Глава 5. Сцилла спала на софе, прикрыв ноги пледом

 

Сцилла спала на софе, прикрыв ноги пледом. Рядом с ней на низеньком столике стоял полный стакан. Я поднял его и понюхал. Коньяк. Обычно она пила джин и кампари. Коньяк был только для черных дней.

Она открыла глаза.

— Аллан! Как я рада, что ты вернулся. Который час?

— Половина десятого, — сказал я.

— Ты, наверно, умираешь с голоду, — сказала она, сбрасывая плед. — Почему ты не разбудил меня сразу? Обед давно готов.

— Я только что приехал, и Джоан уже стряпает на кухне, так что ты отдыхай, — сказал я.

Мы спустились в столовую. Я сел на свое обычное место. Стул Билла стоял пустой. Я подумал, что надо будет отодвинуть его к стене.

Когда мы ели жаркое, Сцилла сказала, прервав долгое молчание:

— Приходили двое полицейских.

— Да? Это по поводу завтрашнего дознания?

— Нет, это насчет Билла. — Она отодвинула тарелку. — Они спрашивали меня, так же как ты, не было ли у мужа каких-нибудь неприятностей. Они полчаса задавали мне на разный лад одни и те же вопросы. Один из них так прямо и сказал, что, если я любила мужа, как я говорю, и была с ним в таких великолепных отношениях, я должна бы знать, не было ли у него осложнений в жизни. Довольно противные оба.

Она не глядела на меня. Глаза ее были опущены в тарелку с наполовину съеденным, остывшим жарким, во всем ее поведении была какая-то необычная неловкость.

— Могу себе представить, — сказал я, догадываясь, в чем дело. — Надо полагать, они просили объяснить, какие у тебя отношения со мной и почему я продолжаю жить в вашем доме?

Она подняла глаза с удивлением и видимым облегчением.

— Да. Я не знала, как тебе об этом сказать. Мне кажется, это так естественно, что ты здесь, но, по-видимому, я не сумела им это объяснить.

— Завтра я перееду отсюда, Сцилла, — сказал я. — Я больше не стану давать повода для сплетен. Если уж полиция додумалась до такого, представляю, что говорят в графстве. Я был легкомыслен и очень, очень прошу меня извинить. Я так же, как и ты, считал совершенно естественным, что остаюсь в доме Билла и после его смерти.

— Ты ни за что не переедешь отсюда. Ради меня, — сказала Сцилла с такой решимостью, которой я у нее даже не предполагал. — Ты мне нужен здесь. Если я не смогу говорить с тобой, останутся одни слезы. Особенно по вечерам. День проходит в заботах о детях и по хозяйству, и я как-то держусь, но когда подходит ночь... — На ее внезапно осунувшемся лице я прочел всю дикую, раздирающую боль утраты, после которой минуло всего четыре дня.

— Пусть говорят, что им вздумается, — сказала она сквозь подступающие слезы. — Мне нужно, чтобы ты был здесь. Пожалуйста, пожалуйста, не уезжай.

— Я останусь, — сказал я. — Не волнуйся. Я останусь до тех пор, пока я буду тебе нужен. Но ты должна обещать, что скажешь мне, как только почувствуешь, что можешь обойтись без меня.

Она вытерла глаза и улыбнулась.

— То есть когда я начну заботиться о своей репутации? Обещаю.

В этот день я проехал почти триста миль, не считая того, что участвовал в двух скачках. Я устал. Мы рано разошлись по своим спальням. Сцилла обещала принять снотворное.

Но в два часа ночи она открыла дверь моей спальни. Я сразу проснулся. Она подошла, зажгла лампу на ночном столике и села на мою постель.

Она выглядела до смешного юной и беспомощной.

На ней была ночная рубашка до колен, бледно-голубая, из прозрачного шифона, сквозь который просвечивали ее худенькое тело и маленькие круглые груди.

Я приподнялся на локте и провел рукой по голове, приглаживая волосы.

— Не могу заснуть, — сказала она.

— Ты приняла пилюли?

Но я мог сам ответить на этот вопрос. Ее глаза были затуманены, и, если б она была в ясном сознании, она ни за что не пришла бы ко мне в комнату в таком виде.

— Пилюли я приняла. Я от них стала как пьяная, но все равно не сплю. Я приняла еще одну, лишнюю... — Ее голос был невнятным и сонным. — Поговори со мной, — сказала она, — может быть, я захочу спать. Когда я совсем одна, я лежу и думаю о Билле... Расскажи мне о Пламптоне... Ты говорил, что скакал на какой-то другой лошади... Расскажи, пожалуйста...

Тогда я сел в постели, набросил ей на плечи покрывало и стал рассказывать о подарке, который получила Кэт к дню рождения от дяди Джорджа. А сам в это время думал о том, как часто я рассказывал Полли, Генри и Уильяму всякие вечерние сказки. Но через некоторое время я заметил, что Спилла не слушает меня, и медленные, тяжелые слезы падают ей на руки.

— Наверное, ты думаешь, какая я непроходимая дура, что столько плачу, — сказала она. — Но я ничего не могу с собой поделать.

Она бессильно легла рядом со мной, положив голову на мою подушку. Я взглянул на ее красивое, милое лицо, на слезы, которые струились мим" ее ушей и скрывались в ее пушистых, темных волосах, и тихонько поцеловал ее в лоб. Ее тело два раза вздрогнуло от тяжелых рыданий. Я лег и подложил ей руку под голову. Она повернулась ко мне, прижалась, отчаянно обняла меня, медленно всхлипывая в своем страшном, глубоком горе.

И наконец снотворное подействовало. Ее тело расслабилось, дыхание стало неслышным, ее рука согнулась на моей пижаме. Она лежала поверх моего одеяла, а февральская ночь была холодная. Свободной рукой я осторожно вытащил из-под нее одеяло и накинул на нее. Потом я закутал ей плечи покрывалом. Я выключил свет и лежал в темноте, тихонько баюкая ее, пока она не заснула крепким сном.

Я улыбнулся, подумав, какое лицо было бы у инспектора Лоджа, если б он увидел нас в эту минуту. И я подумал еще, что не удовлетворился бы ролью просто товарища, если б в моих объятиях была не Сцилла, а Кэт.

В течение ночи Сцилла несколько раз принималась беспокойно двигаться, бормоча какую-то бессмыслицу, и успокаиваясь каждый раз, когда я поглаживал рукой ее волосы. Ближе к утру она совсем затихла. Я встал, завернул ее в покрывало и отнес в ее собственную постель. Я знал, что, если она проснется, она будет смущена и расстроена. А уж это ей было совсем ни к чему.

Когда я оставил ее, она все еще крепко спала.

Через несколько часов после завтрака наспех я отвез ее в Мейденхед. Она почти все время дремала, откинувшись на сиденье, и ни разу не заговорила о том, что было ночью. Я далеко не был уверен, что она вообще помнила об этом.

Должно быть, Лодж ожидал нас, потому что он сразу же вышел нам навстречу, как только мы приехали. Он держал в руках пачку бумаг и выглядел солидным и деловитым. Я представил ему Сциллу, и его глаза сузились, оценивая ее бледную красоту. Но то, что он сказал, было удивительно.

— Я хотел бы извиниться, — начал он, — за довольно неприятные предположения, высказанные полицией по поводу вас и мистера Йорка. — Он повернулся ко мне. — Теперь мы полностью убедились, что вы ни в коей мере не ответственны за смерть майора Дэвидсона.

— Вы очень великодушны, — сказал я насмешливо, но в душе я был рад услышать эти слова. Лодж продолжал:

— Вы можете, конечно, сказать следователю все, что хотите, относительно проволоки, но я предупреждаю вас, что он не придет от этого в восторг. Он ненавидит фантазии, а у вас нет никаких доказательств. Не огорчайтесь, если вы не будете согласны с его решением — а решение наверняка будет одно: смерть от несчастного случая, — потому что в случае надобности следствие может быть начато снова.

После такого предупреждения я не был обескуражен, когда следователь, пятидесятилетний мужчина с густыми усами, довольно внимательно выслушал мой рассказ о падении Билла, но немножко резко обошелся с моей теорией относительно проволоки. Лодж в своем показании сообщил, что он сопровождал меня на ипподром, чтобы найти проволоку, о которой я рассказывал, но ничего не нашел.

Человек, который скакал вслед за мной, когда упал Билл, тоже был вызван на допрос. Это был жокей-любитель, он жил в Йоркшире, и ему пришлось проделать большой путь. Он сказал, глядя на меня с извиняющимся видом, что он не заметил ничего подозрительного И что, по его мнению, это было обычное падение. Неожиданное, может быть, но ничуть не таинственное. Он так и излучал здравый смысл.

— Не говорил ли мистер Йорк кому-нибудь в тот день о возможном существовании проволоки? — спросил следователь скептическим тоном. Нет, мистер Йорк ничего такого не говорил.

Подытожив показания медицинской экспертизы, полиции и других свидетелей, следователь установил, что майор Дэвидсон умер от повреждений, полученных во время скачки с препятствиями и нанесенных упавшей на него лошадью.

— Я убежден, — сказал он, — что это падение было просто несчастным случаем.

Спутав время, местная газета не направила на это дознание своего представителя, и за отсутствием подробного отчета в вечерней и утренней газетах обо всем этом появился лишь коротенький абзац. Слово «проволока» в нем вообще не упоминалось. Это упущение меня не особенно огорчило, но Сцилла явно вздохнула с облегчением. Она сказала, что не вынесла бы расспросов друзей, не говоря уж о репортерах.

Похороны Билла состоялись в деревне в пятницу утром, присутствовали на них только члены семьи и самые близкие друзья. Держа угол гроба на своем плече и мысленно прощаясь с Биллом, я твердо знал, что не успокоюсь, покуда его смерть не будет отомщена. Я не знал, как это должно быть сделано, и, как ни странно, не чувствовал потребности спешить с этим, но в свое время, обещал я Биллу, в свое время я это сделаю.

Сестра Стиллы приехала на похороны и должна была пожить у них два-три дня. Я не остался на обед после похорон — на следующий день предстояли скачки, и я должен был позаботиться о форме и поехал в Лондон, чтобы провести в конторе долгие сверхурочные часы, улаживая всякие мелочи со страховкой и пошлиной по целой серии перевозок медной руды.

Конторский штат был очень квалифицированный. Мои обязанности сводились к тому, чтобы обсуждать с Юзом, моим старшим помощником, повседневные дела компании, принимать решения и утверждать составленные им планы, а затем подписывать бесчисленные письма и документы. Это редко отнимало у меня больше трех дней в неделю. По субботам была еще еженедельная обязанность писать письмо отцу. Я чувствовал, что он пропускает все мои сыновние излияния и рассказы о скачках, а сосредоточивает свой острый ум лишь на отчете о делах за прошедшую неделю и на моих мыслях о будущем.

Эти субботние отчеты были частью моей жизни в течение уже десяти лет. Школа? Домашние задания могут подождать, говорил мой отец. Для меня гораздо важнее знать все детали относительно королевства, которое мне предстоит унаследовать. Для этой цели он постоянно заставлял меня изучать бумаги, которые он приносил из конторы домой. К тому времени, когда я кончил школу, я мог с одного взгляда оценить значение роста мировых цен на сырье, хотя не имел ни малейшего представления о том, когда, например, был обезглавлен Карл I.

В пятницу вечером я с нетерпением ждал Кэт. Без тяжелой куртки и фетровых сапожек, которые были на ней в Пламптоне, она оказалась еще восхитительные. Она была в сверкающем красном платье, простом, но явно очень дорогом, ее темные волосы падали на плечи. Казалось, что она светилась изнутри от какого-то ей одной присущего искрящегося огня. Вечер прошел весело и, для меня по крайней мере, вполне удовлетворительно. Мы ели, танцевали, болтали.

Когда мы лениво покачивались в медленном ритме музыки, Кэт вдруг внесла единственную печальную ноту в этот вечер.

— Я видела в газете несколько строк о дознании насчет вашего друга, — сказала она.

Я прикоснулся губами к ее волосам. Они пахли сладко.

— Смерть от несчастного случая, — пробормотал я. — А я этому не верю.

— Да? — Кэт подняла на меня глаза.

— Как-нибудь я расскажу вам, когда самому будет ясна до конца вся эта история, — сказал я, любуясь напряженной линией ее шеи, когда она подняла ко мне лицо. Как это странно, подумал я, что можно одновременно испытывать два совершенно разных и очень сильных чувства: удовольствие отдаваться во власть музыке, держа в объятиях Кэт, ив то же время мучительно сочувствовать Сцилле, пытающейся приноровиться к своему одиночеству где-то за восемьдесят миль отсюда, на обдуваемых всеми ветрами холмах Котсуолда.

— Расскажите сейчас, — сказала Кэт, явно заинтересованная. — Если это не несчастный случай, так что же?

Я колебался. Мне не хотелось, чтобы грубая реальность нарушила волшебное очарование этого вечера.

— Ну же, ну! — понукала она меня улыбаясь. — Теперь уж вы не смеете останавливаться, не то я умру от любопытства.

Тогда я рассказал ей о проволоке. Это так потрясло ее, что она перестала танцевать, и мы неловко остановились посреди зала, так что другие скользящие мимо пары налетали на нас.

— Господи, — сказала она, — как... как это подло! Она потребовала, чтобы я объяснил, почему следователь вынес такое решение. Я сказал, что вместе с проволокой исчезли доказательства, что это не просто несчастный случай. Тогда она сказала:

— Я не могу перенести мысль, что люди, совершившие такую отвратительную проделку, останутся безнаказанными.

— Я тоже. И они не останутся безнаказанными, даю вам слово, если только я смогу что-нибудь сделать.

— Это хорошо, — серьезно сказала она. И мы снова начали покачиваться в такт музыке, и я опять обнял ее, и мы поплыли в танце. Мы больше не упоминали имени Билла.

В этот вечер мне казалось, что мои ноги явно не в должном контакте с полом, и незнакомый мне трепет сотрясал мои колени. Но Кэт, казалось, ничего не замечала: она оставалась остроумной, брызжущей весельем и уж ни капельки не сентиментальной.

Когда наконец я усаживал ее в машину, присланную дядей Джорджем из Суссекса, я почувствовал, как это больно — любить. Я был возбужден, взвинчен, попон тревоги, потому что был уверен, что ее чувство ко мне далеко не так сильно, как мое к ней.

Я уже знал, что хочу жениться на Кэт, и мне было горько думать, что она может не полюбить меня.

На следующий день я отправился на скачки в Кемптон-парк. Около весовой я столкнулся с Дэном. Мы поговорили о том о сем — о погоде, о лошадях, о ближайших планах Пита относительно нас. Обычные жокейские разговоры. Потом Дэн спросил:

— Ты встречался с Кэт вчера?

— Да.

— Куда вы ездили?

— В «Ривер-клуб», — ответил я. — А ты куда возил ее?

— В «Ривер-клуб», — сказал Дэн.

— Черт подери, — сказал я. Но мне пришлось засмеяться.

— Значит, мы квиты, — сказал Дэн.

— А она приглашала тебя в гости к дяде Джорджу? — добавил я подозрительно.

— Я еду туда сегодня после скачек, — сказал Дэн, улыбаясь. — А ты?

— В следующую субботу, — сказал я мрачно. — Знаешь, Дэн, она безобразно дразнит нас.

— Я это выдержу, — сказал Дэн. Он хлопнул меня по плечу. — Не будь таким несчастным, все обойдется.

— Вот этого я и боюсь, — вздохнул я. Он засмеялся и пошел в весовую. В тот день происшествий не было. Я скакал на моей большой черной кобыле в скачке для молодняка, и Дэн опередил меня на два корпуса. В конце дня мы вместе пошли к автомобильной стоянке.

— Как поживает миссис Дэвидсон? — спросил Дэн.

— Неплохо, если принять во внимание, что у нее выбили почву из-под ног.

— Сбывается кошмар жокейских жен.

— Да, — сказал я.

— Вот это и заставляет остановиться, прежде чем попросить девушку, чтобы она согласилась жить в этой вечной тревоге.

— Кэт? — спросил я.

— Пожалуй. А ты против?

— Да, — сказал я, стараясь говорить легко. — И еще как. Мы подошли сначала к его машине. Он положил на сиденье свои скаковые очки. Его чемодан был на заднем сиденье.

— Пока, приятель, — сказал он. — Подробности письмом.

Я смотрел, как он отъехал, И помахал ему вслед. Я редко кому завидовал. Сейчас я остро завидовал. Дэну.

Я влез в свой «лотос» и развернул его низкий синий нос к дому.

На дороге через мейденхедский лес я увидел автофургон с лошадьми. Он занял всю дорогу, на земле были разбросаны инструменты, капот был поднят. Подъехав ближе, я сообразил, что машина сломалась на пути в Мейденхед. Вдоль фургона человек водил лошадь взад и вперед.

Человек, стоявший у капота, почесывал затылок, а увидев меня, жестом попросил остановиться. Я подъехал к нему вплотную. Он подошел и просунул голову в окно моего «лотоса». Средних лет, ничем не примечательный человек в кожаной тужурке.

— Вы что-нибудь понимаете в двигателях, сэр? — спросил он.

— Думаю, что меньше вас, — ответил я, улыбаясь. Руки у него были в машинном масле. Если уж водитель этакого фургона не мог найти, почему барахлит мотор, для любого другого это тем более была сплошная морока. — Но если хотите, я отвезу вас в Мейденхед. Там уж кто-нибудь найдется, кто сможет помочь.

— Исключительно любезно с вашей стороны, — сказал он вежливо. — Большое вам спасибо. Но... э... понимаете, я в некотором затруднении... — Он заглянул в мою машину и увидел мои скаковые очки на сиденье рядом со мной. Его лицо осветилось радостью. — Может быть, вы что-нибудь понимаете в лошадях, сэр?

— Немножко, — сказал я.

— Вот ведь какое дело, сэр! Я должен отвезти этих двух лошадей в Лондонские доки. Их вывозят за границу. Ну так вот эта в полном порядке. — Он указал на лошадь, которую прогуливали взад-вперед перед фургоном. — Но та, другая, с ней что-то неладно. Вся в поту, так и льет с нее, примерно час, и кусает себя за живот. И все время хочет лечь. Похоже, что заболела. Там парень с ней, так он просто голову потерял, что с ней делать, ума не приложим.

— У нее, должно быть, колики, — сказал я. — Если это так, ее тоже надо водить, это единственный способ. Когда у них колики, важно, чтобы они все время двигались.

Водитель казался озабоченным.

— Неловко вас так затруднять, сэр, — сказал он заискивающе. — Но может, вы согласились бы осмотреть ее? Мое дело моторы, к лошадям я не имею никакого отношения, разве только иногда делаю на них ставку. А эти парни тоже совсем темный народ, Я не хочу получать от хозяина нагоняй за то, что не уследил за лошадьми.

— Ладно, я посмотрю, — сказал я. — Но знаете, я не ветеринар, вот уж совсем не ветеринар. Он улыбнулся с облегчением.

— Спасибо, сэр. Я думаю, вы хоть подскажете, не надо ли срочно искать ветеринара.

Я поставил машину на обочину рядом с фургоном. Дверь в задней стенке фургона открылась, и кто-то, конюх наверное, протянул руку, помогая мне влезть. Он ухватил меня за кисть.

И не отпускал.

Три человека ждали меня внутри фургона. Никаких лошадей, ни больных, ни здоровых, там не было. Через какой-то десяток волнующих секунд — мои глаза еще не привыкли к сумеречному свету внутри фургона — я оказался прижатым спиной к крайнему столбу перегородки.

Фургон был разделен на три отсека с двумя перегородками между ними. В заднем отсеке во всю ширину было помещение для конюхов, которые сопровождали лошадей.

Два человека держали меня за руки. Они стояли по обе стороны перегородки и тяжело наваливались мне на плечи. Столб перегородки был обит рогожей, как это всегда делают в фургонах для скаковых лошадей, чтобы лошади не повредили себя во время переезда. Рогожа щекотала мне шею.

Водитель вошел в фургон и закрыл за собой Дверь. Его поведение" все еще неправдоподобно почтительное, носило теперь оттенок торжества. И вполне заслуженного. Он ловко поставил мне капкан.

— Очень жаль, что пришлось это сделать, сэр, — сказал он вежливо. В этой вежливости было что-то чудовищное.

— Если вам нужны деньги, — сказал я, — вам не повезло. Я не делал больших ставок, и на скачках день для меня выдался плохой. Боюсь, что вы хлопотали из-за жалких десяти фунтов.

— Нам не нужно ваших денег, сэр, — сказал он. — Хотя, если вы так уж предлагаете, мы можем взять их заодно. — И, все еще приятно улыбаясь, он залез в карман моей куртки и вытащил бумажник.

Я изо всех сил ударил его ногой по колену, но, прижатый спиной к перегородке, не смог сделать это так, как надо. Едва я шевельнулся, люди, державшие меня, больно заломили мне руки назад.

— Я бы не стал этого делать на вашем месте, сэр, — дружески сказал водитель, потирая колено. Он открыл мой бумажник, достал деньги, аккуратно сложил их и сунул в карман своей кожаной тужурки. Затем осмотрел остальное содержимое бумажника и, подойдя ко мне, положил его обратно мне в карман. Он криво улыбался.

Я стоял неподвижно.

— Ну, так-то лучше, — сказал он одобрительно.

— Что все это значит? — спросил я. У меня мелькнула мысль, что они хотят потребовать за меня выкуп от моего заморского папаши-миллионера. Что-нибудь вроде: «Переведите телеграфом тысячу фунтов или мы вернем вам сына по почте мелкими кусочками». Это означало бы, что они отлично знали, кто я такой, а не просто остановили наудачу первого попавшегося автомобилиста в красивой машине, чтобы его ограбить.

— Сами поди знаете, сэр, — сказал водитель.

— Понятия не имею.

— Меня просили передать вам одну вещь, мистер Йорк.

Значит, он знал, кто я такой. И он не мог это установить с помощью моего бумажника, где были только деньги, почтовые марки и чековая книжка на предъявителя. Один или два документа с моим именем были в кармане с клапаном, но туда он не заглядывал.

— Почему вы решили, что моя фамилия Йорк? — спросил я, притворяясь удивленным и рассерженным. Но это не подействовало.

— Было рассчитано, сэр, что мистер Йорк поедет по этой дороге из Кемптон-парка в Котсуолд-Хидс примерно в четверть шестого в субботу 27 февраля в темно-синей машине марки «лотос-элита» с регистрационным номером КАБ 890. Я должен поблагодарить вас, сэр, за то, что вы дали мне возможность так легко перехватить вас. Вы можете целый месяц ездить по этой дороге и не увидите ни одной другой машины, как ваша. Мне было бы очень трудно заманить вас, если б вы ехали, скажем, в «форде» или в «остине». — Он говорил все еще дружеским тоном.

— Что вас просили передать? Я слушаю, — сказал я.

— Дела говорят громче, чем слова, — мягко сказал водитель.

Он подошел ко мне и расстегнул мою куртку, все время глядя мне прямо в глаза, явно провоцируя меня ударить его ногой. Я не пошевелился. Он развязал мне галстук, расстегнул мне воротник сорочки. Мы глядели в глаза друг другу. Я надеялся, что гляжу на него так же без выражения, как он на меня. Я перестал напрягать руки и дал им свободно повиснуть за спиной, после чего люди, державшие меня, тоже ослабили свою хватку.

Водитель отступил и обернулся к четвертому человеку, который все время стоял молча, прислонившись к стене фургона.

— Ну вот, теперь он твой, Сынок, — сказал водитель, — передай ему сообщение.

Сынок был молодой парень с бакенбардами. Но я не всматривался ему в лицо, я смотрел на его руки.

У него был нож. Рукоятка лежала у него на ладони, и его пальцы, только слегка сгибались, не сжимая ее. Так держат нож профессионалы.

В манерах Сынка не было ничего похожего на издевательскую почтительность водителя. Он наслаждался своей работой. Он встал прямо против меня и приложил острие своего короткого клинка к моей груди. Оно лишь едва кольнуло меня, так легко было его прикосновение.

Вот дьявольская история, подумал я. Отцу будет совсем не интересно получить требование о выкупе, подкрепленное моими мольбами о спасении. Этого я никогда не смогу пережить. И я был убежден, что эта маленькая мелодрама имела целью привести меня в необходимое состояние запуганности. Я прижался к столбу, словно для того, чтобы отодвинуться от ножа.

Угрюмо сжатые тонкие губы Сынка растянулись в усмешке.

Использовав как трамплин стойку, к которой я прислонялся, я рванулся вперед и вбок и со всей силой, на которую был способен, ударил коленом Сынка в пах и вырвался от людей, державших меня за руки.

Я бросился к двери и толкнул ее. В тесном пространстве фургона у меня не было никаких шансов, но я думал, что если б мне удалось вырваться в лес, там бы у меня появилась надежда справиться с ними. Я знал пару коварных приемов в драке, которым меня научил мой двоюродный брат, живший в Кении и бравший уроки у племени мау-мау.

Но у меня ничего не вышло.

Я попытался выскочить в дверь, но она отворялась туго и медленно. Водитель схватил меня за лодыжку, я сбросил его руку, но драгоценные секунды были потеряны. Люди, державшие меня за руки, ухватились за мою одежду. Сквозь открытую дверь я увидел мельком человека, который прогуливал лошадь взад и вперед. Он вопросительно смотрел на фургон. Я забыл о нем.

Я яростно отбивался кулаками, локтями, ногами, но людей было слишком много. Кончилось тем, с чего началось: я опять стоял у обитой рогожей стойки с вывернутыми назад руками. На этот раз эти двое были уже не так нежны со мной. Они крепко ударили меня о стойку спиной и навалились на мои руки всей своей тяжестью. Я чувствовал, как у меня выворачиваются плечи, выгибается позвоночник. Я стиснул зубы.

Сынок, держась за низ живота, согнулся в три погибели в углу фургона. Но наблюдал за мной с удовлетворением.

— Ага, и ему больно, этому ублюдку, — сказал он. — А ну, Чубчик, дай ему еще разок, Чубчик ударил меня.

Сынок засмеялся. Это был неприятный смех.

Я чувствовал, что нажми они покрепче, и у меня будут порваны связки, они вывернули мне плечевые суставы. Непохоже было, чтобы я мог что-нибудь сделать.

Водитель затворил дверь и подобрал нож с пола. Теперь он уже не казался таким спокойным, как раньше. Мой кулак угодил ему в нос, и из носа сочилась кровь. Но темперамент ему не изменил.

— Хватит, Чубчик, хватит, — сказал он. — Хозяин не велел, чтобы мы его калечили. Он из-за этого такой шум устроит. Вы ж не хотите, чтобы хозяин узнал, что вы его не послушались. Ведь не хотите? — В его голосе была угроза.

Давление на мои плечи понемногу ослабло. Усмешка Сынка перешла в злобную гримасу. Выходило, что я должен быть благодарен хозяину хоть за что-то, если и не за очень многое.

— Ну, мистер Йорк, — сказал водитель с упреком, вытирая кровь голубым платком, — все это было совершенно ни к чему. Мы хотели только передать вам сообщение.

— Я плохо слышу, когда в меня тычут ножом, — сказал я.

Водитель вздохнул.

— Да, сэр, я вижу, это была ошибка. Это делалось, чтобы вы поняли, что предупреждение серьезное, ясно? Попробуйте не обратить на него внимание — и вы заработаете крупную неприятность. Крупную неприятность, я вам говорю.

— Что это за сообщение? — спросил я, заинтригованный.

— Вы должны прекратить задавать вопросы по поводу майора Дэвидсона, — сказал он.

— Что? — Я уставился на него. Это было так неожиданно. — Я не задавал вопросов по поводу майора Дэвидсона, — сказал я неуверенно.

— Этого я не знаю, сэр, — ответил водитель, утирая кровь, — но сообщение такое, и вы хорошо сделаете, если примете его во внимание, сэр. Это я вам говорю для вашей пользы. Хозяин не любит, когда суют нос в его дела.

— А кто он, этот хозяин? — спросил я.

— Ну, сэр, вы бы лучше не задавали таких вопросов, Сынок, поди скажи Берту, что здесь мы дело покончили. Будем грузить лошадь.

Сынок поднялся со стоном и пошел к двери, все еще держась руками за низ живота. Он что-то прокричал сквозь дверное окно.

— Стойте спокойно, мистер Йорк, и вам никто не повредит, — сказал водитель с неослабевающей вежливостью. Он утер и осмотрел платок — не идет ли еще кровь из носу. Кровь шла. Я внял его совету и стоял неподвижно. Он отворил дверь и вылез из фургона. Сынок и я молча обменивались взглядами.

Потом послышался шум отодвигаемых болтов и задвижек, и боковая стенка фургона откинулась, образуя скат. Пятый человек, Берт, провел лошадь по скату и привязал ее в ближайшем отсеке. Водитель снова поднял борт и закрепил его.

Я использовал этот короткий промежуток времени, пока в фургон проникал дневной свет, чтобы повернуть, насколько мог, голову и получше разглядеть Чубчика. Я увидел то, что, впрочем, и ожидал, но это только усилило мое изумление.

Водитель влез в кабину, хлопнул дверцей и завел мотор.

Берт сказал:

— Тащите его к выходу.

Меня не нужно было просить.

Фургон двинулся. Берт открыл дверь. Чубчик и его приятель отпустили мои руки, и Берт толкнул меня в спину. Я оказался на земле в тот момент, когда набиравший скорость фургон съехал с обочины на пустынную дорогу. Мне помогла профессиональная хватка падать с лошади. Инстинктивно я упал набок и перекатился.

Я сидел на земле и смотрел вслед все набиравшему скорость фургону. Номерной знак был забит дорожной пылью, но я сумел все же разглядеть буквы — АРХ.

«Лотос» так и стоял на обочине. Я поднялся с земли, отряхнулся и пошел к своей машине. Я собирался нагнать фургон и проследить, куда он направится. Но предусмотрительный водитель фургона принял меры, чтобы я не мог этого сделать. Мотор «лотоса» не заводился. Я поднял капот, чтобы посмотреть, что он там Наломал. Три свечи из четырех были вывинчены и лежали аккуратный рядком на крышке блока цилиндров. Понадобилось десять минут, чтобы поставить их на место, уж очень у меня дрожали руки.

Пришлось отказаться от надежды догнать фургон или хотя бы кого-нибудь, кто видел, куда он скрылся. Я сел в машину и застегнул воротник сорочки. Галстук пропал.

Я взял автомобильный справочник и отыскал в нем буквы АРХ. Насколько можно было доверять справочнику, лошадиный фургон был зарегистрирован в Западном Суссексе. Если только номерной знак не фальшивый, при желании можно было разыскать владельца фургона. Минут пятнадцать я сидел и думал, потом завел мотор и поехал обратно в Мейденхед.

Город сиял огнями, хотя магазины были уже закрыты. Дверь полицейского участка была раскрыта настежь. Я вошел и спросил инспектора Лоджа.

— Его еще нет, — сказал полицейский у стола в углу, взглянув на часы. Было половина седьмого, — Но он должен быть с минуты на минуту. Подождите его, сэр.

— Вы говорите, еще нет? Вы хотите сказать, что он только сейчас начинает работу?

— Да, сэр. Он сегодня в ночной смене. По субботам вечера бывают трудные, — добавил он, улыбаясь. — Танцевальные площадки, рестораны, автомобильные аварии. — Я улыбнулся ему в ответ, сел на скамью и стал ждать. Через пять минут Додж вошел, быстро снимая на ходу пальто.

— Добрый вечер, Смолл, что нового? — спросил он полисмена.

— Тут вас дожидается джентльмен, — сказал Смолл, указывая на меня. — Он ждет всего пять минут. Лодж обернулся. Я встал.

— Добрый вечер, — сказал я.

— Добрый вечер, мистер Йорк. — Лодж пристально посмотрел на меня, но не выказал никакого удивления. Взгляд Лоджа задержался на воротнике моей сорочки, и его брови чуть заметно поднялись. Но он сказал только:

— Чем могу быть полезен?

— Вы очень заняты? — спросил я. — Если у вас есть время, я хотел бы вам рассказать... как я потерял галстук. — Посреди фразы я вдруг замялся, не решаясь сказать прямо, что меня избили. Так что Смолл окинул меня удивленным взглядом, явно подумав, что я спятил, если пришел в полицию, чтобы рассказывать инспектору, как я потерял свой галстук.

Но Лодж, умевший понимать с полуслова, сказал:

— Входите в мой кабинет, мистер Йорк. — Он прошел вперед, повесил на крючок шляпу и пальто и зажег газовую горелку, но ее раскаленные прутья не сделали более уютной эту суровую, наполненную папками комнату.

Лодж уселся за свой опрятный стол, а я, как и в прошлый раз, сел напротив. Он предложил мне сигарету и поднес зажигалку. Успокоительный дым проник мне в легкие, и я подумал: с чего же мне начать?

Я сказал:

— Есть у вас что-нибудь новее с позавчерашнего дня по делу майора Дэвидсона?

— Нет, боюсь, ничего. Теперь это для нас дело не срочное. Вчера мы обсудили его на совещании и консультировались с вашим старшим распорядителем. Есть решение следственного суда, и вашу историю считают плодом юного разгоряченного воображения. Никто, кроме вас, не видел проволоки. Желобки на столбе препятствия могли быть от проволоки, а могли быть и не от проволоки, а когда они появились, вообще не известно. Я так понял, что это довольно распространенная практика у служителей ипподрома — в промежутках между скачками натягивать проволоку между столбами, чтобы всякого рода любители из публики не прыгали через препятствия и не портили березовых брусков. — Он помолчал, а затем продолжал:

— Сэр Кресвелл сказал, что, по мнению некоторых членов Национального комитета конного спорта, с которыми ой беседовал, вы просто ошиблись. Если вы и видели проволоку, она, конечно, использовалась кем-нибудь из служителей ипподрома именно в этих целях.

— Они расспрашивали этого служителя? — спросил я. Додж вздохнул.

— Старший служитель сказал, что не оставлял проволоки на скаковой дорожке, но один из людей, состоящих у него в штате, очень стар и голова у него путаная, так что он не уверен, не оставил ли тот по забывчивости.

Мы смотрели друг на друга в мрачном молчании.

— Ну а сами вы что думаете? — спросил я наконец. Лодж сказал:

— Я верю, что вы видели проволоку и что майор Дэвидсон был с ее помощью сброшен на землю" Есть один факт, который я лично считаю настолько важным, что он дает мне основания верить вам. Служитель, назвавшийся Томасом Куком, не пришел получать деньги за два дня работы. Мой опыт показывает, что у рабочего человека должны быть веские основания, чтобы пренебречь конвертом с получкой. — Он желчно улыбнулся.

— Я могу вам дать еще один факт в доказательство того, что падение майора Дэвидсона не было несчастным случаем, — сказал я, — но тут вы опять должны поверить мне на слово, потому что доказательств у меня нет.

— Говорите.

— Кто-то очень уж постарался подсказать мне, чтобы я не задавал неловких вопросов об этом деле. — Я рассказал ему историю с фургоном и добавил:

— Ну, как здесь насчет плодов юношеского разгоряченного воображения?

— Когда это все случилось? — спросил Лодж.

— Примерно час тому назад.

— А что вы делали с тех пор, пока не пришли сюда?

— Думал, — ответил я, раздавливая окурок сигареты.

— О, — сказал Лодж, — а вы подумали о неправдоподобности некоторых деталей в вашей истории? Они не понравятся моему начальнику, если я доложу их.

— Ну так не докладывайте, — сказал я, улыбаясь. — Но я полагаю, что самая вопиющая неправдоподобность, — это то, что пять человек, одна лошадь и лошадиный фургон были посланы для того, чтобы передать мне сообщение, которое можно было просто послать по почте.

— Это определенно указывает на организацию необычайных масштабов, — сказал Лодж с оттенком иронии.

— Ну уж не меньше десяти человек, — сказал я. — Парочку из них, очень может быть, вы найдете в больнице. Лодж выпрямился на своем стуле.

— Что вы имеете в виду? Откуда вы это знаете?

— Пять человек, остановивших меня сегодня, — это все шоферы такси. Из Лондона или из Брайтона, не знаю, откуда именно. Три дня тому назад я видел их в Пламптоне, когда они зверски дрались с соперниками.

— Что?! — воскликнул Лодж. Потом он сказал:

— Да, я видел об этом статью в газете. Вы уверены, что они из тех?

— Уверен, — сказал я. — В Пламитоне Сынок тоже был с ножом, но его прижимал к земле грузный такой мужчина, так что у него не было возможности пустить свой нож в ход. Но его лицо я запомнил совершенно точно. Чубчика тоже ни с кем не спутаешь — у него такая характерная челка. И остальные трое были в той группе в Пламптоне. Я ждал там одного приятеля, чтобы подвезти его в своей машине, и у меня было достаточно времени, чтобы рассмотреть этих шоферов после того, как их разняли. У Берта, человека, который водил лошадь, и сейчас синяк под глазом, а тот, что держал мою правую руку, не знаю, как его зовут, у него на лбу кусок лейкопластыря. Но почему они на свободе? Я думал, их отправят в тюрьму за нарушение общественного порядка.

— Может быть, выпустили под залог или они отделались штрафом. Я не знаю, я не видел отчета, — сказал Лодж. — Ну так зачем, по вашему мнению, послали такую кучу людей, чтобы передать вам сообщение?

— Если вдуматься, конечно, очень лестно для меня, что послали сразу пятерых. — Я усмехнулся. — Может быть, у таксистов сейчас безработица и им больше нечем заняться. А может быть, как сказал тот водитель, это нужно было, чтобы все это как следует до меня дошло.

— А вот это наводит меня на мысль еще об одной неправдоподобности, — сказал Лодж. — Вам к груди приставлен нож, а вы кидаетесь вперед. Как это? Ведь это явно лезть на рожон!

— Я бы не рискнул, если б он держал его острием чуть-чуть выше. Но он держал его против грудинной кости. Нужен молоток, чтобы пробить ее ножом. Я рассчитал, что скорее выбью нож, чем напорюсь на него. Так и вышло.

— И нож не оставил следа?

— Царапина, — сказал я.

— Давайте посмотрим, — сказал Лодж, вставая и обходя стол.

Я расстегнул сорочку — вторую и третью пуговицы. Как раз там у меня на коже остался неглубокий порез примерно в дюйм длиной. Он уже подсох, и вокруг натруди остались ржавые следы крови. Сорожка была испачкана в нескольких местах. Пустяк. Я почти не чувствовал боли.

Лодж опять уселся. Я застегнул сорочку.

— Ну, — сказал он, покусывая кончик карандаша, — какие вопросы вы задавали по поводу майора Дэвидсона и кому?

— Вот это действительно самое странное во, всем этом деле, — сказал я. — Я почти ничего ни у кого не спрашивал. И мне, безусловно, никто ничего толком не сказал.

— Но вы кого-то задели за живое, — сказал Лодж. Он достал из ящика лист бумаги. — Назовите мне имена всех, с кем вы говорили об этой проволоке.

— С вами, — быстро ответил я. — И с миссис Дэвидсон. И все слышали, как я говорил во время следствия, как я нашел эту проволоку.

— Но я заметил, что пресса явно обошла вниманием материалы следствия. А о проволоке даже не было упомянуто, — сказал Лодж. — И ни у кого, кто видел вас на допросе, не могло создаться впечатление, что вы решили — кровь из носу! — распутать это дело. Вы приняли заключение следователя очень спокойно и ничем не выразили, что не согласны с ним.

— Спасибо, что вы предупредили меня заранее, чего мне ждать, — сказал я.

Список, составленный Лоджем, выглядел явно куцым на большом листе бумаги.

— Кто-нибудь еще? — спросил он.

— О... одна приятельница... некая мисс Эллери Пенн. Я сказал ей вчера вечером.

— Приятельница? — переспросил он грубовато.

— Да, — сказал я. Он записал и ее.

— Еще кто-нибудь?

— Нет.

— А почему нет? — спросил он, отодвигая лист.

— Я считал, что вам и сэру Кресвеллу нужно свободное поле действий. Я думал, что могу спутать вам карты, если начну задавать чересчур много вопросов. Ну чтобы люди не насторожились, отвечая на вопросы, что-то в этом роде. Но, судя по всему — вы же сами говорите, что бросаете это дело, — я, кажется, мог действовать свободно. — Я говорил с некоторой горечью.

Лодж внимательно посмотрел на меня.

— Вам неприятно, что вас считают юным и чересчур горячим, — сказал он.

— Двадцать четыре года — это уже; не юность, — сказал я. — Помнится, был премьер-министр, который в этом возрасте управлял Англией. И неплохо управлял.

— Это к делу не относится, вы отлично понимаете, — сказал он.

Я усмехнулся.

Лодж сказал:

— Что вы теперь думаете делать?

— Поеду домой, — ответил я, взглянув на часы.

— Нет, я по поводу майора Давидсона.

— Задайте вопрос полегче, — ответил я быстро.

— Несмотря на предупреждение?

— Именно по этой причине, — сказал я. — Самый факт, что пять человек были посланы запугать меня, показывает, сколько тут кроется. Билл Дэвидсон был хорошим другом, вы знаете. Я не могу смиренно позволить тому, кто был причиной его смерти — кто бы он ни был, — остаться безнаказанным. — Я подумал секунду. — Прежде всего я разыщу владельца тех такси, которые водят Чубчик и компания.

— Ну что же, неофициально я желаю вам удачи, Но будьте осторожны, — сказал Лодж.

— Конечно, — сказал я, вставая. Лодж проводил меня до самой двери на улицу и пожал мне руку.

— Держите меня в курсе, — сказал он, — Хорошо.

Он дружески помахал мне и занялся делами.

Я возобновил свое прерванное путешествие в Котсуолд. Плечи у меня отчаянно болели, но, пока я сосредоточивался мыслями на истории с Биллом, я забывал об этой боли.

Я понял вдруг, что и «несчастный случай» с Биллом, и моя история с этим фургоном, взятые вместе, могли навести меня на след того, кто все это замыслил. Было вполне логично предположить, что это был один и тот же человек. Оба покушения были чересчур сложны, чересчур тщательно разработаны, притом что всего этого можно было добиться гораздо проще. В моем сознании возникли слова «окольный путь», и я копался в памяти, стараясь доискаться, откуда они взялись. В конце концов я вспомнил угрожающее письмо, которое получил Джо Наитвич с опозданием на десять дней. Но потом я решил, что тревоги Джо никак де связаны со смертью Билла.

И нападение на Билла и предупреждение, полученное мной, решил я, были выполнены более жестоко, чем они били задуманы. Билл погиб в какой-то мере от случайности, а со мной обошлись бы менее жестоко, не пытайся я бежать. Я пришел к выводу, что мне надо искать человека с богатой фантазией, человека, который собирался быть жестоким только до известных пределов и у которого маленькие петарды благодаря своей сложности взрывались с большей силой, чем это было задумано.

И меня утешала мысль, что мой противник не обладает сверхчеловеческим умом. Он мог делать ошибки. И пока самой большой его ошибкой, подумал я, было то, что оно такими трудами передал мне предупреждение, единственным результатом которого было мое решение действовать еще энергичнее.

Два дня я ничего не предпринимал. Невредно было сделать вид, что предупреждение подействовало.

Я играл с детьми в покер и проигрывал Генри, потому что был занят мыслями о делах его отца.

— Ты совсем не думаешь, как ходишь, Аллан, — сказал Генри с насмешливым сочувствием, Отняв у меня десять фишек, когда у него на руках были только две пары.

— По-моему, он влюбился, — сказала Полли, глядя на меня оценивающим взглядом. — Этого еще не хватало!

— Тьфу! — сказал Генри, тасуя карты.

— Что такое «влюбиться»? — спросил Уильям, который, к большому неудовольствию Генри, играл «в блошки» своими фишками.

— Всякие охи-вздохи, — сказал Генри. — Поцелуи и прочая ерунда.

— Значит, мама в меня влюбилась, — сказал Уильям.

— Не будь дураком, — сказала Полли с высоты своих одиннадцати лет. — Любовь — это когда свадьба, невеста, конфетти и все такое.

— Ну, Аллан, — сказал Генри оскорбительным тоном, — живо кончай со своей любовью, а то у тебя не останется ни одной фишки.

Уильям взял свои карты. У него широко раскрылись глаза и рот. Это означало, что у него по меньшей мере два туза. Тузы были единственными картами, с которыми он начинал торговаться. Я видел, как Генри искоса взглянул на него и снова стал смотреть в свои карты. Он сбросил и прикупил, три карты и, когда до него дошла очередь, сделал пас. Я перевернул его карты лицом — у него были две дамы и две десятки. Генри был реалистом. Он знал, когда надо сдаваться. И Уильям, прыгавший от восторга, выиграл всего лишь четыре фишки, когда на руках у него было три туза и пара пятерок.

Не в первый раз я подумал о причудах наследственности. Билл был дружелюбный человек, настоящий мужчина со множеством достоинств. Сцилла очень подходила к нему, она была любящая, добрая женщина. Но ни один из них не был одарен чрезмерным интеллектом, и тем не менее наградили своего старшего сына исключительным, острым умом.

И мог ли я предположить, снимая карты для Полли и выравнивая стопку фишек для Уильяма, что Генри уже хранил в своем проницательном Девятилетнем мозгу ключ к разгадке гибели его отца?

Он сам этого не знал.