Петерсона.

Петерсон оказался в положении того дружественного индейца, который пришел на выручку белому человеку. Сейчас негры, пострадавшие в этой истории, гонялись не столько за Эйбом, сколько за Петерсоном, которого считали предателем, а Петерсон не отставал от Эйба, уповая на его покровительство.

Петерсон имел в Стокгольме маленькую фабрику ваксы, но прогорел, и теперь все его достояние составляли рецепты ваксы и оборудование, умещавшееся в деревянном ящичке; но его новоявленный покровитель сегодня утром пообещал пристроить его к делу в Версале – там жил бывший шофер Эйба, ныне сапожник. Эйб даже успел дать Петерсону двести франков в счет будущих доходов.

Розмэри злилась, слушая всю эту несусветицу; чтобы оценить тут смешную сторону, требовался особый, грубоватый юмор, которым она не обладала.

Темнокожий человек с его карманной фабричкой, с бегающими глазками, время от времени закатывавшимися от страха так, что видны были только полушария белков; фигура Эйба, его одутловатое, несмотря на природную тонкость черт, лицо – все это было для нее чем‑то далеким, как болезнь.

– Дайте мне шанс в жизни, я больше ничего не прошу, – говорил Петерсон с тем тщательным и в то же время неестественным выговором, с которым говорят в колониях. – Мой метод прост, мой рецепт настолько хорош, что меня разорили, выжили из Стокгольма, потому что я не соглашался его раскрыть.

Дик вежливо смотрел ему в лицо – затем возникший было интерес иссяк, и он повернулся к Эйбу.

– Поезжайте в другой отель и ложитесь спать. Когда проспитесь, мистер Петерсон придет к вам и вы сможете продолжить свой разговор.

– Да вы поймите, в какую он попал заваруху, – настаивал Эйб.

– Я лучше подожду внизу, – деликатно предложил Петерсон. – Может быть, не так удобно обсуждать мои дела в моем присутствии.

Он исполнил короткую пародию на французский поклон и удалился. Эйб встал с тяжеловесной медлительностью трогающегося паровоза.

– Я сегодня, как видно, не вызываю сочувствия.

– Сочувствие – да, одобрение – нет, – поправил его Дик. – Мой вам совет, уходите из этого отеля – хотя бы через бар. Отправляйтесь в «Шамбор» или в «Мажестик», если вам не нравится, как обслуживают в «Шамборе».

– У вас не найдется чего‑нибудь выпить?

– Мы в номере ничего не держим, – солгал Дик.

Смирившись, Эйб стал прощаться с Розмэри; долго жал ей руку и, с трудом подобрав дергающиеся губы, пытался составить фразу, которая никак не получалась.

– Вы самая – одна из самых…

Ей было и жаль его, и противно от прикосновений его липкой руки, но она мило улыбалась, будто всю жизнь только и делала, что беседовала с людьми, у которых заплетался язык. Мы часто относимся к пьяным неожиданно уважительно, вроде того, как непросвещенные народы относятся к сумасшедшим. Не с опаской, а именно уважительно. Есть что‑то, внушающее благоговейный трепет, в человеке, у которого отказали задерживающие центры и который способен на все. Конечно, потом мы его заставляем расплачиваться за этот миг величия, миг превосходства.

Эйб сделал еще одну попытку разжалобить Дика.

– Ну, а если я поеду в отель, отпарюсь, отскребусь, высплюсь и разделаюсь с этими сенегальцами – пустят меня вечером посидеть у камелька?

Дик кивнул – полуутвердительно, полунасмешливо – и сказал:

– Боюсь, что вы переоцениваете свои возможности.

– Вот уж, будь здесь Николь, она бы наверняка просто сказала:

«Приходите».

– Что ж, приходите. – Дик принес и поставил на стол большую коробку, доверху наполненную картонными фишками, на которых были напечатаны буквы.

– Приходите, будем играть в анаграммы.

Эйб заглянул в коробку с видимым отвращением, словно ему предложили съесть ее содержимое вместо овсяной каши.

– Что еще за анаграммы? Хватит с меня сегодня всяких…

– Это игра, тихая, спокойная игра. Составляют из букв слова – любые, кроме слова «спиртное».

– Наверно, и «спиртное» можно составить. – Эйб запустил руку в коробку с фишками. – Ничего, если я приду и составлю слово «спиртное»?

– Хотите играть в анаграммы, приходите.

Эйб печально покачал головой.

– Нет уж, если вы так настроены, лучше мне не приходить – я вам буду не ко двору. – Он укоризненно помахал Дику пальцем. – Только вспомните, что сказал Георг Третий: «Если Грант напьется, я хотел бы, чтоб он перекусал всех других генералов».

Он еще раз глянул на Розмэри уголком золотистого глаза и вышел. К его облегчению, Петерсона нигде не было видно. Чувствуя себя одиноким и бездомным, он поехал обратно в «Риц», переспросить у Поля, как называется тот пароход.

 

 

Как только в коридоре утихли его запинающиеся шаги, Дик и Розмэри сомкнулись в торопливом объятии. Пыль Парижа лежала на них обоих, но сквозь эту пыль они обоняли друг друга – резиновый дух колпачка авторучки Дика, легчайший аромат тепла от шеи и плеч Розмэри. Дик ни о чем не думал лишние полминуты; Розмэри первая вернулась в реальный мир.

– Пора мне, юноша, – сказал она.

Не отрывая от него растерянного взгляда, она отступала все дальше и наконец исчезла за дверью – так уходить она выучилась еще в начале своей карьеры, и ни один режиссер не пытался тут что‑то навязывать ей.

Отворив дверь своего номера, она сразу пошла к письменному столу – ей помнилось, что она забыла там свои часики. Там они и лежали; застегивая браслет, она скользила глазами по недописанному письму к матери, которой писала каждый день, и мысленно сочиняла для него заключительную фразу. И тут у нее постепенно возникло ощущение, что в комнате еще кто‑то есть.

В человеческом жилье всегда найдутся предметы, почти незаметно преломляющие свет: полированное дерево, лучше или хуже начищенная бронза, серебро, слоновая кость и еще сотни источников светотени, которых мы и вовсе не принимаем в расчет, – ребро картинной рамы, кончик карандаша, край пепельницы, хрустальной или фарфоровой безделушки; все это воздействует на особо чувствительные участки сетчатки и на те ассоциативные центры подсознания, которые что‑то регулируют в нашем восприятии, подобно тому как повороты винта бинокля помогают четко увидеть предмет, только что казавшийся бесформенным пятном. Вероятно, именно этим можно объяснить возникшее у Розмэри таинственное «ощущение» чьего‑то присутствия в комнате, прежде чем это ощущение оформилось в мысль. Еще не дав ему оформиться, она почти по‑балетному круто повернулась на носках и увидела, что на ее постели лежит мертвый негр.

На мгновение – что уж было вовсе нелепо – ей показалось, что это Эйб Норт. Она отчаянно закричала, уронила на стол так и не застегнувшийся браслет с часами и опрометью бросилась вон.

Дик приводил в порядок свои вещи; внимательно осмотрел перчатки, которые надевал сегодня, и бросил их к другим, лежавшим кучей в углу чемодана. Пиджак и жилет уже висели в шкафу на плечиках, а на другие плечики он повесил сорочку – метод, изобретенный им самим. «Можно надеть не совсем свежую сорочку, но мятую сорочку надевать нельзя». Николь уже была дома и вытряхивала в корзину для мусора что‑то, использованное Эйбом в качестве пепельницы, когда в комнату ворвалась Розмэри.

– Дик! Дик! Скорее сюда!

Дик бросился через коридор в ее комнату. Став на колени, он приложил ухо к сердцу Петерсона, потом пощупал пульс – труп еще не остыл, лицо, при жизни смиренное и испуганное, в смерти стало грубым и злым; под мышкой торчал ящичек с оборудованием, но ботинок на свешивающейся ноге был нечищен, и подметка прохудилась. По французским законам к обнаруженному мертвому телу запрещается прикасаться, однако Дик все же чуть сдвинул руку Петерсона, чтобы разглядеть нечто, привлекшее его внимание – на зеленом покрывале темнело пятно, кровь могла пройти насквозь, на одеяло.

Дик закрыл дверь и постоял, соображая. В коридоре послышались легкие шаги, потом голос Николь окликнул его по имени. Он приоткрыл дверь и сказал шепотом:

– Принеси покрывало и одно из одеял с моей кровати – только осторожно, чтобы никто тебя не видел. – И, заметив напряженное выражение ее лица, поспешил добавить. – Ты только не волнуйся, ничего особенного, просто тут черномазые передрались.

– Только поскорей кончай с этим.

Дик поднял тело с кровати – легкое, истощенное недоеданием тело. Он держал его так, чтобы кровь из раны стекала в одежду убитого. Положив его на пол, он сдернул с кровати покрывало и верхнее одеяло, подошел к двери и, чуть‑чуть приоткрыв ее, прислушался – где‑то за поворотом зазвенела посуда, и громкий голос сказал покровительственно: «Merci, madame», но официант ушел в другую сторону, к служебной лестнице. Дик и Николь проворно обменялись из двери в дверь свертками; застлав кровать Розмэри чистым покрывалом, Дик, взмокший от пота, еще постоял среди комнаты, раздумывая. Две вещи он уяснил себе сразу же после беглого осмотра трупа.